ШЕЛКОВИЦА
Застёгивая на ходу ремешки на босых пятках, Саня выскочил в подъезд из громыхнувшей двери.
В левом его кармане в спичечном коробке сидел рыжий лесной муравей. Ясное дело, и во дворе были муравьи, но поменьше и пыльного кирпичного оттенка. А за беседкой, за брошенными гаражами, водились муравьи с квадратными агатовыми головами, похожими на нелепые гладиаторские шлемы из учебника истории - только они могли отбиться от рыжего. Рядом с коробком лежала линза от фотоувеличителя, которую только вчера выменял на серию кубинских марок.
Сбегая по лестнице Саня поглядывал в окна пытаясь угадать кто сейчас может быть во дворе и соображая за кем ещё можно зайти. Последний пролёт он промахнул по воздуху, зацепил на повороте перила ладонью, и вывалился к выходу на обе ноги.
Соседская Татьянка, худышка в весёленьком ситцевом халатике, тащила в авоське синие пирамидки с молоком. В глубине двора, за качелями мелькала клетчатая рубашка Витика. Он нагнулся и чертил в пыли круг - играл в ножички с каким-то шкетом, в заднем кармане его джинсов оттопыривалась рукоятка рогатки.
Витик – псих. Может ни с того ни сего ударить из рогатки рубленым чугунком по ногам и заорать: «Пляши!».
Возвращаться домой не хотелось. Всё равно придётся выйти – не сегодня, так завтра. Саня ковырнул ногтем со стены кусок жухлой краски, и медленно двинулся по двору, поглядывая на играющих. Шкетом оказался Алик из третьего подъезда. Он поднял голову от «земли», растянул губы в улыбку и завихлялся навстречу. Саня провёл ладонью по пружинящему кусту, по ивовым плетям у дороги, и обнаружил перед собой Алика в опущенной на глаза кепочке. Неспешно посмотрел вдаль сквозь его белёсые глаза с выцветшими ресницами. Алик цокнул языком, развернулся на ноге, шагнул в сторону и исчез.
- Я тебя не звал, - не поворачиваясь сказал Витик, стирая ногой линию и примеряясь перочинным ножом к треугольнику.
- Тогда порядок, - пожал плечом Саня.
- Говорят, ты на ракетное моделирование записался?
- Записался, - не понял Саня, - и что?
- И как успехи?
- А тебе что?
- Не груби старшим. Что в кармане?
- Увеличилка.
- Пара копеек есть?
- Нету.
- А если найду?
Витик поднял глаза.
- Что молчишь. Не люблю, когда молчат.
Саня покосился на обломки кирпича, которыми была выложена дорожка к гаражу. И откуда-то издалека услышал свой бесцветный голос:
- Ты у себя найди.
Витик перехватил его взгляд и ухмыльнулся.
- Ладно. Не пыли. Свой же парень. Бобика пойдёшь вешать?
- Чего??
- Вешать. За шею. Боишься?
- Он же твой?
- Теперь мой. - одними глазами улыбнулся Витик, - Отец сказал. Бобик старый уже. Будьте, говорит, мужчинами, отведите в лес и повесьте на дереве. Как собаку, – округлил глаза Витик и обнял Саню за плечи. - Алик, идёшь с нами?
Алик побледнел, отчего веснушки на его носу стали ещё ярче.
- Нет!
- Пошли, тебе понравится.
- Я не могу … мать во дворе быть велела …
- Уроки не сделал, – предположил Витик, и треснул Алика по шее. - Уйди с глаз!
***
Идти было недолго. Витик шёл молча, чему-то улыбаясь и загадочно посасывая травинку. Только однажды он вдруг остановился, повернув к Сане сморщенное лицо:
- Что-то в кеды попало ... камушек должно быть ...
Ещё у опушки в небе появились оранжевые шмели, приторно пахнущие пыльцой. Через двадцать шагов ветер принёс запах расплавленной сосновой смолы и распаренной хвои, а за поворотом повеяло обжигающей муравьиной кислотой и ореховым йодом, и чуть дальше вглубь - влажным духом крапивы и палево-изумрудных светляков, которых в низине у ручья можно было собирать ведрами.
Саня остановился у ореха и провёл кончиками пальцев по холодной коре. Витик обернулся.
- Не, тут плохо. Идём, я покажу.
А Саня знал, куда он ведёт. Ему вдруг примерещилось, как обняв поперёк груди Бобика, вставляет его головой в петлю, и ощутил, как бьётся собачье сердце ...
- А ты ерша стоеросового запускал?
Саня вытер лоб.
- Нет. А что это?
- Да так, ничего. – процедил Витик.
Бобик трусил рядом, не обнаруживая никаких дурных предчувствий. Из пасти вываливался язык и покачивался где-то за плечом - казалось, собака бежит рядом со своим языком.
- Дай нож.
- Зачем тебе?
- Дубец вырезать.
Старая шелковица и была лучшим местом. Скрюченные ветки росли невысоко, и по наростам было удобно карабкаться. Витик взлетел наверх и затянул на отростке поводок так, чтобы до земли оставалось метра полтора. Потом передумал и развязал. Перебросил шлейку через рогатину, а конец привязал к нижней ветке. Теперь, если потянуть за ремешок, Бобик улетит в небеса. Или просто лечь на шлейку.
- Ну что, зараза, жить хочешь? – наивно и чуть нежно спросил Витик.
Бобик скучал. Было похоже, что он и не такое слышал.
Витик вдруг беспричинно рассвирепел, и резко, с носка, ударил Бобика в голову. Бобик прижал уши и затравленно посмотрел снизу, натягивая поводок. Витик неловко махнул ногой поверх собачьей головы и свалился в траву. Бобик лёг на землю.
Витик сглотнул слюну, и попробовал улыбнуться. Неторопливо вернулся к дереву и ухватился дрожащими пальцами за поводок. Бобик был грузным пожилым псом, но Витик сел джинсовым задом на ремешок и собака медленно поплыла вверх.
Голова Бобика завалилась на сторону, он судорожно вытянул лапы и затрясся всем телом, глаза стали косить и наливаться кровью. Силясь выскользнуть из ошейника, Бобик стал извиваться всем телом, как дождевой червяк. А потом дёрнулся и стал затихать.
Ноздри Витика задрожали, поводок заскользил сквозь пальцы. Бобик ударился о землю и коротко захрипел. Глаза Витика остекленели, он страшно, тонкими губами, осклабился, продолжая сжимать зубы. И тут же резко, всем телом опустился на шлейку. Бобик подлетел кверху как куль, перевернулся и полетел вниз. Неловко плюхнулся в траву, и по-собачьи закашлялся. Из разбитой морды потекла кровь. Пустой ошейник раскачивался далеко в облаках, сверху сыпались веточки, ягоды, мягкие зелёные листья.
Саня перевёл дух и выпустил палку из мокрой ладони. Вытер руки об майку. Опустился на корточки, потом развалился по-турецки, и стал выбирать из травы пачкавшую пальцы шелковицу. Витик падая назад, ударился спиной о корень и засипел. Бобик покачнулся на подгибающихся ногах, завалился набок и стал отползать в заросли.
- Твою ... ать! – придыхая выдавил Витик, - чего сидишь?!!
- А что? – озаботился Саня и запихнул в рот ягоды. – Ты ничего не дал мне сделать.
Саня навис над ним. Зрачки Витика расширились, но он тут же взял себя в руки:
- Ладно ... оставь ... сейчас пойдём ...
- А собаку поймать?
- ... какой там ...
- Ну, а позвать - Бобик, Бобик ... или как ты его ..? – без выражения спросил Саня.
Витик приподнялся на локте и сощурился. А Саня раскинул руки и упал в траву. Трава ласково, как ладонью, обняла за его шею, и он потёрся шеей о воротник. Прислушался, и, осторожно раздвигая пальцы, выпутал из травинок щёлкающего ножками кузнечика. Деревья качнулись, выросли, и зависли над головой. Саня тихо произнёс испачканными губами:
- ... соплодия ...
- Ты что - опух, юннат?!
- Не ори. Бобик удрал. Тебя что ли вешать?
***
По пути домой Витик немного сник.
- Отцу не скажем. Никому не говори.
- Бобик придет.
- Не твоя забота.
- Не скажу. А поводок?.. – вспомнил Саня.
- Да чёрт с ним ...
На опушке Саня незаметно приоткрыл коробок и щелчком запустил в кусты. Рядом что-то оглушительно треснуло – Витик присел и втянул голову в плечи.
- Что это было?
- Не знаю. Может, сухое дерево.
- Тут в прошлом году труп нашли. Утопленника. В ботинках и галстуке.
- От озера сюда прибежал?
Витик поглядел на него с интересом.
- ... а ты ничего ... не травоядный ... как же я тебя раньше ... теперь весело будет ...
И невпопад, но внятно добавил:
- ... человек – игрушка ...
Во двор возвращались молча, будто бы каждый сам по себе. На лавочках накапливались какие-то пацаны, было много чужих, кто-то сидел на корточках, кто-то болтался на турнике как игрушечный петрушка, накручивая бесчисленные солнышки и выходы махом. Алик был тут же. Некоторых Саня узнавал, и это его не радовало. При его приближении стало тихо. Саня догадался, что его майка запачкана шелковицей.
- Раздайся, бандерлоги.
Ему очистили место на лавочке. Алик незлобиво пригласил:
- Садись, Сашок.
Открылась некрашеная доска с выжженной надписью «NOMINA SUNT ODIOSA»
- Что тут.
- Да вот, постучать по мячу хотели.
- А.
Солнце садилось, и Саня вдруг почувствовал, что устал, и страшно захотелось пить. Витик играл в чику, с сумасшедшей быстротой постукивая лезвием между растопыренными пальцами. Из соседнего подъезда вышел дядя Юра в тюбетейке и белой майке, со свежей газетой в длинных до колен руках, поросших курчавыми волосами до самой шеи. Простыни на растянутых повсюду верёвках хлопали на ветру. Вышла Танька с неопределённой небесной улыбкой и прозрачными ключицами, на этот раз верно в булочную.
- Добрый вечер, дядя Юра.
- А то.
Витик одними губами показал Сане.
- Вот бы кого ...
- Забудь.
И беззвучно пояснил:
- Моя.
ТЕТРАДЬ
Медленно уплывают снежные перья в чернильную мглу. Мимо звёзд, колючих на морозе. Мимо сумеречного мерцания. Сугробы отсвечивают лунным сиянием, скрипит утоптанная колея.
Где-то далеко две меловые фигуры отделились от белого морока и, зарываясь в снег, двинулись к дороге, помахивая иглами штыков на тоненьких стволах. Издалека они кажутся ёлочными игрушками, но приближаясь, становятся похожими на заблудившихся детей.
Сменившись с поста, и выпустив из дверей клочья молочного пара, Коля быстрым шагом двинулся к бывшей школе, где теперь размещался госпиталь. Сегодня там будет просмотр кинохроники, а также художественная декламация и танцы. После прокуренной каптёрки его мутило от морозного воздуха, и было жарко то ли от быстрого шага, то ли от мыслей о крахмальном колпаке Валечки из медсанбата. Брать с собой оружие нужды не было, но Коля Сазонов был свежеиспечённым младшим лейтенантом и всюду таскал за собой положенный по табелю автомат.
Валечка была тихой операционной сестрой, строгой и ответственной, с пепельно-рыжими волосами и зелёными глазами с палевым ободком. Кожа у неё была пергаментного цвета с абрикосовым пушком и оранжевыми веснушками до самых кончиков пальцев. Носила она обычную солдатскую форму – свободные защитные штаны – и, даже при некоторой худобе и угловатости, носила с неподражаемой грацией. Не было в ней ничего необыкновенного, разве что изгиб шеи и мягкая улыбка, волновавшая воображение Коли Сазонова. И вот уже совсем скоро, может быть, через полчаса - если не случится чего-то чрезвычайного, если не будет срочных операций, перевязок и вызовов, – совсем скоро она будет слушать его чтение, и - кто знает, может быть, даже подойдёт к нему и спросит об авторе этих стихов.
Начинало подмораживать, лоб и щёки сильнее зябли, и куда-то уходил тусклый свет, заполнявший белую равнину. Мятые халаты устало брели навстречу, придавливая выпавший рыхлый снег тяжёлыми ботинками. Ботинки были хорошими, но как-то не по погоде. Винтовки были немецкими – «маузер», но и это не редкость. Знаков различия было не разобрать, и Коля на всякий случай занёс ладонь для приветствия. Но рука с полусогнутыми пальцами дрогнула, недолетев до шапки, и зависла. Спина сразу же стала мокрой. Раньше, чем успел о чём-то подумать, Коля почувствовал, что случилось что-то нелепое и необратимое. Случилось всерьёз, и по-другому уже не будет, исправить ничего уже нельзя. Халат на колене встречного человека был разорван, и в дыру проглядывала мышиного цвета материя. Но откуда? Тут же ничего нет, кроме госпиталя. Пальцы неловко ткнулись в опущенный книзу ствол.
Немец сорвал с плеча винтовку.
- Не дёргайся, сука!
Коля совсем близко увидел лезвие штыка. Ему показалось, что остриё пляшет у самого зрачка. Небо посерело и опустилось почти к самому затылку. Тошнотворный жар бросился в голову и ушёл в низ живота. И тут Коля вдруг увидел цветы белой акации, пахнущие майским мёдом, и деревянный стол в зелёном южном городе.
Патрон, кажется, должен быть в стволе. А переключателя на автоматическую стрельбу не было – упрощённая модификация. Коля отшатнулся от штыка и упал на спину, в сторону от дороги, на мягкий, как пуховое одеяло, свежий снег. На лезвии полыхнул алый огонёк, что-то ободрало щеку, но больно не было, а только горячо. Падая, дёрнул из-под себя цевьё и прямо из сугроба шарахнул по немцу. Автомат дал короткую очередь, подпрыгнул и заглох. Снег валил обрывками ваты и тихо ложился на отвороты рукавов.
Немец покачивался на ногах. Две или три пули раскололи ему череп и снесли висок. Зрячий глаз залился слезой и изумлёно смотрел на Колю. Второй немец выронил фонарик и заворожено глядел на автомат. Сначала на колею упала винтовка, а потом безжизненно, как сломанная кукла, немец стал складываться, оседать, и глухо ударился головой о дорогу. Кровь выплеснулась на снег, как смородиновое варенье из разлетевшейся банки.
- Лежать! – захрипел Сазонов незнакомым голосом, и встал на колени. Немец от крика очнулся, бросился вперёд и схватился за ствол автомата двумя руками. Коля упал на винтовку убитого, и, не вставая, ударил штыком снизу. Штык проткнул грудную клетку так легко, будто бы немец был набит соломой. Коля готов был бить, рвать немца зубами, но тот уронил голову и мертвецки грузно навалился на нож. Коля вздрогнул и толкнул его от себя. Немец запрокинул голову и свалился с клинка. Из раны в груди брызнула парная дымящаяся кровь. Плеснула в лицо - на глаза, на волосы, на шею. На замёрзшей коже кровь казалась обжигающе горячей и пахла железом. Никаких других запахов на снегу не было – только кровь. Коля, задыхаясь и захлёбываясь, зачерпнул дрожащими руками снега и стал осторожно вытирать лицо. Хватать снег горстями и оттирать до огня, дочиста, до очищения.
Патруль появился не сразу. Коля лежал на снегу, разглядывая небесную твердь. Уже не колотило, нахлынуло вязкое безразличие. Его подняли, похлопали по щекам, постучали по плечу, поставили на ноги и велели идти домой. За трупами пришла соловая лошадка с запорошенной лохматой гривой, патрульные сели на волокушу и вместе с закоченевшими мертвецами убыли в темноту, позвякивая бубенцами.
А жил Коля в брошенном доме с оборванными обоями и развороченным паркетом, вместе с другими молодыми лейтенантами. Было не так уж и плохо, Коля привык этому жилью. Идти туда не далеко, но шёл долго, едва передвигая ноги. Снег падал всё сильнее, и у него появился запах ванили. Очертанья будки, деревьев, скамеек у дороги стали размытыми и несуразными. Но идти было уютно. По пути Колю обгоняли какие-то сани, которых он почти не замечал, вокруг была хрустящая белизна, голубоватые сугробы, мёрзлая колея и терции колокольчиков.
Переступив порог, он догадался, что хочет пить.
- Воды.
Ему дали воды из жестяного бака, в котором топили снег для чая. Вода была немного ржавой, с привкусом крови. Сыроватые дрова давали много дыма, похожего на дым от сухих кленовых листьев, что сжигали осенью во дворах. Коля любил, когда жгли листья, и вдохнув дыма на время забыл о других запахах.
На тумбочке лежала его тетрадка, треугольники писем и книга рассказов Артёма Весёлого. Он повертел тетрадку в руках и бросил в печь – тетрадка занялась карминовыми лоскутками. Туда же полетели письма, потом книга.
- Ты чего?
- Холодно.
- Тебе скулу зацепило. Сходи в госпиталь.
- Ничего, не больно.
- Тут говорят, ты просто зверь в рукопашной.
- Да, я зверь.
- А в карманах у них что было?
- Не знаю.
- Неужели не заглянул? – недоверчиво улыбнулся приятель.
- Там без меня ... заглянут. У тебя спирт есть?
- Тебе зачем.
- Давай сюда, потом верну.
- Под подушкой фляга. Можешь не возвращать. А в клуб пойдёшь? Будут девчонки из госпиталя.
- Ты иди, я спать буду. И скажи замполиту, что немец по-русски разговаривал как мы с тобой.
- Он тебя вызовет.
- Пусть вызовет – ты сейчас скажи.
Коля поднял свой автомат, отделил диск, передёрнул затвор. Патрон не вылетел. Осмотрел магазин - пустой.
- Идиот ... – замычал сквозь зубы.
- Кто идиот?
- Никто. Иди.
Сазонов отпил из фляги. Огонь упал вниз и разбежался по жилам. Приятно помутилось сознание, зной ворвался в голову – шершавые листья липы, густой липкий запах акации. Хлебнул ещё, завернул пробку и уснул сидя.
НОВОЕ ПЛАТЬЕ
Дождь начался неслышно, шелест капель спрятался в таканье напольных часов с жакемарами и взмахах блестящего диска в кубе ольхового дерева.
Я перелистываю страницы едва касаясь, шевелю пальцами с усилием, которого хватает только на то, чтобы перевернуть страницу. Ручка зацарапала, зашуршала по бумаге, и мне стало удивительно хорошо. До восторга. Я узнала эту бумагу, это сочетание запахов чернил и рассохшегося дерева. Я узнала свои буквы. Длинные пальцы. Могу ли я знать, что мои пальцы длинные? Могу. Они длинные ...
- Я не буду тебе мешать.
- Я знаю.
Приглушённый шепот и шорохи. Кто-то прошуршал по дому, качнул шторы, пошарил на этажерке. Двери распахнуты, и вот уже кто-то стелется по полу, поднимается по стенам, пробегает по потолку - кто это?
- Какая чудесная у тебя тень.
- Тут и света-то нет.
Холодные капли залили линзу оконца, к приглушённому ходу часов добавился неспешный метроном. Я пью горячий чай с прозрением и горчинкой, завернувшись в полинявшие от времени воспоминания. Вишнёвая мензула под листом бумаги полна трепета.
Я всё выдумала. Отчего-то решила, что так может быть. А он такой, какой есть. И был таким же. Никто не виноват, что он не поступает так, как я хочу. Просто я неверно его придумала. И только.
За окном блеснула молния. Кто-то нажал репетир. Крупные капли выбивают из луж пузыри и пену. Я вижу это, могу видеть. Босые ноги скользят по тонкому слою сдавленной воды.
- Как ты?
- Не знаю.
Дом стал клониться набок, всё больше намокая. Отчего-то немного кружится голова. Сверху дом выглядит, как картонная коробка в луже. Ветерок погнал его по ряби.
Часы с боем, с маленьким туземным мальчиком, бьющим в гонг.
- Можно как-нибудь выпить кофе.
- Можно, наверное.
И без того всё ясно. Тебе нужно ещё одно подтверждение, правда?
Грузик метронома опускается всё ниже, сердце стучит всё быстрее, желая выпорхнуть из корпуса. Симфоническая поэма Лигети для ста метрономов. Я чувствую, как мгновения входят в меня, подрагивают в кончиках пальцев, отдают холодом в позвоночнике и ознобом отзываются в пальцах ног. Время не терпит. В мозг хлынули чужие видения, ложные воспоминания и бредовые мороки. Трепет, безотчётный страх и восторг.
Нет, да. Да, нет. Маятник. Да или нет? Где фузея?
- Я хочу, чтобы ты переехала ко мне.
- Ты этого хочешь?
- А ты разве нет?
Когда мы виделись последний раз, меня уже не было. Холсты, подрамники, светотень. Смотрел серыми глазами, а меня в них уже не было. Властный, талантливый, тонкий, слегка сумасшедший. Так близко. И я очень ему нравлюсь. Я буду скучать по его рукам.
Спорадические вспышки позволяют рассмотреть расплывчатые тени, призрачные грёзы, завитки тяжёлой, приземистой мебели, пятно на стене, след от гвоздя, трещину в мраморе, сломанную этажерку. Углы стали ещё темнее, ножки столов и стульев кривыми и замысловатыми, бронзовые подсвечники на камине раздвинуты в стороны, чтобы дать место тяжелой зверюге из ноздреватого камня. Чмокают, урчат, хлюпают химеры. Стоило им остаться одним, как обо мне забыли.
После короткого всхрапа где-то раскатисто упал жестяной таз. Рамы заскрипели, хрустнули, вверху кто-то вздохнул, всхлипнул, хлестнула ветка, порыв ветра срезал струи в стекло, как в ведро с молоком. Небо стремительно и необратимо мрачнеет. За окном сполохи, амарантовые петухи и розовые фуксии, и все это заоблачное шевеление порывисто и томно подрагивает.
Парадокс лжеца. Неполнота по Гёделю. Может быть я живу где-то ещё?
Сознание с удивлением обнаруживает себя в зеркале посреди остановившегося механизма жизни. Скорее проснуться, будет не так страшно. Шевельнулся анкер, рычажки и молоточки отбили компликации. Я стою среди комнаты, ни о чем не думая. Будто бы кто-то остановил хронометр. Смотришь с какой-то сонной высоты на своё осиротевшее тело.
Кто-то смотрит на меня. На мне почему-то длинное синее платье, показывающее всем, что вот у меня грудь, вот тонкая шея. Возомнила себя скромной, прелестной, несовременной. Тряпичная волна по щиколоткам. Шелковистый шорох наводит сонливость.
Затем репетир стали нажимать пореже, сознание постепенно вернулось, и привело с собой шершавые мысли. Сыплются капли, шум за окном переходит в ровный ропот. Брызги потрескивают, как кофейные зёрна в кофемолке.
- Ты кто?
- Я - он.
- Нет, у него серые глаза.
- Посмотри, это же его руки?
- Да. Но ты же снишься?
- Ты же узнала меня?
- Нет, всё не то.
Боль ушла в стопку бумаги, в сафьяновую тетрадь с серебряной застёжкой. На прозрачном запястье пятна ализариновых чернил. Веленевая бумага. Возвращаюсь к нагромождению предметов на столе. Зеркальце, тушь. Соль на губах, кровоточащая царапина в зеркале.
- Газету?
- Что?
Дождь за окном заметно ослаб, рассыпался в молочный туман, мельчайшую взвесь, что-то сырое, промозглое, мга.
- Я оставил у тебя какие-то мелочи. Я зайду за ними, когда найду время.
- Не нужно, я принесу.
Я могу подарить ему название картины. И все, что к этому обычно прилагается – шуршащую листву, кошачью жалобу, тихий свист.
