А. Воронелю
В основе точного знания лежат несколько основных интуиций человеческого разума: интуиция числа, интуиции пространственного и временного расположения событий и вещей. Этим фундаментальным интуициям предшествует и сопутствует интуиция порядка. В самом деле, ряд натуральных чисел упорядочен (как говорят математики: "вполне упорядочен", каждое его подмножество обладает первым элементом). Представления о пространстве и времени также неотделимы от идеи взаимного расположения, упорядочения предметов и фактов.
Итак, наше точное знание покоится на трех китах: числе, геометрии пространства-времени и порядке. Не перестаю удивляться тому, как недалеко мы ушли в нашем понимании Космоса от греков: между пифагорейским: "числу все вещи подобны"[1], и изречением Кронекера "Господь изобрел целые числа, все остальное – дело рук человеческих" зазор весьма невелик. Естествознание остается греческой мудростью, как ее именовали наши мудрецы.
Проблемы теории чисел отличаются поразительной устойчивостью и неприступностью. На слуху великая теорема Ферма, но куда более простое утверждение, состоящее в том, что "каждое четное число большее двух можно представить в виде суммы двух простых чисел", именуемое гипотезой Гольдбаха, до сих пор остается недоказанным, вопреки огромным усилиям, приложенным математиками. Прикасаясь к теории чисел, ощущаешь дыхание вечности, неизменный и до конца непостижимый мир чисел завораживает. Грекам же принадлежит представление о том, что этот мир должен быть спроецирован на человеческую жизнь.
"Жизнь людей нуждается очень и в расчете и в числе.
Мы живем числом и расчетом: вот ведь, что спасает людей"[2] У пифагорейцев числа вполне отделились от вещей; это был невероятный скачок, запускавший машину абстрактного мышления. Но отношения чисел упорно обнаруживались в музыке, архитектуре, строении человеческого тела. Между тем, мост между миром чисел и миром вещей навести нелегко. Именно вечность и неизменность чисел делает их малопригодными кирпичиками для построения становящегося, текучего, нового в каждый следующий момент Космоса. Пифагорейцы были достаточно глубокими людьми, чтобы это понимать. У пифагорички (язык сломаешь) Теано читаем: "Пифагор говорил, что все рождается из числа … но вызывает недоумение: каким образом, то что не существует, мыслится порождающим?"[3] В самом деле, как вечные числа, существующие только в нашем сознании, управляют становящимися миром? Иными словами, грекам была непонятна "непостижимая эффективность математики в естественных науках", согласно изящному высказыванию Ю. Вигнера[4]. Непонятна она нам и сейчас. В конце концов, эту эффективность Вигнеру пришлось объявить догматом веры физика-теоретика, и это, пожалуй, лучшее определение состояния вещей на сегодня.
Пифагорейское представление о том, что все, в конце концов, сводится к числу, никогда не умирало в науке. Лапласов полностью детерминированный Космос, в котором все можно рассчитать, зная численные значения начальных данных, - вполне пифагорейский. Лапласова физика ушла на покой, но и Космос современной физики структурирован численными отношениями небольшого количества фундаментальных констант, что, должно быть, доставляет душе Пифагора немало тихой радости.
***
Сведение всего наличного бытия к числам и их соотношениям может показаться и наивным, но лишь на первый взгляд. Попытка отыскать первичный кирпичик мироздания (в данном случае число) четко отграничивает научное познание от инженерного ремесла, в коем были искушены древние цивилизации. Ученый, как говорит Л. Райх, ищет знание, инженер – опыт. Я без капли снобизма говорю об инженерии, сам отдал ей дюжину не худших лет, но в ремеслах, все идет в дело, anything goes, и умножение и изобретение сущностей – не грех. В науке – не то.
Греки сообразили важнейшую вещь, познаваем лишь ограниченный мир: "если бы все было безграничным, то вовсе не было бы ничего, что можно познать" (Филолай)[5]. Мы можем познавать мир, лишь потому, что он сводим к ограниченному набору сущностей. Весь дальнейший путь науки – поиск этих перво-сущностей: чисел, правильных тел, атомов, элементарных частиц. Зная все об одном атоме кислорода, мы знаем все обо всех остальных.
Осознание этого фундаментального обстоятельства заводит довольно далеко. Джон А. Уилер как-то спросил своего ученика Ричарда Фейнмана: Ричард, знаете, отчего все электроны на свете в точности одинаковы? Не знаете? Оттого, что это все один и тот же электрон. Вот пример истинной, глубочайшей мистики естествознания.
Представление о том, что сущности не следует умножать без крайней на то необходимости, потом приобрело имя "бритвы Оккама" и представляет собой второй догмат веры точных наук. Заметим, что в точности Оккам говорил следующее: "не делай большим то, что можно сделать меньшим". Кажется, такая формулировка принципа экономии мышления - наиболее точна. Греки (Гиппас) открыли и симметрию, преобразование, оставляющее вещь неизменной. Симметрия занимает все большее место в современной физике, быть может, и главенствующее, вполне претендуя на роль фундаментального кирпичика (Вернер Гейзенберг говорил: "вначале была симметрия"). О греческой философии "в целом" говорить невозможно, в ней был и зачарованный тайной становления Гераклит, но классическая греческая мысль остановилась вслед за Платоном на том, что познаваемое лишь неизменное, сделав ставку на статику, по сути, исключив из рассмотрения время. Греки мало в чем знали меру, и Платон объявил меняющееся во времени и вовсе не существующим: "то, что постигается с помощью размышления и рассуждения, очевидно и есть вечно тождественное бытие; а то, что подвластно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда не существует на самом деле"[6]. В этом недалеко ушла от греков современная наука, предпочитая не вникать в проблему становления. Классическая механика и вообще понизила ранг времени до обычной переменной, мало отличающейся от пространственных координат. Биология стала на твердые научные ножки, лишь найдя нечто неизменное – ген.
Поставив на математику, точное знание сразу исключило из рассмотрения время. Ибо, что же есть математика? Математика – грамматика, не содержащая времени. Эта грамматика, основана на законах логики – правилах единообразного перехода от одних высказываний к другим (в развитии логики – неоспорима заслуга Аристотеля). Правила логики казались столь вечными, что их самих Б. Рассел предложил считать перво-атомами познания. О судьбе этой величественной программы, сведения всего наличного знания к логике, мы поговорим позже.
***
Устранение времени приняло крайние формы у элеатов, и Парменид вообще объявил, что ничто не изменяется (повторим вслед за Бертраном Расселом, что умеренность не была характерна для греческой мысли), сказав следующее: "Одно и то же – мышление и то, о чем мысль, Ибо без сущего, о котором она высказана, тебе не найти мышления. Ибо нет и не будет ничего, кроме сущего".
Об этом, по правде сказать, довольно темном отрывке исписаны комментаторами тома (среди последних по времени отметим Мартина Хайдеггера и Владимира Бибихина). Мне же кажется, что наиболее вразумительно перетолковал мысль Парменида Б. Рассел: "когда вы думаете, то думаете о чем-либо, когда вы употребляете какое-то название, то это должно быть название чего-либо. Следовательно, и мышление и речь требуют объектов вне себя. И поскольку вы можете мыслить вещь или говорить о ней в любое время, то все, что может быть мыслимо или высказано, должно существовать всегда. Поэтому не может быть изменения, поскольку оно состоит в том, что вещи возникают или уничтожаются. В философии это первый пример широкой аргументации от мысли и языка к миру"[7]. Заметим, что очень часто аргументация от языка к миру ведет к устранению изменения и ставке на вечное и неизменное. Точно тот же путь проделывает теоретическая физика, опираясь на язык математики, возвещающий вечные и неизменные законы природы, льстя самолюбию физиков-теоретиков. В таком случае: "совершенный образ истины – это таблица умножения, вечная и неизменная"[8].
***
Интуиция пространства предложила грекам на роль перво-кирпичиков геометрические объекты, треугольники, кубы, пирамиды, замечательные в своей неизменности. Платоновское учение о правильных телах – основах мироздания, кажется нам наивным, но такой проницательный человек, как В. Гейзенберг, заметил, что ехидничать здесь не над чем. Ведь, речь идет о том, что познаваемы не вещи, а математические структуры. Эта идея восторжествовала в квантовой механике, а затем пронизала и всю физику. Атом квантовой механики, не вещь среди вещей, но, скорее, математическая структура. Вся современная физика предпочитает познавать не вещи, но математические структуры. Р. Фейнман, объясняя студентам, что же такое электромагнитное поле, сказал: уравнения Максвелла и есть электромагнитное поле. Никакой картинки, изображающей поле в виде колесиков и шестеренок, для понимания природы поля нам, физикам, не нужно.
Программа полного сведения физики к геометрии долгие годы выглядела очень привлекательной; Эйнштейн, Уилер, Нееман считали ее реализуемой. Геометрические структуры современной физики далеко ушли от Платоновских кубов и пирамид, но разница здесь, скорее количественная, нежели качественная. Познаваемым оказывается все, опирающееся на фундаментальную интуицию пространства, превратившегося в общей теории относительности в пространство-время. Эйнштейновское пространство-время поспособствовало и дальнейшей нормализации времени, превращении времени в "не более чем координату". Эйнштейн считал Бергсоновскую философию, выделявшую время и настаивающую на его исключительной роли – ошибочной, и даже говорил, что различие между прошлым и будущим – не более чем навязчивая иллюзия.
Греки же поняли и следующее: мир познаваем не только потому что ограничен, но и потому что упорядочен, и называли мир "космосом" (порядком), а не акосмией – беспорядком и распущенностью"[9]. Понимали и то, что интуиция порядка – наиболее фундаментальна, и предшествует всем остальным, платоновский бог первым делом упорядочивает хаос[10]. И с этим ни современная философия ни наука спорить не будут: "Если бы, кроме доходящей до нас действительности, существовала еще одна, хаотическая и не знающая закона, она бы не могла быть предметом мышления" (A. Riehl).
***
Для греков познание мира неотделимо от эстетики, континуум греческой мысли – эстетический. В. Бибихин верно подметил, что свой фундаментальный труд, посвященный греческой мысли, А. Ф. Лосев не только по цензурным соображениям назвал "Историей Античной Эстетики". Разумное, познаваемое – красиво. В полной мере эта тональность сохраняется и в новой науке. Важность эстетических соображений в прогрессе точного знания трудно переоценить, правильная теория – самая красивая. Когда Э. Ферми спросили, не страшно ли ему было создавать первую атомную бомбу, ответил: "но это же - прекрасная физика!" Что и говорить, физика – вполне утонченная.
***
М. Алданов написал, что греки сжато, плотно, концентрировано прожили всю историю человечества. Признавая великолепную афористичность этой максимы, скажем: – не всю. Совсем неподалеку от Греции расположился народ, совершенно не интересовавшийся ни поиском перво-кирпичиков мироздания, ни совершенством правильных тел, но озабоченный тем, как правильно прожить жизнь, и очень рано понявший, что осмысленно можно существовать лишь в присутствии единого Б-га. Народ, фанатично преданный идее единства мироздания. Преданный настолько, что даже отступники, еретики вроде Спинозы и Эйнштейна, несли на плечах груз этой моно-идеи (такое впечатление, что эта идея передается генетически). Картезианца Спинозу никак не устраивал дуалистический Космос Декарта, он признавал лишь одну субстанцию - бога. Эйнштейна не удовлетворяли невероятные успехи теории относительности, он надорвался в поисках общей теории поля, которой надлежало свести воедино все известные взаимодействия. Такими же мономанами были Маркс и Фрейд. Уже со времен средневековья ученый это не только тот, кто ищет перво-кирпичик мироздания, но и тот, кто озабочен единством мироздания и континуальностью мысли о нем.
Континуум еврейской мысли – этический, мудрецов никогда не интересовали законы природы сами по себе. Острие их мысли всегда нацелено на нравственный закон внутри нас, а не в звездное небо над нами. И, несмотря на это, наш с вами Космос, Космос современной науки – еврейский, не в меньшей степени, чем греческий. Фундаментальное единство мироздания - не рамка Космоса науки, а его суть. Наиболее существенные прорывы в понимании мира возникали при столкновении и синтезе перво-интуиций разума: пространства, времени, числа и порядка. Я попытаюсь это показать, попытаюсь показать и то, что на наших глазах это единство разрушается, а значит, наука вступает в эпоху нового язычества.
***
"Научный эксперимент представляет собой…
подтвержденный разум".
Г. Башляр
За "века мрака" греческая мудрость была забыта. Благодаря арабам и евреям, удалось сохранить ее крупицы, включая труды Платона и Аристотеля, и это было много лучше, чем тотальное забвение достижений греческой мысли.
Знаковая фигура Новой Науки – Галилей. В заслугах Галилея следует разобраться поподробнее. В популярных книжках, как правило, наивно объясняют переход от науки Аристотелевой к Галилеевской, современной; теоретику - Аристотелю, де, не приходило в голову бросать камни, а вот умница, Галилей, додумался до экспериментального метода. На самом деле, познавательный скачок был значительно серьезнее: именно Галилей изобрел теоретический метод, заменив естественное созерцание природы, условным миром физического эксперимента, проводимого в искусственных, навязанных природе извне условиях. Аристотель был очень наблюдательным человеком, в особенности это видно в его биологических штудиях. Галилей понял, что недостаточно созерцать вещи в их естественном бытии, надо их изучать, изымая из контекста их существования[11].
При этом молчаливо предполагается, что существует более широкий контекст пребывания вещей: контекст научной истины, вечной, неизменной и объективной. Так зарождается идея фундаментального единства природы. Законы этого единства могут быть изложены только языком математики, нетленной, вневременной грамматики.
Заметим, что попутно зарождается и инобытие вещей; вещи, параллельно своему привычному существованию, живут в бессмертном и прекрасном мире науки, гармонизированном законами природы. Этого, конечно, церковь потерпеть не могла. Галилей положил лапу, на мир иной, позабыв, что там распоряжаться могут только клирики, но никак не физики (с удовольствием пускаю в ход терминологию, разработанную М. Юдсоном).
Окном, в этот идеальный мир служит физический эксперимент, в котором тела ведут себя согласно навязанным им условным соглашениям - физическим законам. Ученый, наблюдая извне, через окно эксперимента за телами, остается "по ту сторону" вещей, в ход вещей не вмешиваясь. Наблюдатель устранен из классической физики.
Здесь мы сталкиваемся с парадоксальным характером рационального естествознания: с одной стороны, это "Я" задаю условия эксперимента, это "Я" постановляю, что считать важным, а чем пренебречь. Но с другой стороны, "Я" исключено из объективной физической картины мира, предполагается, что от меня эта картина не зависит.
***
"Математика, это то, что можно объяснить".
В. Токарева
Декарт был смертельно напуган расправой церковников над Галилеем и не считал, что есть такое знание, за которое стоит отдавать жизнь. Но именно Декарту принадлежат главные изобретения, определившие судьбу натуральной философии. Принято думать, что Декарт впервые сделал ставку на очевидное, ясное, прозрачное мышление, водрузил разум на основание, в котором невозможно усомниться. Ответ этот – не то чтобы не верен, но поверхностен. Никакая культура не может обойтись без некоторого минимума очевидных утверждений. Вопрос в том, что полагается очевидным? Ответ на этот вопрос не универсален, но историчен. Например, в традиционной еврейской культуре, бесспорно, очевидно, то, о чем упомянуто в ТАНАХЕ. До Нового Времени многие культуры строились вокруг священного текста, положения которого были неоспоримы, и безоговорочно принимались всеми носителями этой культуры. Очевидность, таким образом, носила не индивидуальный, а коллективный характер. Я, разумеется, не присутствовал при Сотворении Мира, но священный текст рассказывает о нем так-то, и все члены моей общины полагают этот рассказ бесспорно верным, отчего же и мне не согласиться?
Декарт переключил мышление на иную очевидность. Главное в его формуле – "Я". Очевидно, лишь то, что очевидно мне, моему внутреннему зрению. Удивительно, но именно эта новая, личная очевидность запустила машину рационального мышления. Удивительно, потому что, очевидное мне оказывается очевидным и другому. Несмотря на заведомое несходство наших мозгов можно сойтись в очевидностях. Быть может эта когерентность сознаний и есть самое загадочное, истинно мистическое в человеческом мышлении.
Но, что же абсолютно мне очевидно, помимо "я мыслю, следовательно, я существую"? На одном этом белом тезисе рационализма не построить. И здесь Декарт делает удивительный логический скачок, объявляя, что "…арифметика и геометрия гораздо более достоверны, чем все другие науки, а именно – предмет их столь ясен и прост, что они совсем не нуждаются в предположениях, которые опыт может подвергнуть сомнению, но всецело состоят в последовательном выведении путем рассуждения". ("Правила для руководства ума"). То есть, Декарт предполагает строить мышление на доверии к таблице умножения, к 2х2=4 (и вновь идеалом истины выступает таблица умножения). Не разумно ли предположить, что под словами "число, прямая, точка" все понимают одно и то же? Здесь опять самое время удивиться, ибо мы привыкли думать, что все математики и нематематики понимают под всем этими очевидностями одно и то же. На самом деле, вера в то, что все разумеют под числом и точкой в точности то же самое представляет собой нулевую аксиому рационализма. Мы возвращаемся к парадоксу, который уже обсуждали: в результате доверия к личной очевидности рождается безличное знание.
Декарту принадлежит и еще одно поразительное изобретение: декартова система координат. В ней впервые сошлись интуиции числа и пространства. Со времен Декарта всякое точное знание будет покрывать сетка оцифрованных линий. Декартовы координаты - невероятное и, по сути, монотеистическое изобретение; грекам не приходило в голову сталкивать числа и линии. Декарт искал единство мира и нашел его, "новизна Декарта, не в том, что он его нашел, а что он начал искать, то, чего раньше не искали"[12].
***
Философия Декарта, вывела за пределы еврейской общины Спинозу. Но Спиноза был слишком евреем, чтобы ассимилировать Декартов дуализм духа и материи. Меня совершенно очаровало рассуждение Спинозы о порядке. "Все, что способствует их благосостоянию … люди, назвали добром, противоположное ему – злом. А так как не понимающие природы вещей ничего не утверждают относительно самих вещей, но только воображают их и эти образные представления считают за познание, то, не зная ничего о природе вещей и своей собственной, они твердо уверены, что в вещах существует порядок. Именно, если вещи расположены таким образом, что мы легко можем схватывать их образ…, и следовательно припоминать их, то мы говорим, что они хорошо упорядочены, если же наоборот – что они находятся в дурном порядке. А так как то, что мы легко можем вообразить, нам приятнее другого, то люди ставят порядок выше беспорядка"[13].
Я с наслаждением вписал эту длинную цитату. В ней помимо ненавязчивого традиционного еврейского презрения к невеждам, наличествует и воля видеть мир единым. Порядок – добро, но порядок и приятен и хорош; на интуиции порядка пересекаются этический, познавательный и эстетический континуумы.
Только фанатику монотеизма могла прийти в голову идея написать труд о добре и зле в форме математического трактата, с аксиомами, теоремами и леммами, а именно так написана "Этика" Спинозы.
***
Лейбниц не вполне по-джентльменски отнекивался от влияния на свою философию Спинозы (связь со Спинозой была нехороша и с карьерной точки зрения, могли выйти неприятности с церковью, многие недурные вещи в истории человечества возникали при соединении густопсовых интересов с возвышенными). Но с точки зрения экспертов это влияние - несомненно. Несомненен и прорыв в наращивании единства мира, которому мы обязаны Лейбницу. Я имею в виду дифференциальное и интегральное исчисление, очень развившие интуицию числа. "Абсолютная непереходимая преграда между рациональным и иррациональным в математике выражается бесконечно малым числом, почти нулем … Исчисление бесконечно малых и бесконечно больших, т.е. оперирование с тем, что не число, как с числом, преодоление несоизмеримости между числом и бесконечностью – дифференциальное и интегральное исчисление" (В. Бибихин) – могли возникнуть, если "искать, то чего не искали": новый взгляд на единство чисел[14].
Это новое единство чисел, вобравших теперь в себя бесконечно малые и бесконечно большие, обеспечило новое, головокружительно высокое единство мира. Еще бы, человек стал на "ты" с бесконечностью. О бесконечности стало возможно содержательно говорить, ученые породнились с бесконечностью, к которой не приложим эпитет "дурная".
Лейбницу принадлежит вот какое поразительное утверждение: "quod non agit, non existit" (что не действует, то не существует). Г. Башляр слегка переиначил Лейбница: "всюду, где тело действует, оно существует". Так мы вплотную подбираемся к концепции физического поля. Один электрон, действуя на другой, проявляет свое существование за десятки метров от точки своей локализации. В некотором смысле, даже классический электрон оказывается размазанным в пространстве.
Наберемся окаянства и продлим чудесную мысль Лейбница: "пока вещь действует, она существует". Звезда давно взорвалась, но свет от нее все еще идет к нам на Землю, а, значит, звезда для нас существует. Декарт давно умер, но пока хотя бы один человек, читает его книги, Декарт жив.
***
Всем изучавшим (и даже "проходившим") физику знаком замечательный рисунок Ньютона, на котором камень, брошенный с высокой башни, постепенно превращается в спутник Земли. Даже не очень сообразительный ученик может понять из этого рисунка, что причина, притягивающая камень к Земле и вращающая Луну вокруг Земли, – одна и та же – тяготение. Ньютон, серьезно верующий христианин (главным делом жизни он полагал свой комментарий к книге Даниэля) обнаружил, то чего раньше не искали – единую причину движения тел – тяготение. В общей теории относительности Эйнштейна тяготение сольется с геометрией пространства-времени и скрытое единство мироздания предстанет во всей красе. Ньютону принадлежит и попытка изложить науку и природе, как математику, постулировав небольшой набор аксиом (физических законов, позволяющих объяснить весь наблюдаемый мир).
Нам сегодня трудно оценить нетривиальность подобного подхода. Ведь для инженерных расчетов, щедро предоставленных в наше распоряжение механикой Ньютона, аксиоматический подход вовсе не требуется. Инженеру нет надобности знать, какие законы фундаментальны, а какие вторичны. Это ученый хочет не переделать мир, а объяснить его, сведя к ограниченному набору сущностей; Ньютон, конечно, был ученым первоклассным.
Что мне всегда было в механике Ньютона непонятным – это концепция вечного, абсолютного простирающегося во все стороны оцифрованного пространства-времени. Верующему христианину, полагавшему, что мир сотворен, эта концепция должна быть очень неудобна. Но ньютоновой механике требовался единый фон, и Ньютон пожертвовал логической последовательностью во имя общности картины миры. Мы увидим позднее, что подобную жертву придется принести квантовой механике.
Ньютоново пространство безгранично, но вспомним: уже Филолай уяснил, "что если бы все было безграничным, то вовсе не было бы ничего, что можно познать". Ньютоново безграничное пространство – однородно и изотропно, куда ни пойдешь, увидишь одно и то же, и потому познаваемо. Постепенно оформляется классический идеал рациональности, включающий "самотождественность познающего субъекта, непрерывность и воспроизводимость опыта и возможность переноса наблюдения по всему полю в любом направлении"[15].
***
"На смену Homo faber приходит Homo mathematicus"
Г. Башляр
Со времен Галилея и далее через Ньютона и Лейбница в физике нарастает роль математики, а значит, на первый план выходят исчисление символов и оперирование знаками. "Осознание мира, как он приходит к нам от Бога, не может быть достигнуто в отдельных суждениях, имеющих независимое значение и относящееся к определенным фактам. Оно может быть получено только путем знаковой (символической) конструкции… Завершенное бесконечное мы можем только выражать в символах… Только в математике и физике насколько я могу видеть, знаково-теоретическая конструкция приобретает достаточную основательность для того, чтобы стать убедительной для всякого, чей разум открыт для этих наук" (Г. Вейль)[16]. Таким образом, природа постепенно перетолковывается в язык.
Единство мира осознается, как единство языка (идея, заметим, вполне каббалистическая), а когерентность познающих сознаний замыкается на однозначное оперирование словами этого языка. В классической физике эти процессы еще скрыты, природа в ней еще не вполне исписана, но в квантовой механике они выйдут на первый план.
***
Лаплас, Лагранж, Даламбер, Гамильтон отшлифовали ньютонову механику до неслыханного совершенства, наведя на нее математический глянец. Кант наведет на Декартово-Ньютонову вселенную лоск философский, назвав интуиции времени и пространства – формами познания, как сказал бы М. Мамардашвили "условиями познания", делающими знание возможным.
Но нас более заинтересует трагическая фигура Больцмана. В изобретенном им понятии энтропии непостижимо столкнутся две фундаментальные интуиции – интуиции порядка и времени. Оказалось, что "стрела времени" замкнута на интуицию порядка. Это было так неожиданно, что научное сообщество оказалось неспособным эту идею переварить, Больцман воистину нашел то, чего не искали. Отчаявшись убедить косных собратьев, Больцман покончил жизнь самоубийством. Между тем, единство мироздания нигде не выявляется столь выпукло, как в концепции энтропии.
Энтропия любой замкнутой системы, согласно Больцману не убывает. Переведем на нормальный человеческий язык: беспорядок в замкнутой системе склонен нарастать (этот непобедимый аргумент очень радует мою дочь, когда взбешенный папа требует в сотый раз навести в ее комнате порядок). Если полагать нашу Вселенную замкнутой, то она, в конце концов, должна перейти в абсолютно беспорядочное состояние (погибнуть). Между тем, наблюдаемый нами мир – несомненно высоко упорядочен. Откуда же он взялся этот порядок, и кто его поддерживает? Человеку религиозно озабоченному на этот вопрос ответить не сложно.
Больцмановская энтропия – переупорядочила мир науки. В нем появилась стрела времени, неумолимо летящая из прошлого в будущее. Люди неученые знали об ее существовании всегда, без труда отличая будущее от прошлого, но в дело вмешалась и спутала карты механика Ньютона, не ведающая этого различия; все ее уравнения обратимы во времени. Мы до сих пор не знаем в точности, как из обратимых уравнений механики, возникает печально нам знакомый необратимый мир. Так что, есть о чем подумать.
Любопытно, что для распознания в энтропии информации потребовалось столетие, что лишний раз иллюстрирует ту нехитрую мысль, что находят лишь то, что ищут.
***
Имеет смысл порассуждать о мире классической науки, так как он сложился к концу ХIX века, мире, явившем, быть может, наиболее гармоничный Космос, когда-либо обустроенный человеческим разумом. Его единство обеспечивалось изящными уравнениями аналитической классической механики, производящими столь сильное впечатление на небезразличный к красоте уравнений ум, что даже очень светлые головы, вроде Максвелла, мыслили весь мир вполне механистически (Максвелл и электромагнитное поле представлял себе именно так). В этом мире будущее в точности определено прошлым (хотя принципиальной разницы между ними нет, можно себе представлять кинопленку событий, крутящейся в обратную сторону). При этом перетекание из прошлого в будущее происходит непрерывно, как непрерывно меняет свою форму разминаемый ком пластилина. Скачков и разрывов нет, мир континуален. Право жаль, что жить этому миру пришлось недолго.
***
Когда в спектре атома водорода появились закономерности описываемые целыми числами, это казалось явным недоразумением. Казалось, из гроба поднялась тень Пифагора, завещавшего нам, что "числу все вещи подобны". Понадобился гений Бора, чтобы осознать, что обустраивается новый Космос, отнюдь не напоминающий разминаемый пластилиновый шарик. Мир, в котором на почетное место вернутся скачок и прерывистость. Боровским прозрениям в физике, предшествовало философское удивление, которым он к нашему с вами счастью и к несчастью жителей Хиросимы и окрестностей Чернобыля поделился. Бора изумила устойчивость и неизменность наблюдаемого нами мира. Атом – устойчив (Парменида, полагавшего, что в мире ничто не изменяется, это бы вовсе не удивило). Неизменному, самотождественному атому нет места в мире классической науки, отчего бы и атому не меняться, как пластилиновому шарику? Бор понял, что атом не вещь среди вещей, но скорее платоновский идеальный объект, или слово в языке новой науки[17]. Но, признав прерывистость мира, пришлось расстаться и с его временной континуальностью. В мире квантовой механики будущее не вполне определено прошлым, но лишь вероятностно.
Бор и отцы основатели квантовой механики придумали язык, в котором слова означают, не вещи, но, то, что мы можем о них знать, в котором мы сознательно жертвуем точностью описания мира во имя всеобщности (Воронель), и в котором единство и связность мира осознаются, как единство текста, набора уравнений.
Параллельно миру квантовой механики продолжал развиваться континуальный мир классической науки, достигнув своей вершины в общей теории относительности (ОТО) Эйнштейна. В ОТО синтез интуиций пространства, времени, и числа достигают неслыханной гармонии.
Важно понимать, что Вселенная Эйнштейна – медленная Вселенная, в ней ничто не происходит мгновенно. Скорость света не просто максимальная скорость движения тел, но также и наибольшая возможная скорость передачи сигналов. Скреплен ли наш Мир еще чем-либо кроме света, мы не знаем (В. Бибихин).
Порознь теория относительности и квантовая механика прекрасно работают. Между тем, "великое объединение" квантовой механики и теории относительности не достигнуто до сих пор. Мир современной физики ладно скроен, но некрепко сшит. Долгие годы это объединение было вожделеннейшей мечтой физиков, и вот, кажется, совсем недавно "потеплело". В работах Verlinde интуиции пространства, времени, и числа сомкнулись на интуиции порядка, и гравитация осознается, как квантовая "энтропийная" сила[18]. Я с немалым удовлетворением прочитал работы Verlinde, ибо мне всегда энтропия казалась более фундаментальной величиной чем энергия, ибо энтропия замкнута на интуицию порядка, самое фундаментальное из наших представлений о мире. Светлой памяти Илья Михайлович Лифшиц говаривал, что истинный босс предприятия "Вселенная" – энтропия, указывающая направление развития; энергия – не более чем рачительный казначей, следящий за тем, чтобы ничто не терялось. Если теория относительности развила и преобразовала интуиции пространства и времени, то квантовая механика оперлась на интуицию числа. В квантовой механике "кажется, что то, что притягивается это системы различных квантовых чисел, а то, что отталкивается, системы тождественных квантовых чисел"[19]. Разуму предлагается отказаться от наглядности в описании природы, во имя общности, опертой на фундаментальную интуицию числа.
Квантовую механику не понимают, но к ней привыкают, решая сотни задачек. Оказывается, привычка – замена не только счастию, но и пониманию (впрочем, их уравнял в правах незабвенный "Доживем до понедельника").
***
На этой оптимистической ноте было бы уместно закончить наш очерк, но не выходит. Как всегда, с верхней точки подъема хорошо виден спуск. Как бы не различались теория относительности и квантовая механика, их объединяет безмерное уважение к математике. Начиная с Галилея, уравнения вытесняют в физике описания[20].
Оставив удивляться "непостижимой эффективностью математики" безответственным болтунам-философам, физики тихо согласились в том, что единство мира наилучшим образом просвечивает через уравнения, а значит и в том, что единство мира осознается единством текста, записанного языком математики. Так не резонно ли предположить, что элементы этого текста и есть перво-кирпичики мироздания, на поиски которых отправились греки? Это вдохновляющая программа была наиболее полно реализована Бертраном Расселом.
Рассел заметил важнейшую особенность теории относительности. Теория относительности предпочитает говорить не о вещах, а о событиях. Мир теории относительности не совокупность физических тел, но вместилище свершившихся и свершающихся фактов. А о фактах можно научиться непротиворечиво говорить, по возможности избегая бестолковщины, нечетких определений и двусмысленностей, столь свойственных человеческому языку. Таким образом, проблемы философии, на самом деле, – проблемы синтаксические; выработав правильные логику и синтаксис, мы сорвем покрывало с тайны, ловко наброшенной философами на окружающий мир.
Рассел был глубоко убежден, что истинное знание доставляется математикой, а математика в свою очередь сводима к логике. Он был также уверен и в том, что ему удалось избавить человечество от "глупых разговоров о существовании, начатых еще в "Теэтете" Платона"[21].
Мне так кажется, что глупые разговоры о существовании исчезнут только вместе с человечеством. Всякая последовательная философская программа сведения всего на свете, к чему-либо первичному отдает безумием, но именно в этом безумии – суть философского поиска. Величественный труд Рассела и Уайтхеда "Principia Mathematica" был написан одними символами, словам нормального человеческого языка, отвратительно двусмысленным и плохо определенным, в нем места не нашлось. Меня, в этой связи, всегда забавлял вот какой вопрос: если бы марсианину попались в руки ноты соль-минорной симфонии Моцарта, догадался ли бы он о том, что перед ним музыка? Или, если без ерничества: возможно ли хоть какое-либо знание о мире без обращения к повседневному человеческому языку? Больному, хромающему на обе ноги человеческому языку, несовершенному всеми несовершенствами человека. Наверное, возможно; музыка предъявляет нам такое знание. Но, пока, она остается достоянием искусств, а не наук, а мы говорим о философии естествознания.
Последовавшие затем поразительные успехи квантовой механики, в которой уравнения оказались не тем при помощи чего мы познаем мир, но тем, что познается, казалось, подтвердили прозорливость Рассела (надо сказать, что расселовская "философия логического анализа", в самом деле, навела порядок во многих путаных проблемах). Удар последовал с совершенно неожиданной стороны. Гниль завелась в самой сердцевине Датского Королевства, червоточина обнаружилась в самой королеве-логике. Теорема Геделя положила конец грезам о самосогласованной, самодостаточной логике, приучая нас к мысли о том, что существуют высказывания, об истинности которых мы никогда не сможем составить окончательного суждения. Но это были только цветочки. Зашаталось все здание классического рационализма.
Напомним, что это здание покоится на представлении о личной очевидности, бесспорной и непогрешимой, как таблица умножения. Мое рассуждение может быть сколь угодно сложным и изощренным, но за конечное число шагов оно должно сводиться к простым и неразложимым истинам. Сегодня о многих вроде бы правдоподобных утверждениях, мы не может составить твердое суждение: истинны они, или нет.
Характерна ситуация, сложившаяся с доказательством великой теоремы Ферма. Оно вроде бы получено, но столь изощрено, что трудно было найти добровольца, готового ухлопать месяцы на его проверку. Неспециалисту остается верить в то, что великая теорема Ферма доказана. Какая уж тут очевидность? "Большие доказательства начинают жить по каким-то своим, макроскопическим законам… Получается, что хотя все доказательства должны, по определению, быть убедительными, одни доказательства убедительнее других, т.е. в большей степени являются доказательствами чем другие. Возникает нечто вроде градации доказательств по степени доказательности – идея, которая, конечно, в корне противоречит первоначальным представлениям об одинаковой непреложности всех доказательств. Но ведь и математические истины допускают нечто вроде такой градации. Каждое из следующих трех утверждений: 2х2=4, 1714>3111, 300!>100300 истинно. Однако мы говорим: верно, как 2х2=4, но не говорим: верно, как 1714>3111 или верно, как 300!>100300" (В. А. Успенский, "Семь рассуждений на темы философии математики").
Особые неприятности возникают в связи с применением "аксиомы выбора". Некоторые математики полагают доказательства, полученные без ее применения "более истинными", возникает странная иерархия истинности и очевидности.
Декартова "личная очевидность" окончательно растворилась в море результатов, полученных при помощи компьютерного моделирования. Вот я слушаю доклад, в котором ученый моделировал некий процесс. Расчеты на суперкомпьютере заняли месяц машинного времени. Что сказать о результатах? Быть может они и верны, но явно не в картезианском смысле этого слова, черт его знает, что там творится в компьютерных мозгах. В этом плане характерна ситуация, сложившаяся вокруг глобального потепления. Прогнозирование климата доступно только суперкомпьютерам. А значит, ничего не остается, кроме доверия группам экспертов, занимающихся компьютерным моделированием, о Декартовой очевидности следует забыть. А эксперты – люди, им надо получать гранты…Огромные успехи науки создали впечатление ее прочной обоснованности, оказалось, между тем, что занятия наукой более напоминают ходьбу по болоту, нежели танцы на паркете. Как говорил, много размышлявший о философии науки Г. Вейль: "Процесс познания начинается, так сказать, с середины и далее развивается не только по восходящей, но и по нисходящей линии, теряясь в неизвестности. Наша задача заключается в том, чтобы постараться в обоих направлениях пробиться сквозь туман неведомого, хотя, конечно, представление о том, что колоссальный слон науки, несущий на себе груз истины, стоит на каком-то абсолютном фундаменте, до которого можно докопаться, является не более чем легендой". Две с половиной тысячи лет философы и ученые искали первооснову мироздания, и сегодня само представление о такой основе мы признаем легендой. Ни мир, ни сознание не удается разместить на чем-нибудь безусловно надежном. Принципиально новым моментом является то, что это никого не волнует. Кажется, профессора не отдают себе отчета в том, какая бездна разверзлась у них под ногами.
***
Вместе с декартовской очевидностью приказал долго жить и второй столп классического рационализма, - идеальный субъект, самодовольно и беспристрастно озирающий все без ограничения равномерно освещенное поле экспериментальных фактов. Пренеприятный прямо скажем субъект, к его истреблению приложили руку Маркс и Фрейд, показав, что, на самом-то деле, за нас мыслят наши интересы и гормоны. Светло только там, куда направлен наш взгляд. Все остальное покрыто непроницаемым мраком.
На интересах следует остановиться подробнее. Можно спорить о причинах изменения климата Земного Шара, но микроклимат научного сообщества бесспорно изменился с тех пор, как наука из аристократического хобби превратилась в массовую и неплохо оплачиваемую профессию, а наука это все же то, чем занимаются ученые. Нужно очень ясно отдавать себе отчет в том, что громадное большинство носителей степени PhD учеными в собственном смысле слова не являются. Они не озабочены ни поиском перво-элементов мироздания, ни единством Космоса. Их деятельность попросту в этом не нуждается. Экстенсивному развитию науки нет дела до единства Вселенной. Я вот, например, занимаюсь экспериментом и теорией поверхностных явлений, но никогда не испытывал потребности в результатах, доставленных стандартной моделью элементарных частиц или теории струн. Полагаю, что не испытывает в них потребности и 99.9% сегодняшних ученых. Мы – в лучшем случае инженеры, с маленькой буквы инженеры, ибо наши результаты зачастую отличает от настоящей Инженерии их полная бесполезность.
Я рецензирую в год несколько десятков статей. Мне очевидно, что большая часть из них написана оттого, что доценту N. совершенно необходимо стать профессором. Я жестко бракую 80% попадающих ко мне на рецензию статей, однако, через месяц отфильтрованный мной информационный мусор появляется в Сети. Размножившиеся, как поганки, open access научные журналы делают борьбу с халтурой и плагиатом невозможной.
Мы уже привыкли к тому, что врачи превратились в "специалистов по левому уху", но такова судьба всех сегодняшних экспертов. Если ты не хочешь превратиться в чеховского ученого соседа, или академика Петрика, необходимо сосредоточиться на очень узкой области знаний, и оставить общие вопросы говорунам-философам, которых всерьез никто не принимает. Но, к чему же ведет экстенсивное развитие науки? Филолаю было ясно, что "если бы все было безграничным, то вовсе не было бы ничего, что можно познать", но это, вроде бы, неясно моим коллегам. Безграничное накопление знаний, выдаваемое на-гора наукой, обессмысливает все научное предприятие.
Бор, Гейзенберг и Эйнштейн не придерживались определенных философских систем, но любили порассуждать на философские темы и делали это мастерски. Их наследники (припомним, например, Р. Фейнмана) уже говорили о философии с совершенным презрением. Утрата интереса к философии – верный признак превращения науки в ремесло, вроде кулинарного, где по очень мудреным рецептам изготавливаются аппетитные блюда (не всегда, заметим, полезные).
Российское телевидение недавно объявило конкурс "На лучшее объяснение устройства мира". Модный ведущий А. Гордон опрашивал крупнейших физиков, философов, биологов. Ученые говорили профессорски кругло, складно и очень убедительно. Поражало, однако, что лекторы совершенно не нуждались друг в друге, и результатах своих коллег. Было видно, что все они кадят разным богам, и истукан теории струн вполне независим от идолов антропного принципа. Налицо зарождение современного язычества, изящного величаемого "постмодернизмом".
***
Кант говорил, что его душу наполняют трепетом "звездное небо над нами, и нравственный закон внутри нас". Более того был убежден в том, что одно без другого невозможно. Страшная энергия Века Просвещения питалась иллюзией разумного обоснования морали. Казалось, что "простое возвещение внутренних достоверностей сознания способно уничтожить предрассудки, в которых живет масса"[22].
Действительность оказалась иной. Само ученое сообщество превратилось в массу, охотно отзывающуюся на политическое камлание (вспомним позорное присуждение Нобелевской премии борцам с глобальным потеплением). Свежий пример торжества восстания научных масс - выпас табунов ученых на полях нанотехнологии и графена. На этих полях ищут то, что можно найти – гранты. Покончив с очевидностью и похоронив субъекта классической науки, нам не на что твердо поставить ногу; телеведущим остается бормотать: "и ты прав, и ты прав".
Звездное небо и нравственный закон разошлись по разным отсекам нашего с вами сегодняшнего разбитого, осколочного Космоса. Мировые религии пытаются сохранить нравственный закон во Вселенной, все еще стоящей на черепахе. Немудрено, что это им неважно удается; истрепанное веками космоложество не вдохновляет. Ученые предпочитают на моральные темы не размышлять, полагая, что кривая научного поиска сама вывезет. Опять же неудивительно, что часто она вывозит совсем не туда.
Завершая очерк о философии естествознания и переиначивая Пастернака скажем, "что вопрос о пользе философии возникает только при ее упадке, в то время, как в периоды ее процветания никто не сомневается в ее полной бесполезности". Нелишне, однако, помнить, что лишь бесполезное – осмысленно.
Примечания
[1] Фрагменты ранних греческих философов, М, Наука, 1989, Пифагор, 28, стр. 149
[2] ibid. Эпихарм, 56, стр. 266.
[3] ibid. Теано, 6, 28, стр. 149.
[4] Вигнер Ю. Непостижимая эффективность математики в естественных науках, Этюды о симметрии, Москва, Мир, 1971.
[5] Фрагменты ранних греческих философов, М, Наука, 1989, Филолай, 3, стр. 441.
[6] Платон, Собрание Сочинений, т. 3, М. Мысль, 1994, Тимей, стр. 432.
[7] Рассел Б. История западной философии, С.-Петербург, Азбука, 2001, стр. 87.
[8] ibid. стр. 937.
[9] Фрагменты ранних греческих философов, М, Наука, 1989, Пифагор, 21, стр. 147.
[10] Платон, Собрание Сочинений, т. 3, М. Мысль, 1994, Тимей, стр. 457-459.
[11] Соколик Г. Огненный лед.
[12] Бибихин В. Чтение философии, Санкт-Петербург, Наука, 2009, стр. 170.
[13] Спиноза Б., Сочинения, т. I, Санкт-Петербург, Наука, 2006, стр. 286.
[14] Бибихин В. Чтение философии, Санкт-Петербург, Наука, 2009, стр. 169.
[15] Амелин Г.Г. Лекции по философии литературы. Лекция I. Темный лес и Ясная поляна, 2004, http://sbiblio.com/biblio/archive/amelin_lekcii/.
[16] Вейль Г. цит. по М. К. Мамардашвили, Стрела познания, М. Школа "Языки русской культуры", 1996, стр. 43.
[17] Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М. Наука. 1989.
[18] Verlinde E., On the origin of gravity and the laws of Newton, Journal of High Energy Physics, 2011, 4, 29.
[19] Башляр Г., Новый рационализм, М. Прогресс, 1987, стр. 44.
[20] ibid. стр. 74.
[21] Рассел Б. История западной философии, С.-Петербург, Азбука, 2001, стр. 946-949.
[22] Мамардашвили М., Классический и неклассический идеалы рациональности, С.-Петербург, Азбука, 2010, стр. 216.
А. Воронелю
В основе точного знания лежат несколько основных интуиций человеческого разума: интуиция числа, интуиции пространственного и временного расположения событий и вещей. Этим фундаментальным интуициям предшествует и сопутствует интуиция порядка. В самом деле, ряд натуральных чисел упорядочен (как говорят математики: "вполне упорядочен", каждое его подмножество обладает первым элементом). Представления о пространстве и времени также неотделимы от идеи взаимного расположения, упорядочения предметов и фактов.
Итак, наше точное знание покоится на трех китах: числе, геометрии пространства-времени и порядке. Не перестаю удивляться тому, как недалеко мы ушли в нашем понимании Космоса от греков: между пифагорейским: "числу все вещи подобны"[1], и изречением Кронекера "Господь изобрел целые числа, все остальное – дело рук человеческих" зазор весьма невелик. Естествознание остается греческой мудростью, как ее именовали наши мудрецы.
Проблемы теории чисел отличаются поразительной устойчивостью и неприступностью. На слуху великая теорема Ферма, но куда более простое утверждение, состоящее в том, что "каждое четное число большее двух можно представить в виде суммы двух простых чисел", именуемое гипотезой Гольдбаха, до сих пор остается недоказанным, вопреки огромным усилиям, приложенным математиками. Прикасаясь к теории чисел, ощущаешь дыхание вечности, неизменный и до конца непостижимый мир чисел завораживает. Грекам же принадлежит представление о том, что этот мир должен быть спроецирован на человеческую жизнь.
"Жизнь людей нуждается очень и в расчете и в числе.
Мы живем числом и расчетом: вот ведь, что спасает людей"[2] У пифагорейцев числа вполне отделились от вещей; это был невероятный скачок, запускавший машину абстрактного мышления. Но отношения чисел упорно обнаруживались в музыке, архитектуре, строении человеческого тела. Между тем, мост между миром чисел и миром вещей навести нелегко. Именно вечность и неизменность чисел делает их малопригодными кирпичиками для построения становящегося, текучего, нового в каждый следующий момент Космоса. Пифагорейцы были достаточно глубокими людьми, чтобы это понимать. У пифагорички (язык сломаешь) Теано читаем: "Пифагор говорил, что все рождается из числа … но вызывает недоумение: каким образом, то что не существует, мыслится порождающим?"[3] В самом деле, как вечные числа, существующие только в нашем сознании, управляют становящимися миром? Иными словами, грекам была непонятна "непостижимая эффективность математики в естественных науках", согласно изящному высказыванию Ю. Вигнера[4]. Непонятна она нам и сейчас. В конце концов, эту эффективность Вигнеру пришлось объявить догматом веры физика-теоретика, и это, пожалуй, лучшее определение состояния вещей на сегодня.
Пифагорейское представление о том, что все, в конце концов, сводится к числу, никогда не умирало в науке. Лапласов полностью детерминированный Космос, в котором все можно рассчитать, зная численные значения начальных данных, - вполне пифагорейский. Лапласова физика ушла на покой, но и Космос современной физики структурирован численными отношениями небольшого количества фундаментальных констант, что, должно быть, доставляет душе Пифагора немало тихой радости.
***
Сведение всего наличного бытия к числам и их соотношениям может показаться и наивным, но лишь на первый взгляд. Попытка отыскать первичный кирпичик мироздания (в данном случае число) четко отграничивает научное познание от инженерного ремесла, в коем были искушены древние цивилизации. Ученый, как говорит Л. Райх, ищет знание, инженер – опыт. Я без капли снобизма говорю об инженерии, сам отдал ей дюжину не худших лет, но в ремеслах, все идет в дело, anything goes, и умножение и изобретение сущностей – не грех. В науке – не то.
Греки сообразили важнейшую вещь, познаваем лишь ограниченный мир: "если бы все было безграничным, то вовсе не было бы ничего, что можно познать" (Филолай)[5]. Мы можем познавать мир, лишь потому, что он сводим к ограниченному набору сущностей. Весь дальнейший путь науки – поиск этих перво-сущностей: чисел, правильных тел, атомов, элементарных частиц. Зная все об одном атоме кислорода, мы знаем все обо всех остальных.
Осознание этого фундаментального обстоятельства заводит довольно далеко. Джон А. Уилер как-то спросил своего ученика Ричарда Фейнмана: Ричард, знаете, отчего все электроны на свете в точности одинаковы? Не знаете? Оттого, что это все один и тот же электрон. Вот пример истинной, глубочайшей мистики естествознания.
Представление о том, что сущности не следует умножать без крайней на то необходимости, потом приобрело имя "бритвы Оккама" и представляет собой второй догмат веры точных наук. Заметим, что в точности Оккам говорил следующее: "не делай большим то, что можно сделать меньшим". Кажется, такая формулировка принципа экономии мышления - наиболее точна. Греки (Гиппас) открыли и симметрию, преобразование, оставляющее вещь неизменной. Симметрия занимает все большее место в современной физике, быть может, и главенствующее, вполне претендуя на роль фундаментального кирпичика (Вернер Гейзенберг говорил: "вначале была симметрия"). О греческой философии "в целом" говорить невозможно, в ней был и зачарованный тайной становления Гераклит, но классическая греческая мысль остановилась вслед за Платоном на том, что познаваемое лишь неизменное, сделав ставку на статику, по сути, исключив из рассмотрения время. Греки мало в чем знали меру, и Платон объявил меняющееся во времени и вовсе не существующим: "то, что постигается с помощью размышления и рассуждения, очевидно и есть вечно тождественное бытие; а то, что подвластно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда не существует на самом деле"[6]. В этом недалеко ушла от греков современная наука, предпочитая не вникать в проблему становления. Классическая механика и вообще понизила ранг времени до обычной переменной, мало отличающейся от пространственных координат. Биология стала на твердые научные ножки, лишь найдя нечто неизменное – ген.
Поставив на математику, точное знание сразу исключило из рассмотрения время. Ибо, что же есть математика? Математика – грамматика, не содержащая времени. Эта грамматика, основана на законах логики – правилах единообразного перехода от одних высказываний к другим (в развитии логики – неоспорима заслуга Аристотеля). Правила логики казались столь вечными, что их самих Б. Рассел предложил считать перво-атомами познания. О судьбе этой величественной программы, сведения всего наличного знания к логике, мы поговорим позже.
***
Устранение времени приняло крайние формы у элеатов, и Парменид вообще объявил, что ничто не изменяется (повторим вслед за Бертраном Расселом, что умеренность не была характерна для греческой мысли), сказав следующее: "Одно и то же – мышление и то, о чем мысль, Ибо без сущего, о котором она высказана, тебе не найти мышления. Ибо нет и не будет ничего, кроме сущего".
Об этом, по правде сказать, довольно темном отрывке исписаны комментаторами тома (среди последних по времени отметим Мартина Хайдеггера и Владимира Бибихина). Мне же кажется, что наиболее вразумительно перетолковал мысль Парменида Б. Рассел: "когда вы думаете, то думаете о чем-либо, когда вы употребляете какое-то название, то это должно быть название чего-либо. Следовательно, и мышление и речь требуют объектов вне себя. И поскольку вы можете мыслить вещь или говорить о ней в любое время, то все, что может быть мыслимо или высказано, должно существовать всегда. Поэтому не может быть изменения, поскольку оно состоит в том, что вещи возникают или уничтожаются. В философии это первый пример широкой аргументации от мысли и языка к миру"[7]. Заметим, что очень часто аргументация от языка к миру ведет к устранению изменения и ставке на вечное и неизменное. Точно тот же путь проделывает теоретическая физика, опираясь на язык математики, возвещающий вечные и неизменные законы природы, льстя самолюбию физиков-теоретиков. В таком случае: "совершенный образ истины – это таблица умножения, вечная и неизменная"[8].
***
Интуиция пространства предложила грекам на роль перво-кирпичиков геометрические объекты, треугольники, кубы, пирамиды, замечательные в своей неизменности. Платоновское учение о правильных телах – основах мироздания, кажется нам наивным, но такой проницательный человек, как В. Гейзенберг, заметил, что ехидничать здесь не над чем. Ведь, речь идет о том, что познаваемы не вещи, а математические структуры. Эта идея восторжествовала в квантовой механике, а затем пронизала и всю физику. Атом квантовой механики, не вещь среди вещей, но, скорее, математическая структура. Вся современная физика предпочитает познавать не вещи, но математические структуры. Р. Фейнман, объясняя студентам, что же такое электромагнитное поле, сказал: уравнения Максвелла и есть электромагнитное поле. Никакой картинки, изображающей поле в виде колесиков и шестеренок, для понимания природы поля нам, физикам, не нужно.
Программа полного сведения физики к геометрии долгие годы выглядела очень привлекательной; Эйнштейн, Уилер, Нееман считали ее реализуемой. Геометрические структуры современной физики далеко ушли от Платоновских кубов и пирамид, но разница здесь, скорее количественная, нежели качественная. Познаваемым оказывается все, опирающееся на фундаментальную интуицию пространства, превратившегося в общей теории относительности в пространство-время. Эйнштейновское пространство-время поспособствовало и дальнейшей нормализации времени, превращении времени в "не более чем координату". Эйнштейн считал Бергсоновскую философию, выделявшую время и настаивающую на его исключительной роли – ошибочной, и даже говорил, что различие между прошлым и будущим – не более чем навязчивая иллюзия.
Греки же поняли и следующее: мир познаваем не только потому что ограничен, но и потому что упорядочен, и называли мир "космосом" (порядком), а не акосмией – беспорядком и распущенностью"[9]. Понимали и то, что интуиция порядка – наиболее фундаментальна, и предшествует всем остальным, платоновский бог первым делом упорядочивает хаос[10]. И с этим ни современная философия ни наука спорить не будут: "Если бы, кроме доходящей до нас действительности, существовала еще одна, хаотическая и не знающая закона, она бы не могла быть предметом мышления" (A. Riehl).
***
Для греков познание мира неотделимо от эстетики, континуум греческой мысли – эстетический. В. Бибихин верно подметил, что свой фундаментальный труд, посвященный греческой мысли, А. Ф. Лосев не только по цензурным соображениям назвал "Историей Античной Эстетики". Разумное, познаваемое – красиво. В полной мере эта тональность сохраняется и в новой науке. Важность эстетических соображений в прогрессе точного знания трудно переоценить, правильная теория – самая красивая. Когда Э. Ферми спросили, не страшно ли ему было создавать первую атомную бомбу, ответил: "но это же - прекрасная физика!" Что и говорить, физика – вполне утонченная.
***
М. Алданов написал, что греки сжато, плотно, концентрировано прожили всю историю человечества. Признавая великолепную афористичность этой максимы, скажем: – не всю. Совсем неподалеку от Греции расположился народ, совершенно не интересовавшийся ни поиском перво-кирпичиков мироздания, ни совершенством правильных тел, но озабоченный тем, как правильно прожить жизнь, и очень рано понявший, что осмысленно можно существовать лишь в присутствии единого Б-га. Народ, фанатично преданный идее единства мироздания. Преданный настолько, что даже отступники, еретики вроде Спинозы и Эйнштейна, несли на плечах груз этой моно-идеи (такое впечатление, что эта идея передается генетически). Картезианца Спинозу никак не устраивал дуалистический Космос Декарта, он признавал лишь одну субстанцию - бога. Эйнштейна не удовлетворяли невероятные успехи теории относительности, он надорвался в поисках общей теории поля, которой надлежало свести воедино все известные взаимодействия. Такими же мономанами были Маркс и Фрейд. Уже со времен средневековья ученый это не только тот, кто ищет перво-кирпичик мироздания, но и тот, кто озабочен единством мироздания и континуальностью мысли о нем.
Континуум еврейской мысли – этический, мудрецов никогда не интересовали законы природы сами по себе. Острие их мысли всегда нацелено на нравственный закон внутри нас, а не в звездное небо над нами. И, несмотря на это, наш с вами Космос, Космос современной науки – еврейский, не в меньшей степени, чем греческий. Фундаментальное единство мироздания - не рамка Космоса науки, а его суть. Наиболее существенные прорывы в понимании мира возникали при столкновении и синтезе перво-интуиций разума: пространства, времени, числа и порядка. Я попытаюсь это показать, попытаюсь показать и то, что на наших глазах это единство разрушается, а значит, наука вступает в эпоху нового язычества.
***
"Научный эксперимент представляет собой…
подтвержденный разум".
Г. Башляр
За "века мрака" греческая мудрость была забыта. Благодаря арабам и евреям, удалось сохранить ее крупицы, включая труды Платона и Аристотеля, и это было много лучше, чем тотальное забвение достижений греческой мысли.
Знаковая фигура Новой Науки – Галилей. В заслугах Галилея следует разобраться поподробнее. В популярных книжках, как правило, наивно объясняют переход от науки Аристотелевой к Галилеевской, современной; теоретику - Аристотелю, де, не приходило в голову бросать камни, а вот умница, Галилей, додумался до экспериментального метода. На самом деле, познавательный скачок был значительно серьезнее: именно Галилей изобрел теоретический метод, заменив естественное созерцание природы, условным миром физического эксперимента, проводимого в искусственных, навязанных природе извне условиях. Аристотель был очень наблюдательным человеком, в особенности это видно в его биологических штудиях. Галилей понял, что недостаточно созерцать вещи в их естественном бытии, надо их изучать, изымая из контекста их существования[11].
При этом молчаливо предполагается, что существует более широкий контекст пребывания вещей: контекст научной истины, вечной, неизменной и объективной. Так зарождается идея фундаментального единства природы. Законы этого единства могут быть изложены только языком математики, нетленной, вневременной грамматики.
Заметим, что попутно зарождается и инобытие вещей; вещи, параллельно своему привычному существованию, живут в бессмертном и прекрасном мире науки, гармонизированном законами природы. Этого, конечно, церковь потерпеть не могла. Галилей положил лапу, на мир иной, позабыв, что там распоряжаться могут только клирики, но никак не физики (с удовольствием пускаю в ход терминологию, разработанную М. Юдсоном).
Окном, в этот идеальный мир служит физический эксперимент, в котором тела ведут себя согласно навязанным им условным соглашениям - физическим законам. Ученый, наблюдая извне, через окно эксперимента за телами, остается "по ту сторону" вещей, в ход вещей не вмешиваясь. Наблюдатель устранен из классической физики.
Здесь мы сталкиваемся с парадоксальным характером рационального естествознания: с одной стороны, это "Я" задаю условия эксперимента, это "Я" постановляю, что считать важным, а чем пренебречь. Но с другой стороны, "Я" исключено из объективной физической картины мира, предполагается, что от меня эта картина не зависит.
***
"Математика, это то, что можно объяснить".
В. Токарева
Декарт был смертельно напуган расправой церковников над Галилеем и не считал, что есть такое знание, за которое стоит отдавать жизнь. Но именно Декарту принадлежат главные изобретения, определившие судьбу натуральной философии. Принято думать, что Декарт впервые сделал ставку на очевидное, ясное, прозрачное мышление, водрузил разум на основание, в котором невозможно усомниться. Ответ этот – не то чтобы не верен, но поверхностен. Никакая культура не может обойтись без некоторого минимума очевидных утверждений. Вопрос в том, что полагается очевидным? Ответ на этот вопрос не универсален, но историчен. Например, в традиционной еврейской культуре, бесспорно, очевидно, то, о чем упомянуто в ТАНАХЕ. До Нового Времени многие культуры строились вокруг священного текста, положения которого были неоспоримы, и безоговорочно принимались всеми носителями этой культуры. Очевидность, таким образом, носила не индивидуальный, а коллективный характер. Я, разумеется, не присутствовал при Сотворении Мира, но священный текст рассказывает о нем так-то, и все члены моей общины полагают этот рассказ бесспорно верным, отчего же и мне не согласиться?
Декарт переключил мышление на иную очевидность. Главное в его формуле – "Я". Очевидно, лишь то, что очевидно мне, моему внутреннему зрению. Удивительно, но именно эта новая, личная очевидность запустила машину рационального мышления. Удивительно, потому что, очевидное мне оказывается очевидным и другому. Несмотря на заведомое несходство наших мозгов можно сойтись в очевидностях. Быть может эта когерентность сознаний и есть самое загадочное, истинно мистическое в человеческом мышлении.
Но, что же абсолютно мне очевидно, помимо "я мыслю, следовательно, я существую"? На одном этом белом тезисе рационализма не построить. И здесь Декарт делает удивительный логический скачок, объявляя, что "…арифметика и геометрия гораздо более достоверны, чем все другие науки, а именно – предмет их столь ясен и прост, что они совсем не нуждаются в предположениях, которые опыт может подвергнуть сомнению, но всецело состоят в последовательном выведении путем рассуждения". ("Правила для руководства ума"). То есть, Декарт предполагает строить мышление на доверии к таблице умножения, к 2х2=4 (и вновь идеалом истины выступает таблица умножения). Не разумно ли предположить, что под словами "число, прямая, точка" все понимают одно и то же? Здесь опять самое время удивиться, ибо мы привыкли думать, что все математики и нематематики понимают под всем этими очевидностями одно и то же. На самом деле, вера в то, что все разумеют под числом и точкой в точности то же самое представляет собой нулевую аксиому рационализма. Мы возвращаемся к парадоксу, который уже обсуждали: в результате доверия к личной очевидности рождается безличное знание.
Декарту принадлежит и еще одно поразительное изобретение: декартова система координат. В ней впервые сошлись интуиции числа и пространства. Со времен Декарта всякое точное знание будет покрывать сетка оцифрованных линий. Декартовы координаты - невероятное и, по сути, монотеистическое изобретение; грекам не приходило в голову сталкивать числа и линии. Декарт искал единство мира и нашел его, "новизна Декарта, не в том, что он его нашел, а что он начал искать, то, чего раньше не искали"[12].
***
Философия Декарта, вывела за пределы еврейской общины Спинозу. Но Спиноза был слишком евреем, чтобы ассимилировать Декартов дуализм духа и материи. Меня совершенно очаровало рассуждение Спинозы о порядке. "Все, что способствует их благосостоянию … люди, назвали добром, противоположное ему – злом. А так как не понимающие природы вещей ничего не утверждают относительно самих вещей, но только воображают их и эти образные представления считают за познание, то, не зная ничего о природе вещей и своей собственной, они твердо уверены, что в вещах существует порядок. Именно, если вещи расположены таким образом, что мы легко можем схватывать их образ…, и следовательно припоминать их, то мы говорим, что они хорошо упорядочены, если же наоборот – что они находятся в дурном порядке. А так как то, что мы легко можем вообразить, нам приятнее другого, то люди ставят порядок выше беспорядка"[13].
Я с наслаждением вписал эту длинную цитату. В ней помимо ненавязчивого традиционного еврейского презрения к невеждам, наличествует и воля видеть мир единым. Порядок – добро, но порядок и приятен и хорош; на интуиции порядка пересекаются этический, познавательный и эстетический континуумы.
Только фанатику монотеизма могла прийти в голову идея написать труд о добре и зле в форме математического трактата, с аксиомами, теоремами и леммами, а именно так написана "Этика" Спинозы.
***
Лейбниц не вполне по-джентльменски отнекивался от влияния на свою философию Спинозы (связь со Спинозой была нехороша и с карьерной точки зрения, могли выйти неприятности с церковью, многие недурные вещи в истории человечества возникали при соединении густопсовых интересов с возвышенными). Но с точки зрения экспертов это влияние - несомненно. Несомненен и прорыв в наращивании единства мира, которому мы обязаны Лейбницу. Я имею в виду дифференциальное и интегральное исчисление, очень развившие интуицию числа. "Абсолютная непереходимая преграда между рациональным и иррациональным в математике выражается бесконечно малым числом, почти нулем … Исчисление бесконечно малых и бесконечно больших, т.е. оперирование с тем, что не число, как с числом, преодоление несоизмеримости между числом и бесконечностью – дифференциальное и интегральное исчисление" (В. Бибихин) – могли возникнуть, если "искать, то чего не искали": новый взгляд на единство чисел[14].
Это новое единство чисел, вобравших теперь в себя бесконечно малые и бесконечно большие, обеспечило новое, головокружительно высокое единство мира. Еще бы, человек стал на "ты" с бесконечностью. О бесконечности стало возможно содержательно говорить, ученые породнились с бесконечностью, к которой не приложим эпитет "дурная".
Лейбницу принадлежит вот какое поразительное утверждение: "quod non agit, non existit" (что не действует, то не существует). Г. Башляр слегка переиначил Лейбница: "всюду, где тело действует, оно существует". Так мы вплотную подбираемся к концепции физического поля. Один электрон, действуя на другой, проявляет свое существование за десятки метров от точки своей локализации. В некотором смысле, даже классический электрон оказывается размазанным в пространстве.
Наберемся окаянства и продлим чудесную мысль Лейбница: "пока вещь действует, она существует". Звезда давно взорвалась, но свет от нее все еще идет к нам на Землю, а, значит, звезда для нас существует. Декарт давно умер, но пока хотя бы один человек, читает его книги, Декарт жив.
***
Всем изучавшим (и даже "проходившим") физику знаком замечательный рисунок Ньютона, на котором камень, брошенный с высокой башни, постепенно превращается в спутник Земли. Даже не очень сообразительный ученик может понять из этого рисунка, что причина, притягивающая камень к Земле и вращающая Луну вокруг Земли, – одна и та же – тяготение. Ньютон, серьезно верующий христианин (главным делом жизни он полагал свой комментарий к книге Даниэля) обнаружил, то чего раньше не искали – единую причину движения тел – тяготение. В общей теории относительности Эйнштейна тяготение сольется с геометрией пространства-времени и скрытое единство мироздания предстанет во всей красе. Ньютону принадлежит и попытка изложить науку и природе, как математику, постулировав небольшой набор аксиом (физических законов, позволяющих объяснить весь наблюдаемый мир).
Нам сегодня трудно оценить нетривиальность подобного подхода. Ведь для инженерных расчетов, щедро предоставленных в наше распоряжение механикой Ньютона, аксиоматический подход вовсе не требуется. Инженеру нет надобности знать, какие законы фундаментальны, а какие вторичны. Это ученый хочет не переделать мир, а объяснить его, сведя к ограниченному набору сущностей; Ньютон, конечно, был ученым первоклассным.
Что мне всегда было в механике Ньютона непонятным – это концепция вечного, абсолютного простирающегося во все стороны оцифрованного пространства-времени. Верующему христианину, полагавшему, что мир сотворен, эта концепция должна быть очень неудобна. Но ньютоновой механике требовался единый фон, и Ньютон пожертвовал логической последовательностью во имя общности картины миры. Мы увидим позднее, что подобную жертву придется принести квантовой механике.
Ньютоново пространство безгранично, но вспомним: уже Филолай уяснил, "что если бы все было безграничным, то вовсе не было бы ничего, что можно познать". Ньютоново безграничное пространство – однородно и изотропно, куда ни пойдешь, увидишь одно и то же, и потому познаваемо. Постепенно оформляется классический идеал рациональности, включающий "самотождественность познающего субъекта, непрерывность и воспроизводимость опыта и возможность переноса наблюдения по всему полю в любом направлении"[15].
***
"На смену Homo faber приходит Homo mathematicus"
Г. Башляр
Со времен Галилея и далее через Ньютона и Лейбница в физике нарастает роль математики, а значит, на первый план выходят исчисление символов и оперирование знаками. "Осознание мира, как он приходит к нам от Бога, не может быть достигнуто в отдельных суждениях, имеющих независимое значение и относящееся к определенным фактам. Оно может быть получено только путем знаковой (символической) конструкции… Завершенное бесконечное мы можем только выражать в символах… Только в математике и физике насколько я могу видеть, знаково-теоретическая конструкция приобретает достаточную основательность для того, чтобы стать убедительной для всякого, чей разум открыт для этих наук" (Г. Вейль)[16]. Таким образом, природа постепенно перетолковывается в язык.
Единство мира осознается, как единство языка (идея, заметим, вполне каббалистическая), а когерентность познающих сознаний замыкается на однозначное оперирование словами этого языка. В классической физике эти процессы еще скрыты, природа в ней еще не вполне исписана, но в квантовой механике они выйдут на первый план.
***
Лаплас, Лагранж, Даламбер, Гамильтон отшлифовали ньютонову механику до неслыханного совершенства, наведя на нее математический глянец. Кант наведет на Декартово-Ньютонову вселенную лоск философский, назвав интуиции времени и пространства – формами познания, как сказал бы М. Мамардашвили "условиями познания", делающими знание возможным.
Но нас более заинтересует трагическая фигура Больцмана. В изобретенном им понятии энтропии непостижимо столкнутся две фундаментальные интуиции – интуиции порядка и времени. Оказалось, что "стрела времени" замкнута на интуицию порядка. Это было так неожиданно, что научное сообщество оказалось неспособным эту идею переварить, Больцман воистину нашел то, чего не искали. Отчаявшись убедить косных собратьев, Больцман покончил жизнь самоубийством. Между тем, единство мироздания нигде не выявляется столь выпукло, как в концепции энтропии.
Энтропия любой замкнутой системы, согласно Больцману не убывает. Переведем на нормальный человеческий язык: беспорядок в замкнутой системе склонен нарастать (этот непобедимый аргумент очень радует мою дочь, когда взбешенный папа требует в сотый раз навести в ее комнате порядок). Если полагать нашу Вселенную замкнутой, то она, в конце концов, должна перейти в абсолютно беспорядочное состояние (погибнуть). Между тем, наблюдаемый нами мир – несомненно высоко упорядочен. Откуда же он взялся этот порядок, и кто его поддерживает? Человеку религиозно озабоченному на этот вопрос ответить не сложно.
Больцмановская энтропия – переупорядочила мир науки. В нем появилась стрела времени, неумолимо летящая из прошлого в будущее. Люди неученые знали об ее существовании всегда, без труда отличая будущее от прошлого, но в дело вмешалась и спутала карты механика Ньютона, не ведающая этого различия; все ее уравнения обратимы во времени. Мы до сих пор не знаем в точности, как из обратимых уравнений механики, возникает печально нам знакомый необратимый мир. Так что, есть о чем подумать.
Любопытно, что для распознания в энтропии информации потребовалось столетие, что лишний раз иллюстрирует ту нехитрую мысль, что находят лишь то, что ищут.
***
Имеет смысл порассуждать о мире классической науки, так как он сложился к концу ХIX века, мире, явившем, быть может, наиболее гармоничный Космос, когда-либо обустроенный человеческим разумом. Его единство обеспечивалось изящными уравнениями аналитической классической механики, производящими столь сильное впечатление на небезразличный к красоте уравнений ум, что даже очень светлые головы, вроде Максвелла, мыслили весь мир вполне механистически (Максвелл и электромагнитное поле представлял себе именно так). В этом мире будущее в точности определено прошлым (хотя принципиальной разницы между ними нет, можно себе представлять кинопленку событий, крутящейся в обратную сторону). При этом перетекание из прошлого в будущее происходит непрерывно, как непрерывно меняет свою форму разминаемый ком пластилина. Скачков и разрывов нет, мир континуален. Право жаль, что жить этому миру пришлось недолго.
***
Когда в спектре атома водорода появились закономерности описываемые целыми числами, это казалось явным недоразумением. Казалось, из гроба поднялась тень Пифагора, завещавшего нам, что "числу все вещи подобны". Понадобился гений Бора, чтобы осознать, что обустраивается новый Космос, отнюдь не напоминающий разминаемый пластилиновый шарик. Мир, в котором на почетное место вернутся скачок и прерывистость. Боровским прозрениям в физике, предшествовало философское удивление, которым он к нашему с вами счастью и к несчастью жителей Хиросимы и окрестностей Чернобыля поделился. Бора изумила устойчивость и неизменность наблюдаемого нами мира. Атом – устойчив (Парменида, полагавшего, что в мире ничто не изменяется, это бы вовсе не удивило). Неизменному, самотождественному атому нет места в мире классической науки, отчего бы и атому не меняться, как пластилиновому шарику? Бор понял, что атом не вещь среди вещей, но скорее платоновский идеальный объект, или слово в языке новой науки[17]. Но, признав прерывистость мира, пришлось расстаться и с его временной континуальностью. В мире квантовой механики будущее не вполне определено прошлым, но лишь вероятностно.
Бор и отцы основатели квантовой механики придумали язык, в котором слова означают, не вещи, но, то, что мы можем о них знать, в котором мы сознательно жертвуем точностью описания мира во имя всеобщности (Воронель), и в котором единство и связность мира осознаются, как единство текста, набора уравнений.
Параллельно миру квантовой механики продолжал развиваться континуальный мир классической науки, достигнув своей вершины в общей теории относительности (ОТО) Эйнштейна. В ОТО синтез интуиций пространства, времени, и числа достигают неслыханной гармонии.
Важно понимать, что Вселенная Эйнштейна – медленная Вселенная, в ней ничто не происходит мгновенно. Скорость света не просто максимальная скорость движения тел, но также и наибольшая возможная скорость передачи сигналов. Скреплен ли наш Мир еще чем-либо кроме света, мы не знаем (В. Бибихин).
Порознь теория относительности и квантовая механика прекрасно работают. Между тем, "великое объединение" квантовой механики и теории относительности не достигнуто до сих пор. Мир современной физики ладно скроен, но некрепко сшит. Долгие годы это объединение было вожделеннейшей мечтой физиков, и вот, кажется, совсем недавно "потеплело". В работах Verlinde интуиции пространства, времени, и числа сомкнулись на интуиции порядка, и гравитация осознается, как квантовая "энтропийная" сила[18]. Я с немалым удовлетворением прочитал работы Verlinde, ибо мне всегда энтропия казалась более фундаментальной величиной чем энергия, ибо энтропия замкнута на интуицию порядка, самое фундаментальное из наших представлений о мире. Светлой памяти Илья Михайлович Лифшиц говаривал, что истинный босс предприятия "Вселенная" – энтропия, указывающая направление развития; энергия – не более чем рачительный казначей, следящий за тем, чтобы ничто не терялось. Если теория относительности развила и преобразовала интуиции пространства и времени, то квантовая механика оперлась на интуицию числа. В квантовой механике "кажется, что то, что притягивается это системы различных квантовых чисел, а то, что отталкивается, системы тождественных квантовых чисел"[19]. Разуму предлагается отказаться от наглядности в описании природы, во имя общности, опертой на фундаментальную интуицию числа.
Квантовую механику не понимают, но к ней привыкают, решая сотни задачек. Оказывается, привычка – замена не только счастию, но и пониманию (впрочем, их уравнял в правах незабвенный "Доживем до понедельника").
***
На этой оптимистической ноте было бы уместно закончить наш очерк, но не выходит. Как всегда, с верхней точки подъема хорошо виден спуск. Как бы не различались теория относительности и квантовая механика, их объединяет безмерное уважение к математике. Начиная с Галилея, уравнения вытесняют в физике описания[20].
Оставив удивляться "непостижимой эффективностью математики" безответственным болтунам-философам, физики тихо согласились в том, что единство мира наилучшим образом просвечивает через уравнения, а значит и в том, что единство мира осознается единством текста, записанного языком математики. Так не резонно ли предположить, что элементы этого текста и есть перво-кирпичики мироздания, на поиски которых отправились греки? Это вдохновляющая программа была наиболее полно реализована Бертраном Расселом.
Рассел заметил важнейшую особенность теории относительности. Теория относительности предпочитает говорить не о вещах, а о событиях. Мир теории относительности не совокупность физических тел, но вместилище свершившихся и свершающихся фактов. А о фактах можно научиться непротиворечиво говорить, по возможности избегая бестолковщины, нечетких определений и двусмысленностей, столь свойственных человеческому языку. Таким образом, проблемы философии, на самом деле, – проблемы синтаксические; выработав правильные логику и синтаксис, мы сорвем покрывало с тайны, ловко наброшенной философами на окружающий мир.
Рассел был глубоко убежден, что истинное знание доставляется математикой, а математика в свою очередь сводима к логике. Он был также уверен и в том, что ему удалось избавить человечество от "глупых разговоров о существовании, начатых еще в "Теэтете" Платона"[21].
Мне так кажется, что глупые разговоры о существовании исчезнут только вместе с человечеством. Всякая последовательная философская программа сведения всего на свете, к чему-либо первичному отдает безумием, но именно в этом безумии – суть философского поиска. Величественный труд Рассела и Уайтхеда "Principia Mathematica" был написан одними символами, словам нормального человеческого языка, отвратительно двусмысленным и плохо определенным, в нем места не нашлось. Меня, в этой связи, всегда забавлял вот какой вопрос: если бы марсианину попались в руки ноты соль-минорной симфонии Моцарта, догадался ли бы он о том, что перед ним музыка? Или, если без ерничества: возможно ли хоть какое-либо знание о мире без обращения к повседневному человеческому языку? Больному, хромающему на обе ноги человеческому языку, несовершенному всеми несовершенствами человека. Наверное, возможно; музыка предъявляет нам такое знание. Но, пока, она остается достоянием искусств, а не наук, а мы говорим о философии естествознания.
Последовавшие затем поразительные успехи квантовой механики, в которой уравнения оказались не тем при помощи чего мы познаем мир, но тем, что познается, казалось, подтвердили прозорливость Рассела (надо сказать, что расселовская "философия логического анализа", в самом деле, навела порядок во многих путаных проблемах). Удар последовал с совершенно неожиданной стороны. Гниль завелась в самой сердцевине Датского Королевства, червоточина обнаружилась в самой королеве-логике. Теорема Геделя положила конец грезам о самосогласованной, самодостаточной логике, приучая нас к мысли о том, что существуют высказывания, об истинности которых мы никогда не сможем составить окончательного суждения. Но это были только цветочки. Зашаталось все здание классического рационализма.
Напомним, что это здание покоится на представлении о личной очевидности, бесспорной и непогрешимой, как таблица умножения. Мое рассуждение может быть сколь угодно сложным и изощренным, но за конечное число шагов оно должно сводиться к простым и неразложимым истинам. Сегодня о многих вроде бы правдоподобных утверждениях, мы не может составить твердое суждение: истинны они, или нет.
Характерна ситуация, сложившаяся с доказательством великой теоремы Ферма. Оно вроде бы получено, но столь изощрено, что трудно было найти добровольца, готового ухлопать месяцы на его проверку. Неспециалисту остается верить в то, что великая теорема Ферма доказана. Какая уж тут очевидность? "Большие доказательства начинают жить по каким-то своим, макроскопическим законам… Получается, что хотя все доказательства должны, по определению, быть убедительными, одни доказательства убедительнее других, т.е. в большей степени являются доказательствами чем другие. Возникает нечто вроде градации доказательств по степени доказательности – идея, которая, конечно, в корне противоречит первоначальным представлениям об одинаковой непреложности всех доказательств. Но ведь и математические истины допускают нечто вроде такой градации. Каждое из следующих трех утверждений: 2х2=4, 1714>3111, 300!>100300 истинно. Однако мы говорим: верно, как 2х2=4, но не говорим: верно, как 1714>3111 или верно, как 300!>100300" (В. А. Успенский, "Семь рассуждений на темы философии математики").
Особые неприятности возникают в связи с применением "аксиомы выбора". Некоторые математики полагают доказательства, полученные без ее применения "более истинными", возникает странная иерархия истинности и очевидности.
Декартова "личная очевидность" окончательно растворилась в море результатов, полученных при помощи компьютерного моделирования. Вот я слушаю доклад, в котором ученый моделировал некий процесс. Расчеты на суперкомпьютере заняли месяц машинного времени. Что сказать о результатах? Быть может они и верны, но явно не в картезианском смысле этого слова, черт его знает, что там творится в компьютерных мозгах. В этом плане характерна ситуация, сложившаяся вокруг глобального потепления. Прогнозирование климата доступно только суперкомпьютерам. А значит, ничего не остается, кроме доверия группам экспертов, занимающихся компьютерным моделированием, о Декартовой очевидности следует забыть. А эксперты – люди, им надо получать гранты…Огромные успехи науки создали впечатление ее прочной обоснованности, оказалось, между тем, что занятия наукой более напоминают ходьбу по болоту, нежели танцы на паркете. Как говорил, много размышлявший о философии науки Г. Вейль: "Процесс познания начинается, так сказать, с середины и далее развивается не только по восходящей, но и по нисходящей линии, теряясь в неизвестности. Наша задача заключается в том, чтобы постараться в обоих направлениях пробиться сквозь туман неведомого, хотя, конечно, представление о том, что колоссальный слон науки, несущий на себе груз истины, стоит на каком-то абсолютном фундаменте, до которого можно докопаться, является не более чем легендой". Две с половиной тысячи лет философы и ученые искали первооснову мироздания, и сегодня само представление о такой основе мы признаем легендой. Ни мир, ни сознание не удается разместить на чем-нибудь безусловно надежном. Принципиально новым моментом является то, что это никого не волнует. Кажется, профессора не отдают себе отчета в том, какая бездна разверзлась у них под ногами.
***
Вместе с декартовской очевидностью приказал долго жить и второй столп классического рационализма, - идеальный субъект, самодовольно и беспристрастно озирающий все без ограничения равномерно освещенное поле экспериментальных фактов. Пренеприятный прямо скажем субъект, к его истреблению приложили руку Маркс и Фрейд, показав, что, на самом-то деле, за нас мыслят наши интересы и гормоны. Светло только там, куда направлен наш взгляд. Все остальное покрыто непроницаемым мраком.
На интересах следует остановиться подробнее. Можно спорить о причинах изменения климата Земного Шара, но микроклимат научного сообщества бесспорно изменился с тех пор, как наука из аристократического хобби превратилась в массовую и неплохо оплачиваемую профессию, а наука это все же то, чем занимаются ученые. Нужно очень ясно отдавать себе отчет в том, что громадное большинство носителей степени PhD учеными в собственном смысле слова не являются. Они не озабочены ни поиском перво-элементов мироздания, ни единством Космоса. Их деятельность попросту в этом не нуждается. Экстенсивному развитию науки нет дела до единства Вселенной. Я вот, например, занимаюсь экспериментом и теорией поверхностных явлений, но никогда не испытывал потребности в результатах, доставленных стандартной моделью элементарных частиц или теории струн. Полагаю, что не испытывает в них потребности и 99.9% сегодняшних ученых. Мы – в лучшем случае инженеры, с маленькой буквы инженеры, ибо наши результаты зачастую отличает от настоящей Инженерии их полная бесполезность.
Я рецензирую в год несколько десятков статей. Мне очевидно, что большая часть из них написана оттого, что доценту N. совершенно необходимо стать профессором. Я жестко бракую 80% попадающих ко мне на рецензию статей, однако, через месяц отфильтрованный мной информационный мусор появляется в Сети. Размножившиеся, как поганки, open access научные журналы делают борьбу с халтурой и плагиатом невозможной.
Мы уже привыкли к тому, что врачи превратились в "специалистов по левому уху", но такова судьба всех сегодняшних экспертов. Если ты не хочешь превратиться в чеховского ученого соседа, или академика Петрика, необходимо сосредоточиться на очень узкой области знаний, и оставить общие вопросы говорунам-философам, которых всерьез никто не принимает. Но, к чему же ведет экстенсивное развитие науки? Филолаю было ясно, что "если бы все было безграничным, то вовсе не было бы ничего, что можно познать", но это, вроде бы, неясно моим коллегам. Безграничное накопление знаний, выдаваемое на-гора наукой, обессмысливает все научное предприятие.
Бор, Гейзенберг и Эйнштейн не придерживались определенных философских систем, но любили порассуждать на философские темы и делали это мастерски. Их наследники (припомним, например, Р. Фейнмана) уже говорили о философии с совершенным презрением. Утрата интереса к философии – верный признак превращения науки в ремесло, вроде кулинарного, где по очень мудреным рецептам изготавливаются аппетитные блюда (не всегда, заметим, полезные).
Российское телевидение недавно объявило конкурс "На лучшее объяснение устройства мира". Модный ведущий А. Гордон опрашивал крупнейших физиков, философов, биологов. Ученые говорили профессорски кругло, складно и очень убедительно. Поражало, однако, что лекторы совершенно не нуждались друг в друге, и результатах своих коллег. Было видно, что все они кадят разным богам, и истукан теории струн вполне независим от идолов антропного принципа. Налицо зарождение современного язычества, изящного величаемого "постмодернизмом".
***
Кант говорил, что его душу наполняют трепетом "звездное небо над нами, и нравственный закон внутри нас". Более того был убежден в том, что одно без другого невозможно. Страшная энергия Века Просвещения питалась иллюзией разумного обоснования морали. Казалось, что "простое возвещение внутренних достоверностей сознания способно уничтожить предрассудки, в которых живет масса"[22].
Действительность оказалась иной. Само ученое сообщество превратилось в массу, охотно отзывающуюся на политическое камлание (вспомним позорное присуждение Нобелевской премии борцам с глобальным потеплением). Свежий пример торжества восстания научных масс - выпас табунов ученых на полях нанотехнологии и графена. На этих полях ищут то, что можно найти – гранты. Покончив с очевидностью и похоронив субъекта классической науки, нам не на что твердо поставить ногу; телеведущим остается бормотать: "и ты прав, и ты прав".
Звездное небо и нравственный закон разошлись по разным отсекам нашего с вами сегодняшнего разбитого, осколочного Космоса. Мировые религии пытаются сохранить нравственный закон во Вселенной, все еще стоящей на черепахе. Немудрено, что это им неважно удается; истрепанное веками космоложество не вдохновляет. Ученые предпочитают на моральные темы не размышлять, полагая, что кривая научного поиска сама вывезет. Опять же неудивительно, что часто она вывозит совсем не туда.
Завершая очерк о философии естествознания и переиначивая Пастернака скажем, "что вопрос о пользе философии возникает только при ее упадке, в то время, как в периоды ее процветания никто не сомневается в ее полной бесполезности". Нелишне, однако, помнить, что лишь бесполезное – осмысленно.
Примечания
[1] Фрагменты ранних греческих философов, М, Наука, 1989, Пифагор, 28, стр. 149
[2] ibid. Эпихарм, 56, стр. 266.
[3] ibid. Теано, 6, 28, стр. 149.
[4] Вигнер Ю. Непостижимая эффективность математики в естественных науках, Этюды о симметрии, Москва, Мир, 1971.
[5] Фрагменты ранних греческих философов, М, Наука, 1989, Филолай, 3, стр. 441.
[6] Платон, Собрание Сочинений, т. 3, М. Мысль, 1994, Тимей, стр. 432.
[7] Рассел Б. История западной философии, С.-Петербург, Азбука, 2001, стр. 87.
[8] ibid. стр. 937.
[9] Фрагменты ранних греческих философов, М, Наука, 1989, Пифагор, 21, стр. 147.
[10] Платон, Собрание Сочинений, т. 3, М. Мысль, 1994, Тимей, стр. 457-459.
[11] Соколик Г. Огненный лед.
[12] Бибихин В. Чтение философии, Санкт-Петербург, Наука, 2009, стр. 170.
[13] Спиноза Б., Сочинения, т. I, Санкт-Петербург, Наука, 2006, стр. 286.
[14] Бибихин В. Чтение философии, Санкт-Петербург, Наука, 2009, стр. 169.
[15] Амелин Г.Г. Лекции по философии литературы. Лекция I. Темный лес и Ясная поляна, 2004, http://sbiblio.com/biblio/archive/amelin_lekcii/.
[16] Вейль Г. цит. по М. К. Мамардашвили, Стрела познания, М. Школа "Языки русской культуры", 1996, стр. 43.
[17] Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М. Наука. 1989.
[18] Verlinde E., On the origin of gravity and the laws of Newton, Journal of High Energy Physics, 2011, 4, 29.
[19] Башляр Г., Новый рационализм, М. Прогресс, 1987, стр. 44.
[20] ibid. стр. 74.
[21] Рассел Б. История западной философии, С.-Петербург, Азбука, 2001, стр. 946-949.
[22] Мамардашвили М., Классический и неклассический идеалы рациональности, С.-Петербург, Азбука, 2010, стр. 216.
А. Воронелю
В основе точного знания лежат несколько основных интуиций человеческого разума: интуиция числа, интуиции пространственного и временного расположения событий и вещей. Этим фундаментальным интуициям предшествует и сопутствует интуиция порядка. В самом деле, ряд натуральных чисел упорядочен (как говорят математики: "вполне упорядочен", каждое его подмножество обладает первым элементом). Представления о пространстве и времени также неотделимы от идеи взаимного расположения, упорядочения предметов и фактов.
Итак, наше точное знание покоится на трех китах: числе, геометрии пространства-времени и порядке. Не перестаю удивляться тому, как недалеко мы ушли в нашем понимании Космоса от греков: между пифагорейским: "числу все вещи подобны"[1], и изречением Кронекера "Господь изобрел целые числа, все остальное – дело рук человеческих" зазор весьма невелик. Естествознание остается греческой мудростью, как ее именовали наши мудрецы.
Проблемы теории чисел отличаются поразительной устойчивостью и неприступностью. На слуху великая теорема Ферма, но куда более простое утверждение, состоящее в том, что "каждое четное число большее двух можно представить в виде суммы двух простых чисел", именуемое гипотезой Гольдбаха, до сих пор остается недоказанным, вопреки огромным усилиям, приложенным математиками. Прикасаясь к теории чисел, ощущаешь дыхание вечности, неизменный и до конца непостижимый мир чисел завораживает. Грекам же принадлежит представление о том, что этот мир должен быть спроецирован на человеческую жизнь.
"Жизнь людей нуждается очень и в расчете и в числе.
Мы живем числом и расчетом: вот ведь, что спасает людей"[2] У пифагорейцев числа вполне отделились от вещей; это был невероятный скачок, запускавший машину абстрактного мышления. Но отношения чисел упорно обнаруживались в музыке, архитектуре, строении человеческого тела. Между тем, мост между миром чисел и миром вещей навести нелегко. Именно вечность и неизменность чисел делает их малопригодными кирпичиками для построения становящегося, текучего, нового в каждый следующий момент Космоса. Пифагорейцы были достаточно глубокими людьми, чтобы это понимать. У пифагорички (язык сломаешь) Теано читаем: "Пифагор говорил, что все рождается из числа … но вызывает недоумение: каким образом, то что не существует, мыслится порождающим?"[3] В самом деле, как вечные числа, существующие только в нашем сознании, управляют становящимися миром? Иными словами, грекам была непонятна "непостижимая эффективность математики в естественных науках", согласно изящному высказыванию Ю. Вигнера[4]. Непонятна она нам и сейчас. В конце концов, эту эффективность Вигнеру пришлось объявить догматом веры физика-теоретика, и это, пожалуй, лучшее определение состояния вещей на сегодня.
Пифагорейское представление о том, что все, в конце концов, сводится к числу, никогда не умирало в науке. Лапласов полностью детерминированный Космос, в котором все можно рассчитать, зная численные значения начальных данных, - вполне пифагорейский. Лапласова физика ушла на покой, но и Космос современной физики структурирован численными отношениями небольшого количества фундаментальных констант, что, должно быть, доставляет душе Пифагора немало тихой радости.
***
Сведение всего наличного бытия к числам и их соотношениям может показаться и наивным, но лишь на первый взгляд. Попытка отыскать первичный кирпичик мироздания (в данном случае число) четко отграничивает научное познание от инженерного ремесла, в коем были искушены древние цивилизации. Ученый, как говорит Л. Райх, ищет знание, инженер – опыт. Я без капли снобизма говорю об инженерии, сам отдал ей дюжину не худших лет, но в ремеслах, все идет в дело, anything goes, и умножение и изобретение сущностей – не грех. В науке – не то.
Греки сообразили важнейшую вещь, познаваем лишь ограниченный мир: "если бы все было безграничным, то вовсе не было бы ничего, что можно познать" (Филолай)[5]. Мы можем познавать мир, лишь потому, что он сводим к ограниченному набору сущностей. Весь дальнейший путь науки – поиск этих перво-сущностей: чисел, правильных тел, атомов, элементарных частиц. Зная все об одном атоме кислорода, мы знаем все обо всех остальных.
Осознание этого фундаментального обстоятельства заводит довольно далеко. Джон А. Уилер как-то спросил своего ученика Ричарда Фейнмана: Ричард, знаете, отчего все электроны на свете в точности одинаковы? Не знаете? Оттого, что это все один и тот же электрон. Вот пример истинной, глубочайшей мистики естествознания.
Представление о том, что сущности не следует умножать без крайней на то необходимости, потом приобрело имя "бритвы Оккама" и представляет собой второй догмат веры точных наук. Заметим, что в точности Оккам говорил следующее: "не делай большим то, что можно сделать меньшим". Кажется, такая формулировка принципа экономии мышления - наиболее точна. Греки (Гиппас) открыли и симметрию, преобразование, оставляющее вещь неизменной. Симметрия занимает все большее место в современной физике, быть может, и главенствующее, вполне претендуя на роль фундаментального кирпичика (Вернер Гейзенберг говорил: "вначале была симметрия"). О греческой философии "в целом" говорить невозможно, в ней был и зачарованный тайной становления Гераклит, но классическая греческая мысль остановилась вслед за Платоном на том, что познаваемое лишь неизменное, сделав ставку на статику, по сути, исключив из рассмотрения время. Греки мало в чем знали меру, и Платон объявил меняющееся во времени и вовсе не существующим: "то, что постигается с помощью размышления и рассуждения, очевидно и есть вечно тождественное бытие; а то, что подвластно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда не существует на самом деле"[6]. В этом недалеко ушла от греков современная наука, предпочитая не вникать в проблему становления. Классическая механика и вообще понизила ранг времени до обычной переменной, мало отличающейся от пространственных координат. Биология стала на твердые научные ножки, лишь найдя нечто неизменное – ген.
Поставив на математику, точное знание сразу исключило из рассмотрения время. Ибо, что же есть математика? Математика – грамматика, не содержащая времени. Эта грамматика, основана на законах логики – правилах единообразного перехода от одних высказываний к другим (в развитии логики – неоспорима заслуга Аристотеля). Правила логики казались столь вечными, что их самих Б. Рассел предложил считать перво-атомами познания. О судьбе этой величественной программы, сведения всего наличного знания к логике, мы поговорим позже.
***
Устранение времени приняло крайние формы у элеатов, и Парменид вообще объявил, что ничто не изменяется (повторим вслед за Бертраном Расселом, что умеренность не была характерна для греческой мысли), сказав следующее: "Одно и то же – мышление и то, о чем мысль, Ибо без сущего, о котором она высказана, тебе не найти мышления. Ибо нет и не будет ничего, кроме сущего".
Об этом, по правде сказать, довольно темном отрывке исписаны комментаторами тома (среди последних по времени отметим Мартина Хайдеггера и Владимира Бибихина). Мне же кажется, что наиболее вразумительно перетолковал мысль Парменида Б. Рассел: "когда вы думаете, то думаете о чем-либо, когда вы употребляете какое-то название, то это должно быть название чего-либо. Следовательно, и мышление и речь требуют объектов вне себя. И поскольку вы можете мыслить вещь или говорить о ней в любое время, то все, что может быть мыслимо или высказано, должно существовать всегда. Поэтому не может быть изменения, поскольку оно состоит в том, что вещи возникают или уничтожаются. В философии это первый пример широкой аргументации от мысли и языка к миру"[7]. Заметим, что очень часто аргументация от языка к миру ведет к устранению изменения и ставке на вечное и неизменное. Точно тот же путь проделывает теоретическая физика, опираясь на язык математики, возвещающий вечные и неизменные законы природы, льстя самолюбию физиков-теоретиков. В таком случае: "совершенный образ истины – это таблица умножения, вечная и неизменная"[8].
***
Интуиция пространства предложила грекам на роль перво-кирпичиков геометрические объекты, треугольники, кубы, пирамиды, замечательные в своей неизменности. Платоновское учение о правильных телах – основах мироздания, кажется нам наивным, но такой проницательный человек, как В. Гейзенберг, заметил, что ехидничать здесь не над чем. Ведь, речь идет о том, что познаваемы не вещи, а математические структуры. Эта идея восторжествовала в квантовой механике, а затем пронизала и всю физику. Атом квантовой механики, не вещь среди вещей, но, скорее, математическая структура. Вся современная физика предпочитает познавать не вещи, но математические структуры. Р. Фейнман, объясняя студентам, что же такое электромагнитное поле, сказал: уравнения Максвелла и есть электромагнитное поле. Никакой картинки, изображающей поле в виде колесиков и шестеренок, для понимания природы поля нам, физикам, не нужно.
Программа полного сведения физики к геометрии долгие годы выглядела очень привлекательной; Эйнштейн, Уилер, Нееман считали ее реализуемой. Геометрические структуры современной физики далеко ушли от Платоновских кубов и пирамид, но разница здесь, скорее количественная, нежели качественная. Познаваемым оказывается все, опирающееся на фундаментальную интуицию пространства, превратившегося в общей теории относительности в пространство-время. Эйнштейновское пространство-время поспособствовало и дальнейшей нормализации времени, превращении времени в "не более чем координату". Эйнштейн считал Бергсоновскую философию, выделявшую время и настаивающую на его исключительной роли – ошибочной, и даже говорил, что различие между прошлым и будущим – не более чем навязчивая иллюзия.
Греки же поняли и следующее: мир познаваем не только потому что ограничен, но и потому что упорядочен, и называли мир "космосом" (порядком), а не акосмией – беспорядком и распущенностью"[9]. Понимали и то, что интуиция порядка – наиболее фундаментальна, и предшествует всем остальным, платоновский бог первым делом упорядочивает хаос[10]. И с этим ни современная философия ни наука спорить не будут: "Если бы, кроме доходящей до нас действительности, существовала еще одна, хаотическая и не знающая закона, она бы не могла быть предметом мышления" (A. Riehl).
***
Для греков познание мира неотделимо от эстетики, континуум греческой мысли – эстетический. В. Бибихин верно подметил, что свой фундаментальный труд, посвященный греческой мысли, А. Ф. Лосев не только по цензурным соображениям назвал "Историей Античной Эстетики". Разумное, познаваемое – красиво. В полной мере эта тональность сохраняется и в новой науке. Важность эстетических соображений в прогрессе точного знания трудно переоценить, правильная теория – самая красивая. Когда Э. Ферми спросили, не страшно ли ему было создавать первую атомную бомбу, ответил: "но это же - прекрасная физика!" Что и говорить, физика – вполне утонченная.
***
М. Алданов написал, что греки сжато, плотно, концентрировано прожили всю историю человечества. Признавая великолепную афористичность этой максимы, скажем: – не всю. Совсем неподалеку от Греции расположился народ, совершенно не интересовавшийся ни поиском перво-кирпичиков мироздания, ни совершенством правильных тел, но озабоченный тем, как правильно прожить жизнь, и очень рано понявший, что осмысленно можно существовать лишь в присутствии единого Б-га. Народ, фанатично преданный идее единства мироздания. Преданный настолько, что даже отступники, еретики вроде Спинозы и Эйнштейна, несли на плечах груз этой моно-идеи (такое впечатление, что эта идея передается генетически). Картезианца Спинозу никак не устраивал дуалистический Космос Декарта, он признавал лишь одну субстанцию - бога. Эйнштейна не удовлетворяли невероятные успехи теории относительности, он надорвался в поисках общей теории поля, которой надлежало свести воедино все известные взаимодействия. Такими же мономанами были Маркс и Фрейд. Уже со времен средневековья ученый это не только тот, кто ищет перво-кирпичик мироздания, но и тот, кто озабочен единством мироздания и континуальностью мысли о нем.
Континуум еврейской мысли – этический, мудрецов никогда не интересовали законы природы сами по себе. Острие их мысли всегда нацелено на нравственный закон внутри нас, а не в звездное небо над нами. И, несмотря на это, наш с вами Космос, Космос современной науки – еврейский, не в меньшей степени, чем греческий. Фундаментальное единство мироздания - не рамка Космоса науки, а его суть. Наиболее существенные прорывы в понимании мира возникали при столкновении и синтезе перво-интуиций разума: пространства, времени, числа и порядка. Я попытаюсь это показать, попытаюсь показать и то, что на наших глазах это единство разрушается, а значит, наука вступает в эпоху нового язычества.
***
"Научный эксперимент представляет собой…
подтвержденный разум".
Г. Башляр
За "века мрака" греческая мудрость была забыта. Благодаря арабам и евреям, удалось сохранить ее крупицы, включая труды Платона и Аристотеля, и это было много лучше, чем тотальное забвение достижений греческой мысли.
Знаковая фигура Новой Науки – Галилей. В заслугах Галилея следует разобраться поподробнее. В популярных книжках, как правило, наивно объясняют переход от науки Аристотелевой к Галилеевской, современной; теоретику - Аристотелю, де, не приходило в голову бросать камни, а вот умница, Галилей, додумался до экспериментального метода. На самом деле, познавательный скачок был значительно серьезнее: именно Галилей изобрел теоретический метод, заменив естественное созерцание природы, условным миром физического эксперимента, проводимого в искусственных, навязанных природе извне условиях. Аристотель был очень наблюдательным человеком, в особенности это видно в его биологических штудиях. Галилей понял, что недостаточно созерцать вещи в их естественном бытии, надо их изучать, изымая из контекста их существования[11].
При этом молчаливо предполагается, что существует более широкий контекст пребывания вещей: контекст научной истины, вечной, неизменной и объективной. Так зарождается идея фундаментального единства природы. Законы этого единства могут быть изложены только языком математики, нетленной, вневременной грамматики.
Заметим, что попутно зарождается и инобытие вещей; вещи, параллельно своему привычному существованию, живут в бессмертном и прекрасном мире науки, гармонизированном законами природы. Этого, конечно, церковь потерпеть не могла. Галилей положил лапу, на мир иной, позабыв, что там распоряжаться могут только клирики, но никак не физики (с удовольствием пускаю в ход терминологию, разработанную М. Юдсоном).
Окном, в этот идеальный мир служит физический эксперимент, в котором тела ведут себя согласно навязанным им условным соглашениям - физическим законам. Ученый, наблюдая извне, через окно эксперимента за телами, остается "по ту сторону" вещей, в ход вещей не вмешиваясь. Наблюдатель устранен из классической физики.
Здесь мы сталкиваемся с парадоксальным характером рационального естествознания: с одной стороны, это "Я" задаю условия эксперимента, это "Я" постановляю, что считать важным, а чем пренебречь. Но с другой стороны, "Я" исключено из объективной физической картины мира, предполагается, что от меня эта картина не зависит.
***
"Математика, это то, что можно объяснить".
В. Токарева
Декарт был смертельно напуган расправой церковников над Галилеем и не считал, что есть такое знание, за которое стоит отдавать жизнь. Но именно Декарту принадлежат главные изобретения, определившие судьбу натуральной философии. Принято думать, что Декарт впервые сделал ставку на очевидное, ясное, прозрачное мышление, водрузил разум на основание, в котором невозможно усомниться. Ответ этот – не то чтобы не верен, но поверхностен. Никакая культура не может обойтись без некоторого минимума очевидных утверждений. Вопрос в том, что полагается очевидным? Ответ на этот вопрос не универсален, но историчен. Например, в традиционной еврейской культуре, бесспорно, очевидно, то, о чем упомянуто в ТАНАХЕ. До Нового Времени многие культуры строились вокруг священного текста, положения которого были неоспоримы, и безоговорочно принимались всеми носителями этой культуры. Очевидность, таким образом, носила не индивидуальный, а коллективный характер. Я, разумеется, не присутствовал при Сотворении Мира, но священный текст рассказывает о нем так-то, и все члены моей общины полагают этот рассказ бесспорно верным, отчего же и мне не согласиться?
Декарт переключил мышление на иную очевидность. Главное в его формуле – "Я". Очевидно, лишь то, что очевидно мне, моему внутреннему зрению. Удивительно, но именно эта новая, личная очевидность запустила машину рационального мышления. Удивительно, потому что, очевидное мне оказывается очевидным и другому. Несмотря на заведомое несходство наших мозгов можно сойтись в очевидностях. Быть может эта когерентность сознаний и есть самое загадочное, истинно мистическое в человеческом мышлении.
Но, что же абсолютно мне очевидно, помимо "я мыслю, следовательно, я существую"? На одном этом белом тезисе рационализма не построить. И здесь Декарт делает удивительный логический скачок, объявляя, что "…арифметика и геометрия гораздо более достоверны, чем все другие науки, а именно – предмет их столь ясен и прост, что они совсем не нуждаются в предположениях, которые опыт может подвергнуть сомнению, но всецело состоят в последовательном выведении путем рассуждения". ("Правила для руководства ума"). То есть, Декарт предполагает строить мышление на доверии к таблице умножения, к 2х2=4 (и вновь идеалом истины выступает таблица умножения). Не разумно ли предположить, что под словами "число, прямая, точка" все понимают одно и то же? Здесь опять самое время удивиться, ибо мы привыкли думать, что все математики и нематематики понимают под всем этими очевидностями одно и то же. На самом деле, вера в то, что все разумеют под числом и точкой в точности то же самое представляет собой нулевую аксиому рационализма. Мы возвращаемся к парадоксу, который уже обсуждали: в результате доверия к личной очевидности рождается безличное знание.
Декарту принадлежит и еще одно поразительное изобретение: декартова система координат. В ней впервые сошлись интуиции числа и пространства. Со времен Декарта всякое точное знание будет покрывать сетка оцифрованных линий. Декартовы координаты - невероятное и, по сути, монотеистическое изобретение; грекам не приходило в голову сталкивать числа и линии. Декарт искал единство мира и нашел его, "новизна Декарта, не в том, что он его нашел, а что он начал искать, то, чего раньше не искали"[12].
***
Философия Декарта, вывела за пределы еврейской общины Спинозу. Но Спиноза был слишком евреем, чтобы ассимилировать Декартов дуализм духа и материи. Меня совершенно очаровало рассуждение Спинозы о порядке. "Все, что способствует их благосостоянию … люди, назвали добром, противоположное ему – злом. А так как не понимающие природы вещей ничего не утверждают относительно самих вещей, но только воображают их и эти образные представления считают за познание, то, не зная ничего о природе вещей и своей собственной, они твердо уверены, что в вещах существует порядок. Именно, если вещи расположены таким образом, что мы легко можем схватывать их образ…, и следовательно припоминать их, то мы говорим, что они хорошо упорядочены, если же наоборот – что они находятся в дурном порядке. А так как то, что мы легко можем вообразить, нам приятнее другого, то люди ставят порядок выше беспорядка"[13].
Я с наслаждением вписал эту длинную цитату. В ней помимо ненавязчивого традиционного еврейского презрения к невеждам, наличествует и воля видеть мир единым. Порядок – добро, но порядок и приятен и хорош; на интуиции порядка пересекаются этический, познавательный и эстетический континуумы.
Только фанатику монотеизма могла прийти в голову идея написать труд о добре и зле в форме математического трактата, с аксиомами, теоремами и леммами, а именно так написана "Этика" Спинозы.
***
Лейбниц не вполне по-джентльменски отнекивался от влияния на свою философию Спинозы (связь со Спинозой была нехороша и с карьерной точки зрения, могли выйти неприятности с церковью, многие недурные вещи в истории человечества возникали при соединении густопсовых интересов с возвышенными). Но с точки зрения экспертов это влияние - несомненно. Несомненен и прорыв в наращивании единства мира, которому мы обязаны Лейбницу. Я имею в виду дифференциальное и интегральное исчисление, очень развившие интуицию числа. "Абсолютная непереходимая преграда между рациональным и иррациональным в математике выражается бесконечно малым числом, почти нулем … Исчисление бесконечно малых и бесконечно больших, т.е. оперирование с тем, что не число, как с числом, преодоление несоизмеримости между числом и бесконечностью – дифференциальное и интегральное исчисление" (В. Бибихин) – могли возникнуть, если "искать, то чего не искали": новый взгляд на единство чисел[14].
Это новое единство чисел, вобравших теперь в себя бесконечно малые и бесконечно большие, обеспечило новое, головокружительно высокое единство мира. Еще бы, человек стал на "ты" с бесконечностью. О бесконечности стало возможно содержательно говорить, ученые породнились с бесконечностью, к которой не приложим эпитет "дурная".
Лейбницу принадлежит вот какое поразительное утверждение: "quod non agit, non existit" (что не действует, то не существует). Г. Башляр слегка переиначил Лейбница: "всюду, где тело действует, оно существует". Так мы вплотную подбираемся к концепции физического поля. Один электрон, действуя на другой, проявляет свое существование за десятки метров от точки своей локализации. В некотором смысле, даже классический электрон оказывается размазанным в пространстве.
Наберемся окаянства и продлим чудесную мысль Лейбница: "пока вещь действует, она существует". Звезда давно взорвалась, но свет от нее все еще идет к нам на Землю, а, значит, звезда для нас существует. Декарт давно умер, но пока хотя бы один человек, читает его книги, Декарт жив.
***
Всем изучавшим (и даже "проходившим") физику знаком замечательный рисунок Ньютона, на котором камень, брошенный с высокой башни, постепенно превращается в спутник Земли. Даже не очень сообразительный ученик может понять из этого рисунка, что причина, притягивающая камень к Земле и вращающая Луну вокруг Земли, – одна и та же – тяготение. Ньютон, серьезно верующий христианин (главным делом жизни он полагал свой комментарий к книге Даниэля) обнаружил, то чего раньше не искали – единую причину движения тел – тяготение. В общей теории относительности Эйнштейна тяготение сольется с геометрией пространства-времени и скрытое единство мироздания предстанет во всей красе. Ньютону принадлежит и попытка изложить науку и природе, как математику, постулировав небольшой набор аксиом (физических законов, позволяющих объяснить весь наблюдаемый мир).
Нам сегодня трудно оценить нетривиальность подобного подхода. Ведь для инженерных расчетов, щедро предоставленных в наше распоряжение механикой Ньютона, аксиоматический подход вовсе не требуется. Инженеру нет надобности знать, какие законы фундаментальны, а какие вторичны. Это ученый хочет не переделать мир, а объяснить его, сведя к ограниченному набору сущностей; Ньютон, конечно, был ученым первоклассным.
Что мне всегда было в механике Ньютона непонятным – это концепция вечного, абсолютного простирающегося во все стороны оцифрованного пространства-времени. Верующему христианину, полагавшему, что мир сотворен, эта концепция должна быть очень неудобна. Но ньютоновой механике требовался единый фон, и Ньютон пожертвовал логической последовательностью во имя общности картины миры. Мы увидим позднее, что подобную жертву придется принести квантовой механике.
Ньютоново пространство безгранично, но вспомним: уже Филолай уяснил, "что если бы все было безграничным, то вовсе не было бы ничего, что можно познать". Ньютоново безграничное пространство – однородно и изотропно, куда ни пойдешь, увидишь одно и то же, и потому познаваемо. Постепенно оформляется классический идеал рациональности, включающий "самотождественность познающего субъекта, непрерывность и воспроизводимость опыта и возможность переноса наблюдения по всему полю в любом направлении"[15].
***
"На смену Homo faber приходит Homo mathematicus"
Г. Башляр
Со времен Галилея и далее через Ньютона и Лейбница в физике нарастает роль математики, а значит, на первый план выходят исчисление символов и оперирование знаками. "Осознание мира, как он приходит к нам от Бога, не может быть достигнуто в отдельных суждениях, имеющих независимое значение и относящееся к определенным фактам. Оно может быть получено только путем знаковой (символической) конструкции… Завершенное бесконечное мы можем только выражать в символах… Только в математике и физике насколько я могу видеть, знаково-теоретическая конструкция приобретает достаточную основательность для того, чтобы стать убедительной для всякого, чей разум открыт для этих наук" (Г. Вейль)[16]. Таким образом, природа постепенно перетолковывается в язык.
Единство мира осознается, как единство языка (идея, заметим, вполне каббалистическая), а когерентность познающих сознаний замыкается на однозначное оперирование словами этого языка. В классической физике эти процессы еще скрыты, природа в ней еще не вполне исписана, но в квантовой механике они выйдут на первый план.
***
Лаплас, Лагранж, Даламбер, Гамильтон отшлифовали ньютонову механику до неслыханного совершенства, наведя на нее математический глянец. Кант наведет на Декартово-Ньютонову вселенную лоск философский, назвав интуиции времени и пространства – формами познания, как сказал бы М. Мамардашвили "условиями познания", делающими знание возможным.
Но нас более заинтересует трагическая фигура Больцмана. В изобретенном им понятии энтропии непостижимо столкнутся две фундаментальные интуиции – интуиции порядка и времени. Оказалось, что "стрела времени" замкнута на интуицию порядка. Это было так неожиданно, что научное сообщество оказалось неспособным эту идею переварить, Больцман воистину нашел то, чего не искали. Отчаявшись убедить косных собратьев, Больцман покончил жизнь самоубийством. Между тем, единство мироздания нигде не выявляется столь выпукло, как в концепции энтропии.
Энтропия любой замкнутой системы, согласно Больцману не убывает. Переведем на нормальный человеческий язык: беспорядок в замкнутой системе склонен нарастать (этот непобедимый аргумент очень радует мою дочь, когда взбешенный папа требует в сотый раз навести в ее комнате порядок). Если полагать нашу Вселенную замкнутой, то она, в конце концов, должна перейти в абсолютно беспорядочное состояние (погибнуть). Между тем, наблюдаемый нами мир – несомненно высоко упорядочен. Откуда же он взялся этот порядок, и кто его поддерживает? Человеку религиозно озабоченному на этот вопрос ответить не сложно.
Больцмановская энтропия – переупорядочила мир науки. В нем появилась стрела времени, неумолимо летящая из прошлого в будущее. Люди неученые знали об ее существовании всегда, без труда отличая будущее от прошлого, но в дело вмешалась и спутала карты механика Ньютона, не ведающая этого различия; все ее уравнения обратимы во времени. Мы до сих пор не знаем в точности, как из обратимых уравнений механики, возникает печально нам знакомый необратимый мир. Так что, есть о чем подумать.
Любопытно, что для распознания в энтропии информации потребовалось столетие, что лишний раз иллюстрирует ту нехитрую мысль, что находят лишь то, что ищут.
***
Имеет смысл порассуждать о мире классической науки, так как он сложился к концу ХIX века, мире, явившем, быть может, наиболее гармоничный Космос, когда-либо обустроенный человеческим разумом. Его единство обеспечивалось изящными уравнениями аналитической классической механики, производящими столь сильное впечатление на небезразличный к красоте уравнений ум, что даже очень светлые головы, вроде Максвелла, мыслили весь мир вполне механистически (Максвелл и электромагнитное поле представлял себе именно так). В этом мире будущее в точности определено прошлым (хотя принципиальной разницы между ними нет, можно себе представлять кинопленку событий, крутящейся в обратную сторону). При этом перетекание из прошлого в будущее происходит непрерывно, как непрерывно меняет свою форму разминаемый ком пластилина. Скачков и разрывов нет, мир континуален. Право жаль, что жить этому миру пришлось недолго.
***
Когда в спектре атома водорода появились закономерности описываемые целыми числами, это казалось явным недоразумением. Казалось, из гроба поднялась тень Пифагора, завещавшего нам, что "числу все вещи подобны". Понадобился гений Бора, чтобы осознать, что обустраивается новый Космос, отнюдь не напоминающий разминаемый пластилиновый шарик. Мир, в котором на почетное место вернутся скачок и прерывистость. Боровским прозрениям в физике, предшествовало философское удивление, которым он к нашему с вами счастью и к несчастью жителей Хиросимы и окрестностей Чернобыля поделился. Бора изумила устойчивость и неизменность наблюдаемого нами мира. Атом – устойчив (Парменида, полагавшего, что в мире ничто не изменяется, это бы вовсе не удивило). Неизменному, самотождественному атому нет места в мире классической науки, отчего бы и атому не меняться, как пластилиновому шарику? Бор понял, что атом не вещь среди вещей, но скорее платоновский идеальный объект, или слово в языке новой науки[17]. Но, признав прерывистость мира, пришлось расстаться и с его временной континуальностью. В мире квантовой механики будущее не вполне определено прошлым, но лишь вероятностно.
Бор и отцы основатели квантовой механики придумали язык, в котором слова означают, не вещи, но, то, что мы можем о них знать, в котором мы сознательно жертвуем точностью описания мира во имя всеобщности (Воронель), и в котором единство и связность мира осознаются, как единство текста, набора уравнений.
Параллельно миру квантовой механики продолжал развиваться континуальный мир классической науки, достигнув своей вершины в общей теории относительности (ОТО) Эйнштейна. В ОТО синтез интуиций пространства, времени, и числа достигают неслыханной гармонии.
Важно понимать, что Вселенная Эйнштейна – медленная Вселенная, в ней ничто не происходит мгновенно. Скорость света не просто максимальная скорость движения тел, но также и наибольшая возможная скорость передачи сигналов. Скреплен ли наш Мир еще чем-либо кроме света, мы не знаем (В. Бибихин).
Порознь теория относительности и квантовая механика прекрасно работают. Между тем, "великое объединение" квантовой механики и теории относительности не достигнуто до сих пор. Мир современной физики ладно скроен, но некрепко сшит. Долгие годы это объединение было вожделеннейшей мечтой физиков, и вот, кажется, совсем недавно "потеплело". В работах Verlinde интуиции пространства, времени, и числа сомкнулись на интуиции порядка, и гравитация осознается, как квантовая "энтропийная" сила[18]. Я с немалым удовлетворением прочитал работы Verlinde, ибо мне всегда энтропия казалась более фундаментальной величиной чем энергия, ибо энтропия замкнута на интуицию порядка, самое фундаментальное из наших представлений о мире. Светлой памяти Илья Михайлович Лифшиц говаривал, что истинный босс предприятия "Вселенная" – энтропия, указывающая направление развития; энергия – не более чем рачительный казначей, следящий за тем, чтобы ничто не терялось. Если теория относительности развила и преобразовала интуиции пространства и времени, то квантовая механика оперлась на интуицию числа. В квантовой механике "кажется, что то, что притягивается это системы различных квантовых чисел, а то, что отталкивается, системы тождественных квантовых чисел"[19]. Разуму предлагается отказаться от наглядности в описании природы, во имя общности, опертой на фундаментальную интуицию числа.
Квантовую механику не понимают, но к ней привыкают, решая сотни задачек. Оказывается, привычка – замена не только счастию, но и пониманию (впрочем, их уравнял в правах незабвенный "Доживем до понедельника").
***
На этой оптимистической ноте было бы уместно закончить наш очерк, но не выходит. Как всегда, с верхней точки подъема хорошо виден спуск. Как бы не различались теория относительности и квантовая механика, их объединяет безмерное уважение к математике. Начиная с Галилея, уравнения вытесняют в физике описания[20].
Оставив удивляться "непостижимой эффективностью математики" безответственным болтунам-философам, физики тихо согласились в том, что единство мира наилучшим образом просвечивает через уравнения, а значит и в том, что единство мира осознается единством текста, записанного языком математики. Так не резонно ли предположить, что элементы этого текста и есть перво-кирпичики мироздания, на поиски которых отправились греки? Это вдохновляющая программа была наиболее полно реализована Бертраном Расселом.
Рассел заметил важнейшую особенность теории относительности. Теория относительности предпочитает говорить не о вещах, а о событиях. Мир теории относительности не совокупность физических тел, но вместилище свершившихся и свершающихся фактов. А о фактах можно научиться непротиворечиво говорить, по возможности избегая бестолковщины, нечетких определений и двусмысленностей, столь свойственных человеческому языку. Таким образом, проблемы философии, на самом деле, – проблемы синтаксические; выработав правильные логику и синтаксис, мы сорвем покрывало с тайны, ловко наброшенной философами на окружающий мир.
Рассел был глубоко убежден, что истинное знание доставляется математикой, а математика в свою очередь сводима к логике. Он был также уверен и в том, что ему удалось избавить человечество от "глупых разговоров о существовании, начатых еще в "Теэтете" Платона"[21].
Мне так кажется, что глупые разговоры о существовании исчезнут только вместе с человечеством. Всякая последовательная философская программа сведения всего на свете, к чему-либо первичному отдает безумием, но именно в этом безумии – суть философского поиска. Величественный труд Рассела и Уайтхеда "Principia Mathematica" был написан одними символами, словам нормального человеческого языка, отвратительно двусмысленным и плохо определенным, в нем места не нашлось. Меня, в этой связи, всегда забавлял вот какой вопрос: если бы марсианину попались в руки ноты соль-минорной симфонии Моцарта, догадался ли бы он о том, что перед ним музыка? Или, если без ерничества: возможно ли хоть какое-либо знание о мире без обращения к повседневному человеческому языку? Больному, хромающему на обе ноги человеческому языку, несовершенному всеми несовершенствами человека. Наверное, возможно; музыка предъявляет нам такое знание. Но, пока, она остается достоянием искусств, а не наук, а мы говорим о философии естествознания.
Последовавшие затем поразительные успехи квантовой механики, в которой уравнения оказались не тем при помощи чего мы познаем мир, но тем, что познается, казалось, подтвердили прозорливость Рассела (надо сказать, что расселовская "философия логического анализа", в самом деле, навела порядок во многих путаных проблемах). Удар последовал с совершенно неожиданной стороны. Гниль завелась в самой сердцевине Датского Королевства, червоточина обнаружилась в самой королеве-логике. Теорема Геделя положила конец грезам о самосогласованной, самодостаточной логике, приучая нас к мысли о том, что существуют высказывания, об истинности которых мы никогда не сможем составить окончательного суждения. Но это были только цветочки. Зашаталось все здание классического рационализма.
Напомним, что это здание покоится на представлении о личной очевидности, бесспорной и непогрешимой, как таблица умножения. Мое рассуждение может быть сколь угодно сложным и изощренным, но за конечное число шагов оно должно сводиться к простым и неразложимым истинам. Сегодня о многих вроде бы правдоподобных утверждениях, мы не может составить твердое суждение: истинны они, или нет.
Характерна ситуация, сложившаяся с доказательством великой теоремы Ферма. Оно вроде бы получено, но столь изощрено, что трудно было найти добровольца, готового ухлопать месяцы на его проверку. Неспециалисту остается верить в то, что великая теорема Ферма доказана. Какая уж тут очевидность? "Большие доказательства начинают жить по каким-то своим, макроскопическим законам… Получается, что хотя все доказательства должны, по определению, быть убедительными, одни доказательства убедительнее других, т.е. в большей степени являются доказательствами чем другие. Возникает нечто вроде градации доказательств по степени доказательности – идея, которая, конечно, в корне противоречит первоначальным представлениям об одинаковой непреложности всех доказательств. Но ведь и математические истины допускают нечто вроде такой градации. Каждое из следующих трех утверждений: 2х2=4, 1714>3111, 300!>100300 истинно. Однако мы говорим: верно, как 2х2=4, но не говорим: верно, как 1714>3111 или верно, как 300!>100300" (В. А. Успенский, "Семь рассуждений на темы философии математики").
Особые неприятности возникают в связи с применением "аксиомы выбора". Некоторые математики полагают доказательства, полученные без ее применения "более истинными", возникает странная иерархия истинности и очевидности.
Декартова "личная очевидность" окончательно растворилась в море результатов, полученных при помощи компьютерного моделирования. Вот я слушаю доклад, в котором ученый моделировал некий процесс. Расчеты на суперкомпьютере заняли месяц машинного времени. Что сказать о результатах? Быть может они и верны, но явно не в картезианском смысле этого слова, черт его знает, что там творится в компьютерных мозгах. В этом плане характерна ситуация, сложившаяся вокруг глобального потепления. Прогнозирование климата доступно только суперкомпьютерам. А значит, ничего не остается, кроме доверия группам экспертов, занимающихся компьютерным моделированием, о Декартовой очевидности следует забыть. А эксперты – люди, им надо получать гранты…Огромные успехи науки создали впечатление ее прочной обоснованности, оказалось, между тем, что занятия наукой более напоминают ходьбу по болоту, нежели танцы на паркете. Как говорил, много размышлявший о философии науки Г. Вейль: "Процесс познания начинается, так сказать, с середины и далее развивается не только по восходящей, но и по нисходящей линии, теряясь в неизвестности. Наша задача заключается в том, чтобы постараться в обоих направлениях пробиться сквозь туман неведомого, хотя, конечно, представление о том, что колоссальный слон науки, несущий на себе груз истины, стоит на каком-то абсолютном фундаменте, до которого можно докопаться, является не более чем легендой". Две с половиной тысячи лет философы и ученые искали первооснову мироздания, и сегодня само представление о такой основе мы признаем легендой. Ни мир, ни сознание не удается разместить на чем-нибудь безусловно надежном. Принципиально новым моментом является то, что это никого не волнует. Кажется, профессора не отдают себе отчета в том, какая бездна разверзлась у них под ногами.
***
Вместе с декартовской очевидностью приказал долго жить и второй столп классического рационализма, - идеальный субъект, самодовольно и беспристрастно озирающий все без ограничения равномерно освещенное поле экспериментальных фактов. Пренеприятный прямо скажем субъект, к его истреблению приложили руку Маркс и Фрейд, показав, что, на самом-то деле, за нас мыслят наши интересы и гормоны. Светло только там, куда направлен наш взгляд. Все остальное покрыто непроницаемым мраком.
На интересах следует остановиться подробнее. Можно спорить о причинах изменения климата Земного Шара, но микроклимат научного сообщества бесспорно изменился с тех пор, как наука из аристократического хобби превратилась в массовую и неплохо оплачиваемую профессию, а наука это все же то, чем занимаются ученые. Нужно очень ясно отдавать себе отчет в том, что громадное большинство носителей степени PhD учеными в собственном смысле слова не являются. Они не озабочены ни поиском перво-элементов мироздания, ни единством Космоса. Их деятельность попросту в этом не нуждается. Экстенсивному развитию науки нет дела до единства Вселенной. Я вот, например, занимаюсь экспериментом и теорией поверхностных явлений, но никогда не испытывал потребности в результатах, доставленных стандартной моделью элементарных частиц или теории струн. Полагаю, что не испытывает в них потребности и 99.9% сегодняшних ученых. Мы – в лучшем случае инженеры, с маленькой буквы инженеры, ибо наши результаты зачастую отличает от настоящей Инженерии их полная бесполезность.
Я рецензирую в год несколько десятков статей. Мне очевидно, что большая часть из них написана оттого, что доценту N. совершенно необходимо стать профессором. Я жестко бракую 80% попадающих ко мне на рецензию статей, однако, через месяц отфильтрованный мной информационный мусор появляется в Сети. Размножившиеся, как поганки, open access научные журналы делают борьбу с халтурой и плагиатом невозможной.
Мы уже привыкли к тому, что врачи превратились в "специалистов по левому уху", но такова судьба всех сегодняшних экспертов. Если ты не хочешь превратиться в чеховского ученого соседа, или академика Петрика, необходимо сосредоточиться на очень узкой области знаний, и оставить общие вопросы говорунам-философам, которых всерьез никто не принимает. Но, к чему же ведет экстенсивное развитие науки? Филолаю было ясно, что "если бы все было безграничным, то вовсе не было бы ничего, что можно познать", но это, вроде бы, неясно моим коллегам. Безграничное накопление знаний, выдаваемое на-гора наукой, обессмысливает все научное предприятие.
Бор, Гейзенберг и Эйнштейн не придерживались определенных философских систем, но любили порассуждать на философские темы и делали это мастерски. Их наследники (припомним, например, Р. Фейнмана) уже говорили о философии с совершенным презрением. Утрата интереса к философии – верный признак превращения науки в ремесло, вроде кулинарного, где по очень мудреным рецептам изготавливаются аппетитные блюда (не всегда, заметим, полезные).
Российское телевидение недавно объявило конкурс "На лучшее объяснение устройства мира". Модный ведущий А. Гордон опрашивал крупнейших физиков, философов, биологов. Ученые говорили профессорски кругло, складно и очень убедительно. Поражало, однако, что лекторы совершенно не нуждались друг в друге, и результатах своих коллег. Было видно, что все они кадят разным богам, и истукан теории струн вполне независим от идолов антропного принципа. Налицо зарождение современного язычества, изящного величаемого "постмодернизмом".
***
Кант говорил, что его душу наполняют трепетом "звездное небо над нами, и нравственный закон внутри нас". Более того был убежден в том, что одно без другого невозможно. Страшная энергия Века Просвещения питалась иллюзией разумного обоснования морали. Казалось, что "простое возвещение внутренних достоверностей сознания способно уничтожить предрассудки, в которых живет масса"[22].
Действительность оказалась иной. Само ученое сообщество превратилось в массу, охотно отзывающуюся на политическое камлание (вспомним позорное присуждение Нобелевской премии борцам с глобальным потеплением). Свежий пример торжества восстания научных масс - выпас табунов ученых на полях нанотехнологии и графена. На этих полях ищут то, что можно найти – гранты. Покончив с очевидностью и похоронив субъекта классической науки, нам не на что твердо поставить ногу; телеведущим остается бормотать: "и ты прав, и ты прав".
Звездное небо и нравственный закон разошлись по разным отсекам нашего с вами сегодняшнего разбитого, осколочного Космоса. Мировые религии пытаются сохранить нравственный закон во Вселенной, все еще стоящей на черепахе. Немудрено, что это им неважно удается; истрепанное веками космоложество не вдохновляет. Ученые предпочитают на моральные темы не размышлять, полагая, что кривая научного поиска сама вывезет. Опять же неудивительно, что часто она вывозит совсем не туда.
Завершая очерк о философии естествознания и переиначивая Пастернака скажем, "что вопрос о пользе философии возникает только при ее упадке, в то время, как в периоды ее процветания никто не сомневается в ее полной бесполезности". Нелишне, однако, помнить, что лишь бесполезное – осмысленно.
Примечания
[1] Фрагменты ранних греческих философов, М, Наука, 1989, Пифагор, 28, стр. 149
[2] ibid. Эпихарм, 56, стр. 266.
[3] ibid. Теано, 6, 28, стр. 149.
[4] Вигнер Ю. Непостижимая эффективность математики в естественных науках, Этюды о симметрии, Москва, Мир, 1971.
[5] Фрагменты ранних греческих философов, М, Наука, 1989, Филолай, 3, стр. 441.
[6] Платон, Собрание Сочинений, т. 3, М. Мысль, 1994, Тимей, стр. 432.
[7] Рассел Б. История западной философии, С.-Петербург, Азбука, 2001, стр. 87.
[8] ibid. стр. 937.
[9] Фрагменты ранних греческих философов, М, Наука, 1989, Пифагор, 21, стр. 147.
[10] Платон, Собрание Сочинений, т. 3, М. Мысль, 1994, Тимей, стр. 457-459.
[11] Соколик Г. Огненный лед.
[12] Бибихин В. Чтение философии, Санкт-Петербург, Наука, 2009, стр. 170.
[13] Спиноза Б., Сочинения, т. I, Санкт-Петербург, Наука, 2006, стр. 286.
[14] Бибихин В. Чтение философии, Санкт-Петербург, Наука, 2009, стр. 169.
[15] Амелин Г.Г. Лекции по философии литературы. Лекция I. Темный лес и Ясная поляна, 2004, http://sbiblio.com/biblio/archive/amelin_lekcii/.
[16] Вейль Г. цит. по М. К. Мамардашвили, Стрела познания, М. Школа "Языки русской культуры", 1996, стр. 43.
[17] Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М. Наука. 1989.
[18] Verlinde E., On the origin of gravity and the laws of Newton, Journal of High Energy Physics, 2011, 4, 29.
[19] Башляр Г., Новый рационализм, М. Прогресс, 1987, стр. 44.
[20] ibid. стр. 74.
[21] Рассел Б. История западной философии, С.-Петербург, Азбука, 2001, стр. 946-949.
[22] Мамардашвили М., Классический и неклассический идеалы рациональности, С.-Петербург, Азбука, 2010, стр. 216.
7iskusstv.com/nomer.php?srce=41
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer4/Bormashenko1.php
Напечатано в журнале «Семь искусств» #4(41) апрель 2013
