...Конечно же, я и сама писала стихи. Началось это, по-моему, в третьем классе со стихов про зверей, про игрушки, про клоунов, потом пошли патриотические стихи о том, как счастливо живут советские дети, и басни, клеймящие американских капиталистов, а также отечественных тунеядцев и стиляг. Стихи о счастливых пионерах я несколько раз посылала в «Пионерскую правду», трепеща, заглядывала в почтовый ящик и время от времени получала ответ от литературного консультанта, где мне объяснялось, что я молодец, но мои стихи пока еще не подходят для их газеты, и что я должна больше читать, чтобы писать еще лучше. Заключительную фразу: «Присылай нам свои новые стихи», - я воспринимала всерьез и спустя несколько месяцев посылала в газету новые стихи.
Когда я училась, кажется, в седьмом, как это ни невероятно, одну из моих разоблачительных басен напечатали в газете «Подольский рабочий» (Подольск был ближайшим к нашему поселку городом), что повергло в шок и моих родителей, и учителей, и подружек. Но не меня. Я это восприняла как должное и, забыв о «Пионерской правде», начала бомбардировать баснями «Подольский рабочий», что завершилось еще несколькими публикациями.
А в восьмом классе пришли стихи «про любовь» и вытеснили все другие темы. Неразделенная любовь, разочарование, напрасно прожитая жизнь. И больше никаких игрушек-зверюшек. И еще состояние постоянной влюбленности, причем неразделенной. Если же вдруг случалась взаимная, она немедленно отвергалась, поскольку не располагала к писанию стихов. Стихи я писала до окончания школы и настолько была этим увлечена, что к концу десятого класса стала думать о том, что хорошо бы поступить в литературный институт или, на худой конец, в университет на филологическое отделение. Но…
В этом «но» заключается одна из моих главных, если не самая главная ошибка в жизни.
Мама с папой и слышать не хотели ни о каких «поэтах-писателях».
«Это не профессия! Ну хорошо, станешь поэтом, и что? Напишешь стихотворение, получишь за него деньги, а потом сиди и жди, когда напишется другое? А обедать, между прочим, хочется каждый день! Получи настоящую профессию, которая тебя будет кормить, а потом делай что хочешь. Если есть талант, он все равно пробьется!» Моя жизнь была полностью спланирована мамой и обещала быть блестящей и победительной. Я поступаю в институт цветных металлов (где учился папа и его там хорошо знают), заканчиваю институт, папа устраивает меня в какой-нибудь научно-исследовательский институт, занимающийся цветными металлами, я получаю тему для исследования, пишу по ней диссертацию и становлюсь кандидатом наук. Это сначала. А потом постепенно защищаю и докторскую и становлюсь начальником исследовательского отдела, а может быть, и кем-нибудь позначительнее – это все будет зависеть только от меня.
Эх, если бы я уже тогда была такой непослушной дочерью, какой стала впоследствии! Но, увы, я беспрекословно слушалась родителей, которые «не желали мне зла», и поступила в институт цветных металлов на специальность «металловедение», закончила его, устроилась на работу в научно-исследовательский институт и… начала жить не свою, а чужую, нарисованную мамой, жизнь, которая почему-то абсолютно не совпадала с маминой картинкой.
Но до этого был институт и студенческая жизнь со всеми вытекающими отсюда последствиями. Главное, я стала жить в Москве, одна, сначала у папиных знакомых, а потом в общежитии, появились новые друзья, новые заботы, любови, свидания, компании, вечера, а также с огромным трудом сдаваемые сессии, ненавистный сопромат, высшая математика да и все остальные предметы. Короче, в институте было прекрасно всё, кроме учебы. А еще я продолжала писать стихи – много и упорно. Мои подруги знали их наизусть, гордились мною и уговаривали отдать их в какой-нибудь журнал. В журнал я не пошла – уж очень это было страшно, но зато я аккуратно переписала стихотворений десять и отправила по адресу: Союз советских писателей, Степану Щипачеву. Мне очень нравились его стихи, он тоже писал про любовь и должен был меня понять и оценить. На всякий случай я решила ему помочь (если вдруг стихи ему не понравятся) и написала: «Я очень ценю ваше мнение, и только вы можете сказать, стоит ли мне и дальше писать стихи. Или лучше быть хорошим инженером, чем плохим поэтом?» Случились две удивительные вещи: первая – письмо до Щипачева дошло, вторая – он мне ответил. Третья же была не удивительная – он охотно воспользовался сочиненной мной формулировкой и написал: «Вы правы, лучше быть хорошим инженером, чем плохим поэтом». Теперь-то я понимаю, какое облегчение он испытал, когда ему заранее сформулировали его ответ не на просто плохие, а на чудовищные стихи. Но для меня такой ответ был ударом, концом всей моей жизни, я обиделась на Щипачева, на поэзию, на весь мир и поклялась себе, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не напишу ни строчки. Я перестала не только писать, но и читать стихи, с тоской слушала лекции, но с удовольствием бегала на танцы и свидания. Зарока хватило на несколько месяцев, может быть, даже на полгода, и однажды я вытащила тетрадку и снова написала стихотворение, причем то ли из-за встряски, то ли из-за столь долгого воздержания, это стихотворение было совсем другое – не похожее на то, что я писала раньше, будто не мое.
И началась новая полоса стихов, тоже конечно не ахти каких, но уже похожих на человеческие. За полгода-год их накопилось довольно много, и с этим надо было что-то делать. О журналах я, особенно после общения со Щипачевым, я и не помышляла, посылать кому-либо стихи опасалась, однако энергия и тщеславие во мне били ключом, и я придумала новый ход.
В те годы в Москве регулярно, раз в год, проходили «дни поэзии»: в крупных книжных магазинах группы поэтов встречались с читателями, читали стихи, отвечали на вопросы, надписывали свои книги. Прихватив с собой тетрадочку со стихами я, никому не сказав ни слова, отправилась в книжный магазин на Колхозной площади – там в списке ожидаемых поэтов был Виктор Урин, книжку которого я недавно купила, и в ней было много стихов про любовь. Был ли там тогда Виктор Урин, я не помню, поэтов было человек пять, среди них какой-то Окуджава (никому еще не ведомый), а руководил группой и представлял выступающих поэт Михаил Беляев, о котором я тоже понятия не имела. Когда поэты отчитали стихи, я подошла к Беляеву и спросила его:
– А можно я прочитаю свое стихотворение?
– Свое? – удивился и растерялся он.
– Свое, – твердо сказала я, – я тоже пишу стихи.
– Н-ну, давайте… попробуем… – неуверенно согласился он.
Удивляюсь этому до сих пор, но почему-то принесли стул и предложили мне на него встать (хотя я отнюдь не выглядела ребенком – мне было девятнадцать лет, а росту – сто семьдесят сантиметров). Без возражений я залезла на стул и, пламенея и дрожа от волнения, почитала стихотворение.
Гром не грянул, земля не дрогнула, мне вежливо похлопали, и я слезла со стула.
И что дальше? Это всё?
Я было направилась к выходу, но меня остановил Беляев:
– Если хотите, принесите мне ваши стихи. Поговорим.
Я онемела.
– Я работаю в отделе поэзии в «Молодой гвардии», знаете такое издательство?
Он объяснил, как его найти, и назначил день.
То выступление в книжном магазине можно считать моим первым появлением в еще даже не литературном, а в окололитературном пространстве.
Да, самый первый толчок моему движению по литературной лестнице дал Михаил Беляев, и я должна быть ему благодарна. Должна, хотя это и трудно.
Я пришла к нему со стихами, он объяснил мне, как их стоит подправить, чтобы напечатать. Я прихожу к нему и прихожу, пока он, наконец, не выбирает три стихотворения, два из которых он публикует в коллективном сборнике, а одно передает в журнал «Молодая гвардия» со своей рекомендацией, где оно вскоре и выходит. Попутно он мне придумывает мой псевдоним, поскольку в это же время в Ленинграде существовала поэтесса Лариса Никольская, почти полная моя тезка, и, как утверждает Беляев, если не поменять фамилию, всю мою жизнь меня будет сопровождать путаница.
– Ну, придумайте себе какое-нибудь имя, – нетерпеливо говорит он, держа в руках мои стихи, которые он немедленно должен передать дальше для публикации.
Я пожимаю плечами, ничего путного в голову мне не приходит. Тогда он начинает сам изобретать мне фамилию, выхватывая наугад слова из моей рукописи.
– «Туман»… Вот! Туманова!.. Нет… Туманова уже есть. «Дымки»… Дымкова! Так и запишем: Дымкова.
– Тогда уж лучше «Дымова», – робко говорю я.
– Ладно, «Дымова». Пишу: Лорина Дымова.
Так раз и навсегда определилось мое литературное имя.
Но самое главное, Беляев ведет меня в отдел пропаганды издательства и знакомит с Майей Чурбановой, которая ведает писательскими выступлениями и командировками, и это знакомство через несколько лет перевернет всю мою жизнь. Но это потом, а пока я хожу к Беляеву в издательство, ношу новые стихи, он хвалит их, ругает, читает свои и, в конце концов, предлагает мне руку и сердце. Совершенно всерьез. Я отвечаю отказом, и на этом наши отношения заканчиваются, правда, после нашей случайной встречи через несколько лет, когда у меня уже была семья и сын, наши пути опять пересекаются, и он становится мне злейшим врагом, мешая моим литературным делам, не раз он пытается остановить намечающиеся в разных местах мои публикации. Поэтому, признавая его важную роль в самом начале моей литературной судьбы, я все же вынуждена делать оговорки.
Шло время. Я закончила институт, вышла замуж, у меня родился сын. Я сменила три места работы. Все это были научно-исследовательские институты, как и мечтала моя мама, везде мне поручались какие-то исследования, где я могла проявить себя и добиться потрясающих успехов. Но успехов не было, было мучительное отсиживание рабочих часов, что скрашивали только стихи. Тайком от начальства, держа на коленях тетрадку, я продолжала писать. И бралась за любую работу, связанную с литературой и журналистикой, если ее можно было делать параллельно работе в институте. Так я писала на радио репортажи, один из которых, например, назывался «Один день будущего актера». Я целый день провела в Гитисе, побывала на самых разных уроках – от занятий по сценической речи до урока фехтования, и написала о том, как становятся актерами. Еще я писала «служебные» стихи для разных передач, и все это было настолько увлекательнее моей работы, что все чаще хотелось бросить свои исследования, забыть научную работу, как дурной сон, и полностью заняться литературно-журналистской деятельностью. Муж допускал такую возможность (он был ни «за», ни «против»), но мама не просто воспротивилась этому, а грозила разорвать со мной все отношения. Опять начались бесконечные разговоры про «твердый кусок хлеба», про мое легкомыслие и нежелание работать. Жизнь стала полностью невыносимой и на работе, и дома, и я – решилась… Тем более что Саша Львов, который работал на радио и давал мне делать репортажи, клятвенно уверял меня, что уж свои-то инженерские сто рублей в месяц я на радио заработаю с легкостью, и даже гораздо больше. В скобках скажу, что ни одного из сделанных мною репортажей в эфир он так и не пустил, но примерно через год я их все же услышала, однако автором репортажей значился Александр Львов. И, тем не менее, я до сих пор благодарна этому нечистому на руку вралю, потому что без его обещаний вряд ли я бы решилась бросить работу и поменять специальность.
Итак, я оказалась без работы, без денег (у нас была только аспирантская стипендия мужа), но главное – было непонятно, что делать дальше.
И тут пришла на помощь Майя Чурбанова, отношения с которой все это время не прерывались, и она с интересом и сочувствием следила за моими передвижениями. Она мне предложила повыступать с чтением стихов по путевке отдела пропаганды «Молодой гвардии» в книжных магазинах, школах и библиотеках. За каждое такое выступление писателям платили деньги: членам союза 15 рублей, не членам – 7-50. Я и не знала о такой возможности заработка, поэтому ахнула – сначала от удивления, потом от восторга, а потом от страха. Попробовала – получилось, поскольку ничего сверхсложного в такой работе не было: созваниваешься, приходишь, предъявляешь путевку, читаешь стихи (можно по листочку), тебе вяло хлопают, ты благодаришь, улыбаешься и через месяц идешь в бухгалтерию издательства, где тебе вручают семь с полтиной, правда, с небольшими вычетами. Вступлений было не больше двух-трех в месяц, но все-таки это были деньги, заработанные стихами(!!!)
А через какое-то время Майя мне сказала:
- Не хочешь поехать выступать с группой в Новосибирск и Барнаул? Там сможешь что-нибудь и заработать.
С ума сойти!!! С группой! В Новосибирск! Заработать!!!
В группе нас было трое: кроме меня, поэты Олег Богданов и Владимир Захаров.
Олег Богданов – высоченный, под два метра ростом, с зычным голосом и с такими же крупными, яркими, звучными стихами. И Володя Захаров – полная его противоположность: невысокий плотный мужичок слегка деревенского вида, негромко читающий свои негромкие стихи, ничем не отличающиеся от тысяч стихов других поэтов. О себе же могу сказать: стихов писать (с моей теперешней точки зрения) я не умела, выступать – тоже, и единственная польза от меня была в том, что я вносила в выступления лирическую, «женскую» ноту, и, благодаря этому, они были менее монотонными.
Летать я невероятно боялась, но ради такого дела, стиснув зубы и ничем не проявляя своего ужаса, вошла в самолет, летевший в Новосибирск. К моему удивлению, все обошлось благополучно, мы прилетели в Новосибирск, устроились в гостинице, я получила отдельный номер, мы поужинали в ресторане, я вернулась к себе и собралась было подготовиться к завтрашнему выступлению, но в дверь постучали. Это были, конечно, мои соратники по поездке с бутылкой не помню уж чего, но помню, что достаточно крепкого. И понятно, что это было только начало. Пили мои друзья каждый вечер. Сначала они были недовольны и даже обижены, что я не составляю им компанию, но вскоре перестали обращать на это внимание, но, тем не менее, выпивать приходили непременно в мой номер. Поскольку нам выдали командировочные, на три дня в Новосибирске денег им вполне хватило, а о дальнейшем они не беспокоились: заработаем!
– Каким образом? – не понимала я.
– Увидишь, - загадочно говорил Олег.
В первый же день после выступления в библиотеке мы пошли в местную газету, где Богданов, объяснив без ложной скромности, какие мы гениальные поэты и как им повезло, что они могут взять у столичных знаменитостей интервью и напечатать их стихи. Под таким натиском редактору ничего не оставалось делать, как согласиться и даже обрадоваться. У нас взяли интервью, мы оставили стихи, но на вопрос о гонораре, редактор сказал, что у них платят только после выхода материала и что нам пришлют деньги на домашний адрес.
– Ничего, – подбодрил меня Олег. – Сейчас пойдем на телевидение.
Но и там вышло совершенно не так, как предполагал Богданов. Единственная рубрика, в которой мы могли выступить – «Наши гости» – выходила в эфир раз в месяц, а она только что прошла, и теперь речь могла идти лишь о том, чтобы наше выступление записать (и то не раньше чем через неделю), а в конце месяца пустить передачу.
– Не беспокойся, – сказал мне Богданов, – в Барнауле заработаем.
Что же касается выступлений, их было много, по два-три выступления в день, как и в Москве – в библиотеках, клубах и школах, а один раз даже в знаменитом Академгородке. Я привыкла, поднаторела и даже перестала волноваться. На четвертый день мы улетели в Барнаул – почему-то на маленьком самолетике, «кукурузнике», внутри которого были не кресла, а длинные металлические лавки вдоль стен, и нас так мотало, так трясло, что я и думать забыла о страхе, единственное, чего хотелось, это чтобы перестало трясти и тошнить.
В Барнауле все пошло по-прежнему: выступления, встречи, однако у моих спутников кончились деньги. Сразу же по приезде в гостиницу Олег спросил меня:
– А у тебя-то деньги остались?
– Немного, - сказала я, – как раз на три оставшихся дня.
– Неужели из дома не взяла? Так и поехала? – не поверил он.
– Взяла чуть-чуть, - призналась я, – на всякий случай.
– Отлично! – оживился он. – Давай! А мы сразу же после выступления в газету, на радио и на телевиденье.
– Но там сразу не дадут, – попробовала протестовать я, наученная горьким опытом. – Скажут, что получим дома…
– Я договорюсь об авансе! – клятвенно заверил меня Богданов. – Давай деньги.
Я дала, и мы пошли ужинать.
Утром, еще до выступления, Олег побывал во всех трех намеченных точках.
– Обещали дать аванс, – важно сообщил он. – А на телевиденье нас пустят завтра же, причем не в записи, а живьем.
Жизнь, похоже, налаживалась.
В газете у нас взяли стихи, на радио записали «Беседу за круглым столом», но когда Богданов напоминал про аванс, выяснялось, что это невозможно – деньги только через месяц по домашнему адресу. На телевиденье мы, действительно, выступили на следующий же день после приезда, но денег, как и везде, не получили.
Выступление на телевиденье я помню совершенно отчетливо, тот ужас и беспомощность, которые я испытала, забыть нельзя. На телевиденье я была впервые, это было мое «боевое крещение», и я так волновалась, что язык у меня прилип к гортани, и выдавить из себя первую фразу у меня никак не получалось. Спас положение изобретательный Богданов: он начал читать мое стихотворение сам, прочел первые две строчки и замолчал, и тогда уже после паузы я продолжила и читала до конца.
Вечером мои друзья, разумеется, отметили наш успех у меня в номере, успокаивая меня, что назавтра мы приглашены на обед редакторшей с радио, а послезавтра нам уже улетать.
В день отлета один из телевизионщиков отвез нас на своей машине в аэропорт. Мы приехали значительно раньше, чем нужно: надо было освобождать номера в гостинице. До самолета оставалось часа четыре. Страшно хотелось есть, но денег не было. Посидев в полном унынии какое-то время, я попыталась даже уснуть, но Богданов решительно поднялся и сказал:
– Ждите. Я сейчас все устрою! – и исчез.
Минут через двадцать он появился, гордый и насмешливый.
– Приглашаю вас в ресторан. Пора поесть.
Мы недоверчиво встали и, взяв вещи, пошли за ним.
Швейцар встретил его как родного.
– Вещички, пожалуйста сюда, – бормотал он, показывая, куда поставить чемоданы.
Мы сели за столик, на который кивком показал Олег. Он был еще не убран после предыдущих посетителей, но мгновенно появилась круглолицая официантка.
– Вот, Зиночка, это мои друзья-поэты, – представил он нас. – Видели по телевизору?..
Зиночка улыбнулась, кивнула и стала проворно убирать со стола грязную посуду и заново накрывать стол.
– Жаль, скоро самолет, а то бы мы у вас тоже выступили. Такие хорошие люди – почему не выступить?
Зиночка принесла хлеб, винегрет, селедку, сказала «ешьте на здоровье!» и ушла.
– Олег… А деньги? – прошептала я.
– Какие деньги? – удивился он. – Конечно, можно было бы с них взять за то, что знаменитости решили у них пообедать, но я не стал.
Зиночка накормила нас на славу: борщ, макароны по-флотски, компот.
Прощаясь, Богданов обещал Зиночке каждый раз, когда он будет в Барнауле, непременно заглядывать к ней, и она смущенно улыбалась и благодарила.
Эта поездка так хорошо запомнилась мне очевидно потому, что была первая. Потом было еще много: Архангельск, Горький, Йошкар-Ола и еще, и еще, но первая – незабываемая
А однажды Майя сказала:
– А что если тебя включить в состав участников клуба в Ереване?
И объяснила, что ее муж работает в ЦК комсомола в отделе международных связей. Сейчас, например, он готовит встречу в Ереване между болгарской и советской творческой интеллигенцией, и, по мнению Майи, я вполне уже доросла до участия в такой встрече. Муж Майи включил меня в список, и я поехала в Ереван.
Поездка была замечательная: писатели, поэты, режиссеры, музыканты, художники, актеры – все молоды (это же организует комсомол!), веселы, охотно общаются, пьянствуют, флиртуют, и даже на творческих встречах и семинарах, которые неизбежны, царит смех и веселье. На поэтических встречах поэты – московские, болгарские, армянские – читают свои стихи, знакомятся поближе, и, как потом выяснилось, именно это для меня оказалось настолько важным, что определило мою дальнейшую судьбу. Перед отъездом мы обменялись стихами (к сожалению, я не помню, кто именно из болгарских поэтов там был – поздно я взялась вспоминать), и довольно скоро мне из Софии сообщили, что мои стихи переведены и скоро будут опубликованы. Счастлива я была невероятно, однако из этого следовало, что и я должна сделать то же самое – перевести болгар и опубликовать. Я ткнулась в привезенные из Еревана книжки, и тут – о, ужас! – обнаружилось, что я ничего не понимаю. А казалось-то, что, благодаря кириллице и некоторым понятным словам, с чтением затруднений не будет. Но я читала и не понимала ни-че-го!
Тем не менее, выход все же нашелся.
Взяв книги, я отправилась в общежитие института цветных металлов, в котором когда-то жила, нашла там студентов-болгар и объяснила ситуацию. Они с большим удовольствием (чувствуя передо мной свое превосходство) сделали мне подстрочники к стихам и даже расставили по строчкам ударения. И я отправилась переводить. Как уж я перевела те стихи, не помню, хорошо – вряд ли (я ведь тогда еще ничего не умела), но терпимо – скорее всего, потому что их приняли у меня на радио и обещали сделать по ним передачу. На радио же меня привел Леонид Черкасский, известный китаист, переводчик китайской поэзии, к тому времени уже мой друг. Он подрабатывал в литературной редакции, делая передачи по китайской поэзии, у него там давно уже были «свои люди», и когда он порекомендовал меня с моими болгарами, редактор посмотрел переводы и кивнул.
Передача прошла, и поскольку никаких нареканий она не вызвала, меня попросили сделать еще одну, с перспективой регулярных, может быть даже ежемесячных передач по болгарской поэзии. Я испытывала одновременно два чувства, причем по силе и сокрушительности ни одно не уступало другому. Первое чувство, это понятно – счастье: ведь произошло то, о чем я так долго мечтала. Мое имя, мои переводы звучали по радио! И, кроме того, что тоже было немаловажно, я получила, на мой тогдашний взгляд, огромный гонорар – 94 рубля, то есть даже на четыре рубля больше, чем я зарабатывала за месяц в научно-исследовательском институте.
Но второе чувство было отчаяние, смешанное с ужасом.
Еще одна передача?!
Но где я возьму стихи? Допустим, куплю болгарские книжки в магазине «Дружба», но я же понятия не имею, какие в Болгарии поэты хорошие, а какие нет, каков тот или иной поэт в контексте всей литературы, кто там сейчас делает погоду, а прочитать стихи, даже имея книги, я не смогу – ведь я не знаю языка! Но и отказаться от возможности делать передачи, звучать по радио, зарабатывать переводами и вообще литературой – отказаться было невозможно. И я пошла в «Дружбу», скупила там все имеющиеся болгарские поэтические сборники, купила толстенный болгаро-русский словарь, учебник болгарского языка, подписалась на «Литературный фронт» (болгарскую литературную газету) и принялась за дело. Учеба шла тяжело, но «охота пуще неволи», и я продвигалась. Когда я сделала подстрочники первых нескольких стихотворений, я, чтобы не попасть впросак, все же решила подстраховаться и пошла к тем же самым ребятам из общежития. Они удивились, но отнеслись к моим попыткам одобрительно, сделали несколько замечаний, но в целом дали «добро». Так началась моя болгарская эпопея. Раз в месяц по радио шла передача «Болгарская волна», в которой звучали мои переводы и рассказы об авторах. Среди моих знакомых это называлось «Лорина пускает волну».
Через какое-то время, через год, а может и два, все тот же Леня Черкасский сказал:
– А давай-ка попробуем показать твои переводы в «Иностранной литературе».
О своих эмоциях рассказывать не буду, мне это не под силу, ведь публикация в толстом журнале «Иностранная литература» – это был наивысший знак качества, напечататься там нечего было и мечтать, но уж коли ты каким-то чудом в нее попадал, для тебя открывались двери множества других журналов и издательств, это означало признание тебя как переводчика.
Я выбрала из множества своих переводов те, что казались мне лучшими, Леня уже из них выбрал наиболее подходящие, составил подборку, и мы отправились в журнал. Там Леня представил меня двум дамам: Татьяне Петровне Карповой, заведующей отделом поэзии, и Софье Павловне Черниковой, члену редколлегии. Объяснив, что я «отличная переводчица, но робкая», он сказал, что я перевела чуть ли не всю болгарскую поэзию и что он меня затащил к ним буквально силой. Они, имея с ним дело уже долгие годы, хорошо зная его и его великолепные переводы, одобрительно заулыбались, закивали, взяли мою подборку, и через какое-то время (не помню, сколько прошло месяцев) в журнале «Иностранная литература» появилась большая подборка моих переводов «Из современной болгарской поэзии». Это был триумф!
После того, как «Иностранка» опубликовала меня еще раз, мои переводы стали печатать и другие журналы, в том числе и «Новый мир», и «Литературная газета». А вскоре мне стали предлагать переводы и в издательствах «Радуга» и «Художественная литература». Мало того, еще через какое-то время «Радуга» предложила мне стать составителем и редактором внушительного сборника «Из современной болгарской поэзии», что сильно повысило мой статус: теперь я сама могла выбирать поэтов, которые будут переведены на русский, а также переводчиков, то есть предлагать работу, а не искать ее. Но болгарская поэзия была никому не ведома и не интересна, и чтобы книжкой заинтересовались, чтобы читали ее и покупали, нужны были известные и яркие имена переводчиков. В работе были заинтересованы все, и когда я обратилась к Юрию Левитанскому, Юнне Мориц, Римме Казаковой, Роберту Рождественскому – от переводов не отказался никто. Римма Казакова на мой вопрос: «Сколько вы возьметесь перевести?» – ответила: «Чем больше, тем лучше».
Мои переводы публиковались в самых разных местах, и постепенно литературная общественность привыкла к сочетанию «Лорина Дымова», пусть даже с малопочетным добавлением «перевела с болгарского», а уж коли имя всплыло на поверхность, стало возможным изредка публиковать и свои собственные стихи.
Довольно скоро болгары тоже меня заметили – еще бы, появилась какая-то новая переводчица с болгарского (из-за фамилии они были уверены, что болгарка – Димова), и не просто появилась, а публикует переводы в «Иностранке», составляет сборники в издательствах! Приезжающие в Москву поэты стали находить меня, начали завязываться сначала деловые, а потом и дружеские отношения, появились новые друзья и новые возможности. Болгарское издательство «София-пресс» стало посылать мне целые книги для перевода, причем гонорар я получала, только приехав в Софию. Это были большие суммы, накопившиеся за год-два, и их нужно было потратить за неделю или две, на которые я приехала. Это было захватывающее занятие, тем более что в России в то время был дефицит абсолютно всего. Я привозила из Болгарии посуду, полотенца, одежду и обувь для всей семьи, не говоря уж о книгах. Недоставаемые Пастернак, Цветаева, Кафка, альбомы по искусству – все у нас дома было из Болгарии. А еще через несколько лет болгары вручили мне орден Кирилла и Мефодия Первой степени.
Однако все происходило не так просто и не так гладко. Выехать в Болгарию мне не удавалось много лет, хотя каждый год я получала приглашение на участие в Международном летнем семинаре славистов и переводчиков, его устраивал Софийский университет. Поскольку долгое время я не была членом союза писателей (а всего лишь состояла в группкоме литераторов), мне негде было получить характеристику, необходимую для выезда за границу, и ОВИР отказывался принимать у меня документы. «С чего это вы взяли, что вы переводчица и поэтесса? – издевательски интересовалась служащая ОВИРа. – У вас есть докУмент? Нет? Зачем же вы сюда пришли?» Я пробовала получить характеристику в группкоме, даже в домоуправлении, но милиционершу это не устраивало. Наконец одна из таких же горемык, как я, меня надоумила ехать не на семинар, не по официальному приглашению, а в гости по приглашению знакомых, тогда будет не нужна характеристика. И действительно, получив частное приглашение от знакомой поэтессы, Станки Пенчевой, которую я много переводила, с четвертой, кажется, попытки мне удалось вырваться из железных объятий родины и оказаться все-таки в Болгарии. Там я, естественно, поехала не в гости, а на семинар, где меня уже давным-давно ждали, и провела совершенно прекрасный месяц в обществе тех, с кем знакома была заочно, по публикациям и стихам. Нащупав эту дорожку, я стала ездить в Болгарию часто, и всегда, на любые официальные мероприятия, по частному приглашению. А после того, как я вступила в вожделенный Союз писателей (разумеется, в качестве переводчицы с болгарского), вопрос «выезда из страны» отпал вообще, я стала ездить в Болгарию даже не за свой счет.
Вообще Болгарии я очень многим обязана. Как ни странно, но именно благодаря Болгарии, в моей жизни появился Евгений Винокуров – поэт, единственный человек, которого я считаю своим учителем. Подробно о нем, о наших отношениях я уже писала, поэтому сейчас – лишь в нескольких словах.
Познакомилась я с ним в самом начале моей «болгарской карьеры», после того как перевела стихотворение Ивана Николова, посвященное Винокурову. Где его опубликовать, я понятия не имела, и Николов посоветовал мне обратиться к самому Винокурову, который, по его мнению, польщенный тем, что ему посвятил стихотворение болгарский поэт, куда-нибудь его пристроит. Я, зная, что Винокуров ведет поэтический семинар в Литературном институте, перехватила его, когда он направлялся в аудиторию, и он мне предложил посидеть у него на семинаре, а потом уже поговорить о делах. И до самого конца учебного года я ходила в семинар Винокурова. Он, действительно, помог мне напечатать целую подборку болгарских поэтов, среди которых было и стихотворение Ивана Николова, но совершенно из других, не угаданных Иваном Николовым соображений. Самое же главное – мы подружились, и как оказалось, на долгие годы, на целых двадцать лет, пока я не уехала в Израиль. Эта дружба вполне заменила мне учебу в литинституте: чуть ли не каждый день мы по телефону читали друг другу новые стихи, он иногда хвалил меня, но очень редко, чаще ругал, не прощал промахов, насмешничал над плохими или банальными рифмами, объяснял, почему не годится та или другая строчка, что можно в стихотворении, а что – ни в коем случае, и постепенно я стала смотреть на поэзию его глазами и, заранее знала, что он одобрит, а что нет, в каком месте укоризненно покачает головой, а где с удовольствием скажет: «Ну вот, молодец!». Он читал наизусть стихи своих любимых поэтов, и многие имена я узнала именно от него, и не только поэтов. Набоков, Розанов, Осоргин – их книги я прочитала еще в семидесятые годы, когда об этих писателях никто, во всяком случае среди моих знакомых, и понятия не имел. Винокуров привозил книги из заграничных поездок и давал мне их читать, предупреждая, что афишировать это не стоит, и я читала, читала, читала. А еще я училась у него спокойному, ироническому отношению к самой себе, к своим удачам и неудачам, и мне до сих пор очень жалко, что иронические стихи я начала писать, когда его уже не было на свете, – он бы порадовался…
...Конечно же, я и сама писала стихи. Началось это, по-моему, в третьем классе со стихов про зверей, про игрушки, про клоунов, потом пошли патриотические стихи о том, как счастливо живут советские дети, и басни, клеймящие американских капиталистов, а также отечественных тунеядцев и стиляг. Стихи о счастливых пионерах я несколько раз посылала в «Пионерскую правду», трепеща, заглядывала в почтовый ящик и время от времени получала ответ от литературного консультанта, где мне объяснялось, что я молодец, но мои стихи пока еще не подходят для их газеты, и что я должна больше читать, чтобы писать еще лучше. Заключительную фразу: «Присылай нам свои новые стихи», - я воспринимала всерьез и спустя несколько месяцев посылала в газету новые стихи.
Когда я училась, кажется, в седьмом, как это ни невероятно, одну из моих разоблачительных басен напечатали в газете «Подольский рабочий» (Подольск был ближайшим к нашему поселку городом), что повергло в шок и моих родителей, и учителей, и подружек. Но не меня. Я это восприняла как должное и, забыв о «Пионерской правде», начала бомбардировать баснями «Подольский рабочий», что завершилось еще несколькими публикациями.
А в восьмом классе пришли стихи «про любовь» и вытеснили все другие темы. Неразделенная любовь, разочарование, напрасно прожитая жизнь. И больше никаких игрушек-зверюшек. И еще состояние постоянной влюбленности, причем неразделенной. Если же вдруг случалась взаимная, она немедленно отвергалась, поскольку не располагала к писанию стихов. Стихи я писала до окончания школы и настолько была этим увлечена, что к концу десятого класса стала думать о том, что хорошо бы поступить в литературный институт или, на худой конец, в университет на филологическое отделение. Но…
В этом «но» заключается одна из моих главных, если не самая главная ошибка в жизни.
Мама с папой и слышать не хотели ни о каких «поэтах-писателях».
«Это не профессия! Ну хорошо, станешь поэтом, и что? Напишешь стихотворение, получишь за него деньги, а потом сиди и жди, когда напишется другое? А обедать, между прочим, хочется каждый день! Получи настоящую профессию, которая тебя будет кормить, а потом делай что хочешь. Если есть талант, он все равно пробьется!» Моя жизнь была полностью спланирована мамой и обещала быть блестящей и победительной. Я поступаю в институт цветных металлов (где учился папа и его там хорошо знают), заканчиваю институт, папа устраивает меня в какой-нибудь научно-исследовательский институт, занимающийся цветными металлами, я получаю тему для исследования, пишу по ней диссертацию и становлюсь кандидатом наук. Это сначала. А потом постепенно защищаю и докторскую и становлюсь начальником исследовательского отдела, а может быть, и кем-нибудь позначительнее – это все будет зависеть только от меня.
Эх, если бы я уже тогда была такой непослушной дочерью, какой стала впоследствии! Но, увы, я беспрекословно слушалась родителей, которые «не желали мне зла», и поступила в институт цветных металлов на специальность «металловедение», закончила его, устроилась на работу в научно-исследовательский институт и… начала жить не свою, а чужую, нарисованную мамой, жизнь, которая почему-то абсолютно не совпадала с маминой картинкой.
Но до этого был институт и студенческая жизнь со всеми вытекающими отсюда последствиями. Главное, я стала жить в Москве, одна, сначала у папиных знакомых, а потом в общежитии, появились новые друзья, новые заботы, любови, свидания, компании, вечера, а также с огромным трудом сдаваемые сессии, ненавистный сопромат, высшая математика да и все остальные предметы. Короче, в институте было прекрасно всё, кроме учебы. А еще я продолжала писать стихи – много и упорно. Мои подруги знали их наизусть, гордились мною и уговаривали отдать их в какой-нибудь журнал. В журнал я не пошла – уж очень это было страшно, но зато я аккуратно переписала стихотворений десять и отправила по адресу: Союз советских писателей, Степану Щипачеву. Мне очень нравились его стихи, он тоже писал про любовь и должен был меня понять и оценить. На всякий случай я решила ему помочь (если вдруг стихи ему не понравятся) и написала: «Я очень ценю ваше мнение, и только вы можете сказать, стоит ли мне и дальше писать стихи. Или лучше быть хорошим инженером, чем плохим поэтом?» Случились две удивительные вещи: первая – письмо до Щипачева дошло, вторая – он мне ответил. Третья же была не удивительная – он охотно воспользовался сочиненной мной формулировкой и написал: «Вы правы, лучше быть хорошим инженером, чем плохим поэтом». Теперь-то я понимаю, какое облегчение он испытал, когда ему заранее сформулировали его ответ не на просто плохие, а на чудовищные стихи. Но для меня такой ответ был ударом, концом всей моей жизни, я обиделась на Щипачева, на поэзию, на весь мир и поклялась себе, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не напишу ни строчки. Я перестала не только писать, но и читать стихи, с тоской слушала лекции, но с удовольствием бегала на танцы и свидания. Зарока хватило на несколько месяцев, может быть, даже на полгода, и однажды я вытащила тетрадку и снова написала стихотворение, причем то ли из-за встряски, то ли из-за столь долгого воздержания, это стихотворение было совсем другое – не похожее на то, что я писала раньше, будто не мое.
И началась новая полоса стихов, тоже конечно не ахти каких, но уже похожих на человеческие. За полгода-год их накопилось довольно много, и с этим надо было что-то делать. О журналах я, особенно после общения со Щипачевым, я и не помышляла, посылать кому-либо стихи опасалась, однако энергия и тщеславие во мне били ключом, и я придумала новый ход.
В те годы в Москве регулярно, раз в год, проходили «дни поэзии»: в крупных книжных магазинах группы поэтов встречались с читателями, читали стихи, отвечали на вопросы, надписывали свои книги. Прихватив с собой тетрадочку со стихами я, никому не сказав ни слова, отправилась в книжный магазин на Колхозной площади – там в списке ожидаемых поэтов был Виктор Урин, книжку которого я недавно купила, и в ней было много стихов про любовь. Был ли там тогда Виктор Урин, я не помню, поэтов было человек пять, среди них какой-то Окуджава (никому еще не ведомый), а руководил группой и представлял выступающих поэт Михаил Беляев, о котором я тоже понятия не имела. Когда поэты отчитали стихи, я подошла к Беляеву и спросила его:
– А можно я прочитаю свое стихотворение?
– Свое? – удивился и растерялся он.
– Свое, – твердо сказала я, – я тоже пишу стихи.
– Н-ну, давайте… попробуем… – неуверенно согласился он.
Удивляюсь этому до сих пор, но почему-то принесли стул и предложили мне на него встать (хотя я отнюдь не выглядела ребенком – мне было девятнадцать лет, а росту – сто семьдесят сантиметров). Без возражений я залезла на стул и, пламенея и дрожа от волнения, почитала стихотворение.
Гром не грянул, земля не дрогнула, мне вежливо похлопали, и я слезла со стула.
И что дальше? Это всё?
Я было направилась к выходу, но меня остановил Беляев:
– Если хотите, принесите мне ваши стихи. Поговорим.
Я онемела.
– Я работаю в отделе поэзии в «Молодой гвардии», знаете такое издательство?
Он объяснил, как его найти, и назначил день.
То выступление в книжном магазине можно считать моим первым появлением в еще даже не литературном, а в окололитературном пространстве.
Да, самый первый толчок моему движению по литературной лестнице дал Михаил Беляев, и я должна быть ему благодарна. Должна, хотя это и трудно.
Я пришла к нему со стихами, он объяснил мне, как их стоит подправить, чтобы напечатать. Я прихожу к нему и прихожу, пока он, наконец, не выбирает три стихотворения, два из которых он публикует в коллективном сборнике, а одно передает в журнал «Молодая гвардия» со своей рекомендацией, где оно вскоре и выходит. Попутно он мне придумывает мой псевдоним, поскольку в это же время в Ленинграде существовала поэтесса Лариса Никольская, почти полная моя тезка, и, как утверждает Беляев, если не поменять фамилию, всю мою жизнь меня будет сопровождать путаница.
– Ну, придумайте себе какое-нибудь имя, – нетерпеливо говорит он, держа в руках мои стихи, которые он немедленно должен передать дальше для публикации.
Я пожимаю плечами, ничего путного в голову мне не приходит. Тогда он начинает сам изобретать мне фамилию, выхватывая наугад слова из моей рукописи.
– «Туман»… Вот! Туманова!.. Нет… Туманова уже есть. «Дымки»… Дымкова! Так и запишем: Дымкова.
– Тогда уж лучше «Дымова», – робко говорю я.
– Ладно, «Дымова». Пишу: Лорина Дымова.
Так раз и навсегда определилось мое литературное имя.
Но самое главное, Беляев ведет меня в отдел пропаганды издательства и знакомит с Майей Чурбановой, которая ведает писательскими выступлениями и командировками, и это знакомство через несколько лет перевернет всю мою жизнь. Но это потом, а пока я хожу к Беляеву в издательство, ношу новые стихи, он хвалит их, ругает, читает свои и, в конце концов, предлагает мне руку и сердце. Совершенно всерьез. Я отвечаю отказом, и на этом наши отношения заканчиваются, правда, после нашей случайной встречи через несколько лет, когда у меня уже была семья и сын, наши пути опять пересекаются, и он становится мне злейшим врагом, мешая моим литературным делам, не раз он пытается остановить намечающиеся в разных местах мои публикации. Поэтому, признавая его важную роль в самом начале моей литературной судьбы, я все же вынуждена делать оговорки.
Шло время. Я закончила институт, вышла замуж, у меня родился сын. Я сменила три места работы. Все это были научно-исследовательские институты, как и мечтала моя мама, везде мне поручались какие-то исследования, где я могла проявить себя и добиться потрясающих успехов. Но успехов не было, было мучительное отсиживание рабочих часов, что скрашивали только стихи. Тайком от начальства, держа на коленях тетрадку, я продолжала писать. И бралась за любую работу, связанную с литературой и журналистикой, если ее можно было делать параллельно работе в институте. Так я писала на радио репортажи, один из которых, например, назывался «Один день будущего актера». Я целый день провела в Гитисе, побывала на самых разных уроках – от занятий по сценической речи до урока фехтования, и написала о том, как становятся актерами. Еще я писала «служебные» стихи для разных передач, и все это было настолько увлекательнее моей работы, что все чаще хотелось бросить свои исследования, забыть научную работу, как дурной сон, и полностью заняться литературно-журналистской деятельностью. Муж допускал такую возможность (он был ни «за», ни «против»), но мама не просто воспротивилась этому, а грозила разорвать со мной все отношения. Опять начались бесконечные разговоры про «твердый кусок хлеба», про мое легкомыслие и нежелание работать. Жизнь стала полностью невыносимой и на работе, и дома, и я – решилась… Тем более что Саша Львов, который работал на радио и давал мне делать репортажи, клятвенно уверял меня, что уж свои-то инженерские сто рублей в месяц я на радио заработаю с легкостью, и даже гораздо больше. В скобках скажу, что ни одного из сделанных мною репортажей в эфир он так и не пустил, но примерно через год я их все же услышала, однако автором репортажей значился Александр Львов. И, тем не менее, я до сих пор благодарна этому нечистому на руку вралю, потому что без его обещаний вряд ли я бы решилась бросить работу и поменять специальность.
Итак, я оказалась без работы, без денег (у нас была только аспирантская стипендия мужа), но главное – было непонятно, что делать дальше.
И тут пришла на помощь Майя Чурбанова, отношения с которой все это время не прерывались, и она с интересом и сочувствием следила за моими передвижениями. Она мне предложила повыступать с чтением стихов по путевке отдела пропаганды «Молодой гвардии» в книжных магазинах, школах и библиотеках. За каждое такое выступление писателям платили деньги: членам союза 15 рублей, не членам – 7-50. Я и не знала о такой возможности заработка, поэтому ахнула – сначала от удивления, потом от восторга, а потом от страха. Попробовала – получилось, поскольку ничего сверхсложного в такой работе не было: созваниваешься, приходишь, предъявляешь путевку, читаешь стихи (можно по листочку), тебе вяло хлопают, ты благодаришь, улыбаешься и через месяц идешь в бухгалтерию издательства, где тебе вручают семь с полтиной, правда, с небольшими вычетами. Вступлений было не больше двух-трех в месяц, но все-таки это были деньги, заработанные стихами(!!!)
А через какое-то время Майя мне сказала:
- Не хочешь поехать выступать с группой в Новосибирск и Барнаул? Там сможешь что-нибудь и заработать.
С ума сойти!!! С группой! В Новосибирск! Заработать!!!
В группе нас было трое: кроме меня, поэты Олег Богданов и Владимир Захаров.
Олег Богданов – высоченный, под два метра ростом, с зычным голосом и с такими же крупными, яркими, звучными стихами. И Володя Захаров – полная его противоположность: невысокий плотный мужичок слегка деревенского вида, негромко читающий свои негромкие стихи, ничем не отличающиеся от тысяч стихов других поэтов. О себе же могу сказать: стихов писать (с моей теперешней точки зрения) я не умела, выступать – тоже, и единственная польза от меня была в том, что я вносила в выступления лирическую, «женскую» ноту, и, благодаря этому, они были менее монотонными.
Летать я невероятно боялась, но ради такого дела, стиснув зубы и ничем не проявляя своего ужаса, вошла в самолет, летевший в Новосибирск. К моему удивлению, все обошлось благополучно, мы прилетели в Новосибирск, устроились в гостинице, я получила отдельный номер, мы поужинали в ресторане, я вернулась к себе и собралась было подготовиться к завтрашнему выступлению, но в дверь постучали. Это были, конечно, мои соратники по поездке с бутылкой не помню уж чего, но помню, что достаточно крепкого. И понятно, что это было только начало. Пили мои друзья каждый вечер. Сначала они были недовольны и даже обижены, что я не составляю им компанию, но вскоре перестали обращать на это внимание, но, тем не менее, выпивать приходили непременно в мой номер. Поскольку нам выдали командировочные, на три дня в Новосибирске денег им вполне хватило, а о дальнейшем они не беспокоились: заработаем!
– Каким образом? – не понимала я.
– Увидишь, - загадочно говорил Олег.
В первый же день после выступления в библиотеке мы пошли в местную газету, где Богданов, объяснив без ложной скромности, какие мы гениальные поэты и как им повезло, что они могут взять у столичных знаменитостей интервью и напечатать их стихи. Под таким натиском редактору ничего не оставалось делать, как согласиться и даже обрадоваться. У нас взяли интервью, мы оставили стихи, но на вопрос о гонораре, редактор сказал, что у них платят только после выхода материала и что нам пришлют деньги на домашний адрес.
– Ничего, – подбодрил меня Олег. – Сейчас пойдем на телевидение.
Но и там вышло совершенно не так, как предполагал Богданов. Единственная рубрика, в которой мы могли выступить – «Наши гости» – выходила в эфир раз в месяц, а она только что прошла, и теперь речь могла идти лишь о том, чтобы наше выступление записать (и то не раньше чем через неделю), а в конце месяца пустить передачу.
– Не беспокойся, – сказал мне Богданов, – в Барнауле заработаем.
Что же касается выступлений, их было много, по два-три выступления в день, как и в Москве – в библиотеках, клубах и школах, а один раз даже в знаменитом Академгородке. Я привыкла, поднаторела и даже перестала волноваться. На четвертый день мы улетели в Барнаул – почему-то на маленьком самолетике, «кукурузнике», внутри которого были не кресла, а длинные металлические лавки вдоль стен, и нас так мотало, так трясло, что я и думать забыла о страхе, единственное, чего хотелось, это чтобы перестало трясти и тошнить.
В Барнауле все пошло по-прежнему: выступления, встречи, однако у моих спутников кончились деньги. Сразу же по приезде в гостиницу Олег спросил меня:
– А у тебя-то деньги остались?
– Немного, - сказала я, – как раз на три оставшихся дня.
– Неужели из дома не взяла? Так и поехала? – не поверил он.
– Взяла чуть-чуть, - призналась я, – на всякий случай.
– Отлично! – оживился он. – Давай! А мы сразу же после выступления в газету, на радио и на телевиденье.
– Но там сразу не дадут, – попробовала протестовать я, наученная горьким опытом. – Скажут, что получим дома…
– Я договорюсь об авансе! – клятвенно заверил меня Богданов. – Давай деньги.
Я дала, и мы пошли ужинать.
Утром, еще до выступления, Олег побывал во всех трех намеченных точках.
– Обещали дать аванс, – важно сообщил он. – А на телевиденье нас пустят завтра же, причем не в записи, а живьем.
Жизнь, похоже, налаживалась.
В газете у нас взяли стихи, на радио записали «Беседу за круглым столом», но когда Богданов напоминал про аванс, выяснялось, что это невозможно – деньги только через месяц по домашнему адресу. На телевиденье мы, действительно, выступили на следующий же день после приезда, но денег, как и везде, не получили.
Выступление на телевиденье я помню совершенно отчетливо, тот ужас и беспомощность, которые я испытала, забыть нельзя. На телевиденье я была впервые, это было мое «боевое крещение», и я так волновалась, что язык у меня прилип к гортани, и выдавить из себя первую фразу у меня никак не получалось. Спас положение изобретательный Богданов: он начал читать мое стихотворение сам, прочел первые две строчки и замолчал, и тогда уже после паузы я продолжила и читала до конца.
Вечером мои друзья, разумеется, отметили наш успех у меня в номере, успокаивая меня, что назавтра мы приглашены на обед редакторшей с радио, а послезавтра нам уже улетать.
В день отлета один из телевизионщиков отвез нас на своей машине в аэропорт. Мы приехали значительно раньше, чем нужно: надо было освобождать номера в гостинице. До самолета оставалось часа четыре. Страшно хотелось есть, но денег не было. Посидев в полном унынии какое-то время, я попыталась даже уснуть, но Богданов решительно поднялся и сказал:
– Ждите. Я сейчас все устрою! – и исчез.
Минут через двадцать он появился, гордый и насмешливый.
– Приглашаю вас в ресторан. Пора поесть.
Мы недоверчиво встали и, взяв вещи, пошли за ним.
Швейцар встретил его как родного.
– Вещички, пожалуйста сюда, – бормотал он, показывая, куда поставить чемоданы.
Мы сели за столик, на который кивком показал Олег. Он был еще не убран после предыдущих посетителей, но мгновенно появилась круглолицая официантка.
– Вот, Зиночка, это мои друзья-поэты, – представил он нас. – Видели по телевизору?..
Зиночка улыбнулась, кивнула и стала проворно убирать со стола грязную посуду и заново накрывать стол.
– Жаль, скоро самолет, а то бы мы у вас тоже выступили. Такие хорошие люди – почему не выступить?
Зиночка принесла хлеб, винегрет, селедку, сказала «ешьте на здоровье!» и ушла.
– Олег… А деньги? – прошептала я.
– Какие деньги? – удивился он. – Конечно, можно было бы с них взять за то, что знаменитости решили у них пообедать, но я не стал.
Зиночка накормила нас на славу: борщ, макароны по-флотски, компот.
Прощаясь, Богданов обещал Зиночке каждый раз, когда он будет в Барнауле, непременно заглядывать к ней, и она смущенно улыбалась и благодарила.
Эта поездка так хорошо запомнилась мне очевидно потому, что была первая. Потом было еще много: Архангельск, Горький, Йошкар-Ола и еще, и еще, но первая – незабываемая
А однажды Майя сказала:
– А что если тебя включить в состав участников клуба в Ереване?
И объяснила, что ее муж работает в ЦК комсомола в отделе международных связей. Сейчас, например, он готовит встречу в Ереване между болгарской и советской творческой интеллигенцией, и, по мнению Майи, я вполне уже доросла до участия в такой встрече. Муж Майи включил меня в список, и я поехала в Ереван.
Поездка была замечательная: писатели, поэты, режиссеры, музыканты, художники, актеры – все молоды (это же организует комсомол!), веселы, охотно общаются, пьянствуют, флиртуют, и даже на творческих встречах и семинарах, которые неизбежны, царит смех и веселье. На поэтических встречах поэты – московские, болгарские, армянские – читают свои стихи, знакомятся поближе, и, как потом выяснилось, именно это для меня оказалось настолько важным, что определило мою дальнейшую судьбу. Перед отъездом мы обменялись стихами (к сожалению, я не помню, кто именно из болгарских поэтов там был – поздно я взялась вспоминать), и довольно скоро мне из Софии сообщили, что мои стихи переведены и скоро будут опубликованы. Счастлива я была невероятно, однако из этого следовало, что и я должна сделать то же самое – перевести болгар и опубликовать. Я ткнулась в привезенные из Еревана книжки, и тут – о, ужас! – обнаружилось, что я ничего не понимаю. А казалось-то, что, благодаря кириллице и некоторым понятным словам, с чтением затруднений не будет. Но я читала и не понимала ни-че-го!
Тем не менее, выход все же нашелся.
Взяв книги, я отправилась в общежитие института цветных металлов, в котором когда-то жила, нашла там студентов-болгар и объяснила ситуацию. Они с большим удовольствием (чувствуя передо мной свое превосходство) сделали мне подстрочники к стихам и даже расставили по строчкам ударения. И я отправилась переводить. Как уж я перевела те стихи, не помню, хорошо – вряд ли (я ведь тогда еще ничего не умела), но терпимо – скорее всего, потому что их приняли у меня на радио и обещали сделать по ним передачу. На радио же меня привел Леонид Черкасский, известный китаист, переводчик китайской поэзии, к тому времени уже мой друг. Он подрабатывал в литературной редакции, делая передачи по китайской поэзии, у него там давно уже были «свои люди», и когда он порекомендовал меня с моими болгарами, редактор посмотрел переводы и кивнул.
Передача прошла, и поскольку никаких нареканий она не вызвала, меня попросили сделать еще одну, с перспективой регулярных, может быть даже ежемесячных передач по болгарской поэзии. Я испытывала одновременно два чувства, причем по силе и сокрушительности ни одно не уступало другому. Первое чувство, это понятно – счастье: ведь произошло то, о чем я так долго мечтала. Мое имя, мои переводы звучали по радио! И, кроме того, что тоже было немаловажно, я получила, на мой тогдашний взгляд, огромный гонорар – 94 рубля, то есть даже на четыре рубля больше, чем я зарабатывала за месяц в научно-исследовательском институте.
Но второе чувство было отчаяние, смешанное с ужасом.
Еще одна передача?!
Но где я возьму стихи? Допустим, куплю болгарские книжки в магазине «Дружба», но я же понятия не имею, какие в Болгарии поэты хорошие, а какие нет, каков тот или иной поэт в контексте всей литературы, кто там сейчас делает погоду, а прочитать стихи, даже имея книги, я не смогу – ведь я не знаю языка! Но и отказаться от возможности делать передачи, звучать по радио, зарабатывать переводами и вообще литературой – отказаться было невозможно. И я пошла в «Дружбу», скупила там все имеющиеся болгарские поэтические сборники, купила толстенный болгаро-русский словарь, учебник болгарского языка, подписалась на «Литературный фронт» (болгарскую литературную газету) и принялась за дело. Учеба шла тяжело, но «охота пуще неволи», и я продвигалась. Когда я сделала подстрочники первых нескольких стихотворений, я, чтобы не попасть впросак, все же решила подстраховаться и пошла к тем же самым ребятам из общежития. Они удивились, но отнеслись к моим попыткам одобрительно, сделали несколько замечаний, но в целом дали «добро». Так началась моя болгарская эпопея. Раз в месяц по радио шла передача «Болгарская волна», в которой звучали мои переводы и рассказы об авторах. Среди моих знакомых это называлось «Лорина пускает волну».
Через какое-то время, через год, а может и два, все тот же Леня Черкасский сказал:
– А давай-ка попробуем показать твои переводы в «Иностранной литературе».
О своих эмоциях рассказывать не буду, мне это не под силу, ведь публикация в толстом журнале «Иностранная литература» – это был наивысший знак качества, напечататься там нечего было и мечтать, но уж коли ты каким-то чудом в нее попадал, для тебя открывались двери множества других журналов и издательств, это означало признание тебя как переводчика.
Я выбрала из множества своих переводов те, что казались мне лучшими, Леня уже из них выбрал наиболее подходящие, составил подборку, и мы отправились в журнал. Там Леня представил меня двум дамам: Татьяне Петровне Карповой, заведующей отделом поэзии, и Софье Павловне Черниковой, члену редколлегии. Объяснив, что я «отличная переводчица, но робкая», он сказал, что я перевела чуть ли не всю болгарскую поэзию и что он меня затащил к ним буквально силой. Они, имея с ним дело уже долгие годы, хорошо зная его и его великолепные переводы, одобрительно заулыбались, закивали, взяли мою подборку, и через какое-то время (не помню, сколько прошло месяцев) в журнале «Иностранная литература» появилась большая подборка моих переводов «Из современной болгарской поэзии». Это был триумф!
После того, как «Иностранка» опубликовала меня еще раз, мои переводы стали печатать и другие журналы, в том числе и «Новый мир», и «Литературная газета». А вскоре мне стали предлагать переводы и в издательствах «Радуга» и «Художественная литература». Мало того, еще через какое-то время «Радуга» предложила мне стать составителем и редактором внушительного сборника «Из современной болгарской поэзии», что сильно повысило мой статус: теперь я сама могла выбирать поэтов, которые будут переведены на русский, а также переводчиков, то есть предлагать работу, а не искать ее. Но болгарская поэзия была никому не ведома и не интересна, и чтобы книжкой заинтересовались, чтобы читали ее и покупали, нужны были известные и яркие имена переводчиков. В работе были заинтересованы все, и когда я обратилась к Юрию Левитанскому, Юнне Мориц, Римме Казаковой, Роберту Рождественскому – от переводов не отказался никто. Римма Казакова на мой вопрос: «Сколько вы возьметесь перевести?» – ответила: «Чем больше, тем лучше».
Мои переводы публиковались в самых разных местах, и постепенно литературная общественность привыкла к сочетанию «Лорина Дымова», пусть даже с малопочетным добавлением «перевела с болгарского», а уж коли имя всплыло на поверхность, стало возможным изредка публиковать и свои собственные стихи.
Довольно скоро болгары тоже меня заметили – еще бы, появилась какая-то новая переводчица с болгарского (из-за фамилии они были уверены, что болгарка – Димова), и не просто появилась, а публикует переводы в «Иностранке», составляет сборники в издательствах! Приезжающие в Москву поэты стали находить меня, начали завязываться сначала деловые, а потом и дружеские отношения, появились новые друзья и новые возможности. Болгарское издательство «София-пресс» стало посылать мне целые книги для перевода, причем гонорар я получала, только приехав в Софию. Это были большие суммы, накопившиеся за год-два, и их нужно было потратить за неделю или две, на которые я приехала. Это было захватывающее занятие, тем более что в России в то время был дефицит абсолютно всего. Я привозила из Болгарии посуду, полотенца, одежду и обувь для всей семьи, не говоря уж о книгах. Недоставаемые Пастернак, Цветаева, Кафка, альбомы по искусству – все у нас дома было из Болгарии. А еще через несколько лет болгары вручили мне орден Кирилла и Мефодия Первой степени.
Однако все происходило не так просто и не так гладко. Выехать в Болгарию мне не удавалось много лет, хотя каждый год я получала приглашение на участие в Международном летнем семинаре славистов и переводчиков, его устраивал Софийский университет. Поскольку долгое время я не была членом союза писателей (а всего лишь состояла в группкоме литераторов), мне негде было получить характеристику, необходимую для выезда за границу, и ОВИР отказывался принимать у меня документы. «С чего это вы взяли, что вы переводчица и поэтесса? – издевательски интересовалась служащая ОВИРа. – У вас есть докУмент? Нет? Зачем же вы сюда пришли?» Я пробовала получить характеристику в группкоме, даже в домоуправлении, но милиционершу это не устраивало. Наконец одна из таких же горемык, как я, меня надоумила ехать не на семинар, не по официальному приглашению, а в гости по приглашению знакомых, тогда будет не нужна характеристика. И действительно, получив частное приглашение от знакомой поэтессы, Станки Пенчевой, которую я много переводила, с четвертой, кажется, попытки мне удалось вырваться из железных объятий родины и оказаться все-таки в Болгарии. Там я, естественно, поехала не в гости, а на семинар, где меня уже давным-давно ждали, и провела совершенно прекрасный месяц в обществе тех, с кем знакома была заочно, по публикациям и стихам. Нащупав эту дорожку, я стала ездить в Болгарию часто, и всегда, на любые официальные мероприятия, по частному приглашению. А после того, как я вступила в вожделенный Союз писателей (разумеется, в качестве переводчицы с болгарского), вопрос «выезда из страны» отпал вообще, я стала ездить в Болгарию даже не за свой счет.
Вообще Болгарии я очень многим обязана. Как ни странно, но именно благодаря Болгарии, в моей жизни появился Евгений Винокуров – поэт, единственный человек, которого я считаю своим учителем. Подробно о нем, о наших отношениях я уже писала, поэтому сейчас – лишь в нескольких словах.
Познакомилась я с ним в самом начале моей «болгарской карьеры», после того как перевела стихотворение Ивана Николова, посвященное Винокурову. Где его опубликовать, я понятия не имела, и Николов посоветовал мне обратиться к самому Винокурову, который, по его мнению, польщенный тем, что ему посвятил стихотворение болгарский поэт, куда-нибудь его пристроит. Я, зная, что Винокуров ведет поэтический семинар в Литературном институте, перехватила его, когда он направлялся в аудиторию, и он мне предложил посидеть у него на семинаре, а потом уже поговорить о делах. И до самого конца учебного года я ходила в семинар Винокурова. Он, действительно, помог мне напечатать целую подборку болгарских поэтов, среди которых было и стихотворение Ивана Николова, но совершенно из других, не угаданных Иваном Николовым соображений. Самое же главное – мы подружились, и как оказалось, на долгие годы, на целых двадцать лет, пока я не уехала в Израиль. Эта дружба вполне заменила мне учебу в литинституте: чуть ли не каждый день мы по телефону читали друг другу новые стихи, он иногда хвалил меня, но очень редко, чаще ругал, не прощал промахов, насмешничал над плохими или банальными рифмами, объяснял, почему не годится та или другая строчка, что можно в стихотворении, а что – ни в коем случае, и постепенно я стала смотреть на поэзию его глазами и, заранее знала, что он одобрит, а что нет, в каком месте укоризненно покачает головой, а где с удовольствием скажет: «Ну вот, молодец!». Он читал наизусть стихи своих любимых поэтов, и многие имена я узнала именно от него, и не только поэтов. Набоков, Розанов, Осоргин – их книги я прочитала еще в семидесятые годы, когда об этих писателях никто, во всяком случае среди моих знакомых, и понятия не имел. Винокуров привозил книги из заграничных поездок и давал мне их читать, предупреждая, что афишировать это не стоит, и я читала, читала, читала. А еще я училась у него спокойному, ироническому отношению к самой себе, к своим удачам и неудачам, и мне до сих пор очень жалко, что иронические стихи я начала писать, когда его уже не было на свете, – он бы порадовался…м
7iskusstv.com/nomer.php?srce=41
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer4/Dymova1.php
Напечатано в журнале «Семь искусств» #4(41) апрель 2013
