ОСТОРОЖНО, КРУТОЙ СПУСК!
– Есть кто живой?
Лениво потянувшись, Георге Василаки позволил правой ступне вынырнуть из-под одеяла, хотя лет пятнадцать назад уже скакал бы, матерясь, по комнате и спросонья засовывал обе ноги в одну штанину. А вот году этак в девяносто восьмом Георге, хотя еще и соизволял подняться по первому гудку, на улицу сломя голову не бежал, да и о том, что подумают о его внешнем виде, уже не заботился: когда было тепло, выходил прямо в трусах, босой и обременял себя – обычно зимними рассветами – разве что тулупом на голое тело и валенками на босую ногу.
Но сегодня Георге отправил вместо себя лишь правую ступню, да и ту не за дверь, не на декабрьское утро, которым так тоскливо – оттого что вся зима впереди и радостно – ведь работы, а значит денег будет много, дай Бог, чтобы горка покрылась льдом, а лучше снегом, которого в Молдавии даже зимой, хоть лоб расшиби, можно не вымолить.
– Ммм, что, уже? – промурлыкала, просыпаясь, светловолосая девушка, хотя Василаки как никто другой знал, что никакая она не девушка.
Так ведь как еще ее назвать, чтобы подчеркнуть разницу в возрасте: ей девятнадцать, ему шестьдесят два.
Девушка, которая совсем не девушка, да простят нас за такие подробности, хотя какие это к дьяволу подробности в сравнении с тем, что известно Георге – так вот, девушка сладко зевнула, чувствуя, что не выспалась и припоминая из-за чего именно. Бесспорно, ей захотелось повторить фрагменты растворявшейся в утренних лучах ночи, хотя бы что-то из того, что так возбуждающе переполняло память, и потому вынырнувший из-под одеяла огромный бюст был водружен прямо на лицо Георге.
– Господин Василаки! – послышался тот же голос с улицы, приглушенный заиндевевшими стеклами.
– Какой-то хитрожопый нашелся, – проворчал Георге, – жалко, Булька сдох: раньше десять раз думали, прежде чем сигналить по утрам.
На посошок потершись носом о женскую грудь, ударившую запахом его собственного пота, Георге выскользнул из-под девушки, сползая на пол в чем мать родила.
– Что так рано? – снова зевнула девушка, поворачиваясь слипающимися веками к стене.
– Опять какой-то новенький, – пробурчал Георге, сбрасывая со стула вещи и не находя трусов. – Сейчас он у меня за срочность по двойному тарифу пойдет.
Обычный тариф, который Георге грозился удвоить невидимому пока наглецу, в десять раз превышал сумму, которую Василаки просил в девяносто втором, когда, краснея не столько с мороза, сколько с непривычки, застенчиво предложил скучавшему вторые сутки дальнобойщику за пять долларов втянуть его пятнадцатиметровый Iveco на подмерзшую горку – непреодолимое для груженого автопоезда препятствие с крутым подъемом в шестнадцать процентов, если верить предупреждающему дорожному знаку.
Спустя годы Георге лишь вытягивал голову над забором, скользил взглядом по многотонной фуре, хмуро бросал: «пятьдесят», и если водила разводил руками и запевал привычную песню про грабеж среди бела дня, поворачивался спиной, оставляя крохобору от силы десять секунд – именно столько занимал путь Георге от калитки до двери в дом. Повторные гудки Василаки справедливо трактовал как капитуляцию и, чувствуя за собой право на произвольную сумму репараций, возвращался к забору, чтобы устало промямлить «семьдесят», после чего дальнобойщик молча выкатывал глаза, бледнел, багровел и в конце концов направлялся к машине. За тросом.
На водителей Георге не обижался, хотя с удовлетворением признавал, что если бы не он, куковать бы дальнобойщикам в Старовознесенском, пока солнце не подтопит лед. Так ведь и тогда не каждый автопоезд одолеет упрямый, пусть и не подмерзший склон, и что еще остается, как не гудеть под забором, надеясь на угрюмого обдиралу, который – отдавал себе должное Георге – за сухую горку снимал всего-то двадцатку «зелени».
Обувшись в валенки и накинув тулуп, Георге обернулся к постели – манящий изгиб женской спины прерывался одеялом чуть выше пояса и Василаке застыл в нерешительности, убеждая себя, что те, за воротами вполне могут подождать, ну хотя бы пятнадцать минут.
– Хозяин! Оглох, что ли?
– Вот козлы! – зашагал к двери Георге, громче, чем обычно, топая валенками, словно сигнализируя кому-то под полом о своем испорченном настроении.
Настроение и в самом деле было ни к черту.
Ух, и горяча Виорика, ох и искусна, и где только умения набралась? За границей-то на заработках не бывала, да только знает все наперед, как будто и в полдень не сыскать ее нигде, кроме какого-нибудь лиссабонского борделя. Да и сам Георге словно помолодел, опыта в то же время не растеряв, как если бы поспевший виноград снова позеленел, ничуть не став при этом кислее.
И тут на тебе – эти уроды! Конечно, уроды: как еще назвать тех, кто крадет минуты счастья – и без того редкий подарок. Да-да, крадет: разве можно компенсировать минуту счастья пятидесятью баксами, да пусть и двойным тарифом? Между прочим, эти самые баксы из кармана дальнобойщика попадут прямиком в бюстгальтер Виорики, из рук, разумеется, Георге и, между прочим, без удержания комиссиона за посредничество.
Конечно, всегда найдется умник, который упрекнет Георге в скупердяйстве: что это, мол, за деньги – пятьдесят долларов за ночь любви, и, в общем-то, будет прав. Пятьдесят баксов за любовь – форменное свинство. Правда, Виорика не любила – она работала, и неизвестно еще, если бы в Лиссабоне получала больше. Сама она в Португалию и вообще за пределы Молдавии никогда не ездила, а спрашивать приезжавших на каникулы подруг все как-то не решалась. Не бывали за границей и еще шестнадцать молодых, но истекавших соком и угнетаемых безденежьем сельских девчонок, которых, таскающих друг друга за волосы, Георге замучился разнимать у порога собственных ворот.
Что поделаешь – другие ключи к постели Василаки молодые дуры подбирали не всегда. Зато более тернистые и дорогостоящие – в Италию, Португалию или, на худой конец, Грецию – девушки Старовознесенского выбирали значительно реже своих молдавских сверстниц, о чем по поводу и без не уставал напоминать, правда, как о собственном достижении, примар[1] Еуджен Чиботару.
О другой, не менее значимой заслуге перед родным селом Георге Василаки вспомнил, едва выйдя на крыльцо.
Памятник!
Это вам не девок потрахивать, между прочим! А о памятнике Георге вспомнил потому, что не увидел, вопреки ожиданиям, змею. Да что там змею – змеищу, гигантское пресмыкающееся, самое длинное из всех чудовищ на планете. Если, конечно, вооружиться фантазией и вообразить, что очередь из терпеливо дожидающихся рассвета, а значит, пробуждения Георге, фур и есть та самая змея-рекодсменша.
Что касается Василаки, на фантазию он не жаловался, в противном случае о памятнике пришлось бы рассуждать в сослагательном наклонении, как впрочем и о небывалом для обнищавшего молдавского села процветании одного из его коренных жителей.
А припеваючи Георге жил не всегда.
Нет, никаких сбережений с распадом Союза он не терял, и без работы, как половина односельчан, которым объявили, что теперь никакие они не колхозники, а акционеры сельскохозяйственной ассоциации, не остался. Как трудился грузчиком в магазине, так и продолжал горбатиться, разве что магазин из государственной собственности перешел в частную – к Михаю Скурту, о котором среди сельчан ходила недобрая слова. Шептались, что банда, в которой Михай, якобы, состоял, наводила страх на приграничные районы Украины. Долго перемалывали историю о том, как Скурту с дружками месяц держали в подвале, на хлебе и воде, одного одесского бизнесмена, которому после отказа заплатить выкуп, Михай собственноручно вырезал на шее дважды вертикально перечеркнутую латинскую S – свой личный автограф, поразительно напоминавший эмблему доллара.
«Наверное, было за что», – успокаивали себя старовознесенцы и воздавали хвалу Всевышнему, создавшему Михай двуликим – добрым хозяином в родном селе и беспредельщиком в соседнем государстве.
Один лишь Георге не желал признавать очевидной мудрости божественного промысла и сводил все к, надо признаться, достаточно вульгарной экономике.
– Что с нас взять-то? – спрашивал он, выпив стакан-другой, односельчан – и тут же замолкал, зашиканный перепуганными собутыльниками.
Если бы старовознесенцев не пугали вопросы, возникавшие в хмельной голове Георге, возможно, кто-то другой вспомнил бы о брошенном в овраге колхозном ЧТЗ.
И не то что Василаки вдруг сжалился – нет, сердце от одной мысли, что гусеничный трактор, бедняга, ржавеет, мокнет и пылиться в полном одиночестве, словно он вовсе и не механизм, обладающий стоимостью хотя бы в виде металлолома, а какой-то забытый государством пенсионер – сердце от такой невеселой мысли у Георге не сжималось. Не было ему жалко и водителя двадцатипятитонной Scania, полдня безуспешно штурмовавшего непокорную горку – последнее, но самое сложное препятствие на выезде из Старовознесенского, у подножия которой и расположился дом Василаки.
В гору – с горы, вверх – вниз, точно Сизиф, которому Зевс с дури презентовал на день рождения автопоезд шведского производства, будто и не знал, что дело вовсе не в камне, который никак не желает вкатываться на гору, а в самом Сизифе, которому просто не судьба покорить вершину. О Сизифе, впрочем, как и о Зевсе, Георге не подумал – ни о чем таком он и слыхом не слыхивал, а если бы кто и решился прочесть ему лекцию по античной мифологии – послал, ибо ни о чем другом, кроме как о гусеничном тракторе, думать уже не мог.
Два дня были потрачены на выяснение неисправностей, пять – на поиск нужных деталей (их Георге снимал с не менее забытых двух колесных тракторов, одного экскаватора и одного комбайна – это все, что осталось в заброшенном колхозном гараже). А еще через трое суток жителей Старовознесенского разбудил страшный грохот, и Ион Гроссу, выскочивший на улицу в одних трусах, вместо послышавшегося было землетрясения, стал свидетелем не менее потрясающего события – въезда в соседский двор гусеничного ЧТЗ со счастливым Георге Василаки на борту.
– Сечешь! – похвалил сообразительного грузчика Михай Скурту, наведавшийся к Георге тем же вечером. – Что ж, придется другого грузчика искать. А у нас с тобой, значит, развод по обоюдному согласию. Сколько за наезд будешь брать?
– За какой наезд? – испугался Георге и в голове его возникла безрадостная картина: гусеничный трактор с лобовым стеклом, изрешеченным пулями в виде символа американской валюты.
– На горку конечно, – удивился непонятливости собеседника Скурту, – или ты еще куда-то собираешься фуры тянуть?
– По пятерку за машину, – робко, но облегченно сказал Василаки.
– Угу. Ну, значит, если по-братански, два с полтиной «зеленых» – мои. По рукам?
Торговаться Георге не привык – не замечал он за собой такого таланта, хотя и работал, сколько себя помнил, в магазине. Да и случай был не тот – мало того, что Михай в любой момент мог проехаться, и не гусеницами, по горке, а лезвием по горлу, так к тому же Скурту успел стать примаром Старовоскресенского, пройдя протоптанным путем нового поколения молдавских политиков: из злостных нарушителей закона в не менее ревностных его блюстителей.
Поэтому, когда Скурту засобирался в Португалию – а эта спасительная мысль посетила его после того, как выборы в Молдавии выиграла Партия европейских коммунистов с ее многочисленной оравой претендентов на хоть какую-нибудь власть, Василаки вздохнул свободно. За каждую выпущенную из Старовоскресенской ловушки фуру ненасытный примар сдирал уже двадцать пять баксов, и хотя столько же Георге оставлял себе, каждый вечер, на коленях перед иконой, он просил Всевышнего наслать на Михая если не пулю от такого же как примар бандита, то хотя бы один из неподвластных медицине недугов.
– Хочу на тебя магазин переписать, – сказал Скурту, глядя Георге прямо в глаза, – тебе, брат, доверяю.
Дело происходило за столиком у входа в этот самый магазин, на террасе, где сельские мужики собирались по субботам, если конечно, водились деньжата в прохудившихся карманах.
Не отводя взгляда, Василаки изобразил на лице что-то среднее между преданностью до гроба и полным отсутствием личного интереса.
– Не боись, не обижу, – улыбнулся Михай, – по-братански доход будем делить. Ты ведь не против пяти процентов?
Георге кивнул, скорее с сомнением, но Скурту уже отвернулся, поднимаясь со стула.
– Бабки и копии бухгалтерии высылай ежемесячно. Вот сюда, – и Михай протянул Георге бумажку с португальским адресом.
Василаки послушно сунул бумажку в карман, откуда вынул ее всего раз – когда выбрасывал в помойное ведро. Еще до отъезда Михая он просидел несколько ночей без сна и к моменту выборов нового сельского главы – а им, как и ожидалось, стал, хоть и европейский, но коммунист – в самом центре Старовознесенского, в скверике перед зданием примэрии, на том самом месте, где снесенный демократами бронзовый Ленин когда-то указывал на озеро через дорогу – айда, мол, товарищи, купаться – вырос новый памятник, возведенный на личные средства Георге.
«Пламенному подвигу Якова Вишневецкого посвящается», – прочел мемориальную надпись Еуджен Чиботару – новый евро-коммунистический примар Старовознесенского.
– А кто он, собственно, такой, этот Вишневецкий? – повернулся Чиботару к Георге, – и где он тут, так сказать, изображен?
– Яков Моисеевич Вишневецкий, – воодушевился Георге, припоминая заблаговременно заученный текст с плаката, когда-то висевшего в фойе сельского клуба, а теперь служившего частью настила в его, Георге, собственном курятнике, – пионер коммунистического движения в Старовознесенском. Когда первые ростки ленинского учения не без труда укоренялись в окаменевшей помещичье-капиталистической почве Бессарабии, товарищ Вишневецкий собственным примером поднял на борьбу старовознесенских крестьян, пропагандируя тезис о победе революции в отдельно взятом селе. За что и был жестоко убит бело-румынской сволочью, без раздумий отдав жизнь за счастье будущих поколений. Кстати, господин примар, скульптура изображает как раз момент гибели Якова Моисеевича.
Выслушав Василаки с открытым ртом, Чиботару вылупил глаза на памятник. Прямо перед его носом торчала огромная бронзовая задница со свисающими перпендикулярно земле ногами. Замысел скульптора стал ясен, стоило примару разглядеть окружавшие задницу чеканку в форме листочков, поразительно похожих на языки пламени, которые, в свою очередь, обрывались правильным четырехугольным контуром, изображавшем, по-видимому, границу печного отверстия. Надпись, которую озвучил примар, была высечена на мраморной тумбе, пристроенной к композиции сверху и сужающейся к задней стороне монумента, отчего памятник больше походил не на печь, а на небольшого, но прожорливого кашалота, глотающего мужика, по пьяни залезшего в воду в штанах и ботинках. Чиботару даже пугливо оглянулся на озеро, будто и в самом деле ожидал, что водную гладь вот-вот рассечет хвост какого-нибудь хищного существа.
– Живьем в топке, представляете? – грустно констатировал Георге и легонько взял примара за локоть. – Предлагаю почтить память героя минутой молчания.
Опустив глаза, два человека – Георге и примар Чиботару – стали молча рассматривать тротуарную плитку, и неизвестно, до чего бы додумались, если бы у примара было побольше свободного времени.
– Десять процентов с каждой фуры, – шепнул он.
Василаки кивнул, продолжая добросовестно отсчитывать секунды.
– И пятьдесят с магазина, – добавил в полный голос Чиботару и, не дожидаясь ответа Георге и истечения ритуальной минуты, зашагал мимо памятник к дверям собственной резиденции.
В которой, кстати, пришлось сделать евроремонт: о памятнике узнали в Кишиневе, и к Чиботару зачастили партийно-государственные боссы, не устававшие похлопывать счастливого примара по плечу.
– Мы будем и дальше углублять, – гудел с трибуны Чиботару и, непременно упомянув все реже покидающих родину старовознесенских девушек, вспоминал Василаки, веселея от мысли, что в эту самую минуту единственный сельский магазин переполнен покупателями и что половина оставленных ими денег – его.
Потому-то Георге и раздумал продавать трактор, хотя Ион Гроссу – мужик что надо, вот повезло-то с соседом! – и предлагал трешку евро: не столько за ЧТЗ семьдесят восьмого года выпуска, сколько за лицензию на горку. Но Василаке, как не было ему неудобно, соседу отказал, тем более что одна половина доходов с магазина шла целиком в карман Чиботару, в то время как из своей доли Георге мало что видел – почти всё съедали новые расходы.
Да и девки, ободряемые восторженной статистикой примара, будто взбесились, бутузя друг друга у ворот Василаки, и Георге уже не понимал, развлекают ли девушки его, или он их, да еще и приплачивает за свои же услуги.
С Виорикой же в этот раз было не так – внутри у девушки словно пылал костер, и Георге почувствовал, чего с ним давно уже не случалось, что от своего воспламенившегося фитиля у него вот-вот взорвется сердце. Все еще не веря, что гасить вернувшее в молодость пламя не было финансового резона, Георге вглядывался в мрачное утро, надеясь все же увидеть огромное пресмыкающееся о сотне колес и тысяче тонн. Гигантскую змею, которую старенький ЧТЗ частями втаскивал на почти отвесный подъем, на вершине которого т-образный перекресток окончательно расчленял змею на отдельные машины, поворачившие налево ли – в соседнюю Украину, или направо – на дорогу к Румынии с прицелом на Болгарию, а то и глядишь, до самого Босфора.
Георге сплюнул – из-за ворот на него смотрели четыре головы и верх одной-единственной машины.
Если бы фуры – джипа, мать его!
Когда год назад Георге услышал голос Михая Скурту, он не столько удивился – откуда у Михая номер, ведь мобильный телефон Василаки завел недавно, а домашнего у него никогда не было: до окраины села телефонную ветку так и не провели. Поразило Георге другое: джип у ворот, из которого, как представлялось Василаки, выйдет Михай с гранатометом и, по-хозяйски водрузив оружие на калитку, станет методично расстреливать окна.
К счастью, никакого гранатомета в руках Скурту не оказалось, по той причине, что не было и самого Скурту, равно как и джипа, но что еще мог вообразить Георге, услышав в мобильнике: «Я тебя, урод, в собственном доме взорву!».
Какие еще шутки? За семь лет в Португалии Михай не получил от Георге ни евро, хотя уже согласился бы и на переводы в молдавских леях.
– Да не переживай, – успокаивал примар Чиботару, которому Василаки изложил содержание разговора с Михаем, – никого он не взорвет. Надумает прилететь – прямо из аэропорта поедет куда надо, в наручниках. Так что не ссы.
Георге мало доверял Чиботару – обычная история для совладельцев бизнеса – но теперь успокоился: в нейтрализации Скурту примар был заинтересован не меньше – ровно на половину доходов с магазина.
Прищурившись, Георге убедился, что Чиботару – не пустомеля: джип все же был, но ни одна возвышавшихся на его фоне четырех голов не принадлежала Михаю.
– А где машина-то? – грубо спросил Георге, спускаясь с крыльца. На джип он уже не смотрел – станет ли коллекционер бабочек бегать с сачком за мухами? Да и о том, что Лэнд Крузер не в состоянии самостоятельно осилить подъем, рассказывайте, пожалуйста, кому-нибудь другому.
– А машина в пути, – ответила одна из голов, вторая слева, и Георге лишь сейчас, приблизившись к воротам, понял, что, как и с крыльца, иначе как по порядковым номерам – слева направо, ну или, если угодно, справа налево, этих четырех не различить: все – угрюмые мордовороты, вместо причесок – ежики; и даже глаза, кстати, у всех четырех бегающие, карего цвета.
– Вот что, Василаки, – начал крайний справа и рядом с его головой появилась раскрытая корочка с точной копией этой самой головы – на фотографии, заляпанной внушительной синей печатью, – машина, которая, как верно заметил коллега – он кивнул второму слева (от себя – справа) и спрятал документ, – в пути, будет здесь часа через полтора. Мановская фура, вот номер машины, – он протянул через забор сложенный листок.
– Короче, Василаки, – вмешался первый, он же второй слева, – парня этого на буксир не брать. Под любым предлогом, понял?
Понять-то Георге понял, а именно – что влип во что-то серьезное, но ничего с собой поделать не мог: благоразумие безнадежно проигрывало алчности.
– Он что, преступник? – спросил Георге.
Парни тоскливо переглянулись.
– Преступник, – снова вздохнул тот, что предъявил документ. Было видно, что происходящим он расстроен больше других.
– А куда ж смотрит дорожная полиция? – спросил Георге.
– Так сама полиция и… – начал вздыхающий, но его перебил молчавший до этого второй слева.
– Василаки, – жестко сказал он, – двести кило героина просто так по республике не катают. Поэтому больше повторять не буду: машина не должна выехать из села. Остальное – задача нашего ведомства.
– Господин майор, – снова вздохнул самый грустный, и Георге понял, что сейчас-то и произойдет самое неприятное, – это он сейчас выебывается, а что будет, если ему положат штуку евро за фуру?
– А ведь верно, – хмыкнул майор, – еще как положат.
– Я не…, – начал Георге, но калитка уже отворилась и двор наполнялся чужаками в черном.
«Бандиты, что ли», – подумал Ион Гроссу, наблюдая за необычным оживлением у дома соседа.
– Ох! – отшатнулся Ион, будто это его, а не Георге, ударили в висок, словно он, а не Василаки, бревном рухнул на землю.
Дальнейшее напоминало сюжет криминального сериала, вот только смотрел Гроссу не телевизор, а в собственное окно и, видимо, поэтому, трясло его не по-киношному.
После того, как неподвижного Георге еще дважды ударили – рукой, а затем ногой, и оба раза в голову, бандиты – а теперь Ион не сомневался, что все четверо опасные преступники – разделились: один забежал в дом, еще двое направились прямиком к гаражу, причем один из них перебирал связку ключей, которую ему подал четвертый, найденную в тулупе лежащего Василаки. Пока один из двух подбирал подходящий к гаражному замку ключ, четвертый схватил соседа за ноги и поволок его со двора. Открыл багажник и, подняв Георге на плечо, небрежно, словно свернутый ковер, бросил тело в машину, захлопнул багажник и стал оглядываться по сторонам.
На улице сильно скрипнуло – Гроссу слышал этот звук даже на глубине собственного погреба, и всегда представлял, если не смотрел в окно, как Георге отворяет тяжелые ворота, скрывающие от Иона его многолетнюю мечту – старенький гусеничный ЧТЗ. По-видимому, бандитов трактор впечатлил не меньше – они застыли у раскрытых ворот, правда, всего на несколько секунд.
«Торопятся, гады», – подумал Ион, когда на его глазах преступники зашли в гараж и, обнаружив выключатель, – изнутри полился желтый электрический свет, – снова скрипнули на всю улицу, закрывая ворота изнутри.
Дежуривший у багажника бандит все беспокойней вертел головой, то и дело поглядывая во двор, когда распахнулась дверь дома и – о Господи! – на крыльцо выбежала совершенно голая, несмотря на мороз, девушка с богатыми светлыми волосами. Присмотревшись, Гроссу узнал в ней Виорику – дочь покойного директора школы – одну из девиц, регулярно предававшихся греху в компании старого развратника, как Ион мысленно называл соседа, – а тот и вправду был старше Гроссу на целых двенадцать лет. Выскочивший за Виорикой бандит, тот самый, что отправился обыскивать дом, схватил несчастную за волосы и потащил ее, спотыкающуюся, упавшую, вскрикнувшую, ободравшую колено, поднявшуюся, снова вскрикнувшую и захромавшую к калитке, затолкал Виорику на заднее сиденье и нырнул вслед за ней в джип.
В гараже тем временем бушевал разгром. Через двойной барьер – оконное стекло и плотно запертые гаражные ворота – слуха Гроссу достигало лишь невнятное позвякивание, напомнившее глуховатый голос рождественского колокольчика, прорезавшийся по мере приближения колядующих к дому Иона. Настроение же у него было если не похоронным, то уж точно не праздничным. За годы соседства с трудолюбивой машиной он полюбил все ее недостатки: оглушительный рокот мотора, лязганье гусениц об асфальт и даже вонючий дым, проникавший в дом через любые, даже невидимые глазу щели. Теперь Иону казалось, что он слышит все страдания трактора: вот взвизгнуло разбивающееся стекло, а это охнул вспоротый бак, а вот и заплакала гусеница – с ней-то что натворили мерзавцы?
Гроссу почудилось, что минула вечность, прежде чем в третий раз за утро проскрипели ворота, и из гаража вышли двое, вытирая рукавами пот со лба, а серой тряпкой – руки от чего-то черного, что вполне бы сошло за машинное масло, если бы Ион не знал, что за окном – жестокие убийцы и что руки у них – в тракторной крови.
Джип тронулся бесшумно – никакого грохота и уж тем более лязганья, и у Гроссу от мысли, что трактора больше нет, встал ком в горле.
Бессмысленным взглядом он проводил машину до вершины горки – путь этот обошелся Лэнд Крузеру не в пятьдесят долларов, а в пятнадцать секунд, и, пока джип не скрылся из вида, Ион глядел ему вслед.
Теперь, когда Гроссу стало казаться, что все это было лишь видением, и лишь распахнутый настежь соседский гараж упрямо твердил: "нет, не сон", даже теперь Ион все смотрел на горку, на самую ее вершину, над которой висело Солнце – еще красное, но уже не багровое, как на рассвете, будто светило медленно остывало, хотя стекающие тонкими струйками узоры на окне и давали понять, что теплеет. Зима отступала.
***
Но еще раньше Ион увидел, как человек в черном – один из четырех, одетых в такие же, как он, одинаково-черные куртки, ударил Георге Василаки в висок, и сосед рухнул как подкошенный. Другой бандит нагнулся – ударить потерявшего сознание Георге в переносицу, а еще один с размаха врезал бедняге ногой в другой висок. Ударивший первым обыскал внешние карманы тулупа Георге, затем запустил руку во внутренние и, наконец, вопросительно посмотрел на подельников. Тот, который ударил в висок – не этот, который рылся в карманах, а другой, наверняка сломавший Василаки вторую височную кость – еще бы, ногой с размаха, – кивнул четвертому, единственному, кто не бил Георге, и этот последний послушно вбежал в дом. Кивнул он и все так же вопросительно застывшему над Георге первому – ну, тому, кто отрубил соседа, и всего-то одним ударом. Первый в свою очередь тоже кивнул, и, ухватив Георге за ноги, поволок его со двора. Открыл багажник и легко, как ребенка, поднял Георге на плечо, бросил тело в машину, захлопнул багажник и стал нервно оглядываться.
Потрясенный, Ион не заметил, как два оставшихся во дворе бандита приблизились к гаражу. Внимание на них он переключил, когда преступники уже вовсю крутили-вертели навесной замок. Впрочем, хотя и зловещее, но затишье длилось недолго: распахнулась дверь и из дома выскочила совершенно голая блондинка с роскошными волосами. В обнаженной девушке Гроссу узнал Виорику – дочь покойного директора школы.
«Тьфу, стыдобище!», – подумал Ион и покраснел, представив, что подумал бы бедный Тимофей Васильевич, доживи он до такого позора: единственна дочь – и та блядь. И ладно бы где-нибудь в Италии, а то здесь, на виду всего села, да еще с кем – со старым развратником, как Ион называл про себя соседа.
«Эх, Тимофей Василич», – вздохнул Ион, когда бандит, вытолкавший Виорику из дома, потащил ее за волосы прочь со двора. По дороге Виорика упала, но негодяй еще сильнее потянул девушку, отчего Виорика, поднимаясь, вскрикнула и захромала, увлекаемая собственными волосами, намотанными на беспощадный кулак. Бандит затолкал ее на заднее сиденье джипа и, запрыгнув следом, хлопнул дверью.
Один из озабоченных проблемой запертого гаража – Ион уже стал подзабывать, кто из них ударил Георге рукой, кто ногой, а кто и вовсе не бил – достал откуда-то с пояса пистолет, прицелился в замок и… в этот момент Гроссу показалось, что он слышит трель мобильного телефона.
Судя по тому, что бандит опустил оружие и, покопавшись в куртке, приложил к уху телефон, ничего Иону не показалось. Видимо, что-то срочное, решил Гроссу, провожая взглядом выбегающих со двора несостоявшихся взломщиков.
Джип тронулся бесшумно – никакого грохота и уж тем более лязганья, и, вспомнив о тракторе, Гроссу еще больше разволновался.
Бессмысленным взглядом он проводил машину до вершины подъема – путь этот обошелся Лэнд Крузеру не в пятьдесят долларов, а в пятнадцать секунд, и, пока джип не скрылся из вида, Ион глядел ему вслед.
Затем он схватил куртку, и, одеваясь на ходу, сбежал с крыльца.
Во дворе соседа Ион направился прямиком к собачьей будке, пустовавшей после смерти Бульки – старого, но свирепого сенбернара. Сунув руку в конуру, Ион брезгливо поворошил смесь из соломы и собачей шерсти, пока не наткнулся на связку ключей. Еще минуту спустя он пугливо оглянулся, когда отворяющиеся ворота издали знакомый, но такой сильный вблизи скрип.
«Неужели смазать было лень?», – возмущенно подумал Ион но, подойдя к трактору, улыбнулся и легонько ткнул его сапогом в гусеницу.
Заурчал мотор и в старовознесенских домах заворочались, просыпаясь, люди. Их торопило новое утро, ждал новый день с его, а значит, с их радостями, надеждами и мечтами, но по большей части – с проблемами, горестями и неурядицами – разве ж это жизнь в самом деле?
И все же люди вставали, одевались и, зевая и потягиваясь, подходили к окнам – еще немного послушать знакомый рокот, возвещавший, что все в конечном итоге будет хорошо, ведь трактор жив, а значит, все идет, как должно идти, а значит, переживем и трудные времена; бывало, старики говорят, и похуже, а значит, восходящее над селом солнце наполнит ласковыми лучами и их дома, и в жизни воссияет, наконец, безразмерное и нескончаемое счастье.
ПОСЛЕДНИЕ ДВЕСТИ МЕТРОВ
– Левее! Лицо влево поверни! Выше! Да не морду! Молоток выше!
Человек в пыльном комбинезоне заметно нервничал – цифровой фотоаппарат в его руках ходил ходуном. Человек не то чтобы опасался неудачного кадра или – еще чего! – что цифровик выскользнет из трясущихся рук. Звали человека Ионом и проявлять волнение в присутствии четырех молодых людей, с недоумением взиравших на него, ему было никак нельзя. Ион был бригадиром строительной бригады, а четверо парней в еще более поношенных комбинезонах – его подчиненными, укладывавшими брусчатку перед зданием молдавского Парламента.
Кипятился же Ион по поводу пятого строителя – Марчела, и от более яростного гнева его удерживало лишь то, что не было в Кишиневе в данную минуту более важного, чем Марчел, человека. Ведь именно Марчелу выпало закладывать последний камень. Самый последний, а значит, почетный камень в брусчатку, судьбе которой могли позавидовать все вместе взятые брусчатки, асфальтовые тротуары и бордюры Кишинева. Брусчатка, над последним камнем которой сейчас завис резиновый молоток, заметно подрагивавший в руке Марчела, протянулась на целые двести метров – до самого парадного входа в парламент, и именно по ней вновь избранным депутатам предстояло совершить пусть и ритуальный, но исторический путь с предсказуемым венцом – высокими должностями в услужение народу.
– Все, снято! – отняв цифровик от лица, Ион брезгливо взглянул в объектив.
Выдохнув, Марчел облегченно опустил молоток. Рука тряслась, и казалось, перевешивала остальное тело, но винить кроме себя было некого. Бригадир был уже пятым, кто снимал Марчела, присевшего на корточки с поднятым над головой молотком; результаты фотографических опытов четырех его напарников никуда не годились. То из кадра выпадал молоток, и казалось, Марчел танцует вприсядку, в запале задрав руку. То неумелая рука очередного горе-фотографа обрезала ступни вместе с последним закладываемым камнем и в таком виде Марчела походил на маньяка, расправляющегося с невидимой жертвой при помощи молотка из плотной резины.
Ион, поначалу с усмешкой наблюдавший за дуракавалянием своих парней, – а других мыслей о фотосессии у него не возникло, – потеряв терпение, завладел цифровиком и запечатлел, наконец, Марчела в одном кадре и с молотком, и с камнем, занимающим последнюю вакантную ячейку в брусчатке государственного значения.
«Бригадир есть бригадир», – восторженно подумал Марчел и, с любовью рассматривая кадр, позволил мечтам увлечь себя в розовую даль.
Он вспомнил, как содрогнулся, узнав из новостей, что собираются перестилать саму Красную площадь. Грунт там, как оказалось, неровный, из-за чего главная площадь – и чего? Москвы! – больше напоминала стиральную доску. Марчел еще усмехнулся телевизору: неужели москвичам ничего не известно об уровне? И про выравнивание грунта они тоже не слыхали?
Впрочем, Москва Марчела не интересовала, в Москву можно было попасть и без всякого цифровика.
А вот набережная Круазет…
Сообщение о забастовке каннских строителей потрясло Марчела. Обнаглевшие хапуги требовали повышения зарплаты и грозились сорвать открытие знаменитого кинофестиваля, превратив легендарный бульвар, перестилку которого им доверил незадачливый муниципалитет, в империю рытвин и колдобин. Такой шанс выпадал раз в жизни, и Марчел готов был разбиться в лепешку – прямо о собственноручно выложенную брусчатку, только бы не профукать его.
В памяти цифровика уже хранились крупные планы ровной, как зеркало, брусчатки перед национальным банком, идеальной своей поверхностью площади перед Театром оперы и балета и даже веранды Макдональдса, где наполненные колой стаканчики без опаски ставились на столики – так ровно были подогнаны камни под их ножками. На каждой из этих брусчаток Марчел мог с гордостью расписаться, ко всем из них приложив свои мозолистые руки. Теперь он мог записать себе в актив и главное творение – двести метров брусчатки перед парламентом, работу, которую могли доверить лишь избранным – парням, у которых руки растут откуда надо.
Рецепт полного триумфа Марчел знал наизусть. Интернет-клуб, сайт Каннского муниципалитета и электронный адрес, на который можно было выслать красноречивые, как безупречное мастерство, снимки. И все же право последнего, самого роскошного кадра – с депутатами, вышагивающими по свежей брусчатке, Марчел предоставил себе.
Утром первого дня работы нового парламента, он с семи утра кружил перед входом, ежась от прохладного апреля и притягивая к себе недоуменные взгляды зачем-то выстроившихся перед зданием полицейских. К девяти часам, когда площадь больше походила на центральный рынок в предпасхальную неделю, Марчел приуныл. За депутатов в огромной серой толпе под истерично раскачивающимися флагами могли сойти лишь с десяток человек, в которых Марчел опознал лидеров оппозиционных партий. В остальных, большинство которых составляли смуглые и угрюмые молодые ребята, Марчел скорее согласился бы узнать массово бежавших из тюрем уголовников, если бы сам не был бы так смугл и угрюм.
– Фальсификаторы! – донеслось сквозь гул толпы до Марчела.
– Даешь повторные выборы! – услышал он и впоследствии готов был поклясться, что это сигнал.
Как по команде молодые демонстранты стали нагибаться к свежей брусчатке, а еще через мгновения на полицейских обрушился град камней. Уложенных как полагается – после трамбовки грунта и выравнивания песчаного покрытия, строго по уровневой сетке, с пятимиллиметровым уклоном на каждый квадратный метр.
В глазах у Марчела потемнело – казалось, утреннее небо застелила туча из сплошных булыжников. И, прежде чем очнуться на больничной койке, перед стареньким телевизором со снежащим экраном, Марчел успел запомнить три вещи: как с криком «что вы творите?» он, раскинув словно Христос руки, бросился под камнепад, как прямо в руке разлетелся встретивший объективом булыжник фотоаппарат, и как перед лицом Марчела, как в замедленной съемке, плавно разросся камень, внезапно превративший утро в ночь.
– …ласно результатам независимого аудита, – шипел больничный телевизор, – бюджет восстановительных работ не превысит девяноста миллионов долларов.
Марчел содрогнулся – не столько от невыносимой, стреляющей боли в перевязанной голове, сколько от внезапно затрещавшего мобильника.
– Ну как, рука зажила? – раздался в телефоне радостный голос бригадира.
Марчел насупился.
– Вообще-то у меня не рука, – начал он, но бригадира уже было не остановить.
– Харэ разлеживаться, – вовсю веселился Ион, – раз уж руки целы. Нас берут на восстановление площади перед парламентом. Алло? Марчел? Алло? Обделался от счастья, что ли?
Марчел молчал. За время вынужденного бездействия его разрывали мысли, вырваться которым из головы мешала плотно забинтованная повязка.
– Согласен, – буркнул он и, выключив телефон, посветлел лицом.
Он вспомнил, что дома ожидает заначка в триста долларов.
Как раз на неплохой цифровик.
[1] Глава сельской/ городской администрации, аналог мэра.
