Взгляд назад невидящих глаз. Лето
(Продолжение. Начало в №3/2013)
Военная академия
15 мая 1964 года я успешно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук на заседании Ученого совета механико-математического факультета МГУ. Моими оппонентами были замечательный математик, лауреат Ленинской премии профессор Михаил Михайлович Постников, работавший в Математическом институте Академии наук и в МГУ, и старинный друг Куроша доцент Александр Иванович Узков, работавший в Высшей школе КГБ. На том же заседании защитил диссертацию и Фред Шмелькин. Поэтому традиционный банкет после защиты мы организовывали вместе. Мы защитились досрочно, за полгода до окончания аспирантуры, в наш адрес было сказано много лестных слов, и тем самым на мажорной ноте закончился восемнадцатилетний период моей жизни, в котором учеба занимала основное место.
Однако сразу же после защиты произошла первая непредсказуемая перестройка моей жизни, и я перестал быть баловнем судьбы. Через несколько дней мой научный руководитель Олег Николаевич Головин сказал мне: "Миша, Вам надо искать место работы. Партбюро факультета четыре часа рассматривало заявку кафедры на Ваше оставление в университете и в конце концов ее поддержало, но места Вам не дадут". Я не стал задавать лишних вопросов, поскольку мы оба знали, что еврею почти невозможно остаться на педагогической работе в МГУ. Нужна была чрезвычайно высокая протекция, а ее у меня не было.
Буквально через пару дней мой второй научный руководитель Александр Геннадиевич Курош отправил меня с рекомендательным письмом к профессору Борису Абрамовичу Фуксу, создававшему в то время кафедру математики в Московском институте электронного машиностроения (МИЭМ). После короткой беседы Фукс пообещал отправить в МГУ заявку на мое распределение к нему на кафедру, что он и сделал без промедления. В начале июня состоялось распределение аспирантов, заканчивавших трехлетний срок обучения. Я был уверен, что заявка Фукса будет удовлетворена, но ошибся. Аспирантов вызывали по алфавиту, и я оказался в числе последних. Когда я вошел в аудиторию, где заседала комиссия по распределению, меня спросили о выбранном мною месте работы. Я сказал, что согласен работать в МГУ или в МИЭМ. "Мы уже удовлетворили заявки этих вузов. У нас заявок больше, чем выпускников, и мы должны учитывать интересы других вузов", – услышал я. Неподготовленный к такому ответу, я отказался изучать список неудовлетворенных заявок, не подписал распределение и вышел из комнаты.
Вслед за мной вышел профессор Лев Абрамович Тумаркин, один из моих первых лекторов. Он догнал меня, остановил и сказал: "Мой хороший знакомый Б.С. Солоноуц, доцент физико-технического института, хочет создать современную кафедру математики в Пищевом институте. С сентября он становится заведующим этой кафедрой и очень заинтересован в привлечении способных математиков. Я рекомендую Вам с ним встретиться". Наша встреча состоялась на следующий же день. Солоноуц пообещал, что заявка на меня будет оформлена на должность доцента, что в институте я буду занят три дня, что смогу продолжить преподавание в университете и буду иметь достаточно времени для продолжения научной работы. Приняв его приглашение, я подписал распределение и получил направление на работу в качестве доцента.
Лето 1964 года было теплым и солнечным, мы впервые вывезли нашу полуторагодовалую дочку на дачу, снятую на станции "Отдых" Казанской железной дороги, напротив города Жуковский. Дачу сняли вместе с нашими друзьями Славой и Юлей Гаухманами, дочка которых была на год младше нашей. Конечно, мы не жили "как боги", вопреки известной песне Высоцкого, большинство удобств находилось во дворе, детские вещи регулярно стирали руками, но мы были молоды, жили весело и не "питались жесткими, как щепка, пирожками" в отличие от молодого В. Луговского, хотя денег у нас было немного. В июле я принимал третий и последний раз вступительные экзамены в МГУ, а моя жена Маша, тоже заканчивавшая аспирантуру в Центральном государственном педагогическом институте, стала искать себе место работы по распределению.
Гром, как всегда, грянул среди ясного неба. Лев Абрамович разыскал меня на факультете и сказал, что Солоноуц не пойдет работать в Пищевой институт, поскольку ректор не выполняет данных ему обещаний, и никто не будет нести ответственность за обещания, данные мне. Поэтому мне надо попробовать найти замену Пищевому институту.
Искать замену в середине лета было почти невозможно – это было время отпусков в институтах. Я решил не появляться в Пищевом институте до октября, так как формально срок аспирантуры заканчивался в октябре. Тем временем Маша получила приглашение на работу в престижный Московский инженерно-физический институт (МИФИ). Ее внешность и девичья фамилия Вагуртова хорошо скрывали ее национальность до заполнения учетной карточки в отделе кадров. Дальше отдела кадров ее дело в МИФИ не продвинулось. Гораздо дальше Маша продвинулась в Медико-биологическом институте, где ее даже включили в расписание занятий с первого сентября. Однако 31-го августа в нашей квартире появилась заведующая кафедрой математики замечательная женщина и прекрасный математик Елена Валерьевна Гливенко и со слезами на глазах сообщила, что ректор института отказался подписать приказ о принятии Маши на работу. Помнится, что нам пришлось успокаивать плачущую Елену Валерьевну.
Таким образом, первого сентября мы оказались у разбитого корыта. И вдруг все завертелось – закружилось... Дней через пять я получил странную открытку без подписи, в которой мне предлагалось явиться в Министерство высшего образования СССР в 10 часов утра в какую-то комнату. Несмотря на странный вид написанной от руки открытки, ничего не понимая, в назначенные день и час я открыл дверь в указанную комнату. В комнате за одиноким столом сидела одинокая молодая женщина, по-видимому, секретарша. Растерянно я сообщил, что появился перед ней согласно полученной мною открытке. "Покажите открытку", - сказала женщина. Я протянул открытку, и она мгновенно спрятала ее в стол. "Приходите завтра сюда в то же время", - сказала секретарша, и я вышел. На следующий день в тот же час та же неразговорчивая женщина протянула мне Приказ Министерства о моем распределении на работу в Военную инженерную академию имени Ф.Э. Дзержинского в качестве ассистента кафедры математики и попросила расписаться в получении приказа.
По прошествии многих лет очень трудно описать сюрреализм случившегося. Человек, от рождения непригодный к военной службе, направлен преподавать математику офицерам в одну из ведущих военных академий, среди профессоров которой много выдающихся ученых. В частности, кафедрой математики заведовал лауреат Ленинской премии профессор МГУ Борис Моисеевич Левитан, а сама кафедра еще до войны была создана Л.А. Тумаркиным.
В это же время Машины дела также приняли неожиданный оборот. Ей на помощь пришел заведующий кафедрой дифференциальной геометрии МГУ профессор Петр Константинович Рашевский, написавший несколько рекомендательных писем, адресованных разным заведующим кафедрами математики московских институтов. Для одного из них Петра Евгеньевича Дюбюка рекомендация Рашевского оказалась столь существенной, что он немедленно представил Машу ректору своего института и получил согласие принять ее на работу по распределению. Так как педагогический институт находился в ведении Министерства просвещения, то чиновники этого министерства отказались выдать Маше направление в институт другого министерства. В результате этой бюрократической зацепки Маше нашли место в Московском государственном заочном педагогическом институте (МГЗПИ), где она и проработала более тридцати лет. В этом институте работали такие известные математики как Н.Я. Виленкин, М.И. Граев и А.С. Солодовников, другие преподаватели были учениками выдающихся математиков и образовывали дружный и высокопрофессиональный коллектив.
Первого октября 1964 года мы оба вышли на работу, но я так и не знал, каким образом я получил перераспределение. Только через год мне стало известно, что Л.А. Тумаркин обратился к начальнику академии генерал-полковнику артиллерии Георгию Федотовичу Одинцову с просьбой добиться моего перераспределения в академию. Не знаю, какими словами Тумаркин охарактеризовал меня, но он точно знал, что Одинцов старается привлекать на работу в академию талантливых ученых. После беседы с Тумаркиным Одинцов приказал начальнику учебного отдела полковнику В.Н. Бугаеву добиться моего перераспределения. Приказ есть приказ, но Бугаев прекрасно знал, что выполнить его, отправив письмо в Министерство высшего образования, невозможно. Он выяснил, что любимая женщина одного из поступавших в тот год в академию офицеров работает в Минвузе. Поступление в академию офицеру было гарантировано при условии, что мое направление в академию будет оформлено. Обе договаривавшиеся стороны выполнили свои обязательства, а я, наконец, понял, почему меня считали протеже начальника академии.
Наше первое столкновение с антисемитизмом советской системы кончилось благополучно не в силу нашей предприимчивости или изобретательности, оно окончилось благополучно потому, что нам сочли необходимым помочь выдающиеся люди, умудренные огромным опытом, бывшие подлинными носителями человеческой доброты и порядочности. К сожалению, их уже нет в живых, и я не смог в полной мере выразить им свою благодарность при их жизни.
Итак, 1 октября 1964 года началась моя работа в Военной инженерной академии им. Дзержинского. Несмотря на строгую секретность, окружавшую академию, оформление в отделе кадров прошло очень быстро без оформления каких - либо форм секретности. Академия размещалась в самом центре Москвы на набережной недалеко от Кремля в длинном невысоком здании дореволюционной постройки. Освещение в коридорах не было ярким, но в аудиториях и в служебных помещениях было много дневного света.
Кафедра математики переживала период обновления и омоложения, начавшийся с приходом нового заведующего профессора Левитана. Начальник академии Г.Ф. Одинцов хотел, чтобы у него работали знаменитости. Поэтому на кафедре математики помимо Л.А. Тумаркина в пятидесятые годы работали член-корреспондент АН СССР А.А. Ляпунов, автор первого учебника по программированию Н.А. Криницкий, а заведовал кафедрой профессор Г.П. Толстов, написавший один из известных курсов математического анализа и уделявший большое внимание методике преподавания.
Тем не менее в момент моего появления состав кафедры был чрезвычайно неоднородным и по возрасту, и по математической подготовке. Я стал самым молодым членом кафедры, но ненадолго. В течение последующих лет Левитан методично омолаживал кафедру, приглашая на работу молодых талантливых математиков, заканчивавших аспирантуру в МГУ. Среди них оказались ученики Левитана М.Гасымов, ставший очень быстро доктором наук и азербайджанским академиком, и В.Н.Туловский, недавний лауреат премии Колмогорова В.И. Оселедец, будущий профессор МГУ А.В. Чечкин, ученик П.К.Рашевского Г.Л.Литвинов и многие другие. К началу семидесятых годов сочетание известной профессуры в составе Левитана, Тумаркина, Демидовича и Юшкевича с талантливой продуктивно работающей математической молодежью делало кафедру одной из лучших в Москве.
Естественно, что между новыми сотрудниками сразу устанавливались дружеские отношения: много лет мехмат был общим домом.
Я вспоминаю годы работы в академии как самое безоблачное время моего лета. Через десять месяцев меня сделали и.о. доцента, по-видимому, потому, что я считался фаворитом начальника академии, и спустя полтора года я получил звание доцента. Мой первый прочитанный курс по аналитической геометрии был очень хорошо записан моими слушателями, что позволило милой и симпатичной Наташе Копченовой, тоже выпускнице мехмата, пришедшей на кафедру раньше меня, распространить его на кафедре. По-видимому, я говорил на лекциях четко и ясно, но заведомо еще не умел быстро адаптироваться к уровню понимания аудитории. Искусство адаптации к уровню подготовленности аудитории постигается с большим трудом, и зачастую даже большой опыт не гарантирует успех при кардинальном изменении аудитории. В этом я убедился через тридцать лет.
Когда в жизни человека наступает счастливая пора, то многое происходит случайно без специальной подготовки и предварительного планирования, а последствия случайного успеха могут оказаться судьбоносными. Такое на первый взгляд мало значащее событие произошло в первый же год моей работы в академии. Однажды на кафедру пришел незнакомый полковник и попросил меня помочь ему доказать некий факт из линейной алгебры, необходимый для завершения его работы над докторской диссертацией. Через день я сообщил ему доказательство, доступное студентам второго курса мехмата, и тут же выбросил задачу из головы. Однако мое имя стало известным в научно-исследовательских лабораториях академии, и хотя я больше никому не помогал, многие кандидаты в доктора с полковничьими погонами стали приносить мне свои препринты для обсуждения. Через восемь лет приобретенная ненароком известность оказалась решающим фактором в изменении траектории моей жизни.
В 1966 году в Москве состоялся Международный математический конгресс, на котором Курош представил меня создателям теории категорий С. Маклейну и С. Эйленбергу. Они во время конгресса организовали семинар по теории категорий, на одном из заседаний семинара я сделал свой первый доклад на английском языке, рассказав о решении задачи Пуппе. К тому времени в издательстве "Мир" была выпущена книга Маклейна "Гомология", переведенная мною на русский язык, и Маклейн тепло поблагодарил меня за популяризацию его книги.
В следующем году я впервые выехал за пределы Советского Союза. Стремясь прорвать научную изоляцию ГДР, немецкие алгебраисты получили согласие властей на проведение международной конференции по теории категорий. Я был приглашен и передал приглашение начальнику академии, поддержанное письмами Куроша и Александрова. Начальник академии обратился за разрешением к начальнику Генерального штаба маршалу Захарову и получил разрешение на мою командировку. Дальнейшие события развивались как в небольшом приключенческом рассказе. Сначала сотрудница отдела кадров академии положила приказ начальника Генштаба в архив и забыла о нем. Но в начале марта в академию пришло гневное письмо из Генштаба с запросом моих документов. В академии начался переполох, поскольку долго не могли найти упомянутый приказ. Найдя приказ, первым делом объявили выговор сотруднице отдела кадров. Затем срочно отправили мои документы в Генштаб.
Конференция должна была происходить в Дрездене в конце апреля, и в середине апреля меня вызвали в Министерство обороны для получения выездных документов. При вручении документов мне сказали, что в Берлине меня встретит полковник Максимов. Казалось, что все организационные вопросы решены. Но накануне выезда мне позвонили из министерства и сказали, что моя поездка отменяется, поскольку западные ученые бойкотируют конференцию. Я не был ни удивлен, ни огорчен: бойкот ГДР был хорошо известен. Однако на следующий день мне снова позвонили из министерства обороны и сказали, что я еду в Дрезден, так как организаторы конференции готовы и хотят принять меня одного.
На следующий день начался короткий сольный визит в Германию. Каждый день меня подстерегали неожиданности и сюрпризы. На Белорусском вокзале выяснилось, что я еду в специальном поезде Министерства обороны, не указанном в расписании, и что я еду один в спальном вагоне, так как в силу занимаемой должности доцента я рассматриваюсь как полковник. По-видимому, и для проводников такой молодой пассажир в ранге полковника был в диковинку, но с расспросами они не приставали, а регулярно предлагали чай. Военный поезд приходил в Берлин в три часа ночи, на вокзале было холодно, полковник Максимов действительно встречал меня, вероятно, чертыхаясь про себя. Он усадил меня в машину, перевез на другой вокзал, с которого уходили поезда на Дрезден, вручил мне билет на поезд и три сотни марок сотенными купюрами, сказал, что поезд на Дрезден уходит в 6:25 утра и уехал, оставив меня мерзнуть на открытом перроне два с половиной часа. При этом он забыл сказать, что билет у меня в вагон первого класса и что в Дрездене два вокзала. Когда поезд был подан, я заметил на вагонах цифры 1 и 2, но смысла их не понял и, разумеется, сел в вагон второго класса, заняв место у окна по ходу поезда. Напротив села молодая симпатичная девушка, с которой мы через некоторое время разговорились, так как тогда мои школьные знания еще не выветрились. Первую неловкость я почувствовал, когда контролер, проверявший билеты, с нескрываемым удивлением посмотрел на странного пассажира, едущего во втором классе с билетом в первый.
Поезд сначала останавливался в Дрездене в Новом городе. Почти все пассажиры вышли на этой остановке, и я последовал за ними, допустив первую большую ошибку. На перроне встречающих не оказалось, и мне пришлось разменять сотенную купюру, получить монету в пятьдесят пфеннигов, чтобы поместить свой чемодан в автоматическую камеру хранения, и отправиться на поиски Технического университета. И тут мой немецкий подвел меня. Полицейский объяснил мне, что нужно дойти до площади Единства и там сесть на трамвай. Первую часть объяснения я понял, а вторую нет. Поэтому, пройдя площадь Единства, я довольно долго продолжал двигаться в указанном направлении, пока растущее количество расчищенных пустырей не заставило меня начать расспрашивать прохожих о месте расположения нужного мне университета. В конце концов, вернувшись на уже знакомую площадь, сев в трамвай и доехав до университета, я не стал разыскивать кафедру алгебры самостоятельно, а зашел в первое же здание и попросил позвонить на кафедру. Через несколько минут я попал под наблюдение прибежавшей за мной Барбары Хайнеке, и первая часть моих приключений закончилась. Правда, еще потребовалось некоторое время на то, чтобы советские органы не стали меня разыскивать. Оказалось, что Барбара встречала меня на вокзале в Старом городе. Когда заведующая кафедрой Мария Хассе, племянница известного немецкого математика Хельмута Хассе, панически боявшаяся советских организаций, узнала, что меня не встретили, то она немедленно позвонила в штаб советских войск в Германии и сообщила о моем исчезновении. Надо было слышать, как она кричала по телефону "Он здесь, он здесь", снова звоня в штаб после моего появления.
С Барбарой мы познакомились в МГУ во время ее стажировки у Куроша. Она несколько раз побывала на семинаре по теории категорий, и с тех пор постоянно на протяжении двадцати пяти лет организовывала приглашения для меня и Маши. Наши дружеские отношения сохранились до сих пор.
Меня поселили в частной гостинице, что было непривычно для советского человека. На следующее утро, спустившись в гостиную, я спросил у хозяйки, где продаются билеты на общественный транспорт. Она тут же предложила продать мне десять билетов. Получив билеты, я без проблем приехал в университет, сделал там доклад, который Барбара переводила на немецкий, и отправился на первую прогулку по Дрездену, осмотрев прежде всего еще не полностью восстановленный Цвингер. Вечером меня отвели в гости в частный дом, расположенный на высоком берегу Дуная. Поздним апрельским вечером я смотрел на долину Дуная с балкона, с которого, как утверждали хозяева, смотрел на свои владения последний король Саксонии. Реальность казалась причудливым сном.
Вернувшись в гостиницу поздней ночью, я был вынужден разбудить недовольную хозяйку, поскольку все двери оказались запертыми, а ключ от входной двери мне почему-то не дали. Утром я снова попросил хозяйку продать десять билетов на транспорт, что вызвало ее недоуменный вопрос: "Куда делись проданные вчера билеты?". Я попытался ей объяснить, что платил не только за себя, но и за моих спутников, но она не поняла моего объяснения. Вскоре я понял причину ее недоумения: в Германии не было принято платить за кого-то за проезд, и мои спутники возвращали друг другу двадцать пфеннигов за билет. Меня свозили на экскурсию в знаменитый Майсен, где посреди дня мне разрешили залезть на колокольню и позвонить в колокол, а в заключение в честь иностранного гостя состоялся ужин в подвале дрезденской ратуши.
Четыре дня пролетели незаметно, и пришла пора возвращаться, не разобравшись в калейдоскопе впечатлений. На вокзале в Берлине меня встретил подполковник Калинин и отвез в штаб советских войск в Германии, где два полковника вполне дружелюбно и с явным любопытством выслушали мой отчет о пребывании в Дрездене. Они никак не могли понять, с какой целью этот молодой человек был отправлен в Дрезден по приказу начальника Генштаба. Затем подполковник Калинин отвез меня обратно в Берлин, довез до универмага на Александер-платц, вручил еще сто марок в качестве остатка командировочных и уехал: "До закрытия универмага осталось еще сорок минут, так что Вы успеете потратить деньги до закрытия". Попрощавшись, он уехал, оставив меня с чемоданом в центре Берлина. И только тут я вспомнил о поручениях моей жены. Находясь в цейтноте, благодаря ограниченности ресурсов, я успел в основном справиться с поручениями, и в час дня оказался на улице незнакомого города с чемоданом в руках и без путеводителя. В ГДР в субботу магазины и учреждения закрывались очень рано. Мне пришлось отправиться на вокзал и ждать своего специального поезда, снова уходившего поздно вечером. Я уезжал на день раньше, так как в воскресенье первого мая военные поезда не отправлялись. Поэтому я отправил телеграмму домой, сообщая, что приеду первого мая, однако в телеграмме вместо первого было написано второго мая. В Москве на вокзале меня тоже никто не встретил, а дома встретили мое появление с большим удивлением – семейство не успело подготовиться к встрече "иностранного туриста".
На следующий год я получил действительно престижное приглашение принять участие в конференции по теории категорий в Риме. На эту конференцию были приглашены только семнадцать человек, большинство из которых имело международную известность: Маклейн, Эйленберг, Анри Картан и другие. Снова Одинцов отправил в Генштаб просьбу о моем командировании, но на этот раз получил отказ в связи с резким сокращением контактов с западными странами после дела Пеньковского. Тем не менее все тот же Валентин Николаевич Бугаев, всеведущий начальник учебного отдела, пользуясь личными связями, получил разрешение военной цензуры на отправку моей статьи на конференцию. Разумеется, статья была написана на русском языке, и у издателей возникли проблемы с ее набором кириллицей. Они предложили мне либо прислать английский перевод, либо согласиться на их итальянский перевод. Я выбрал второй вариант, так как английский текст надо было снова отправлять военному цензору. В результате после окончания работы конференции вышел том трудов ее участников с моей статьей на итальянском языке, в которой автор не понимает ни слова.
За девять лет работы в академии я лишь несколько раз встречался с Бугаевым, который, как утверждали старожилы академии, был племянником Андрея Белого. Он всегда держался спокойно, сдержанно, доброжелательно, но мне всегда казалось, что на его крупном лице написано брезгливо-презрительное отношение к жизни, свойственное человеку, хорошо знающему оборотную сторону действительности.
Летом того же 1968 года Маша побывала в ГДР по приглашению Барбары и погуляла по Берлину, Дрездену и небольшим немецким городам, посмотрела музеи и вернулась переполненная впечатлениями в день вторжения советских войск в Чехословакию. Летом Любовь Моисеевна жила опять в Друскениках со своими внуками Лилей и Виталиком, сыном Наташи, а Наташа и я по очереди помогали ей. Маша из ГДР приехала прямо в Друскеники, сразу сняв с нас нервное напряжение тех дней.
1968 год оказался переломным в истории бывшего Советского Союза. Пражская весна настолько напугала верхушку КПСС, что она перешла к очередному идеологическому зажиму, к преследованию диссидентов, к беспрецедентной поддержке самых кошмарных режимов в Африке, Латинской Америке и Азии, и к такой экономической политике, которая сделала неизбежным крах последней великой империи. На этом общеисторическом фоне трагические события в советской математике остались почти незамеченными. Начало этим событиям положила незаконная принудительная отправка А.С. Есенина-Вольпина в психиатрическую больницу. В его защиту выступили многие выдающиеся математики, поддержанные математической молодежью. В результате в официальные инстанции было отправлено т.н. письмо 99-ти, в котором содержалось требование об освобождении Есенина-Вольпина. Реакция последовала незамедлительно: большинство подписавших было уволено с работы, лаборатория А.С. Кронрода, в которой работали многие будущие знаменитости, перестала существовать, академиков и членов-корреспондентов заставили покаяться. Нервное напряжение привело к серии инфарктов. В частности, на мехмате инфаркты перенесли профессор Н.В. Ефимов, бывший в то время деканом факультета, знаменитый специалист по теории чисел член – корреспондент АН СССР А.О. Гельфонд и А.Г. Курош. Курош после перенесенного инфаркта так и не смог полностью восстановить свое здоровье. Вопреки рекомендациям врачей он через год прочел свой последний спецкурс по общей алгебре, вышедший отдельной книжкой, и в мае 1971 года в возрасте 63 лет скончался. Постепенно руководство советской математикой перешло в руки "серого" большинства, начавшего проводить агрессивную антисемитскую политику, санкционированную КПСС.
Но все это еще предстояло пережить, а пока в нашей личной жизни все складывалось удачно. Мне даже удалось разрешить сложную семейную проблему, возникшую после развода Машиных родителей. После того, как Наташа с мужем и сыном переехали в кооперативную квартиру, Машиному отцу была выделена отдельная маленькая комната, но обстановка в квартире стала нервной и напряженной, а денег на покупку для него отдельной кооперативной квартиры не было. Но в моей жизни был период удач. Однажды на мою лекцию пришел сам Одинцов, чтобы самому посмотреть на своего протеже. Я уже проработал в академии года три, и, по-видимому, ему что-то про меня рассказали. После лекции он неожиданно поинтересовался моими жилищными условиями, и мне не пришло в голову делиться с ним нашими семейными проблемами. Наоборот, я похвалился нашей новой трехкомнатной квартирой. Дома после моего рассказа о беседе с Одинцовым моя умная жена быстро объяснила мне уровень моей несообразительности и тупости. Разумеется, к Одинцову я идти не решился, но поделился своей проблемой со всезнающими офицерами учебного отдела, и этого оказалось достаточно: через несколько месяцев Машин отец получил отдельную комнату из фонда академии, и в нашей квартире воцарились мир и спокойствие. Наши друзья часто шутили, говоря, что я выбирал не жену, а тещу. Действительно, Любовь Моисеевна была нашей домохранительницей, и вся ее жизнь была посвящена сначала детям, а потом внукам. Она никогда не повышала голоса, никогда не говорила об успехах своих детей и внуков, но мы с Машей на протяжении двадцати двух лет всегда знали, что наши дети находятся под неусыпным бабушкиным наблюдением, всегда накормлены, напоены и спать вовремя уложены, а нам надо заботиться об их здоровье, образовании и удовольствиях.
Как ни печально, но постепенно наши школьные и институтские дружеские связи, за редким исключением, постепенно растаяли, но вокруг нас образовался круг друзей и близких знакомых, сохранившийся до сих пор, хотя мы теперь живем в разных странах. Спустя много лет я с удовольствием констатирую, что мы были окружены выдающимися людьми.
Когда я появился в академии, на кафедре математики уже работал доцентом Александр Адольфович Юшкевич, сын заведующего кафедрой истории математики профессора А.П. Юшкевича и внук известного меньшевика Павла Юшкевича. Имя последнего должны были знать все студенты вузов Советского Союза, изучавшие диалектический материализм и, в частности, книгу В.И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Вскоре выяснилось, что Алик, так друзья называли младшего Юшкевича, дружен с Колей и Людой, и мы тоже попали в круг его друзей. На днях рождения Алика мы встречались с ярким математиком Феликсом Александровичем Березиным и с его женой Лялей, известным московским врачом. К сожалению, Березин трагически погиб на Дальнем Востоке во время похода на байдарках, а Ляля через несколько лет после его смерти уехала вместе с дочерью во Францию.
На днях рождения, разумеется, присутствовали жены Алика Мария, а затем Наташа. Мария была гражданкой Болгарии, что в 1973 году послужило формальным поводом для увольнения Алика из академии. К тому времени он уже был доктором наук и профессором, защитив закрытую диссертацию о прогнозировании исхода боевых действий с применением ядерного оружия.
Алик жил в большом кооперативном доме на углу Академической улицы и улицы Дмитрия Ульянова. В этом доме жило много знаменитостей, и на каждом подъезде можно вешать мемориальную доску. Там жила и Марина Ратнер, моя сокурсница и дочь известного биолога. Хотя мы учились с Мариной на одном курсе, во время учебы у нас были разные круги общения. Все изменилось опять-таки во время математического съезда в Ленинграде в 1961 году. Уже упомянутый выше Марк Фрейдлин познакомил с Машей не только меня, но и Марину, и Марина стала нашим близким другом с этого момента. После окончания университета она сначала работала в научной лаборатории под руководством Колмогорова, а затем поступила в аспирантуру к Якову Григорьевичу Синаю, ныне профессору Принстонского университета, члену многих, в том числе и Российской, академий наук, и лауреату международных математических премий. В 1962 году Марина родила дочку Анечку, быстро рассталась со своим мужем и уехала от родителей в кооперативную квартиру в Зюзино. В том же году у нас родилась наша первая дочь, и мы стали ездить друг к другу в гости. В 1971 году Марина уехала в Израиль, где у нее было много родственников. Через три года ее пригласили в США в университет Беркли, где она проработала профессором почти сорок лет и была избрана членом Национальной академии наук США, став второй женщиной - математиком, удостоенной подобной чести. Сейчас Марина живет недалеко от Беркли в Эль-Серрито, и в ее большом доме нам отведена большая спальня.
Самыми близкими друзьями в течение десяти лет до отъезда в Израиль были Слава и Юля Гаухманы, которых мы в шутку называли родственниками. Слава окончил среднюю школу в Москве с золотой медалью в 1954 году и был одним из победителей Московской математической олимпиады, однако в МГУ его не приняли, завалив на собеседовании. Ему пришлось поступить в педагогический институт, где он стал заниматься дифференциальной геометрией под руководством профессора С.П. Финикова. В 1959 году ограничения на прием евреев были существенно ослаблены, и Слава поступил в аспирантуру в МГУ к Финикову. Через три года он стал фактическим научным руководителем Маши, так как Финикову было много лет, он сильно ослабел, и работа давалась ему с трудом. В 1967 году Маша успешно защитила диссертацию, получив первоклассные результаты.
После окончания аспирантуры Слава стал работать на кафедре математики Московского инженерно-строительного института, без задержек стал доцентом и быстро приобрел популярность в институте. На ту же кафедру по Славиной рекомендации приняли на работу Марину после защиты кандидатской диссертации.
Третьего января 1972 года рано утром кто-то позвонил в нашу квартиру. Открыв дверь, я увидел Славу. "Я уже не тутошний", - сказал он. Это означало, что они получили разрешение на выезд в Израиль, и выехать надо было в течение десяти дней. Слава в течение всей осени был отстранен от работы, но не уволен, и поэтому ему надо было оформить обходной листок, чтобы не оказаться должником института, а заодно получить часть денег за неиспользованный отпуск. Времени на сборы было мало, и Слава попросил меня оформить обходной листок. Библиотекарша, подписывая листок, расплакалась и стала жалеть Славу, полагая, что такой хороший человек пропадет в чужой стране. Я не смог ее успокоить заверениями в том, что все будет в порядке. Складывать вещи в чемоданы также поручили мне, и я методично разложил вещи по трем чемоданам, по одному для каждого члена семьи. В итоге такой педантичности Слава приехал в Израиль без вещей, поскольку его чемодан пропал по дороге. Про эту неприятность Гаухманы вскоре забыли, так как Слава стал работать в университете Беэр-Шевы и быстро стал профессором.
В начале девяностых Алик тоже уехал из России в США, где стал работать в одном из университетов Северной Каролины, и последний раз я виделся с ним в январе 1991 года в Сан-Франциско, где проходил съезд Американского математического общества. Там же через двадцать лет я встретил Марину и Славу, а также и Марка Фрейдлина, уехавшего в 1987 году.
С самого начала своей работы Маша подружилась с Федей Варпаховским, и с тех пор Федя остается самым близким нам человеком. Он родился в артистической семье, его мать была пианисткой, ученицей Г.Г. Нейгауза, а отец Леонид Викторович Варпаховский был знаменитым режиссером, в молодости учившимся у Мейерхольда. Федина мама была расстреляна в 1938 году как иностранная шпионка, а его папа был арестован годом раньше и провел в лагерях и на поселении на Магадане семнадцать лет. Муж родной сестры Леонида Викторовича Ирины также погиб. В 1947 году Л.В. Варпаховского выпустили на поселение, и Ирина Викторовна, забрав своего сына и Федю, уехала к брату на Магадан. Там Федя окончил среднюю школу и получил аттестат зрелости со штампом ГУЛАГ. За одной партой с Федей сидел будущий известный физик Г.А. Заславский.
После реабилитации Леонида Викторовича семья вернулась в Москву, где Федя получил высшее образование и после окончания аспирантуры у академика П.С. Новикова стал работать в МГЗПИ. Преподавание было и остается его самым любимым занятием, и он хочет продолжать работать даже после недавно перенесенной тяжелой операции.
Федя познакомил нас со всем семейством Варпаховских, и мы получили возможность иногда встречаться в непринужденной домашней обстановке со многими известными артистами. Однажды в Машином институте была организована экскурсия в Черноголовку для осмотра синхрофазотрона. В это время Леонид Викторович ставил в театре им. Вахтангова спектакль о советских ученых. Он решил, что его артистам полезно посмотреть изнутри на крупное научное учреждение и повез вместе с нами Этуша, Яковлева и других знаменитых артистов. Естественно, что местные жители стремились увидеть приехавших в их город знаменитостей, и Варпаховский шутил по этому поводу, говоря, что неизвестно, кто кого пригласил на экскурсию.
Федя женился только в 1976 году в возрасте сорока одного года, и его жена Люся сразу стала постоянным членом нашей компании.
В семидесятые годы в круг наших друзей вошли Володя и Лиля Кресины, Юра Тюрин и его жена Таня Фаликс. Володя рано стал доктором наук и работал профессором физики в Машином институте, его жена Лиля была биологом и одновременно окончила два курса в консерватории по классу фортепиано. Они уехали в США в 1979 году. Юра всю жизнь проработал на кафедре теории вероятностей МГУ, став профессором. Таня тоже окончила мехмат и десятки лет проработала на кафедре математики экономического факультета МГУ. С Таней мы познакомились еще в 1957 году, в год ее поступления в университет. О дальнейшем постепенном расширении круга наших друзей будет рассказано позже, но все перечисленные посетители нашего дома сегодня живут в Америке. Только Люда составляет исключение. Она вернулась в Россию в 1991 году вместе с тяжело и неизлечимо больным Колей. Коля умер в 2006 году от болезни Альцгеймера, не дожив до своего восьмидесятилетия один месяц. Люда живет одна, а вся ее многочисленная семья живет в Америке.
Недавно Люда переслала мне написанное Колей стихотворение, ставшее песней сегодняшних эстрадных исполнителей. Лет через тридцать после написания оно показалось им вполне современным, в нем изменили только первое слово: вместо коммунисты поют путинисты. Певцам имя автора стихотворения было неизвестно, и Люда обнародовала его имя. Вот это стихотворение:
Коммунисты поймали парнишку,
Притащили в свое КГБ,
- Ты скажи нам, кто дал тебе книжку,
Руководство в подпольной борьбе?
Ты зачем совершал преступления,
Клеветал на наш ленинский строй?
...ать хотел я на вашего Ленина, -
Отвечает им юный герой.
Пусть мне очередь в лагерь настала,
Лагерей и тюрьмы не боюсь,
Скоро стаи акул капитала
Растерзают Советский Союз.
И свободного общества образ
Нашим людям откроет глаза,
И да здравствует частная собственность, -
Им, зардевшись, в лицо он сказал.
Машинистка – подпольщица Клава
Горько плачет во мраке ночей,
Вспоминая, как парень кудрявый
Пролетарских клеймил палачей.
...Песня – искра родилась в народе –
Пой, гори, до конца не сгорай,
...Парня этого звали Володя,
Он сегодня уехал в Израйль.
Стихотворение сопровождается следующими авторскими комментариями:
1. См. Об этом «Хронику текущих событий», вып, 1-53 и далее.
2. По-видимому, имеется в виду В.И. Ленин (1870-1924).
3. При хоровом пении при исполнении третьего куплета допускается рокот голосов, произносящих разные лозунги: Земля – помещикам! Да здравствует 12-ти часовой рабочий день! И т.п.
4. Образ героя собирательный, возможно, что лучшая аппроксимация достигается носителем другого имени.
В 1969 году родилась наша вторая дочь Аня, лето Маша, Анечка и я провели в Москве. В академии мне предоставили творческий отпуск на год для завершения работы над докторской диссертацией. Осенью я сделал пленарный доклад о своих результатах на Всесоюзном алгебраическом коллоквиуме в Новосибирске, посвященном памяти академика А.И. Мальцева. Во время коллоквиума тогдашний заместитель директора Математического института Сибирского отделения Академии наук СССР А.И. Ширшов поддержал мое намерение защитить докторскую диссертацию, а спустя несколько месяцев положительный отзыв о моих результатах появился в журнале "Успехи математических наук", где был опубликован отчет о новосибирском коллоквиуме, написанный Ю.И.Мерзляковым, который впоследствии стал автором единственного отрицательного отзыва о моей диссертации. Летом 1970 года диссертация была готова, мы выехали на дачу в Кратово, а в августе снова поехали в ГДР, на этот раз вдвоем, оставив детей на попечение двух бабушек. Первую неделю мы провели в Берлине у Барбары, а затем мы должны были переехать в Потсдам, где действительно удалось организовать международную конференцию и куда я был приглашен. Но накануне нашего переезда в Потсдам выяснилось, что обе бабушки заболели и что Маше надо вернуться. И вот тут-то мы впервые столкнулись с бюрократией советских посольств за рубежом. Нам не хотели выдать отдельные разрешения на въезд в СССР, поскольку мы выезжали вместе. Мы потратили два дня на написание объяснительных записок, на разговоры, на предъявление документов, но сумели получить нужные бумаги, и Маша уехала, а я отправился в Потсдам. В перерывах между заседаниями мы гуляли по королевскому парку, осмотрели Сан-Суси, место проведения Потсдамской конференции, побродили по улицам Потсдама. На конференции я снова встретился с Эйленбергом, который оказался полиглотом, говорившим на двенадцати языках, и общительным остроумным собеседником. Он вспомнил нашу встречу в Москве и стал расспрашивать о событиях в советской математике, проявляя поразительную осведомленность. Широта его математических интересов поражала: он писал книги по алгебраической топологии, по гомологической алгебре, по теории автоматов, продолжал работать в области теории категорий, одним из создателей которой являлся.
Осенью я снова начал преподавать, подал диссертацию в Ученый совет мехмата и стал ожидать дня защиты. В том же году в издательстве МГУ была издана книга "Лекции по теории категорий", написанная мной и Шульгейфером на основе прочитанного мною спецкурса.
Через несколько дней после возобновления педагогической работы я улетел на две недели в Баку по приглашению Мираббаса Гасымова, который вернулся в Азербайджан. Мираббас был женат на Руфи Халиловой, дочери директора института математики республиканской Академии наук и бывшего президента этой Академии. Руфа тоже имела математическое образование, была кандидатом наук и стала работать в Москве в том же институте, где преподавала Маша. Две женщины очень быстро подружились, Мираббас и Руфа были очень гостеприимны и доброжелательны, и мы стали часто встречаться.
Сестра Руфы Фарида была пианисткой, ее мужем в те годы был знаменитый солист Большого театра Владимир Атлантов, а Фарида была его аккомпаниатором. Пару раз мы встречались за общим столом в небольшой компании, где весело обсуждались общие житейские темы, а Атлантов жаловался на нищенскую зарплату артистов Большого театра.
Когда после смерти жены отец Руфы остался один, он начал уговаривать Мираббаса вернуться в Баку, обещая ему высокое положение и в Бакинском университете, и в институте математики. Мираббас вернулся и был немедленно избран деканом математического факультета. Он хотел резко повысить уровень подготовки студентов и поэтому стал приглашать для чтения небольших вводных курсов лекций московских математиков, прежде всего, из МГУ. В числе первых приглашенных были недавно умерший профессор МГУ А.Г. Костюченко и я.
В сентябре в Баку стояла теплая солнечная погода, я впервые попал в Закавказье и буквально впитывал непривычные пейзажи далекой незнакомой страны, возникшей неожиданно на географической карте по указанию вождя народов. Об этом рассказал мне отец Руфы директор института математики Халилов, когда мы сидели вдвоем на скамейке приморского бульвара. В 1938 году Сталин вызвал тогдашнего первого секретаря ЦК компартии Азербайджана Багирова в Москву и сказал ему: "Какие вы турки, вы азербайджанцы, и вы должны знать свою историю". Вернувшись в Баку, Багиров создал институт истории Азербайджана. Через три года появилась трехтомная история республики. Население Азербайджана по существу говорит на турецком языке, и Мираббас на кандидатском экзамене сдавал свой родной язык как иностранный. Стоит отметить, что в соседнем Иране живет больше азербайджанцев, чем в современном Азербайджане.
Казалось, что все идет по плану, но в математике началась подниматься волна антисемитизма, силу которой еще трудно было оценить. Регулярные заседания Ученого совета мехмата начались с большим опозданием, так как новый состав совета долго не утверждался Высшей аттестационной комиссией (ВАК). После первой же защиты сразу стал ясен характер произведенных изменений состава: совет отклонил докторскую диссертацию доцента кафедры дифференциальных уравнений Б.Р. Вайнберга. За утверждение диссертации проголосовали 25 членов совета из 39 членов, принявших участие в голосовании, а по правилам надо было получить две трети голосов, т.е. 26. Следующая защита С. Альбера была провалена таким же образом, хотя результаты диссертанта уже получили международную известность, а знаменитый Анри Картан сказал, что был бы горд, если бы ему принадлежали теоремы Альбера. На следующих двух защитах доценты мехмата Е.А. Горин и Э.Б. Винберг получили по 22 голоса "за" из общего числа 34 проголосовавших. Им не хватило только две трети голоса для необходимого большинства, и по действовавшим в то время правилам диссертации считались утвержденными.
Наконец второго апреля 1971 года состоялась моя защита, окончившаяся поразительным результатом: 32 "за", 2 "против" при одном недействительном бюллетене. Мой результат оказался возможным только благодаря усилиям А.Г. Куроша, Л.А. Тумаркина и других сотрудников факультета, обеспокоенных складывающейся ситуацией на мехмате. Конечно, у меня были выдающиеся оппоненты: вновь согласившийся оппонировать мне Михаил Михайлович Постников, автор многочисленных монографий по самым разным разделам математики, один из наиболее известных и энциклопедически образованных алгебраистов профессор Борис Исаакович Плоткин и знаменитый Александр Геннадиевич Курош, который в середине пятидесятых годов начал пропагандировать новую область алгебры – теорию категорий. Именно этой теории и ее приложениям к решению задач современной алгебры была посвящена моя диссертация. В день защиты тяжело больной А.Г. Курош находился в больнице и его заменил профессор кафедры высшей алгебры Лев Анатольевич Скорняков.
Защита была омрачена мало кем замеченным, но многозначительным инцидентом. Постников принес на заседание три экземпляра своего отзыва без вписанных формул и попросил меня вставить формулы. Я разложил экземпляры перед собой и начал вставлять формулы во время выступлений оппонентов, поскольку после заседания их надо было отдать секретарю Ученого совета. Я не успел закончить работу до объявления результатов голосования. Мне пришлось, как принято, произнести речь благодарности и принять многочисленные поздравления. Вернувшись на свое место, я не нашел ни рукописного экземпляра, ни машинописных копий; они были попросту украдены. Мне пришлось просить Постникова написать отзыв еще раз. "Как жаль", - сказал Михаил Михайлович. "Мне будет трудно снова написать такой хороший отзыв".
Я был молод и легкомыслен, полагая, что Высшая аттестационная комиссия не сможет отклонить диссертацию, успешно защищенную в Ученом совете МГУ. Следующие шесть с половиной лет Эрнест Борисович Винберг, выдающийся математик и педагог, профессор МГУ, главный редактор международного журнала "Группы преобразований", и я, каждый по своему, вели ожесточенную борьбу с антисемитской группой И.М. Виноградова-Л.С. Понтрягина, выполнявшей государственные указания по очищению советской науки от морально неустойчивых и политически незрелых элементов. В конце концов мы проиграли из-за трагической гибели тогдашнего ректора МГУ Р.В. Хохлова, но не оказались сломленными. Наше сопротивление было бы невозможным без человеческой солидарности в противостоянии государственной системе насилия и лжи, которая называлась советская власть.
Сразу же после моей защиты последовали два семейных торжества. Сначала состоялась свадьба моей двоюродной сестры Лены, вскоре свадьба моего родственника Фимы Магазанина. Фима был сыном папиной любимой двоюродной сестры Евы, жившей в Виннице, и мы с Машей тоже ее полюбили. В 1968 году мне удалось перетащить красивого и обаятельного Фиму из Киевского заочного политехнического института в Московский нефтяной институт, где он и встретил свою невесту Таню.
Месяц ликований быстро кончился, и наступил тяжелый затянувшийся на долгие годы период болезней, смертей и борьбы, заставивший нас быстро повзрослеть и окунуться в суровую реальность жизни. В начале мая у папы произошел первый инфаркт, и он на несколько недель попал в больницу. Инфаркт явился следствием диабета, развившегося после операции на поджелудочной железе. В середине мая в возрасте 63 лет скончался Курош. Он умер в те дни, когда в Кишиневе проходил очередной алгебраический коллоквиум, и московские алгебраисты прервали свое участие в коллоквиуме и улетели в Москву, чтобы присутствовать на похоронах. На прощание с Курошем пришло очень много народа, он был не только всемирно известным алгебраистом, но и активным общественным деятелем университета, гуманизм и принципиальность которого были широко известны. В течение последующих многих лет его ученики и друзья собирались на его квартире в МГУ, где всех радушно встречала Зоя Михайловна Кишкина. Смерть Куроша оказалась невосполнимой потерей для советской алгебры, она значительно облегчила "завалы" кандидатских и докторских диссертаций, представленных алгебраистами - евреями.
В июне у маминого брата Гриши диагностировали рак пищевода, а в конце лета у мамы обнаружили рак груди и в сентябре ей удалили грудь. Столь радикальное решение оказалось правильным и избавило ее впоследствии от рецидивов. Ее оперировала С.Ф. Рудова, племянница премьер-министра Израиля Леви-Эшколя. Последовавшую после операции химиотерапию она переносила очень тяжело, и в попытках ей помочь я встретился с известным математиком профессором Александром Семеновичем Кронродом. Когда я впервые познакомился с ним в его квартире на Крымском Валу, то был буквально ошеломлен его неукротимым темпераментом и безграничной верой в правоту своих идей. Кронрод верил, что болгарский препарат анабол, изготавливавшийся из специальных молочных грибков, является универсальным лекарством от рака.
Военные летчики доставляли Кронроду анабол из Болгарии, и он раздавал его раковым больным, смотревшим на него как на спасителя. Благодаря своим регенерирующим свойствам анабол на некоторое время улучшал состояние больных, но, разумеется, не вылечивал их. Александр Семенович снабдил меня большим пакетом анабола, и маме действительно стало лучше, так как у нее злокачественные клетки были полностью удалены.
Врачи не верили ни пламенным речам Кронрода, ни его статистике, а он сам ощущал недостаток своих медицинских знаний и поэтому искал врача, способного системно посмотреть на больного и определить специфические особенности его заболевания. Я посоветовал ему встретиться с Мишей Черняком, молодым врачом, впоследствии создавшим первую в Москве радиоизотопную лабораторию при больнице №67 и получившим широкую известность. Много лет Миша лечил наших родителей и консультировал Машу, меня и многих наших друзей.
Миша был братом Машиной подруги Лины. Они родились в один и тот же день 1938 года, познакомились и подружились на всю жизнь в восьмилетнем возрасте в пионерском лагере. Лина окончила институт иностранных языков и музыкальный институт имени Гнесиных по классу известного пианиста Льва Власенко, преподавала в музыкальной школе и в музыкальном училище, одно время была аккомпаниатором в институте военных дирижеров, приютившем в пятидесятые годы изгнанных из консерватории профессоров – евреев. Сейчас Лина живет в Израиле вместе со своей семьей. Мир сильно изменился, и две старинные подруги имеют возможность обмениваться букетами цветов в общий день рождения 27 апреля, находясь на огромном расстоянии друг от друга.
Старший брат Миши и Лины Ян Черняк всю жизнь проработал в московской математической школе № 444, много лет был ее завучем и стал заслуженным учителем России. Школьники его обожали. Будучи в преклонном возрасте, перенеся инфаркт после смерти жены и почти потеряв зрение, он продолжал работать. Школьники буквально вносили его в кабинет математики, где он проводил весь день и где распростился с жизнью.
Миша не дожил до шестидесяти лет. От диабета он перенес несколько инфарктов и практически ослеп. Он, как и Ян, продолжал работать, находясь в тяжелом состоянии.
В тот же переломный 1971-й год начался длинный период расставания с друзьями. Двадцать первого мая уехала Марина со своей дочкой Анечкой. За уезжавшими велась слежка, прослушивались их телефонные разговоры, во время прощальных вечеров на квартиры приходили милиционеры проверять документы провожающих, и поэтому люди часто боялись провожать своих друзей. Нервное напряжение отъезжающих было так велико, что у многих не остались в памяти отчетливые воспоминания о последних днях пребывания в СССР. Недавно я спросил Марину, помнит ли она дату своего отъезда. Выяснилось, что она ее не помнит. Известны случаи, когда от сильного стресса люди забывали родной язык и сразу попадали в больницу.
В январе улетели Слава, Юля и их дочка Олечка, оставив нам в "наследство" своих друзей Лену Рубинчик и ее мужа Валю Липковича. Эта веселая отзывчивая дружелюбная и гостеприимная пара до сих пор живет в Москве, хотя Валина мама и брат живут в Израиле, а их многочисленные друзья разбросаны по миру.
Зимой 1972 года умер дядя Гриша, и мне пришлось поехать в Чернигов на похороны вместе с тетей Соней. Мама еще плохо себя чувствовала и не могла оставить папу одного. Несмотря на все предосторожности, у папы произошел еще один инфаркт. Наступил тот период жизни, когда родителям необходима постоянная забота их детей. У нас с Машей этот период продолжался двенадцать лет.
Остальная часть года прошла без трагических семейных потрясений, основные новости концентрировались вокруг возрастающего числа уезжающих в Израиль, подробных писем с исторической родины, которые на первых порах с энтузиазмом писал Слава, и борьбы с диссидентами, о которых регулярно рассказывала Люда. Ходом прохождения через ВАК своей диссертации я еще не интересовался: после защиты прошло мало времени, и многие знакомые математики полагали, что после успешной защиты в МГУ ее трудно будет не утвердить.
Наступил 1973-й год, и первый месяц моего "Лета" закончился. Привычный размеренный уклад жизни кардинально изменился, на много лет я был лишен возможности преподавать, вынужден был расширить сферу своих научных интересов и постоянно противостоять государственному антисемитизму. Середина "Лета" оказалась затяжной, она продолжалась пятнадцать лет, и только в 1988-м году наступила пора новых и увлекательных возможностей, но, к сожалению, далеко не все я успел реализовать.
Весной произошла моя последняя встреча с Феликсом Наумовичем, бывшем тогда редактором в издательстве "Наука". Я пришел в издательство, чтобы проверить корректуры моей заметки в "Докладах АН СССР", представленной к публикации академиком П.С. Новиковым. Редакция математики помещалась в крошечной комнате на втором этаже, и мне предложили устроиться на балюстраде. Там я с трудом отыскал свободное место и спросил сидевшего за столом, можно ли занять место рядом с ним. Человек оторвался от своей работы, поднял голову и сказал: "Миша, прежде всего надо здороваться". За столом сидел Феликс Наумович. Когда я покончил с корректурой и собрался уходить, он пошел меня проводить, по дороге расспрашивал о моих делах. На прощание он вдруг сказал: "Миша, ты ведешь себя неосторожно. Среди твоих друзей многие находятся под наблюдением". Я был удивлен не сказанным, а тем, что страшно узок круг "этих революционеров": в огромной Москве он знал, с кем я общаюсь. Ларчик опять открылся просто: он был знаком с Людой Алексеевой.
Прохождением своей диссертации через ВАК я начал интересоваться только поздней осенью 1972-го года. Сразу стало ясно, что в ВАКе хотят получить отрицательный отзыв. Диссертацию отправили на дополнительный отзыв, в принципе необязательный, несмотря на пять имевшихся положительных отзывов. Она была послана члену-корреспонденту АН СССР Михаилу Ивановичу Каргаполову, провалившему докторскую диссертацию Алисы Самойловны Пекелис, получившей лучшие в то время результаты в трудном разделе теории групп. Однако мою диссертацию Каргаполов вернул без отзыва, сославшись на некомпетентность в теории категорий. Замечу, что Каргаполов работал в Институте математики Сибирского отделения Академии наук, который тоже "прославился" провалами диссертаций, представленных математиками – евреями, в том числе и сотрудниками института. Один из пострадавших Ефим Зельманов получил впоследствии самую престижную международную Филдсовскую премию по математике. Затем диссертация была направлена снова в Новосибирск другому члену-корреспонденту АН Анатолию Илларионовичу Ширшову, который также вернул диссертацию без отзыва. Ширшов до переезда в Новосибирск работал на кафедре высшей алгебры МГУ, хорошо ко мне относился и в 1963 году приглашал на работу в Новосибирск после окончания аспирантуры. В 1969 году после моего доклада на Всесоюзном алгебраическом симпозиуме, Ширшов пригласил меня к себе в кабинет и сказал, что поддерживает мою защиту и рекомендует в качестве одного из оппонентов Ю.Л. Ершова. Однако в 1973 году Ширшов предпочел не вмешиваться: будучи заместителем директора Института математики, он хорошо знал сложившуюся ситуацию в математике. Затем диссертацию послали директору института математики Молдавской академии наук профессору Владимиру Александровичу Андрунакиевичу, приславшему положительный отзыв. Однако отзыв решили не засчитывать, вдруг вспомнив, что Молдавский институт математики уже давал отзыв в качестве ведущего учреждения. Диссертацию отправили на четвертый отзыв профессору Марку Иосифовичу Граеву, снова получили положительный отзыв и попытались его скрыть. Узнав об этом, я отправил в ВАК мое первое письмо с указанием на нарушение сроков, предусмотренных для прохождения диссертаций через ВАК. Вместо ответа я получил вызов на заседание экспертной комиссии ВАК (ныне экспертный совет). На заседании комиссии после моего рассказа о содержании диссертации единственный вопрос был задан С.И. Адяном, ставшим впоследствии академиком. Он спросил, действительно ли приложения результатов диссертации доведены до новых теорем в теории конечных групп. После положительного и развернутого ответа меня отпустили, но решили снова отправить диссертацию на отзыв. В тот момент члены комиссии уже знали, что предстоит реорганизация ВАК с последующим погромом в советской науке.
ВАК был преобразован осенью 1975 года. Работа новых экспертных советов началась с массового отклонения уже защищенных еврейскими учеными диссертаций. В частности, на заседания экспертного совета по математике каждые две недели вызывали порядка десяти человек, 90% которых оказывались евреями. Практически все диссертации отклонялись. Через нашу московскую квартиру прошло много молодых алгебраистов из разных городов страны, оставшихся без ученой степени. Трудно описать их потрясение после отклонения диссертации. Они ждали от нас совета, а мы старались их утешить и поддержать, но были бессильны им помочь.
Наконец дошла очередь и до меня. Сначала я получил долгожданный отрицательный отзыв. Он был написан Ю.И. Мерзляковым из Института математики СО АН, некомпетентным в теории категорий, но уже получившим известность как антисемит и как похититель чужих результатов. Тот же самый Мерзляков, который в 1969 году положительно писал о моих результатах в "Успехах математических наук", прислал крайне вульгарный текст с очевидной подтасовкой фактов. Он писал, что, занимаясь теорией категорий, я "торгую видом на малахитовую лужу". Замечу, что в современной математике теория категорий играет роль, сопоставимую с ролью теории множеств. Возмутительный отзыв позволил мне наконец вступить в яростную схватку с ВАК. Эта схватка была бы невозможной без постоянной помощи и поддержки многих выдающихся ученых, друзей и просто хороших знакомых. Очень часто полезная и необходимая информация поступала от мало знакомых или незнакомых людей, и я впервые по-настоящему почувствовал, как много людей осознавало несправедливость существовавшего порядка вещей.
Копии отзыва Мерзлякова были немедленно отправлены академикам А.Н.Колмогорову, П.С.Александрову, С.Л.Соболеву. Ответил только Колмогоров, написавший, в частности, что подобным отзывом ВАК позорит себя. По моей просьбе профессора А.Л. Шмелькин и А.Х.Лившиц написали в ВАК письма, в которых отрицались утверждения Мерзлякова о плагиате их результатов в моей работе. Отдел науки газеты "Известия" отправил в ВАК запрос о причинах задержки утверждения моей диссертации – ведь в моем деле уже имелось семь (!) положительных отзывов. Запрос был послан благодаря усилиям Эммы Зиновьевны Шуваловой, работавшей вместе со мной в Военной академии и имевшей друзей в редакции "Известий".
Эмма Зиновьевна была жизнерадостным и доброжелательным человеком. Пройдя войну, она поступила на мехмат и попала в 1951 году в ту же сионистскую группу, что и Лившиц, Шульгейфер, Акивис и другие. Ее девичья фамилия была Янкелевич, но, выйдя замуж, она стала Шуваловой, приняв фамилию мужа, работавшего на физическом факультете МГУ. Мои приключения Эмма Зиновьевна воспринимала очень болезненно и много раз сообщала мне нужную информацию.
Экспертному совету потребовалось два с половиной месяца для подготовки заседания, на которое меня вызвали. Обычно диссертанта вызывали в совет через две – три недели после отправки отрицательного отзыва. Более того, от всех членов совета потребовали обязательной явки. После моего выступления мне не задали ни одного вопроса. Я знаю только две детали того, что произошло затем за закрытыми дверями. Председатель экспертного совета академик В.С. Владимиров заявил, что его пугает подобный уровень абстракции и на этом удивительном для математика основании предложил отклонить диссертацию. Неожиданно для председателя профессор Г.А. Любимов потребовал закрытого голосования, результат которого 17 за предложение Владимирова и 8 против оказался неожиданным для председателя совета, ставшего впоследствии преемником известного антисемита И.М. Виноградова на посту директора МИ АН. Заслуги не остались неоплаченными.
Президиум ВАК не утвердил решение экспертного совета, несмотря на то, что газета "Правда" хвалила совет по математике за хорошую работу. Было решено направить мою диссертацию на т.н. коллективный отзыв в другой Ученый совет. Другой означало не в МГУ, а коллективный по существу означало новую защиту, но без оппонентов. В то время все Ученые советы также реорганизовывались для улучшения их политической зрелости.
В перерыве очередного заседания экспертного совета В.С. Владимиров сказал своему заместителю А.А. Гончару: " Я не знаю, как сообщить совету о решении Президиума по делу Цаленко. Мы должны найти совет, который примет нужное нам решение". Говоря это, он, конечно, не подозревал, что его слова станут мне известны в тот же вечер от одного из членов совета, позвонившего все той же Эмме Зиновьевне.
Большинство членов экспертного совета так никогда не узнало о решении Президиума ВАК. После утверждения нового состава Ученого совета МИ АН Владимиров и компания отправили мою работу себе в МИ АН, записав соответствующее решение в протокол, не известив об этом членов совета.
Узнав об этом, я обратился к известным западным специалистам по теории категорий, в том числе к создателям этой теории С. Маклейну и С. Эйленбергу, с просьбой прислать отзывы о моих работах. В отличие от советских академиков зарубежные коллеги сочли своим долгом направить письма в МИ АН. По-видимому, такой резонанс оказался неожиданным для членов Ученого совета. Колмогоров был удивлен поддержкой Хилтона, Адян пытался принизить значимость отзыва известного алгебраиста Ламбека, Понтрягин публично заявлял, что вокруг диссертации Цаленко начался международный шантаж. О монологе Понтрягине в столовой Академии наук рассказал Шуваловой знаменитый академик Яков Борисович Зельдович.
Готовясь к обсуждению моей диссертации, руководство Ученого совета объявило соответствующее заседание закрытым. Моя письменная просьба о приглашении оппонентов и известных математиков, знакомых с теорией категорий, даже сотрудников МИ АН, была отклонена. Тогда я решил не участвовать в подобном "междусобойчике". Собравшиеся тринадцать человек тайным голосованием приняли нужное Владимирову решение, но кто- то испортил им праздник, проголосовав против. В МИ АН начались поиски "отступника", но я, к сожалению, не знаю результатов поиска.
Казалось, что все кончено: получив отрицательный отзыв МИ АН, экспертный совет ВАК повторно принял решение об отклонении моей диссертации и передал дело в Президиум. Но тут одновременно в игру вступили великие люди и случай. Сначала я получил указание от Израиля Моисеевича Гельфанда передать ректору МГУ Рэму Викторовичу Хохлову список цитирований моих работ, составленный по филадельфийскому "Индексу цитирований". Я ничего не знал об этом издании, но оно имелось в библиотеке им. Ленина. Составленный список содержал порядка сорока ссылок и был передан Хохлову. Буквально через несколько дней я столкнулся в автобусе с В.В. Москвитиным, работавшим тогда начальником отдела ВАК и ранее бывшим секретарем партбюро мехмата. В автобусе он сказал, что мое дело на следующий день будет рассматриваться Президиумом ВАК. Эта информация была немедленно передана Гельфанду, и вечером того же дня мне было велено придти к ректору МГУ на следующий день в десять часов утра.
Первый и последний раз в жизни я разговаривал с Рэмом Викторовичем. Разговор происходил стоя. Хохлов сразу спросил о замечаниях в отзыве совета МИ АН. Я ответил, что отзыва не видел, но одно из известных мне замечаний весьма необычно: "Приложения результатов диссертации относятся не к той области, из которой возникла теория категорий." Раньше такое замечание было бы большой похвалой. В ответ мне было сказано: "Я уже договорился с Кирилловым-Угрюмовым. Ваше дело будет отложено. Передайте свою диссертацию Николаю Николаевичу Боголюбову так, чтобы она не попала к Яблонскому. Готовьтесь к новому этапу борьбы". Кириллов-Угрюмов был тогда председателем ВАК, Боголюбов – академиком-секретарем отделения математики, а Яблонский – секретарем того же отделения. После этих слов мы попрощались, и я вышел. Стало ясно, что игра пошла ва-банк.
Президиум ВАК второй раз не утвердил решение экспертного совета по математике. Моя жена взяла диссертацию и поехала в приемную президиума Академии наук. В окне приемной она увидела свою студентку, которая сразу же пообещала выполнить инструкцию Хохлова. Так закончилась весна 1977 года. Но в августе все рухнуло – в расцвете сил погиб Хохлов. Его гибель имела самые неблагоприятные последствия и для МГУ, и для советской науки в целом. В моем деле она означала крах всех достигнутых им договоренностей и соглашений. В декабре 1977 года моя диссертация была отклонена Президиумом ВАК. Тогда же была отклонена и диссертация Винберга. Много лет спустя нам пришлось защищать снова докторские диссертации.
Мои приключения в эти годы не исчерпывались историей с диссертацией. Весной 1973 года по приказу министра обороны СССР А.А. Гречко началось массовое увольнение евреев из военных академий. Из Военной академии им. Дзержинского сначала сократили профессоров Б.М. Левитана, Л.А. Тумаркина и Б.П. Демидовича как "полставочников": их основным местом работы был мехмат МГУ. Затем из академии вынужден был уйти профессор А.А. Юшкевич из-за связей с "иностранцами": его жена была гражданкой дружественной Болгарии. Следующим оказался я. Меня решили уволить "по сокращению штатов": мне было сказано, что молодому способному математику легче найти работу, а работа в военном заведении ограничивает мои международные связи. Г.Ф. Одинцов уже не командовал академией. После получения звания маршала артиллерии он ушел в отставку по возрасту.
Вооруженный блестящей характеристикой, снова в разгар лета я был вынужден искать работу. Но найти быстро педагогическую мне не удалось. Другая работа неожиданно нашла меня. В конце августа меня разыскал неизвестный мне в то время Владимир Макарович Савинков, тоже работавший в академии и уволенный из армии по возрасту. Благодаря своим связям он стал заместителем директора Всесоюзного государственного проектно-технологического института ЦСУ СССР (ВГПТИ). Институт был большой и имел филиалы во всех республиках, но по уставу не мог иметь научно-исследовательских подразделений. Тем не менее директор института Олег Викторович Голосов и Савинков решили создать в институте научно-исследовательскую лабораторию по теории и методологии проектирования баз данных, нарушив устав. Тогда слова "база данных" и "банк данных" были мало кому известны, в том числе и мне. Савинков предложил мне создать такую лабораторию, самому подобрать сотрудников и самому определять время их работы. Ввиду отсутствия альтернатив я принял его предложение.
Узнав о полученном мною предложении, Григорий Лазаревич Литвинов и Владимир Николаевич Туловский решили уйти из академии и присоединиться ко мне. Это был настоящий подарок судьбы: из незаконно созданной лаборатории вышли впоследствии известные профессора Ю.П.Размыслов, Е.М.Бениаминов, А.Ю. Вайнтроб, В.Н.Туловский и академик В.А.Васильев.
Однако сентябрь, первый месяц нашей новой работы, выдался непростым. Начальник отдела кадров ЦСУ СССР, который должен был завизировать приказы о приеме на работу, подписал только приказ на меня и отказался подписывать два других приказа из-за однородного национального состава сотрудников. Тогда я сказал Голосову, что не выйду на работу без Литвинова и Туловского. После трехнедельных колебаний Голосов подписал приказ о приеме на работу без визы начальника отдела кадров. Лаборатория была создана, и вскоре получила широкую известность.
(продолжение следует)Взгляд назад невидящих глаз. Лето
(Продолжение. Начало в №3/2013)
Военная академия
15 мая 1964 года я успешно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук на заседании Ученого совета механико-математического факультета МГУ. Моими оппонентами были замечательный математик, лауреат Ленинской премии профессор Михаил Михайлович Постников, работавший в Математическом институте Академии наук и в МГУ, и старинный друг Куроша доцент Александр Иванович Узков, работавший в Высшей школе КГБ. На том же заседании защитил диссертацию и Фред Шмелькин. Поэтому традиционный банкет после защиты мы организовывали вместе. Мы защитились досрочно, за полгода до окончания аспирантуры, в наш адрес было сказано много лестных слов, и тем самым на мажорной ноте закончился восемнадцатилетний период моей жизни, в котором учеба занимала основное место.
Однако сразу же после защиты произошла первая непредсказуемая перестройка моей жизни, и я перестал быть баловнем судьбы. Через несколько дней мой научный руководитель Олег Николаевич Головин сказал мне: "Миша, Вам надо искать место работы. Партбюро факультета четыре часа рассматривало заявку кафедры на Ваше оставление в университете и в конце концов ее поддержало, но места Вам не дадут". Я не стал задавать лишних вопросов, поскольку мы оба знали, что еврею почти невозможно остаться на педагогической работе в МГУ. Нужна была чрезвычайно высокая протекция, а ее у меня не было.
Буквально через пару дней мой второй научный руководитель Александр Геннадиевич Курош отправил меня с рекомендательным письмом к профессору Борису Абрамовичу Фуксу, создававшему в то время кафедру математики в Московском институте электронного машиностроения (МИЭМ). После короткой беседы Фукс пообещал отправить в МГУ заявку на мое распределение к нему на кафедру, что он и сделал без промедления. В начале июня состоялось распределение аспирантов, заканчивавших трехлетний срок обучения. Я был уверен, что заявка Фукса будет удовлетворена, но ошибся. Аспирантов вызывали по алфавиту, и я оказался в числе последних. Когда я вошел в аудиторию, где заседала комиссия по распределению, меня спросили о выбранном мною месте работы. Я сказал, что согласен работать в МГУ или в МИЭМ. "Мы уже удовлетворили заявки этих вузов. У нас заявок больше, чем выпускников, и мы должны учитывать интересы других вузов", – услышал я. Неподготовленный к такому ответу, я отказался изучать список неудовлетворенных заявок, не подписал распределение и вышел из комнаты.
Вслед за мной вышел профессор Лев Абрамович Тумаркин, один из моих первых лекторов. Он догнал меня, остановил и сказал: "Мой хороший знакомый Б.С. Солоноуц, доцент физико-технического института, хочет создать современную кафедру математики в Пищевом институте. С сентября он становится заведующим этой кафедрой и очень заинтересован в привлечении способных математиков. Я рекомендую Вам с ним встретиться". Наша встреча состоялась на следующий же день. Солоноуц пообещал, что заявка на меня будет оформлена на должность доцента, что в институте я буду занят три дня, что смогу продолжить преподавание в университете и буду иметь достаточно времени для продолжения научной работы. Приняв его приглашение, я подписал распределение и получил направление на работу в качестве доцента.
Лето 1964 года было теплым и солнечным, мы впервые вывезли нашу полуторагодовалую дочку на дачу, снятую на станции "Отдых" Казанской железной дороги, напротив города Жуковский. Дачу сняли вместе с нашими друзьями Славой и Юлей Гаухманами, дочка которых была на год младше нашей. Конечно, мы не жили "как боги", вопреки известной песне Высоцкого, большинство удобств находилось во дворе, детские вещи регулярно стирали руками, но мы были молоды, жили весело и не "питались жесткими, как щепка, пирожками" в отличие от молодого В. Луговского, хотя денег у нас было немного. В июле я принимал третий и последний раз вступительные экзамены в МГУ, а моя жена Маша, тоже заканчивавшая аспирантуру в Центральном государственном педагогическом институте, стала искать себе место работы по распределению.
Гром, как всегда, грянул среди ясного неба. Лев Абрамович разыскал меня на факультете и сказал, что Солоноуц не пойдет работать в Пищевой институт, поскольку ректор не выполняет данных ему обещаний, и никто не будет нести ответственность за обещания, данные мне. Поэтому мне надо попробовать найти замену Пищевому институту.
Искать замену в середине лета было почти невозможно – это было время отпусков в институтах. Я решил не появляться в Пищевом институте до октября, так как формально срок аспирантуры заканчивался в октябре. Тем временем Маша получила приглашение на работу в престижный Московский инженерно-физический институт (МИФИ). Ее внешность и девичья фамилия Вагуртова хорошо скрывали ее национальность до заполнения учетной карточки в отделе кадров. Дальше отдела кадров ее дело в МИФИ не продвинулось. Гораздо дальше Маша продвинулась в Медико-биологическом институте, где ее даже включили в расписание занятий с первого сентября. Однако 31-го августа в нашей квартире появилась заведующая кафедрой математики замечательная женщина и прекрасный математик Елена Валерьевна Гливенко и со слезами на глазах сообщила, что ректор института отказался подписать приказ о принятии Маши на работу. Помнится, что нам пришлось успокаивать плачущую Елену Валерьевну.
Таким образом, первого сентября мы оказались у разбитого корыта. И вдруг все завертелось – закружилось... Дней через пять я получил странную открытку без подписи, в которой мне предлагалось явиться в Министерство высшего образования СССР в 10 часов утра в какую-то комнату. Несмотря на странный вид написанной от руки открытки, ничего не понимая, в назначенные день и час я открыл дверь в указанную комнату. В комнате за одиноким столом сидела одинокая молодая женщина, по-видимому, секретарша. Растерянно я сообщил, что появился перед ней согласно полученной мною открытке. "Покажите открытку", - сказала женщина. Я протянул открытку, и она мгновенно спрятала ее в стол. "Приходите завтра сюда в то же время", - сказала секретарша, и я вышел. На следующий день в тот же час та же неразговорчивая женщина протянула мне Приказ Министерства о моем распределении на работу в Военную инженерную академию имени Ф.Э. Дзержинского в качестве ассистента кафедры математики и попросила расписаться в получении приказа.
По прошествии многих лет очень трудно описать сюрреализм случившегося. Человек, от рождения непригодный к военной службе, направлен преподавать математику офицерам в одну из ведущих военных академий, среди профессоров которой много выдающихся ученых. В частности, кафедрой математики заведовал лауреат Ленинской премии профессор МГУ Борис Моисеевич Левитан, а сама кафедра еще до войны была создана Л.А. Тумаркиным.
В это же время Машины дела также приняли неожиданный оборот. Ей на помощь пришел заведующий кафедрой дифференциальной геометрии МГУ профессор Петр Константинович Рашевский, написавший несколько рекомендательных писем, адресованных разным заведующим кафедрами математики московских институтов. Для одного из них Петра Евгеньевича Дюбюка рекомендация Рашевского оказалась столь существенной, что он немедленно представил Машу ректору своего института и получил согласие принять ее на работу по распределению. Так как педагогический институт находился в ведении Министерства просвещения, то чиновники этого министерства отказались выдать Маше направление в институт другого министерства. В результате этой бюрократической зацепки Маше нашли место в Московском государственном заочном педагогическом институте (МГЗПИ), где она и проработала более тридцати лет. В этом институте работали такие известные математики как Н.Я. Виленкин, М.И. Граев и А.С. Солодовников, другие преподаватели были учениками выдающихся математиков и образовывали дружный и высокопрофессиональный коллектив.
Первого октября 1964 года мы оба вышли на работу, но я так и не знал, каким образом я получил перераспределение. Только через год мне стало известно, что Л.А. Тумаркин обратился к начальнику академии генерал-полковнику артиллерии Георгию Федотовичу Одинцову с просьбой добиться моего перераспределения в академию. Не знаю, какими словами Тумаркин охарактеризовал меня, но он точно знал, что Одинцов старается привлекать на работу в академию талантливых ученых. После беседы с Тумаркиным Одинцов приказал начальнику учебного отдела полковнику В.Н. Бугаеву добиться моего перераспределения. Приказ есть приказ, но Бугаев прекрасно знал, что выполнить его, отправив письмо в Министерство высшего образования, невозможно. Он выяснил, что любимая женщина одного из поступавших в тот год в академию офицеров работает в Минвузе. Поступление в академию офицеру было гарантировано при условии, что мое направление в академию будет оформлено. Обе договаривавшиеся стороны выполнили свои обязательства, а я, наконец, понял, почему меня считали протеже начальника академии.
Наше первое столкновение с антисемитизмом советской системы кончилось благополучно не в силу нашей предприимчивости или изобретательности, оно окончилось благополучно потому, что нам сочли необходимым помочь выдающиеся люди, умудренные огромным опытом, бывшие подлинными носителями человеческой доброты и порядочности. К сожалению, их уже нет в живых, и я не смог в полной мере выразить им свою благодарность при их жизни.
Итак, 1 октября 1964 года началась моя работа в Военной инженерной академии им. Дзержинского. Несмотря на строгую секретность, окружавшую академию, оформление в отделе кадров прошло очень быстро без оформления каких - либо форм секретности. Академия размещалась в самом центре Москвы на набережной недалеко от Кремля в длинном невысоком здании дореволюционной постройки. Освещение в коридорах не было ярким, но в аудиториях и в служебных помещениях было много дневного света.
Кафедра математики переживала период обновления и омоложения, начавшийся с приходом нового заведующего профессора Левитана. Начальник академии Г.Ф. Одинцов хотел, чтобы у него работали знаменитости. Поэтому на кафедре математики помимо Л.А. Тумаркина в пятидесятые годы работали член-корреспондент АН СССР А.А. Ляпунов, автор первого учебника по программированию Н.А. Криницкий, а заведовал кафедрой профессор Г.П. Толстов, написавший один из известных курсов математического анализа и уделявший большое внимание методике преподавания.
Тем не менее в момент моего появления состав кафедры был чрезвычайно неоднородным и по возрасту, и по математической подготовке. Я стал самым молодым членом кафедры, но ненадолго. В течение последующих лет Левитан методично омолаживал кафедру, приглашая на работу молодых талантливых математиков, заканчивавших аспирантуру в МГУ. Среди них оказались ученики Левитана М.Гасымов, ставший очень быстро доктором наук и азербайджанским академиком, и В.Н.Туловский, недавний лауреат премии Колмогорова В.И. Оселедец, будущий профессор МГУ А.В. Чечкин, ученик П.К.Рашевского Г.Л.Литвинов и многие другие. К началу семидесятых годов сочетание известной профессуры в составе Левитана, Тумаркина, Демидовича и Юшкевича с талантливой продуктивно работающей математической молодежью делало кафедру одной из лучших в Москве.
Естественно, что между новыми сотрудниками сразу устанавливались дружеские отношения: много лет мехмат был общим домом.
Я вспоминаю годы работы в академии как самое безоблачное время моего лета. Через десять месяцев меня сделали и.о. доцента, по-видимому, потому, что я считался фаворитом начальника академии, и спустя полтора года я получил звание доцента. Мой первый прочитанный курс по аналитической геометрии был очень хорошо записан моими слушателями, что позволило милой и симпатичной Наташе Копченовой, тоже выпускнице мехмата, пришедшей на кафедру раньше меня, распространить его на кафедре. По-видимому, я говорил на лекциях четко и ясно, но заведомо еще не умел быстро адаптироваться к уровню понимания аудитории. Искусство адаптации к уровню подготовленности аудитории постигается с большим трудом, и зачастую даже большой опыт не гарантирует успех при кардинальном изменении аудитории. В этом я убедился через тридцать лет.
Когда в жизни человека наступает счастливая пора, то многое происходит случайно без специальной подготовки и предварительного планирования, а последствия случайного успеха могут оказаться судьбоносными. Такое на первый взгляд мало значащее событие произошло в первый же год моей работы в академии. Однажды на кафедру пришел незнакомый полковник и попросил меня помочь ему доказать некий факт из линейной алгебры, необходимый для завершения его работы над докторской диссертацией. Через день я сообщил ему доказательство, доступное студентам второго курса мехмата, и тут же выбросил задачу из головы. Однако мое имя стало известным в научно-исследовательских лабораториях академии, и хотя я больше никому не помогал, многие кандидаты в доктора с полковничьими погонами стали приносить мне свои препринты для обсуждения. Через восемь лет приобретенная ненароком известность оказалась решающим фактором в изменении траектории моей жизни.
В 1966 году в Москве состоялся Международный математический конгресс, на котором Курош представил меня создателям теории категорий С. Маклейну и С. Эйленбергу. Они во время конгресса организовали семинар по теории категорий, на одном из заседаний семинара я сделал свой первый доклад на английском языке, рассказав о решении задачи Пуппе. К тому времени в издательстве "Мир" была выпущена книга Маклейна "Гомология", переведенная мною на русский язык, и Маклейн тепло поблагодарил меня за популяризацию его книги.
В следующем году я впервые выехал за пределы Советского Союза. Стремясь прорвать научную изоляцию ГДР, немецкие алгебраисты получили согласие властей на проведение международной конференции по теории категорий. Я был приглашен и передал приглашение начальнику академии, поддержанное письмами Куроша и Александрова. Начальник академии обратился за разрешением к начальнику Генерального штаба маршалу Захарову и получил разрешение на мою командировку. Дальнейшие события развивались как в небольшом приключенческом рассказе. Сначала сотрудница отдела кадров академии положила приказ начальника Генштаба в архив и забыла о нем. Но в начале марта в академию пришло гневное письмо из Генштаба с запросом моих документов. В академии начался переполох, поскольку долго не могли найти упомянутый приказ. Найдя приказ, первым делом объявили выговор сотруднице отдела кадров. Затем срочно отправили мои документы в Генштаб.
Конференция должна была происходить в Дрездене в конце апреля, и в середине апреля меня вызвали в Министерство обороны для получения выездных документов. При вручении документов мне сказали, что в Берлине меня встретит полковник Максимов. Казалось, что все организационные вопросы решены. Но накануне выезда мне позвонили из министерства и сказали, что моя поездка отменяется, поскольку западные ученые бойкотируют конференцию. Я не был ни удивлен, ни огорчен: бойкот ГДР был хорошо известен. Однако на следующий день мне снова позвонили из министерства обороны и сказали, что я еду в Дрезден, так как организаторы конференции готовы и хотят принять меня одного.
На следующий день начался короткий сольный визит в Германию. Каждый день меня подстерегали неожиданности и сюрпризы. На Белорусском вокзале выяснилось, что я еду в специальном поезде Министерства обороны, не указанном в расписании, и что я еду один в спальном вагоне, так как в силу занимаемой должности доцента я рассматриваюсь как полковник. По-видимому, и для проводников такой молодой пассажир в ранге полковника был в диковинку, но с расспросами они не приставали, а регулярно предлагали чай. Военный поезд приходил в Берлин в три часа ночи, на вокзале было холодно, полковник Максимов действительно встречал меня, вероятно, чертыхаясь про себя. Он усадил меня в машину, перевез на другой вокзал, с которого уходили поезда на Дрезден, вручил мне билет на поезд и три сотни марок сотенными купюрами, сказал, что поезд на Дрезден уходит в 6:25 утра и уехал, оставив меня мерзнуть на открытом перроне два с половиной часа. При этом он забыл сказать, что билет у меня в вагон первого класса и что в Дрездене два вокзала. Когда поезд был подан, я заметил на вагонах цифры 1 и 2, но смысла их не понял и, разумеется, сел в вагон второго класса, заняв место у окна по ходу поезда. Напротив села молодая симпатичная девушка, с которой мы через некоторое время разговорились, так как тогда мои школьные знания еще не выветрились. Первую неловкость я почувствовал, когда контролер, проверявший билеты, с нескрываемым удивлением посмотрел на странного пассажира, едущего во втором классе с билетом в первый.
Поезд сначала останавливался в Дрездене в Новом городе. Почти все пассажиры вышли на этой остановке, и я последовал за ними, допустив первую большую ошибку. На перроне встречающих не оказалось, и мне пришлось разменять сотенную купюру, получить монету в пятьдесят пфеннигов, чтобы поместить свой чемодан в автоматическую камеру хранения, и отправиться на поиски Технического университета. И тут мой немецкий подвел меня. Полицейский объяснил мне, что нужно дойти до площади Единства и там сесть на трамвай. Первую часть объяснения я понял, а вторую нет. Поэтому, пройдя площадь Единства, я довольно долго продолжал двигаться в указанном направлении, пока растущее количество расчищенных пустырей не заставило меня начать расспрашивать прохожих о месте расположения нужного мне университета. В конце концов, вернувшись на уже знакомую площадь, сев в трамвай и доехав до университета, я не стал разыскивать кафедру алгебры самостоятельно, а зашел в первое же здание и попросил позвонить на кафедру. Через несколько минут я попал под наблюдение прибежавшей за мной Барбары Хайнеке, и первая часть моих приключений закончилась. Правда, еще потребовалось некоторое время на то, чтобы советские органы не стали меня разыскивать. Оказалось, что Барбара встречала меня на вокзале в Старом городе. Когда заведующая кафедрой Мария Хассе, племянница известного немецкого математика Хельмута Хассе, панически боявшаяся советских организаций, узнала, что меня не встретили, то она немедленно позвонила в штаб советских войск в Германии и сообщила о моем исчезновении. Надо было слышать, как она кричала по телефону "Он здесь, он здесь", снова звоня в штаб после моего появления.
С Барбарой мы познакомились в МГУ во время ее стажировки у Куроша. Она несколько раз побывала на семинаре по теории категорий, и с тех пор постоянно на протяжении двадцати пяти лет организовывала приглашения для меня и Маши. Наши дружеские отношения сохранились до сих пор.
Меня поселили в частной гостинице, что было непривычно для советского человека. На следующее утро, спустившись в гостиную, я спросил у хозяйки, где продаются билеты на общественный транспорт. Она тут же предложила продать мне десять билетов. Получив билеты, я без проблем приехал в университет, сделал там доклад, который Барбара переводила на немецкий, и отправился на первую прогулку по Дрездену, осмотрев прежде всего еще не полностью восстановленный Цвингер. Вечером меня отвели в гости в частный дом, расположенный на высоком берегу Дуная. Поздним апрельским вечером я смотрел на долину Дуная с балкона, с которого, как утверждали хозяева, смотрел на свои владения последний король Саксонии. Реальность казалась причудливым сном.
Вернувшись в гостиницу поздней ночью, я был вынужден разбудить недовольную хозяйку, поскольку все двери оказались запертыми, а ключ от входной двери мне почему-то не дали. Утром я снова попросил хозяйку продать десять билетов на транспорт, что вызвало ее недоуменный вопрос: "Куда делись проданные вчера билеты?". Я попытался ей объяснить, что платил не только за себя, но и за моих спутников, но она не поняла моего объяснения. Вскоре я понял причину ее недоумения: в Германии не было принято платить за кого-то за проезд, и мои спутники возвращали друг другу двадцать пфеннигов за билет. Меня свозили на экскурсию в знаменитый Майсен, где посреди дня мне разрешили залезть на колокольню и позвонить в колокол, а в заключение в честь иностранного гостя состоялся ужин в подвале дрезденской ратуши.
Четыре дня пролетели незаметно, и пришла пора возвращаться, не разобравшись в калейдоскопе впечатлений. На вокзале в Берлине меня встретил подполковник Калинин и отвез в штаб советских войск в Германии, где два полковника вполне дружелюбно и с явным любопытством выслушали мой отчет о пребывании в Дрездене. Они никак не могли понять, с какой целью этот молодой человек был отправлен в Дрезден по приказу начальника Генштаба. Затем подполковник Калинин отвез меня обратно в Берлин, довез до универмага на Александер-платц, вручил еще сто марок в качестве остатка командировочных и уехал: "До закрытия универмага осталось еще сорок минут, так что Вы успеете потратить деньги до закрытия". Попрощавшись, он уехал, оставив меня с чемоданом в центре Берлина. И только тут я вспомнил о поручениях моей жены. Находясь в цейтноте, благодаря ограниченности ресурсов, я успел в основном справиться с поручениями, и в час дня оказался на улице незнакомого города с чемоданом в руках и без путеводителя. В ГДР в субботу магазины и учреждения закрывались очень рано. Мне пришлось отправиться на вокзал и ждать своего специального поезда, снова уходившего поздно вечером. Я уезжал на день раньше, так как в воскресенье первого мая военные поезда не отправлялись. Поэтому я отправил телеграмму домой, сообщая, что приеду первого мая, однако в телеграмме вместо первого было написано второго мая. В Москве на вокзале меня тоже никто не встретил, а дома встретили мое появление с большим удивлением – семейство не успело подготовиться к встрече "иностранного туриста".
На следующий год я получил действительно престижное приглашение принять участие в конференции по теории категорий в Риме. На эту конференцию были приглашены только семнадцать человек, большинство из которых имело международную известность: Маклейн, Эйленберг, Анри Картан и другие. Снова Одинцов отправил в Генштаб просьбу о моем командировании, но на этот раз получил отказ в связи с резким сокращением контактов с западными странами после дела Пеньковского. Тем не менее все тот же Валентин Николаевич Бугаев, всеведущий начальник учебного отдела, пользуясь личными связями, получил разрешение военной цензуры на отправку моей статьи на конференцию. Разумеется, статья была написана на русском языке, и у издателей возникли проблемы с ее набором кириллицей. Они предложили мне либо прислать английский перевод, либо согласиться на их итальянский перевод. Я выбрал второй вариант, так как английский текст надо было снова отправлять военному цензору. В результате после окончания работы конференции вышел том трудов ее участников с моей статьей на итальянском языке, в которой автор не понимает ни слова.
За девять лет работы в академии я лишь несколько раз встречался с Бугаевым, который, как утверждали старожилы академии, был племянником Андрея Белого. Он всегда держался спокойно, сдержанно, доброжелательно, но мне всегда казалось, что на его крупном лице написано брезгливо-презрительное отношение к жизни, свойственное человеку, хорошо знающему оборотную сторону действительности.
Летом того же 1968 года Маша побывала в ГДР по приглашению Барбары и погуляла по Берлину, Дрездену и небольшим немецким городам, посмотрела музеи и вернулась переполненная впечатлениями в день вторжения советских войск в Чехословакию. Летом Любовь Моисеевна жила опять в Друскениках со своими внуками Лилей и Виталиком, сыном Наташи, а Наташа и я по очереди помогали ей. Маша из ГДР приехала прямо в Друскеники, сразу сняв с нас нервное напряжение тех дней.
1968 год оказался переломным в истории бывшего Советского Союза. Пражская весна настолько напугала верхушку КПСС, что она перешла к очередному идеологическому зажиму, к преследованию диссидентов, к беспрецедентной поддержке самых кошмарных режимов в Африке, Латинской Америке и Азии, и к такой экономической политике, которая сделала неизбежным крах последней великой империи. На этом общеисторическом фоне трагические события в советской математике остались почти незамеченными. Начало этим событиям положила незаконная принудительная отправка А.С. Есенина-Вольпина в психиатрическую больницу. В его защиту выступили многие выдающиеся математики, поддержанные математической молодежью. В результате в официальные инстанции было отправлено т.н. письмо 99-ти, в котором содержалось требование об освобождении Есенина-Вольпина. Реакция последовала незамедлительно: большинство подписавших было уволено с работы, лаборатория А.С. Кронрода, в которой работали многие будущие знаменитости, перестала существовать, академиков и членов-корреспондентов заставили покаяться. Нервное напряжение привело к серии инфарктов. В частности, на мехмате инфаркты перенесли профессор Н.В. Ефимов, бывший в то время деканом факультета, знаменитый специалист по теории чисел член – корреспондент АН СССР А.О. Гельфонд и А.Г. Курош. Курош после перенесенного инфаркта так и не смог полностью восстановить свое здоровье. Вопреки рекомендациям врачей он через год прочел свой последний спецкурс по общей алгебре, вышедший отдельной книжкой, и в мае 1971 года в возрасте 63 лет скончался. Постепенно руководство советской математикой перешло в руки "серого" большинства, начавшего проводить агрессивную антисемитскую политику, санкционированную КПСС.
Но все это еще предстояло пережить, а пока в нашей личной жизни все складывалось удачно. Мне даже удалось разрешить сложную семейную проблему, возникшую после развода Машиных родителей. После того, как Наташа с мужем и сыном переехали в кооперативную квартиру, Машиному отцу была выделена отдельная маленькая комната, но обстановка в квартире стала нервной и напряженной, а денег на покупку для него отдельной кооперативной квартиры не было. Но в моей жизни был период удач. Однажды на мою лекцию пришел сам Одинцов, чтобы самому посмотреть на своего протеже. Я уже проработал в академии года три, и, по-видимому, ему что-то про меня рассказали. После лекции он неожиданно поинтересовался моими жилищными условиями, и мне не пришло в голову делиться с ним нашими семейными проблемами. Наоборот, я похвалился нашей новой трехкомнатной квартирой. Дома после моего рассказа о беседе с Одинцовым моя умная жена быстро объяснила мне уровень моей несообразительности и тупости. Разумеется, к Одинцову я идти не решился, но поделился своей проблемой со всезнающими офицерами учебного отдела, и этого оказалось достаточно: через несколько месяцев Машин отец получил отдельную комнату из фонда академии, и в нашей квартире воцарились мир и спокойствие. Наши друзья часто шутили, говоря, что я выбирал не жену, а тещу. Действительно, Любовь Моисеевна была нашей домохранительницей, и вся ее жизнь была посвящена сначала детям, а потом внукам. Она никогда не повышала голоса, никогда не говорила об успехах своих детей и внуков, но мы с Машей на протяжении двадцати двух лет всегда знали, что наши дети находятся под неусыпным бабушкиным наблюдением, всегда накормлены, напоены и спать вовремя уложены, а нам надо заботиться об их здоровье, образовании и удовольствиях.
Как ни печально, но постепенно наши школьные и институтские дружеские связи, за редким исключением, постепенно растаяли, но вокруг нас образовался круг друзей и близких знакомых, сохранившийся до сих пор, хотя мы теперь живем в разных странах. Спустя много лет я с удовольствием констатирую, что мы были окружены выдающимися людьми.
Когда я появился в академии, на кафедре математики уже работал доцентом Александр Адольфович Юшкевич, сын заведующего кафедрой истории математики профессора А.П. Юшкевича и внук известного меньшевика Павла Юшкевича. Имя последнего должны были знать все студенты вузов Советского Союза, изучавшие диалектический материализм и, в частности, книгу В.И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Вскоре выяснилось, что Алик, так друзья называли младшего Юшкевича, дружен с Колей и Людой, и мы тоже попали в круг его друзей. На днях рождения Алика мы встречались с ярким математиком Феликсом Александровичем Березиным и с его женой Лялей, известным московским врачом. К сожалению, Березин трагически погиб на Дальнем Востоке во время похода на байдарках, а Ляля через несколько лет после его смерти уехала вместе с дочерью во Францию.
На днях рождения, разумеется, присутствовали жены Алика Мария, а затем Наташа. Мария была гражданкой Болгарии, что в 1973 году послужило формальным поводом для увольнения Алика из академии. К тому времени он уже был доктором наук и профессором, защитив закрытую диссертацию о прогнозировании исхода боевых действий с применением ядерного оружия.
Алик жил в большом кооперативном доме на углу Академической улицы и улицы Дмитрия Ульянова. В этом доме жило много знаменитостей, и на каждом подъезде можно вешать мемориальную доску. Там жила и Марина Ратнер, моя сокурсница и дочь известного биолога. Хотя мы учились с Мариной на одном курсе, во время учебы у нас были разные круги общения. Все изменилось опять-таки во время математического съезда в Ленинграде в 1961 году. Уже упомянутый выше Марк Фрейдлин познакомил с Машей не только меня, но и Марину, и Марина стала нашим близким другом с этого момента. После окончания университета она сначала работала в научной лаборатории под руководством Колмогорова, а затем поступила в аспирантуру к Якову Григорьевичу Синаю, ныне профессору Принстонского университета, члену многих, в том числе и Российской, академий наук, и лауреату международных математических премий. В 1962 году Марина родила дочку Анечку, быстро рассталась со своим мужем и уехала от родителей в кооперативную квартиру в Зюзино. В том же году у нас родилась наша первая дочь, и мы стали ездить друг к другу в гости. В 1971 году Марина уехала в Израиль, где у нее было много родственников. Через три года ее пригласили в США в университет Беркли, где она проработала профессором почти сорок лет и была избрана членом Национальной академии наук США, став второй женщиной - математиком, удостоенной подобной чести. Сейчас Марина живет недалеко от Беркли в Эль-Серрито, и в ее большом доме нам отведена большая спальня.
Самыми близкими друзьями в течение десяти лет до отъезда в Израиль были Слава и Юля Гаухманы, которых мы в шутку называли родственниками. Слава окончил среднюю школу в Москве с золотой медалью в 1954 году и был одним из победителей Московской математической олимпиады, однако в МГУ его не приняли, завалив на собеседовании. Ему пришлось поступить в педагогический институт, где он стал заниматься дифференциальной геометрией под руководством профессора С.П. Финикова. В 1959 году ограничения на прием евреев были существенно ослаблены, и Слава поступил в аспирантуру в МГУ к Финикову. Через три года он стал фактическим научным руководителем Маши, так как Финикову было много лет, он сильно ослабел, и работа давалась ему с трудом. В 1967 году Маша успешно защитила диссертацию, получив первоклассные результаты.
После окончания аспирантуры Слава стал работать на кафедре математики Московского инженерно-строительного института, без задержек стал доцентом и быстро приобрел популярность в институте. На ту же кафедру по Славиной рекомендации приняли на работу Марину после защиты кандидатской диссертации.
Третьего января 1972 года рано утром кто-то позвонил в нашу квартиру. Открыв дверь, я увидел Славу. "Я уже не тутошний", - сказал он. Это означало, что они получили разрешение на выезд в Израиль, и выехать надо было в течение десяти дней. Слава в течение всей осени был отстранен от работы, но не уволен, и поэтому ему надо было оформить обходной листок, чтобы не оказаться должником института, а заодно получить часть денег за неиспользованный отпуск. Времени на сборы было мало, и Слава попросил меня оформить обходной листок. Библиотекарша, подписывая листок, расплакалась и стала жалеть Славу, полагая, что такой хороший человек пропадет в чужой стране. Я не смог ее успокоить заверениями в том, что все будет в порядке. Складывать вещи в чемоданы также поручили мне, и я методично разложил вещи по трем чемоданам, по одному для каждого члена семьи. В итоге такой педантичности Слава приехал в Израиль без вещей, поскольку его чемодан пропал по дороге. Про эту неприятность Гаухманы вскоре забыли, так как Слава стал работать в университете Беэр-Шевы и быстро стал профессором.
В начале девяностых Алик тоже уехал из России в США, где стал работать в одном из университетов Северной Каролины, и последний раз я виделся с ним в январе 1991 года в Сан-Франциско, где проходил съезд Американского математического общества. Там же через двадцать лет я встретил Марину и Славу, а также и Марка Фрейдлина, уехавшего в 1987 году.
С самого начала своей работы Маша подружилась с Федей Варпаховским, и с тех пор Федя остается самым близким нам человеком. Он родился в артистической семье, его мать была пианисткой, ученицей Г.Г. Нейгауза, а отец Леонид Викторович Варпаховский был знаменитым режиссером, в молодости учившимся у Мейерхольда. Федина мама была расстреляна в 1938 году как иностранная шпионка, а его папа был арестован годом раньше и провел в лагерях и на поселении на Магадане семнадцать лет. Муж родной сестры Леонида Викторовича Ирины также погиб. В 1947 году Л.В. Варпаховского выпустили на поселение, и Ирина Викторовна, забрав своего сына и Федю, уехала к брату на Магадан. Там Федя окончил среднюю школу и получил аттестат зрелости со штампом ГУЛАГ. За одной партой с Федей сидел будущий известный физик Г.А. Заславский.
После реабилитации Леонида Викторовича семья вернулась в Москву, где Федя получил высшее образование и после окончания аспирантуры у академика П.С. Новикова стал работать в МГЗПИ. Преподавание было и остается его самым любимым занятием, и он хочет продолжать работать даже после недавно перенесенной тяжелой операции.
Федя познакомил нас со всем семейством Варпаховских, и мы получили возможность иногда встречаться в непринужденной домашней обстановке со многими известными артистами. Однажды в Машином институте была организована экскурсия в Черноголовку для осмотра синхрофазотрона. В это время Леонид Викторович ставил в театре им. Вахтангова спектакль о советских ученых. Он решил, что его артистам полезно посмотреть изнутри на крупное научное учреждение и повез вместе с нами Этуша, Яковлева и других знаменитых артистов. Естественно, что местные жители стремились увидеть приехавших в их город знаменитостей, и Варпаховский шутил по этому поводу, говоря, что неизвестно, кто кого пригласил на экскурсию.
Федя женился только в 1976 году в возрасте сорока одного года, и его жена Люся сразу стала постоянным членом нашей компании.
В семидесятые годы в круг наших друзей вошли Володя и Лиля Кресины, Юра Тюрин и его жена Таня Фаликс. Володя рано стал доктором наук и работал профессором физики в Машином институте, его жена Лиля была биологом и одновременно окончила два курса в консерватории по классу фортепиано. Они уехали в США в 1979 году. Юра всю жизнь проработал на кафедре теории вероятностей МГУ, став профессором. Таня тоже окончила мехмат и десятки лет проработала на кафедре математики экономического факультета МГУ. С Таней мы познакомились еще в 1957 году, в год ее поступления в университет. О дальнейшем постепенном расширении круга наших друзей будет рассказано позже, но все перечисленные посетители нашего дома сегодня живут в Америке. Только Люда составляет исключение. Она вернулась в Россию в 1991 году вместе с тяжело и неизлечимо больным Колей. Коля умер в 2006 году от болезни Альцгеймера, не дожив до своего восьмидесятилетия один месяц. Люда живет одна, а вся ее многочисленная семья живет в Америке.
Недавно Люда переслала мне написанное Колей стихотворение, ставшее песней сегодняшних эстрадных исполнителей. Лет через тридцать после написания оно показалось им вполне современным, в нем изменили только первое слово: вместо коммунисты поют путинисты. Певцам имя автора стихотворения было неизвестно, и Люда обнародовала его имя. Вот это стихотворение:
Коммунисты поймали парнишку,
Притащили в свое КГБ,
- Ты скажи нам, кто дал тебе книжку,
Руководство в подпольной борьбе?
Ты зачем совершал преступления,
Клеветал на наш ленинский строй?
...ать хотел я на вашего Ленина, -
Отвечает им юный герой.
Пусть мне очередь в лагерь настала,
Лагерей и тюрьмы не боюсь,
Скоро стаи акул капитала
Растерзают Советский Союз.
И свободного общества образ
Нашим людям откроет глаза,
И да здравствует частная собственность, -
Им, зардевшись, в лицо он сказал.
Машинистка – подпольщица Клава
Горько плачет во мраке ночей,
Вспоминая, как парень кудрявый
Пролетарских клеймил палачей.
...Песня – искра родилась в народе –
Пой, гори, до конца не сгорай,
...Парня этого звали Володя,
Он сегодня уехал в Израйль.
Стихотворение сопровождается следующими авторскими комментариями:
1. См. Об этом «Хронику текущих событий», вып, 1-53 и далее.
2. По-видимому, имеется в виду В.И. Ленин (1870-1924).
3. При хоровом пении при исполнении третьего куплета допускается рокот голосов, произносящих разные лозунги: Земля – помещикам! Да здравствует 12-ти часовой рабочий день! И т.п.
4. Образ героя собирательный, возможно, что лучшая аппроксимация достигается носителем другого имени.
В 1969 году родилась наша вторая дочь Аня, лето Маша, Анечка и я провели в Москве. В академии мне предоставили творческий отпуск на год для завершения работы над докторской диссертацией. Осенью я сделал пленарный доклад о своих результатах на Всесоюзном алгебраическом коллоквиуме в Новосибирске, посвященном памяти академика А.И. Мальцева. Во время коллоквиума тогдашний заместитель директора Математического института Сибирского отделения Академии наук СССР А.И. Ширшов поддержал мое намерение защитить докторскую диссертацию, а спустя несколько месяцев положительный отзыв о моих результатах появился в журнале "Успехи математических наук", где был опубликован отчет о новосибирском коллоквиуме, написанный Ю.И.Мерзляковым, который впоследствии стал автором единственного отрицательного отзыва о моей диссертации. Летом 1970 года диссертация была готова, мы выехали на дачу в Кратово, а в августе снова поехали в ГДР, на этот раз вдвоем, оставив детей на попечение двух бабушек. Первую неделю мы провели в Берлине у Барбары, а затем мы должны были переехать в Потсдам, где действительно удалось организовать международную конференцию и куда я был приглашен. Но накануне нашего переезда в Потсдам выяснилось, что обе бабушки заболели и что Маше надо вернуться. И вот тут-то мы впервые столкнулись с бюрократией советских посольств за рубежом. Нам не хотели выдать отдельные разрешения на въезд в СССР, поскольку мы выезжали вместе. Мы потратили два дня на написание объяснительных записок, на разговоры, на предъявление документов, но сумели получить нужные бумаги, и Маша уехала, а я отправился в Потсдам. В перерывах между заседаниями мы гуляли по королевскому парку, осмотрели Сан-Суси, место проведения Потсдамской конференции, побродили по улицам Потсдама. На конференции я снова встретился с Эйленбергом, который оказался полиглотом, говорившим на двенадцати языках, и общительным остроумным собеседником. Он вспомнил нашу встречу в Москве и стал расспрашивать о событиях в советской математике, проявляя поразительную осведомленность. Широта его математических интересов поражала: он писал книги по алгебраической топологии, по гомологической алгебре, по теории автоматов, продолжал работать в области теории категорий, одним из создателей которой являлся.
Осенью я снова начал преподавать, подал диссертацию в Ученый совет мехмата и стал ожидать дня защиты. В том же году в издательстве МГУ была издана книга "Лекции по теории категорий", написанная мной и Шульгейфером на основе прочитанного мною спецкурса.
Через несколько дней после возобновления педагогической работы я улетел на две недели в Баку по приглашению Мираббаса Гасымова, который вернулся в Азербайджан. Мираббас был женат на Руфи Халиловой, дочери директора института математики республиканской Академии наук и бывшего президента этой Академии. Руфа тоже имела математическое образование, была кандидатом наук и стала работать в Москве в том же институте, где преподавала Маша. Две женщины очень быстро подружились, Мираббас и Руфа были очень гостеприимны и доброжелательны, и мы стали часто встречаться.
Сестра Руфы Фарида была пианисткой, ее мужем в те годы был знаменитый солист Большого театра Владимир Атлантов, а Фарида была его аккомпаниатором. Пару раз мы встречались за общим столом в небольшой компании, где весело обсуждались общие житейские темы, а Атлантов жаловался на нищенскую зарплату артистов Большого театра.
Когда после смерти жены отец Руфы остался один, он начал уговаривать Мираббаса вернуться в Баку, обещая ему высокое положение и в Бакинском университете, и в институте математики. Мираббас вернулся и был немедленно избран деканом математического факультета. Он хотел резко повысить уровень подготовки студентов и поэтому стал приглашать для чтения небольших вводных курсов лекций московских математиков, прежде всего, из МГУ. В числе первых приглашенных были недавно умерший профессор МГУ А.Г. Костюченко и я.
В сентябре в Баку стояла теплая солнечная погода, я впервые попал в Закавказье и буквально впитывал непривычные пейзажи далекой незнакомой страны, возникшей неожиданно на географической карте по указанию вождя народов. Об этом рассказал мне отец Руфы директор института математики Халилов, когда мы сидели вдвоем на скамейке приморского бульвара. В 1938 году Сталин вызвал тогдашнего первого секретаря ЦК компартии Азербайджана Багирова в Москву и сказал ему: "Какие вы турки, вы азербайджанцы, и вы должны знать свою историю". Вернувшись в Баку, Багиров создал институт истории Азербайджана. Через три года появилась трехтомная история республики. Население Азербайджана по существу говорит на турецком языке, и Мираббас на кандидатском экзамене сдавал свой родной язык как иностранный. Стоит отметить, что в соседнем Иране живет больше азербайджанцев, чем в современном Азербайджане.
Казалось, что все идет по плану, но в математике началась подниматься волна антисемитизма, силу которой еще трудно было оценить. Регулярные заседания Ученого совета мехмата начались с большим опозданием, так как новый состав совета долго не утверждался Высшей аттестационной комиссией (ВАК). После первой же защиты сразу стал ясен характер произведенных изменений состава: совет отклонил докторскую диссертацию доцента кафедры дифференциальных уравнений Б.Р. Вайнберга. За утверждение диссертации проголосовали 25 членов совета из 39 членов, принявших участие в голосовании, а по правилам надо было получить две трети голосов, т.е. 26. Следующая защита С. Альбера была провалена таким же образом, хотя результаты диссертанта уже получили международную известность, а знаменитый Анри Картан сказал, что был бы горд, если бы ему принадлежали теоремы Альбера. На следующих двух защитах доценты мехмата Е.А. Горин и Э.Б. Винберг получили по 22 голоса "за" из общего числа 34 проголосовавших. Им не хватило только две трети голоса для необходимого большинства, и по действовавшим в то время правилам диссертации считались утвержденными.
Наконец второго апреля 1971 года состоялась моя защита, окончившаяся поразительным результатом: 32 "за", 2 "против" при одном недействительном бюллетене. Мой результат оказался возможным только благодаря усилиям А.Г. Куроша, Л.А. Тумаркина и других сотрудников факультета, обеспокоенных складывающейся ситуацией на мехмате. Конечно, у меня были выдающиеся оппоненты: вновь согласившийся оппонировать мне Михаил Михайлович Постников, автор многочисленных монографий по самым разным разделам математики, один из наиболее известных и энциклопедически образованных алгебраистов профессор Борис Исаакович Плоткин и знаменитый Александр Геннадиевич Курош, который в середине пятидесятых годов начал пропагандировать новую область алгебры – теорию категорий. Именно этой теории и ее приложениям к решению задач современной алгебры была посвящена моя диссертация. В день защиты тяжело больной А.Г. Курош находился в больнице и его заменил профессор кафедры высшей алгебры Лев Анатольевич Скорняков.
Защита была омрачена мало кем замеченным, но многозначительным инцидентом. Постников принес на заседание три экземпляра своего отзыва без вписанных формул и попросил меня вставить формулы. Я разложил экземпляры перед собой и начал вставлять формулы во время выступлений оппонентов, поскольку после заседания их надо было отдать секретарю Ученого совета. Я не успел закончить работу до объявления результатов голосования. Мне пришлось, как принято, произнести речь благодарности и принять многочисленные поздравления. Вернувшись на свое место, я не нашел ни рукописного экземпляра, ни машинописных копий; они были попросту украдены. Мне пришлось просить Постникова написать отзыв еще раз. "Как жаль", - сказал Михаил Михайлович. "Мне будет трудно снова написать такой хороший отзыв".
Я был молод и легкомыслен, полагая, что Высшая аттестационная комиссия не сможет отклонить диссертацию, успешно защищенную в Ученом совете МГУ. Следующие шесть с половиной лет Эрнест Борисович Винберг, выдающийся математик и педагог, профессор МГУ, главный редактор международного журнала "Группы преобразований", и я, каждый по своему, вели ожесточенную борьбу с антисемитской группой И.М. Виноградова-Л.С. Понтрягина, выполнявшей государственные указания по очищению советской науки от морально неустойчивых и политически незрелых элементов. В конце концов мы проиграли из-за трагической гибели тогдашнего ректора МГУ Р.В. Хохлова, но не оказались сломленными. Наше сопротивление было бы невозможным без человеческой солидарности в противостоянии государственной системе насилия и лжи, которая называлась советская власть.
Сразу же после моей защиты последовали два семейных торжества. Сначала состоялась свадьба моей двоюродной сестры Лены, вскоре свадьба моего родственника Фимы Магазанина. Фима был сыном папиной любимой двоюродной сестры Евы, жившей в Виннице, и мы с Машей тоже ее полюбили. В 1968 году мне удалось перетащить красивого и обаятельного Фиму из Киевского заочного политехнического института в Московский нефтяной институт, где он и встретил свою невесту Таню.
Месяц ликований быстро кончился, и наступил тяжелый затянувшийся на долгие годы период болезней, смертей и борьбы, заставивший нас быстро повзрослеть и окунуться в суровую реальность жизни. В начале мая у папы произошел первый инфаркт, и он на несколько недель попал в больницу. Инфаркт явился следствием диабета, развившегося после операции на поджелудочной железе. В середине мая в возрасте 63 лет скончался Курош. Он умер в те дни, когда в Кишиневе проходил очередной алгебраический коллоквиум, и московские алгебраисты прервали свое участие в коллоквиуме и улетели в Москву, чтобы присутствовать на похоронах. На прощание с Курошем пришло очень много народа, он был не только всемирно известным алгебраистом, но и активным общественным деятелем университета, гуманизм и принципиальность которого были широко известны. В течение последующих многих лет его ученики и друзья собирались на его квартире в МГУ, где всех радушно встречала Зоя Михайловна Кишкина. Смерть Куроша оказалась невосполнимой потерей для советской алгебры, она значительно облегчила "завалы" кандидатских и докторских диссертаций, представленных алгебраистами - евреями.
В июне у маминого брата Гриши диагностировали рак пищевода, а в конце лета у мамы обнаружили рак груди и в сентябре ей удалили грудь. Столь радикальное решение оказалось правильным и избавило ее впоследствии от рецидивов. Ее оперировала С.Ф. Рудова, племянница премьер-министра Израиля Леви-Эшколя. Последовавшую после операции химиотерапию она переносила очень тяжело, и в попытках ей помочь я встретился с известным математиком профессором Александром Семеновичем Кронродом. Когда я впервые познакомился с ним в его квартире на Крымском Валу, то был буквально ошеломлен его неукротимым темпераментом и безграничной верой в правоту своих идей. Кронрод верил, что болгарский препарат анабол, изготавливавшийся из специальных молочных грибков, является универсальным лекарством от рака.
Военные летчики доставляли Кронроду анабол из Болгарии, и он раздавал его раковым больным, смотревшим на него как на спасителя. Благодаря своим регенерирующим свойствам анабол на некоторое время улучшал состояние больных, но, разумеется, не вылечивал их. Александр Семенович снабдил меня большим пакетом анабола, и маме действительно стало лучше, так как у нее злокачественные клетки были полностью удалены.
Врачи не верили ни пламенным речам Кронрода, ни его статистике, а он сам ощущал недостаток своих медицинских знаний и поэтому искал врача, способного системно посмотреть на больного и определить специфические особенности его заболевания. Я посоветовал ему встретиться с Мишей Черняком, молодым врачом, впоследствии создавшим первую в Москве радиоизотопную лабораторию при больнице №67 и получившим широкую известность. Много лет Миша лечил наших родителей и консультировал Машу, меня и многих наших друзей.
Миша был братом Машиной подруги Лины. Они родились в один и тот же день 1938 года, познакомились и подружились на всю жизнь в восьмилетнем возрасте в пионерском лагере. Лина окончила институт иностранных языков и музыкальный институт имени Гнесиных по классу известного пианиста Льва Власенко, преподавала в музыкальной школе и в музыкальном училище, одно время была аккомпаниатором в институте военных дирижеров, приютившем в пятидесятые годы изгнанных из консерватории профессоров – евреев. Сейчас Лина живет в Израиле вместе со своей семьей. Мир сильно изменился, и две старинные подруги имеют возможность обмениваться букетами цветов в общий день рождения 27 апреля, находясь на огромном расстоянии друг от друга.
Старший брат Миши и Лины Ян Черняк всю жизнь проработал в московской математической школе № 444, много лет был ее завучем и стал заслуженным учителем России. Школьники его обожали. Будучи в преклонном возрасте, перенеся инфаркт после смерти жены и почти потеряв зрение, он продолжал работать. Школьники буквально вносили его в кабинет математики, где он проводил весь день и где распростился с жизнью.
Миша не дожил до шестидесяти лет. От диабета он перенес несколько инфарктов и практически ослеп. Он, как и Ян, продолжал работать, находясь в тяжелом состоянии.
В тот же переломный 1971-й год начался длинный период расставания с друзьями. Двадцать первого мая уехала Марина со своей дочкой Анечкой. За уезжавшими велась слежка, прослушивались их телефонные разговоры, во время прощальных вечеров на квартиры приходили милиционеры проверять документы провожающих, и поэтому люди часто боялись провожать своих друзей. Нервное напряжение отъезжающих было так велико, что у многих не остались в памяти отчетливые воспоминания о последних днях пребывания в СССР. Недавно я спросил Марину, помнит ли она дату своего отъезда. Выяснилось, что она ее не помнит. Известны случаи, когда от сильного стресса люди забывали родной язык и сразу попадали в больницу.
В январе улетели Слава, Юля и их дочка Олечка, оставив нам в "наследство" своих друзей Лену Рубинчик и ее мужа Валю Липковича. Эта веселая отзывчивая дружелюбная и гостеприимная пара до сих пор живет в Москве, хотя Валина мама и брат живут в Израиле, а их многочисленные друзья разбросаны по миру.
Зимой 1972 года умер дядя Гриша, и мне пришлось поехать в Чернигов на похороны вместе с тетей Соней. Мама еще плохо себя чувствовала и не могла оставить папу одного. Несмотря на все предосторожности, у папы произошел еще один инфаркт. Наступил тот период жизни, когда родителям необходима постоянная забота их детей. У нас с Машей этот период продолжался двенадцать лет.
Остальная часть года прошла без трагических семейных потрясений, основные новости концентрировались вокруг возрастающего числа уезжающих в Израиль, подробных писем с исторической родины, которые на первых порах с энтузиазмом писал Слава, и борьбы с диссидентами, о которых регулярно рассказывала Люда. Ходом прохождения через ВАК своей диссертации я еще не интересовался: после защиты прошло мало времени, и многие знакомые математики полагали, что после успешной защиты в МГУ ее трудно будет не утвердить.
Наступил 1973-й год, и первый месяц моего "Лета" закончился. Привычный размеренный уклад жизни кардинально изменился, на много лет я был лишен возможности преподавать, вынужден был расширить сферу своих научных интересов и постоянно противостоять государственному антисемитизму. Середина "Лета" оказалась затяжной, она продолжалась пятнадцать лет, и только в 1988-м году наступила пора новых и увлекательных возможностей, но, к сожалению, далеко не все я успел реализовать.
Весной произошла моя последняя встреча с Феликсом Наумовичем, бывшем тогда редактором в издательстве "Наука". Я пришел в издательство, чтобы проверить корректуры моей заметки в "Докладах АН СССР", представленной к публикации академиком П.С. Новиковым. Редакция математики помещалась в крошечной комнате на втором этаже, и мне предложили устроиться на балюстраде. Там я с трудом отыскал свободное место и спросил сидевшего за столом, можно ли занять место рядом с ним. Человек оторвался от своей работы, поднял голову и сказал: "Миша, прежде всего надо здороваться". За столом сидел Феликс Наумович. Когда я покончил с корректурой и собрался уходить, он пошел меня проводить, по дороге расспрашивал о моих делах. На прощание он вдруг сказал: "Миша, ты ведешь себя неосторожно. Среди твоих друзей многие находятся под наблюдением". Я был удивлен не сказанным, а тем, что страшно узок круг "этих революционеров": в огромной Москве он знал, с кем я общаюсь. Ларчик опять открылся просто: он был знаком с Людой Алексеевой.
Прохождением своей диссертации через ВАК я начал интересоваться только поздней осенью 1972-го года. Сразу стало ясно, что в ВАКе хотят получить отрицательный отзыв. Диссертацию отправили на дополнительный отзыв, в принципе необязательный, несмотря на пять имевшихся положительных отзывов. Она была послана члену-корреспонденту АН СССР Михаилу Ивановичу Каргаполову, провалившему докторскую диссертацию Алисы Самойловны Пекелис, получившей лучшие в то время результаты в трудном разделе теории групп. Однако мою диссертацию Каргаполов вернул без отзыва, сославшись на некомпетентность в теории категорий. Замечу, что Каргаполов работал в Институте математики Сибирского отделения Академии наук, который тоже "прославился" провалами диссертаций, представленных математиками – евреями, в том числе и сотрудниками института. Один из пострадавших Ефим Зельманов получил впоследствии самую престижную международную Филдсовскую премию по математике. Затем диссертация была направлена снова в Новосибирск другому члену-корреспонденту АН Анатолию Илларионовичу Ширшову, который также вернул диссертацию без отзыва. Ширшов до переезда в Новосибирск работал на кафедре высшей алгебры МГУ, хорошо ко мне относился и в 1963 году приглашал на работу в Новосибирск после окончания аспирантуры. В 1969 году после моего доклада на Всесоюзном алгебраическом симпозиуме, Ширшов пригласил меня к себе в кабинет и сказал, что поддерживает мою защиту и рекомендует в качестве одного из оппонентов Ю.Л. Ершова. Однако в 1973 году Ширшов предпочел не вмешиваться: будучи заместителем директора Института математики, он хорошо знал сложившуюся ситуацию в математике. Затем диссертацию послали директору института математики Молдавской академии наук профессору Владимиру Александровичу Андрунакиевичу, приславшему положительный отзыв. Однако отзыв решили не засчитывать, вдруг вспомнив, что Молдавский институт математики уже давал отзыв в качестве ведущего учреждения. Диссертацию отправили на четвертый отзыв профессору Марку Иосифовичу Граеву, снова получили положительный отзыв и попытались его скрыть. Узнав об этом, я отправил в ВАК мое первое письмо с указанием на нарушение сроков, предусмотренных для прохождения диссертаций через ВАК. Вместо ответа я получил вызов на заседание экспертной комиссии ВАК (ныне экспертный совет). На заседании комиссии после моего рассказа о содержании диссертации единственный вопрос был задан С.И. Адяном, ставшим впоследствии академиком. Он спросил, действительно ли приложения результатов диссертации доведены до новых теорем в теории конечных групп. После положительного и развернутого ответа меня отпустили, но решили снова отправить диссертацию на отзыв. В тот момент члены комиссии уже знали, что предстоит реорганизация ВАК с последующим погромом в советской науке.
ВАК был преобразован осенью 1975 года. Работа новых экспертных советов началась с массового отклонения уже защищенных еврейскими учеными диссертаций. В частности, на заседания экспертного совета по математике каждые две недели вызывали порядка десяти человек, 90% которых оказывались евреями. Практически все диссертации отклонялись. Через нашу московскую квартиру прошло много молодых алгебраистов из разных городов страны, оставшихся без ученой степени. Трудно описать их потрясение после отклонения диссертации. Они ждали от нас совета, а мы старались их утешить и поддержать, но были бессильны им помочь.
Наконец дошла очередь и до меня. Сначала я получил долгожданный отрицательный отзыв. Он был написан Ю.И. Мерзляковым из Института математики СО АН, некомпетентным в теории категорий, но уже получившим известность как антисемит и как похититель чужих результатов. Тот же самый Мерзляков, который в 1969 году положительно писал о моих результатах в "Успехах математических наук", прислал крайне вульгарный текст с очевидной подтасовкой фактов. Он писал, что, занимаясь теорией категорий, я "торгую видом на малахитовую лужу". Замечу, что в современной математике теория категорий играет роль, сопоставимую с ролью теории множеств. Возмутительный отзыв позволил мне наконец вступить в яростную схватку с ВАК. Эта схватка была бы невозможной без постоянной помощи и поддержки многих выдающихся ученых, друзей и просто хороших знакомых. Очень часто полезная и необходимая информация поступала от мало знакомых или незнакомых людей, и я впервые по-настоящему почувствовал, как много людей осознавало несправедливость существовавшего порядка вещей.
Копии отзыва Мерзлякова были немедленно отправлены академикам А.Н.Колмогорову, П.С.Александрову, С.Л.Соболеву. Ответил только Колмогоров, написавший, в частности, что подобным отзывом ВАК позорит себя. По моей просьбе профессора А.Л. Шмелькин и А.Х.Лившиц написали в ВАК письма, в которых отрицались утверждения Мерзлякова о плагиате их результатов в моей работе. Отдел науки газеты "Известия" отправил в ВАК запрос о причинах задержки утверждения моей диссертации – ведь в моем деле уже имелось семь (!) положительных отзывов. Запрос был послан благодаря усилиям Эммы Зиновьевны Шуваловой, работавшей вместе со мной в Военной академии и имевшей друзей в редакции "Известий".
Эмма Зиновьевна была жизнерадостным и доброжелательным человеком. Пройдя войну, она поступила на мехмат и попала в 1951 году в ту же сионистскую группу, что и Лившиц, Шульгейфер, Акивис и другие. Ее девичья фамилия была Янкелевич, но, выйдя замуж, она стала Шуваловой, приняв фамилию мужа, работавшего на физическом факультете МГУ. Мои приключения Эмма Зиновьевна воспринимала очень болезненно и много раз сообщала мне нужную информацию.
Экспертному совету потребовалось два с половиной месяца для подготовки заседания, на которое меня вызвали. Обычно диссертанта вызывали в совет через две – три недели после отправки отрицательного отзыва. Более того, от всех членов совета потребовали обязательной явки. После моего выступления мне не задали ни одного вопроса. Я знаю только две детали того, что произошло затем за закрытыми дверями. Председатель экспертного совета академик В.С. Владимиров заявил, что его пугает подобный уровень абстракции и на этом удивительном для математика основании предложил отклонить диссертацию. Неожиданно для председателя профессор Г.А. Любимов потребовал закрытого голосования, результат которого 17 за предложение Владимирова и 8 против оказался неожиданным для председателя совета, ставшего впоследствии преемником известного антисемита И.М. Виноградова на посту директора МИ АН. Заслуги не остались неоплаченными.
Президиум ВАК не утвердил решение экспертного совета, несмотря на то, что газета "Правда" хвалила совет по математике за хорошую работу. Было решено направить мою диссертацию на т.н. коллективный отзыв в другой Ученый совет. Другой означало не в МГУ, а коллективный по существу означало новую защиту, но без оппонентов. В то время все Ученые советы также реорганизовывались для улучшения их политической зрелости.
В перерыве очередного заседания экспертного совета В.С. Владимиров сказал своему заместителю А.А. Гончару: " Я не знаю, как сообщить совету о решении Президиума по делу Цаленко. Мы должны найти совет, который примет нужное нам решение". Говоря это, он, конечно, не подозревал, что его слова станут мне известны в тот же вечер от одного из членов совета, позвонившего все той же Эмме Зиновьевне.
Большинство членов экспертного совета так никогда не узнало о решении Президиума ВАК. После утверждения нового состава Ученого совета МИ АН Владимиров и компания отправили мою работу себе в МИ АН, записав соответствующее решение в протокол, не известив об этом членов совета.
Узнав об этом, я обратился к известным западным специалистам по теории категорий, в том числе к создателям этой теории С. Маклейну и С. Эйленбергу, с просьбой прислать отзывы о моих работах. В отличие от советских академиков зарубежные коллеги сочли своим долгом направить письма в МИ АН. По-видимому, такой резонанс оказался неожиданным для членов Ученого совета. Колмогоров был удивлен поддержкой Хилтона, Адян пытался принизить значимость отзыва известного алгебраиста Ламбека, Понтрягин публично заявлял, что вокруг диссертации Цаленко начался международный шантаж. О монологе Понтрягине в столовой Академии наук рассказал Шуваловой знаменитый академик Яков Борисович Зельдович.
Готовясь к обсуждению моей диссертации, руководство Ученого совета объявило соответствующее заседание закрытым. Моя письменная просьба о приглашении оппонентов и известных математиков, знакомых с теорией категорий, даже сотрудников МИ АН, была отклонена. Тогда я решил не участвовать в подобном "междусобойчике". Собравшиеся тринадцать человек тайным голосованием приняли нужное Владимирову решение, но кто- то испортил им праздник, проголосовав против. В МИ АН начались поиски "отступника", но я, к сожалению, не знаю результатов поиска.
Казалось, что все кончено: получив отрицательный отзыв МИ АН, экспертный совет ВАК повторно принял решение об отклонении моей диссертации и передал дело в Президиум. Но тут одновременно в игру вступили великие люди и случай. Сначала я получил указание от Израиля Моисеевича Гельфанда передать ректору МГУ Рэму Викторовичу Хохлову список цитирований моих работ, составленный по филадельфийскому "Индексу цитирований". Я ничего не знал об этом издании, но оно имелось в библиотеке им. Ленина. Составленный список содержал порядка сорока ссылок и был передан Хохлову. Буквально через несколько дней я столкнулся в автобусе с В.В. Москвитиным, работавшим тогда начальником отдела ВАК и ранее бывшим секретарем партбюро мехмата. В автобусе он сказал, что мое дело на следующий день будет рассматриваться Президиумом ВАК. Эта информация была немедленно передана Гельфанду, и вечером того же дня мне было велено придти к ректору МГУ на следующий день в десять часов утра.
Первый и последний раз в жизни я разговаривал с Рэмом Викторовичем. Разговор происходил стоя. Хохлов сразу спросил о замечаниях в отзыве совета МИ АН. Я ответил, что отзыва не видел, но одно из известных мне замечаний весьма необычно: "Приложения результатов диссертации относятся не к той области, из которой возникла теория категорий." Раньше такое замечание было бы большой похвалой. В ответ мне было сказано: "Я уже договорился с Кирилловым-Угрюмовым. Ваше дело будет отложено. Передайте свою диссертацию Николаю Николаевичу Боголюбову так, чтобы она не попала к Яблонскому. Готовьтесь к новому этапу борьбы". Кириллов-Угрюмов был тогда председателем ВАК, Боголюбов – академиком-секретарем отделения математики, а Яблонский – секретарем того же отделения. После этих слов мы попрощались, и я вышел. Стало ясно, что игра пошла ва-банк.
Президиум ВАК второй раз не утвердил решение экспертного совета по математике. Моя жена взяла диссертацию и поехала в приемную президиума Академии наук. В окне приемной она увидела свою студентку, которая сразу же пообещала выполнить инструкцию Хохлова. Так закончилась весна 1977 года. Но в августе все рухнуло – в расцвете сил погиб Хохлов. Его гибель имела самые неблагоприятные последствия и для МГУ, и для советской науки в целом. В моем деле она означала крах всех достигнутых им договоренностей и соглашений. В декабре 1977 года моя диссертация была отклонена Президиумом ВАК. Тогда же была отклонена и диссертация Винберга. Много лет спустя нам пришлось защищать снова докторские диссертации.
Мои приключения в эти годы не исчерпывались историей с диссертацией. Весной 1973 года по приказу министра обороны СССР А.А. Гречко началось массовое увольнение евреев из военных академий. Из Военной академии им. Дзержинского сначала сократили профессоров Б.М. Левитана, Л.А. Тумаркина и Б.П. Демидовича как "полставочников": их основным местом работы был мехмат МГУ. Затем из академии вынужден был уйти профессор А.А. Юшкевич из-за связей с "иностранцами": его жена была гражданкой дружественной Болгарии. Следующим оказался я. Меня решили уволить "по сокращению штатов": мне было сказано, что молодому способному математику легче найти работу, а работа в военном заведении ограничивает мои международные связи. Г.Ф. Одинцов уже не командовал академией. После получения звания маршала артиллерии он ушел в отставку по возрасту.
Вооруженный блестящей характеристикой, снова в разгар лета я был вынужден искать работу. Но найти быстро педагогическую мне не удалось. Другая работа неожиданно нашла меня. В конце августа меня разыскал неизвестный мне в то время Владимир Макарович Савинков, тоже работавший в академии и уволенный из армии по возрасту. Благодаря своим связям он стал заместителем директора Всесоюзного государственного проектно-технологического института ЦСУ СССР (ВГПТИ). Институт был большой и имел филиалы во всех республиках, но по уставу не мог иметь научно-исследовательских подразделений. Тем не менее директор института Олег Викторович Голосов и Савинков решили создать в институте научно-исследовательскую лабораторию по теории и методологии проектирования баз данных, нарушив устав. Тогда слова "база данных" и "банк данных" были мало кому известны, в том числе и мне. Савинков предложил мне создать такую лабораторию, самому подобрать сотрудников и самому определять время их работы. Ввиду отсутствия альтернатив я принял его предложение.
Узнав о полученном мною предложении, Григорий Лазаревич Литвинов и Владимир Николаевич Туловский решили уйти из академии и присоединиться ко мне. Это был настоящий подарок судьбы: из незаконно созданной лаборатории вышли впоследствии известные профессора Ю.П.Размыслов, Е.М.Бениаминов, А.Ю. Вайнтроб, В.Н.Туловский и академик В.А.Васильев.
Однако сентябрь, первый месяц нашей новой работы, выдался непростым. Начальник отдела кадров ЦСУ СССР, который должен был завизировать приказы о приеме на работу, подписал только приказ на меня и отказался подписывать два других приказа из-за однородного национального состава сотрудников. Тогда я сказал Голосову, что не выйду на работу без Литвинова и Туловского. После трехнедельных колебаний Голосов подписал приказ о приеме на работу без визы начальника отдела кадров. Лаборатория была создана, и вскоре получила широкую известность.
(продолжение следует)Взгляд назад невидящих глаз. Лето
(Продолжение. Начало в №3/2013)
Военная академия
15 мая 1964 года я успешно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук на заседании Ученого совета механико-математического факультета МГУ. Моими оппонентами были замечательный математик, лауреат Ленинской премии профессор Михаил Михайлович Постников, работавший в Математическом институте Академии наук и в МГУ, и старинный друг Куроша доцент Александр Иванович Узков, работавший в Высшей школе КГБ. На том же заседании защитил диссертацию и Фред Шмелькин. Поэтому традиционный банкет после защиты мы организовывали вместе. Мы защитились досрочно, за полгода до окончания аспирантуры, в наш адрес было сказано много лестных слов, и тем самым на мажорной ноте закончился восемнадцатилетний период моей жизни, в котором учеба занимала основное место.
Однако сразу же после защиты произошла первая непредсказуемая перестройка моей жизни, и я перестал быть баловнем судьбы. Через несколько дней мой научный руководитель Олег Николаевич Головин сказал мне: "Миша, Вам надо искать место работы. Партбюро факультета четыре часа рассматривало заявку кафедры на Ваше оставление в университете и в конце концов ее поддержало, но места Вам не дадут". Я не стал задавать лишних вопросов, поскольку мы оба знали, что еврею почти невозможно остаться на педагогической работе в МГУ. Нужна была чрезвычайно высокая протекция, а ее у меня не было.
Буквально через пару дней мой второй научный руководитель Александр Геннадиевич Курош отправил меня с рекомендательным письмом к профессору Борису Абрамовичу Фуксу, создававшему в то время кафедру математики в Московском институте электронного машиностроения (МИЭМ). После короткой беседы Фукс пообещал отправить в МГУ заявку на мое распределение к нему на кафедру, что он и сделал без промедления. В начале июня состоялось распределение аспирантов, заканчивавших трехлетний срок обучения. Я был уверен, что заявка Фукса будет удовлетворена, но ошибся. Аспирантов вызывали по алфавиту, и я оказался в числе последних. Когда я вошел в аудиторию, где заседала комиссия по распределению, меня спросили о выбранном мною месте работы. Я сказал, что согласен работать в МГУ или в МИЭМ. "Мы уже удовлетворили заявки этих вузов. У нас заявок больше, чем выпускников, и мы должны учитывать интересы других вузов", – услышал я. Неподготовленный к такому ответу, я отказался изучать список неудовлетворенных заявок, не подписал распределение и вышел из комнаты.
Вслед за мной вышел профессор Лев Абрамович Тумаркин, один из моих первых лекторов. Он догнал меня, остановил и сказал: "Мой хороший знакомый Б.С. Солоноуц, доцент физико-технического института, хочет создать современную кафедру математики в Пищевом институте. С сентября он становится заведующим этой кафедрой и очень заинтересован в привлечении способных математиков. Я рекомендую Вам с ним встретиться". Наша встреча состоялась на следующий же день. Солоноуц пообещал, что заявка на меня будет оформлена на должность доцента, что в институте я буду занят три дня, что смогу продолжить преподавание в университете и буду иметь достаточно времени для продолжения научной работы. Приняв его приглашение, я подписал распределение и получил направление на работу в качестве доцента.
Лето 1964 года было теплым и солнечным, мы впервые вывезли нашу полуторагодовалую дочку на дачу, снятую на станции "Отдых" Казанской железной дороги, напротив города Жуковский. Дачу сняли вместе с нашими друзьями Славой и Юлей Гаухманами, дочка которых была на год младше нашей. Конечно, мы не жили "как боги", вопреки известной песне Высоцкого, большинство удобств находилось во дворе, детские вещи регулярно стирали руками, но мы были молоды, жили весело и не "питались жесткими, как щепка, пирожками" в отличие от молодого В. Луговского, хотя денег у нас было немного. В июле я принимал третий и последний раз вступительные экзамены в МГУ, а моя жена Маша, тоже заканчивавшая аспирантуру в Центральном государственном педагогическом институте, стала искать себе место работы по распределению.
Гром, как всегда, грянул среди ясного неба. Лев Абрамович разыскал меня на факультете и сказал, что Солоноуц не пойдет работать в Пищевой институт, поскольку ректор не выполняет данных ему обещаний, и никто не будет нести ответственность за обещания, данные мне. Поэтому мне надо попробовать найти замену Пищевому институту.
Искать замену в середине лета было почти невозможно – это было время отпусков в институтах. Я решил не появляться в Пищевом институте до октября, так как формально срок аспирантуры заканчивался в октябре. Тем временем Маша получила приглашение на работу в престижный Московский инженерно-физический институт (МИФИ). Ее внешность и девичья фамилия Вагуртова хорошо скрывали ее национальность до заполнения учетной карточки в отделе кадров. Дальше отдела кадров ее дело в МИФИ не продвинулось. Гораздо дальше Маша продвинулась в Медико-биологическом институте, где ее даже включили в расписание занятий с первого сентября. Однако 31-го августа в нашей квартире появилась заведующая кафедрой математики замечательная женщина и прекрасный математик Елена Валерьевна Гливенко и со слезами на глазах сообщила, что ректор института отказался подписать приказ о принятии Маши на работу. Помнится, что нам пришлось успокаивать плачущую Елену Валерьевну.
Таким образом, первого сентября мы оказались у разбитого корыта. И вдруг все завертелось – закружилось... Дней через пять я получил странную открытку без подписи, в которой мне предлагалось явиться в Министерство высшего образования СССР в 10 часов утра в какую-то комнату. Несмотря на странный вид написанной от руки открытки, ничего не понимая, в назначенные день и час я открыл дверь в указанную комнату. В комнате за одиноким столом сидела одинокая молодая женщина, по-видимому, секретарша. Растерянно я сообщил, что появился перед ней согласно полученной мною открытке. "Покажите открытку", - сказала женщина. Я протянул открытку, и она мгновенно спрятала ее в стол. "Приходите завтра сюда в то же время", - сказала секретарша, и я вышел. На следующий день в тот же час та же неразговорчивая женщина протянула мне Приказ Министерства о моем распределении на работу в Военную инженерную академию имени Ф.Э. Дзержинского в качестве ассистента кафедры математики и попросила расписаться в получении приказа.
По прошествии многих лет очень трудно описать сюрреализм случившегося. Человек, от рождения непригодный к военной службе, направлен преподавать математику офицерам в одну из ведущих военных академий, среди профессоров которой много выдающихся ученых. В частности, кафедрой математики заведовал лауреат Ленинской премии профессор МГУ Борис Моисеевич Левитан, а сама кафедра еще до войны была создана Л.А. Тумаркиным.
В это же время Машины дела также приняли неожиданный оборот. Ей на помощь пришел заведующий кафедрой дифференциальной геометрии МГУ профессор Петр Константинович Рашевский, написавший несколько рекомендательных писем, адресованных разным заведующим кафедрами математики московских институтов. Для одного из них Петра Евгеньевича Дюбюка рекомендация Рашевского оказалась столь существенной, что он немедленно представил Машу ректору своего института и получил согласие принять ее на работу по распределению. Так как педагогический институт находился в ведении Министерства просвещения, то чиновники этого министерства отказались выдать Маше направление в институт другого министерства. В результате этой бюрократической зацепки Маше нашли место в Московском государственном заочном педагогическом институте (МГЗПИ), где она и проработала более тридцати лет. В этом институте работали такие известные математики как Н.Я. Виленкин, М.И. Граев и А.С. Солодовников, другие преподаватели были учениками выдающихся математиков и образовывали дружный и высокопрофессиональный коллектив.
Первого октября 1964 года мы оба вышли на работу, но я так и не знал, каким образом я получил перераспределение. Только через год мне стало известно, что Л.А. Тумаркин обратился к начальнику академии генерал-полковнику артиллерии Георгию Федотовичу Одинцову с просьбой добиться моего перераспределения в академию. Не знаю, какими словами Тумаркин охарактеризовал меня, но он точно знал, что Одинцов старается привлекать на работу в академию талантливых ученых. После беседы с Тумаркиным Одинцов приказал начальнику учебного отдела полковнику В.Н. Бугаеву добиться моего перераспределения. Приказ есть приказ, но Бугаев прекрасно знал, что выполнить его, отправив письмо в Министерство высшего образования, невозможно. Он выяснил, что любимая женщина одного из поступавших в тот год в академию офицеров работает в Минвузе. Поступление в академию офицеру было гарантировано при условии, что мое направление в академию будет оформлено. Обе договаривавшиеся стороны выполнили свои обязательства, а я, наконец, понял, почему меня считали протеже начальника академии.
Наше первое столкновение с антисемитизмом советской системы кончилось благополучно не в силу нашей предприимчивости или изобретательности, оно окончилось благополучно потому, что нам сочли необходимым помочь выдающиеся люди, умудренные огромным опытом, бывшие подлинными носителями человеческой доброты и порядочности. К сожалению, их уже нет в живых, и я не смог в полной мере выразить им свою благодарность при их жизни.
Итак, 1 октября 1964 года началась моя работа в Военной инженерной академии им. Дзержинского. Несмотря на строгую секретность, окружавшую академию, оформление в отделе кадров прошло очень быстро без оформления каких - либо форм секретности. Академия размещалась в самом центре Москвы на набережной недалеко от Кремля в длинном невысоком здании дореволюционной постройки. Освещение в коридорах не было ярким, но в аудиториях и в служебных помещениях было много дневного света.
Кафедра математики переживала период обновления и омоложения, начавшийся с приходом нового заведующего профессора Левитана. Начальник академии Г.Ф. Одинцов хотел, чтобы у него работали знаменитости. Поэтому на кафедре математики помимо Л.А. Тумаркина в пятидесятые годы работали член-корреспондент АН СССР А.А. Ляпунов, автор первого учебника по программированию Н.А. Криницкий, а заведовал кафедрой профессор Г.П. Толстов, написавший один из известных курсов математического анализа и уделявший большое внимание методике преподавания.
Тем не менее в момент моего появления состав кафедры был чрезвычайно неоднородным и по возрасту, и по математической подготовке. Я стал самым молодым членом кафедры, но ненадолго. В течение последующих лет Левитан методично омолаживал кафедру, приглашая на работу молодых талантливых математиков, заканчивавших аспирантуру в МГУ. Среди них оказались ученики Левитана М.Гасымов, ставший очень быстро доктором наук и азербайджанским академиком, и В.Н.Туловский, недавний лауреат премии Колмогорова В.И. Оселедец, будущий профессор МГУ А.В. Чечкин, ученик П.К.Рашевского Г.Л.Литвинов и многие другие. К началу семидесятых годов сочетание известной профессуры в составе Левитана, Тумаркина, Демидовича и Юшкевича с талантливой продуктивно работающей математической молодежью делало кафедру одной из лучших в Москве.
Естественно, что между новыми сотрудниками сразу устанавливались дружеские отношения: много лет мехмат был общим домом.
Я вспоминаю годы работы в академии как самое безоблачное время моего лета. Через десять месяцев меня сделали и.о. доцента, по-видимому, потому, что я считался фаворитом начальника академии, и спустя полтора года я получил звание доцента. Мой первый прочитанный курс по аналитической геометрии был очень хорошо записан моими слушателями, что позволило милой и симпатичной Наташе Копченовой, тоже выпускнице мехмата, пришедшей на кафедру раньше меня, распространить его на кафедре. По-видимому, я говорил на лекциях четко и ясно, но заведомо еще не умел быстро адаптироваться к уровню понимания аудитории. Искусство адаптации к уровню подготовленности аудитории постигается с большим трудом, и зачастую даже большой опыт не гарантирует успех при кардинальном изменении аудитории. В этом я убедился через тридцать лет.
Когда в жизни человека наступает счастливая пора, то многое происходит случайно без специальной подготовки и предварительного планирования, а последствия случайного успеха могут оказаться судьбоносными. Такое на первый взгляд мало значащее событие произошло в первый же год моей работы в академии. Однажды на кафедру пришел незнакомый полковник и попросил меня помочь ему доказать некий факт из линейной алгебры, необходимый для завершения его работы над докторской диссертацией. Через день я сообщил ему доказательство, доступное студентам второго курса мехмата, и тут же выбросил задачу из головы. Однако мое имя стало известным в научно-исследовательских лабораториях академии, и хотя я больше никому не помогал, многие кандидаты в доктора с полковничьими погонами стали приносить мне свои препринты для обсуждения. Через восемь лет приобретенная ненароком известность оказалась решающим фактором в изменении траектории моей жизни.
В 1966 году в Москве состоялся Международный математический конгресс, на котором Курош представил меня создателям теории категорий С. Маклейну и С. Эйленбергу. Они во время конгресса организовали семинар по теории категорий, на одном из заседаний семинара я сделал свой первый доклад на английском языке, рассказав о решении задачи Пуппе. К тому времени в издательстве "Мир" была выпущена книга Маклейна "Гомология", переведенная мною на русский язык, и Маклейн тепло поблагодарил меня за популяризацию его книги.
В следующем году я впервые выехал за пределы Советского Союза. Стремясь прорвать научную изоляцию ГДР, немецкие алгебраисты получили согласие властей на проведение международной конференции по теории категорий. Я был приглашен и передал приглашение начальнику академии, поддержанное письмами Куроша и Александрова. Начальник академии обратился за разрешением к начальнику Генерального штаба маршалу Захарову и получил разрешение на мою командировку. Дальнейшие события развивались как в небольшом приключенческом рассказе. Сначала сотрудница отдела кадров академии положила приказ начальника Генштаба в архив и забыла о нем. Но в начале марта в академию пришло гневное письмо из Генштаба с запросом моих документов. В академии начался переполох, поскольку долго не могли найти упомянутый приказ. Найдя приказ, первым делом объявили выговор сотруднице отдела кадров. Затем срочно отправили мои документы в Генштаб.
Конференция должна была происходить в Дрездене в конце апреля, и в середине апреля меня вызвали в Министерство обороны для получения выездных документов. При вручении документов мне сказали, что в Берлине меня встретит полковник Максимов. Казалось, что все организационные вопросы решены. Но накануне выезда мне позвонили из министерства и сказали, что моя поездка отменяется, поскольку западные ученые бойкотируют конференцию. Я не был ни удивлен, ни огорчен: бойкот ГДР был хорошо известен. Однако на следующий день мне снова позвонили из министерства обороны и сказали, что я еду в Дрезден, так как организаторы конференции готовы и хотят принять меня одного.
На следующий день начался короткий сольный визит в Германию. Каждый день меня подстерегали неожиданности и сюрпризы. На Белорусском вокзале выяснилось, что я еду в специальном поезде Министерства обороны, не указанном в расписании, и что я еду один в спальном вагоне, так как в силу занимаемой должности доцента я рассматриваюсь как полковник. По-видимому, и для проводников такой молодой пассажир в ранге полковника был в диковинку, но с расспросами они не приставали, а регулярно предлагали чай. Военный поезд приходил в Берлин в три часа ночи, на вокзале было холодно, полковник Максимов действительно встречал меня, вероятно, чертыхаясь про себя. Он усадил меня в машину, перевез на другой вокзал, с которого уходили поезда на Дрезден, вручил мне билет на поезд и три сотни марок сотенными купюрами, сказал, что поезд на Дрезден уходит в 6:25 утра и уехал, оставив меня мерзнуть на открытом перроне два с половиной часа. При этом он забыл сказать, что билет у меня в вагон первого класса и что в Дрездене два вокзала. Когда поезд был подан, я заметил на вагонах цифры 1 и 2, но смысла их не понял и, разумеется, сел в вагон второго класса, заняв место у окна по ходу поезда. Напротив села молодая симпатичная девушка, с которой мы через некоторое время разговорились, так как тогда мои школьные знания еще не выветрились. Первую неловкость я почувствовал, когда контролер, проверявший билеты, с нескрываемым удивлением посмотрел на странного пассажира, едущего во втором классе с билетом в первый.
Поезд сначала останавливался в Дрездене в Новом городе. Почти все пассажиры вышли на этой остановке, и я последовал за ними, допустив первую большую ошибку. На перроне встречающих не оказалось, и мне пришлось разменять сотенную купюру, получить монету в пятьдесят пфеннигов, чтобы поместить свой чемодан в автоматическую камеру хранения, и отправиться на поиски Технического университета. И тут мой немецкий подвел меня. Полицейский объяснил мне, что нужно дойти до площади Единства и там сесть на трамвай. Первую часть объяснения я понял, а вторую нет. Поэтому, пройдя площадь Единства, я довольно долго продолжал двигаться в указанном направлении, пока растущее количество расчищенных пустырей не заставило меня начать расспрашивать прохожих о месте расположения нужного мне университета. В конце концов, вернувшись на уже знакомую площадь, сев в трамвай и доехав до университета, я не стал разыскивать кафедру алгебры самостоятельно, а зашел в первое же здание и попросил позвонить на кафедру. Через несколько минут я попал под наблюдение прибежавшей за мной Барбары Хайнеке, и первая часть моих приключений закончилась. Правда, еще потребовалось некоторое время на то, чтобы советские органы не стали меня разыскивать. Оказалось, что Барбара встречала меня на вокзале в Старом городе. Когда заведующая кафедрой Мария Хассе, племянница известного немецкого математика Хельмута Хассе, панически боявшаяся советских организаций, узнала, что меня не встретили, то она немедленно позвонила в штаб советских войск в Германии и сообщила о моем исчезновении. Надо было слышать, как она кричала по телефону "Он здесь, он здесь", снова звоня в штаб после моего появления.
С Барбарой мы познакомились в МГУ во время ее стажировки у Куроша. Она несколько раз побывала на семинаре по теории категорий, и с тех пор постоянно на протяжении двадцати пяти лет организовывала приглашения для меня и Маши. Наши дружеские отношения сохранились до сих пор.
Меня поселили в частной гостинице, что было непривычно для советского человека. На следующее утро, спустившись в гостиную, я спросил у хозяйки, где продаются билеты на общественный транспорт. Она тут же предложила продать мне десять билетов. Получив билеты, я без проблем приехал в университет, сделал там доклад, который Барбара переводила на немецкий, и отправился на первую прогулку по Дрездену, осмотрев прежде всего еще не полностью восстановленный Цвингер. Вечером меня отвели в гости в частный дом, расположенный на высоком берегу Дуная. Поздним апрельским вечером я смотрел на долину Дуная с балкона, с которого, как утверждали хозяева, смотрел на свои владения последний король Саксонии. Реальность казалась причудливым сном.
Вернувшись в гостиницу поздней ночью, я был вынужден разбудить недовольную хозяйку, поскольку все двери оказались запертыми, а ключ от входной двери мне почему-то не дали. Утром я снова попросил хозяйку продать десять билетов на транспорт, что вызвало ее недоуменный вопрос: "Куда делись проданные вчера билеты?". Я попытался ей объяснить, что платил не только за себя, но и за моих спутников, но она не поняла моего объяснения. Вскоре я понял причину ее недоумения: в Германии не было принято платить за кого-то за проезд, и мои спутники возвращали друг другу двадцать пфеннигов за билет. Меня свозили на экскурсию в знаменитый Майсен, где посреди дня мне разрешили залезть на колокольню и позвонить в колокол, а в заключение в честь иностранного гостя состоялся ужин в подвале дрезденской ратуши.
Четыре дня пролетели незаметно, и пришла пора возвращаться, не разобравшись в калейдоскопе впечатлений. На вокзале в Берлине меня встретил подполковник Калинин и отвез в штаб советских войск в Германии, где два полковника вполне дружелюбно и с явным любопытством выслушали мой отчет о пребывании в Дрездене. Они никак не могли понять, с какой целью этот молодой человек был отправлен в Дрезден по приказу начальника Генштаба. Затем подполковник Калинин отвез меня обратно в Берлин, довез до универмага на Александер-платц, вручил еще сто марок в качестве остатка командировочных и уехал: "До закрытия универмага осталось еще сорок минут, так что Вы успеете потратить деньги до закрытия". Попрощавшись, он уехал, оставив меня с чемоданом в центре Берлина. И только тут я вспомнил о поручениях моей жены. Находясь в цейтноте, благодаря ограниченности ресурсов, я успел в основном справиться с поручениями, и в час дня оказался на улице незнакомого города с чемоданом в руках и без путеводителя. В ГДР в субботу магазины и учреждения закрывались очень рано. Мне пришлось отправиться на вокзал и ждать своего специального поезда, снова уходившего поздно вечером. Я уезжал на день раньше, так как в воскресенье первого мая военные поезда не отправлялись. Поэтому я отправил телеграмму домой, сообщая, что приеду первого мая, однако в телеграмме вместо первого было написано второго мая. В Москве на вокзале меня тоже никто не встретил, а дома встретили мое появление с большим удивлением – семейство не успело подготовиться к встрече "иностранного туриста".
На следующий год я получил действительно престижное приглашение принять участие в конференции по теории категорий в Риме. На эту конференцию были приглашены только семнадцать человек, большинство из которых имело международную известность: Маклейн, Эйленберг, Анри Картан и другие. Снова Одинцов отправил в Генштаб просьбу о моем командировании, но на этот раз получил отказ в связи с резким сокращением контактов с западными странами после дела Пеньковского. Тем не менее все тот же Валентин Николаевич Бугаев, всеведущий начальник учебного отдела, пользуясь личными связями, получил разрешение военной цензуры на отправку моей статьи на конференцию. Разумеется, статья была написана на русском языке, и у издателей возникли проблемы с ее набором кириллицей. Они предложили мне либо прислать английский перевод, либо согласиться на их итальянский перевод. Я выбрал второй вариант, так как английский текст надо было снова отправлять военному цензору. В результате после окончания работы конференции вышел том трудов ее участников с моей статьей на итальянском языке, в которой автор не понимает ни слова.
За девять лет работы в академии я лишь несколько раз встречался с Бугаевым, который, как утверждали старожилы академии, был племянником Андрея Белого. Он всегда держался спокойно, сдержанно, доброжелательно, но мне всегда казалось, что на его крупном лице написано брезгливо-презрительное отношение к жизни, свойственное человеку, хорошо знающему оборотную сторону действительности.
Летом того же 1968 года Маша побывала в ГДР по приглашению Барбары и погуляла по Берлину, Дрездену и небольшим немецким городам, посмотрела музеи и вернулась переполненная впечатлениями в день вторжения советских войск в Чехословакию. Летом Любовь Моисеевна жила опять в Друскениках со своими внуками Лилей и Виталиком, сыном Наташи, а Наташа и я по очереди помогали ей. Маша из ГДР приехала прямо в Друскеники, сразу сняв с нас нервное напряжение тех дней.
1968 год оказался переломным в истории бывшего Советского Союза. Пражская весна настолько напугала верхушку КПСС, что она перешла к очередному идеологическому зажиму, к преследованию диссидентов, к беспрецедентной поддержке самых кошмарных режимов в Африке, Латинской Америке и Азии, и к такой экономической политике, которая сделала неизбежным крах последней великой империи. На этом общеисторическом фоне трагические события в советской математике остались почти незамеченными. Начало этим событиям положила незаконная принудительная отправка А.С. Есенина-Вольпина в психиатрическую больницу. В его защиту выступили многие выдающиеся математики, поддержанные математической молодежью. В результате в официальные инстанции было отправлено т.н. письмо 99-ти, в котором содержалось требование об освобождении Есенина-Вольпина. Реакция последовала незамедлительно: большинство подписавших было уволено с работы, лаборатория А.С. Кронрода, в которой работали многие будущие знаменитости, перестала существовать, академиков и членов-корреспондентов заставили покаяться. Нервное напряжение привело к серии инфарктов. В частности, на мехмате инфаркты перенесли профессор Н.В. Ефимов, бывший в то время деканом факультета, знаменитый специалист по теории чисел член – корреспондент АН СССР А.О. Гельфонд и А.Г. Курош. Курош после перенесенного инфаркта так и не смог полностью восстановить свое здоровье. Вопреки рекомендациям врачей он через год прочел свой последний спецкурс по общей алгебре, вышедший отдельной книжкой, и в мае 1971 года в возрасте 63 лет скончался. Постепенно руководство советской математикой перешло в руки "серого" большинства, начавшего проводить агрессивную антисемитскую политику, санкционированную КПСС.
Но все это еще предстояло пережить, а пока в нашей личной жизни все складывалось удачно. Мне даже удалось разрешить сложную семейную проблему, возникшую после развода Машиных родителей. После того, как Наташа с мужем и сыном переехали в кооперативную квартиру, Машиному отцу была выделена отдельная маленькая комната, но обстановка в квартире стала нервной и напряженной, а денег на покупку для него отдельной кооперативной квартиры не было. Но в моей жизни был период удач. Однажды на мою лекцию пришел сам Одинцов, чтобы самому посмотреть на своего протеже. Я уже проработал в академии года три, и, по-видимому, ему что-то про меня рассказали. После лекции он неожиданно поинтересовался моими жилищными условиями, и мне не пришло в голову делиться с ним нашими семейными проблемами. Наоборот, я похвалился нашей новой трехкомнатной квартирой. Дома после моего рассказа о беседе с Одинцовым моя умная жена быстро объяснила мне уровень моей несообразительности и тупости. Разумеется, к Одинцову я идти не решился, но поделился своей проблемой со всезнающими офицерами учебного отдела, и этого оказалось достаточно: через несколько месяцев Машин отец получил отдельную комнату из фонда академии, и в нашей квартире воцарились мир и спокойствие. Наши друзья часто шутили, говоря, что я выбирал не жену, а тещу. Действительно, Любовь Моисеевна была нашей домохранительницей, и вся ее жизнь была посвящена сначала детям, а потом внукам. Она никогда не повышала голоса, никогда не говорила об успехах своих детей и внуков, но мы с Машей на протяжении двадцати двух лет всегда знали, что наши дети находятся под неусыпным бабушкиным наблюдением, всегда накормлены, напоены и спать вовремя уложены, а нам надо заботиться об их здоровье, образовании и удовольствиях.
Как ни печально, но постепенно наши школьные и институтские дружеские связи, за редким исключением, постепенно растаяли, но вокруг нас образовался круг друзей и близких знакомых, сохранившийся до сих пор, хотя мы теперь живем в разных странах. Спустя много лет я с удовольствием констатирую, что мы были окружены выдающимися людьми.
Когда я появился в академии, на кафедре математики уже работал доцентом Александр Адольфович Юшкевич, сын заведующего кафедрой истории математики профессора А.П. Юшкевича и внук известного меньшевика Павла Юшкевича. Имя последнего должны были знать все студенты вузов Советского Союза, изучавшие диалектический материализм и, в частности, книгу В.И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Вскоре выяснилось, что Алик, так друзья называли младшего Юшкевича, дружен с Колей и Людой, и мы тоже попали в круг его друзей. На днях рождения Алика мы встречались с ярким математиком Феликсом Александровичем Березиным и с его женой Лялей, известным московским врачом. К сожалению, Березин трагически погиб на Дальнем Востоке во время похода на байдарках, а Ляля через несколько лет после его смерти уехала вместе с дочерью во Францию.
На днях рождения, разумеется, присутствовали жены Алика Мария, а затем Наташа. Мария была гражданкой Болгарии, что в 1973 году послужило формальным поводом для увольнения Алика из академии. К тому времени он уже был доктором наук и профессором, защитив закрытую диссертацию о прогнозировании исхода боевых действий с применением ядерного оружия.
Алик жил в большом кооперативном доме на углу Академической улицы и улицы Дмитрия Ульянова. В этом доме жило много знаменитостей, и на каждом подъезде можно вешать мемориальную доску. Там жила и Марина Ратнер, моя сокурсница и дочь известного биолога. Хотя мы учились с Мариной на одном курсе, во время учебы у нас были разные круги общения. Все изменилось опять-таки во время математического съезда в Ленинграде в 1961 году. Уже упомянутый выше Марк Фрейдлин познакомил с Машей не только меня, но и Марину, и Марина стала нашим близким другом с этого момента. После окончания университета она сначала работала в научной лаборатории под руководством Колмогорова, а затем поступила в аспирантуру к Якову Григорьевичу Синаю, ныне профессору Принстонского университета, члену многих, в том числе и Российской, академий наук, и лауреату международных математических премий. В 1962 году Марина родила дочку Анечку, быстро рассталась со своим мужем и уехала от родителей в кооперативную квартиру в Зюзино. В том же году у нас родилась наша первая дочь, и мы стали ездить друг к другу в гости. В 1971 году Марина уехала в Израиль, где у нее было много родственников. Через три года ее пригласили в США в университет Беркли, где она проработала профессором почти сорок лет и была избрана членом Национальной академии наук США, став второй женщиной - математиком, удостоенной подобной чести. Сейчас Марина живет недалеко от Беркли в Эль-Серрито, и в ее большом доме нам отведена большая спальня.
Самыми близкими друзьями в течение десяти лет до отъезда в Израиль были Слава и Юля Гаухманы, которых мы в шутку называли родственниками. Слава окончил среднюю школу в Москве с золотой медалью в 1954 году и был одним из победителей Московской математической олимпиады, однако в МГУ его не приняли, завалив на собеседовании. Ему пришлось поступить в педагогический институт, где он стал заниматься дифференциальной геометрией под руководством профессора С.П. Финикова. В 1959 году ограничения на прием евреев были существенно ослаблены, и Слава поступил в аспирантуру в МГУ к Финикову. Через три года он стал фактическим научным руководителем Маши, так как Финикову было много лет, он сильно ослабел, и работа давалась ему с трудом. В 1967 году Маша успешно защитила диссертацию, получив первоклассные результаты.
После окончания аспирантуры Слава стал работать на кафедре математики Московского инженерно-строительного института, без задержек стал доцентом и быстро приобрел популярность в институте. На ту же кафедру по Славиной рекомендации приняли на работу Марину после защиты кандидатской диссертации.
Третьего января 1972 года рано утром кто-то позвонил в нашу квартиру. Открыв дверь, я увидел Славу. "Я уже не тутошний", - сказал он. Это означало, что они получили разрешение на выезд в Израиль, и выехать надо было в течение десяти дней. Слава в течение всей осени был отстранен от работы, но не уволен, и поэтому ему надо было оформить обходной листок, чтобы не оказаться должником института, а заодно получить часть денег за неиспользованный отпуск. Времени на сборы было мало, и Слава попросил меня оформить обходной листок. Библиотекарша, подписывая листок, расплакалась и стала жалеть Славу, полагая, что такой хороший человек пропадет в чужой стране. Я не смог ее успокоить заверениями в том, что все будет в порядке. Складывать вещи в чемоданы также поручили мне, и я методично разложил вещи по трем чемоданам, по одному для каждого члена семьи. В итоге такой педантичности Слава приехал в Израиль без вещей, поскольку его чемодан пропал по дороге. Про эту неприятность Гаухманы вскоре забыли, так как Слава стал работать в университете Беэр-Шевы и быстро стал профессором.
В начале девяностых Алик тоже уехал из России в США, где стал работать в одном из университетов Северной Каролины, и последний раз я виделся с ним в январе 1991 года в Сан-Франциско, где проходил съезд Американского математического общества. Там же через двадцать лет я встретил Марину и Славу, а также и Марка Фрейдлина, уехавшего в 1987 году.
С самого начала своей работы Маша подружилась с Федей Варпаховским, и с тех пор Федя остается самым близким нам человеком. Он родился в артистической семье, его мать была пианисткой, ученицей Г.Г. Нейгауза, а отец Леонид Викторович Варпаховский был знаменитым режиссером, в молодости учившимся у Мейерхольда. Федина мама была расстреляна в 1938 году как иностранная шпионка, а его папа был арестован годом раньше и провел в лагерях и на поселении на Магадане семнадцать лет. Муж родной сестры Леонида Викторовича Ирины также погиб. В 1947 году Л.В. Варпаховского выпустили на поселение, и Ирина Викторовна, забрав своего сына и Федю, уехала к брату на Магадан. Там Федя окончил среднюю школу и получил аттестат зрелости со штампом ГУЛАГ. За одной партой с Федей сидел будущий известный физик Г.А. Заславский.
После реабилитации Леонида Викторовича семья вернулась в Москву, где Федя получил высшее образование и после окончания аспирантуры у академика П.С. Новикова стал работать в МГЗПИ. Преподавание было и остается его самым любимым занятием, и он хочет продолжать работать даже после недавно перенесенной тяжелой операции.
Федя познакомил нас со всем семейством Варпаховских, и мы получили возможность иногда встречаться в непринужденной домашней обстановке со многими известными артистами. Однажды в Машином институте была организована экскурсия в Черноголовку для осмотра синхрофазотрона. В это время Леонид Викторович ставил в театре им. Вахтангова спектакль о советских ученых. Он решил, что его артистам полезно посмотреть изнутри на крупное научное учреждение и повез вместе с нами Этуша, Яковлева и других знаменитых артистов. Естественно, что местные жители стремились увидеть приехавших в их город знаменитостей, и Варпаховский шутил по этому поводу, говоря, что неизвестно, кто кого пригласил на экскурсию.
Федя женился только в 1976 году в возрасте сорока одного года, и его жена Люся сразу стала постоянным членом нашей компании.
В семидесятые годы в круг наших друзей вошли Володя и Лиля Кресины, Юра Тюрин и его жена Таня Фаликс. Володя рано стал доктором наук и работал профессором физики в Машином институте, его жена Лиля была биологом и одновременно окончила два курса в консерватории по классу фортепиано. Они уехали в США в 1979 году. Юра всю жизнь проработал на кафедре теории вероятностей МГУ, став профессором. Таня тоже окончила мехмат и десятки лет проработала на кафедре математики экономического факультета МГУ. С Таней мы познакомились еще в 1957 году, в год ее поступления в университет. О дальнейшем постепенном расширении круга наших друзей будет рассказано позже, но все перечисленные посетители нашего дома сегодня живут в Америке. Только Люда составляет исключение. Она вернулась в Россию в 1991 году вместе с тяжело и неизлечимо больным Колей. Коля умер в 2006 году от болезни Альцгеймера, не дожив до своего восьмидесятилетия один месяц. Люда живет одна, а вся ее многочисленная семья живет в Америке.
Недавно Люда переслала мне написанное Колей стихотворение, ставшее песней сегодняшних эстрадных исполнителей. Лет через тридцать после написания оно показалось им вполне современным, в нем изменили только первое слово: вместо коммунисты поют путинисты. Певцам имя автора стихотворения было неизвестно, и Люда обнародовала его имя. Вот это стихотворение:
Коммунисты поймали парнишку,
Притащили в свое КГБ,
- Ты скажи нам, кто дал тебе книжку,
Руководство в подпольной борьбе?
Ты зачем совершал преступления,
Клеветал на наш ленинский строй?
...ать хотел я на вашего Ленина, -
Отвечает им юный герой.
Пусть мне очередь в лагерь настала,
Лагерей и тюрьмы не боюсь,
Скоро стаи акул капитала
Растерзают Советский Союз.
И свободного общества образ
Нашим людям откроет глаза,
И да здравствует частная собственность, -
Им, зардевшись, в лицо он сказал.
Машинистка – подпольщица Клава
Горько плачет во мраке ночей,
Вспоминая, как парень кудрявый
Пролетарских клеймил палачей.
...Песня – искра родилась в народе –
Пой, гори, до конца не сгорай,
...Парня этого звали Володя,
Он сегодня уехал в Израйль.
Стихотворение сопровождается следующими авторскими комментариями:
1. См. Об этом «Хронику текущих событий», вып, 1-53 и далее.
2. По-видимому, имеется в виду В.И. Ленин (1870-1924).
3. При хоровом пении при исполнении третьего куплета допускается рокот голосов, произносящих разные лозунги: Земля – помещикам! Да здравствует 12-ти часовой рабочий день! И т.п.
4. Образ героя собирательный, возможно, что лучшая аппроксимация достигается носителем другого имени.
В 1969 году родилась наша вторая дочь Аня, лето Маша, Анечка и я провели в Москве. В академии мне предоставили творческий отпуск на год для завершения работы над докторской диссертацией. Осенью я сделал пленарный доклад о своих результатах на Всесоюзном алгебраическом коллоквиуме в Новосибирске, посвященном памяти академика А.И. Мальцева. Во время коллоквиума тогдашний заместитель директора Математического института Сибирского отделения Академии наук СССР А.И. Ширшов поддержал мое намерение защитить докторскую диссертацию, а спустя несколько месяцев положительный отзыв о моих результатах появился в журнале "Успехи математических наук", где был опубликован отчет о новосибирском коллоквиуме, написанный Ю.И.Мерзляковым, который впоследствии стал автором единственного отрицательного отзыва о моей диссертации. Летом 1970 года диссертация была готова, мы выехали на дачу в Кратово, а в августе снова поехали в ГДР, на этот раз вдвоем, оставив детей на попечение двух бабушек. Первую неделю мы провели в Берлине у Барбары, а затем мы должны были переехать в Потсдам, где действительно удалось организовать международную конференцию и куда я был приглашен. Но накануне нашего переезда в Потсдам выяснилось, что обе бабушки заболели и что Маше надо вернуться. И вот тут-то мы впервые столкнулись с бюрократией советских посольств за рубежом. Нам не хотели выдать отдельные разрешения на въезд в СССР, поскольку мы выезжали вместе. Мы потратили два дня на написание объяснительных записок, на разговоры, на предъявление документов, но сумели получить нужные бумаги, и Маша уехала, а я отправился в Потсдам. В перерывах между заседаниями мы гуляли по королевскому парку, осмотрели Сан-Суси, место проведения Потсдамской конференции, побродили по улицам Потсдама. На конференции я снова встретился с Эйленбергом, который оказался полиглотом, говорившим на двенадцати языках, и общительным остроумным собеседником. Он вспомнил нашу встречу в Москве и стал расспрашивать о событиях в советской математике, проявляя поразительную осведомленность. Широта его математических интересов поражала: он писал книги по алгебраической топологии, по гомологической алгебре, по теории автоматов, продолжал работать в области теории категорий, одним из создателей которой являлся.
Осенью я снова начал преподавать, подал диссертацию в Ученый совет мехмата и стал ожидать дня защиты. В том же году в издательстве МГУ была издана книга "Лекции по теории категорий", написанная мной и Шульгейфером на основе прочитанного мною спецкурса.
Через несколько дней после возобновления педагогической работы я улетел на две недели в Баку по приглашению Мираббаса Гасымова, который вернулся в Азербайджан. Мираббас был женат на Руфи Халиловой, дочери директора института математики республиканской Академии наук и бывшего президента этой Академии. Руфа тоже имела математическое образование, была кандидатом наук и стала работать в Москве в том же институте, где преподавала Маша. Две женщины очень быстро подружились, Мираббас и Руфа были очень гостеприимны и доброжелательны, и мы стали часто встречаться.
Сестра Руфы Фарида была пианисткой, ее мужем в те годы был знаменитый солист Большого театра Владимир Атлантов, а Фарида была его аккомпаниатором. Пару раз мы встречались за общим столом в небольшой компании, где весело обсуждались общие житейские темы, а Атлантов жаловался на нищенскую зарплату артистов Большого театра.
Когда после смерти жены отец Руфы остался один, он начал уговаривать Мираббаса вернуться в Баку, обещая ему высокое положение и в Бакинском университете, и в институте математики. Мираббас вернулся и был немедленно избран деканом математического факультета. Он хотел резко повысить уровень подготовки студентов и поэтому стал приглашать для чтения небольших вводных курсов лекций московских математиков, прежде всего, из МГУ. В числе первых приглашенных были недавно умерший профессор МГУ А.Г. Костюченко и я.
В сентябре в Баку стояла теплая солнечная погода, я впервые попал в Закавказье и буквально впитывал непривычные пейзажи далекой незнакомой страны, возникшей неожиданно на географической карте по указанию вождя народов. Об этом рассказал мне отец Руфы директор института математики Халилов, когда мы сидели вдвоем на скамейке приморского бульвара. В 1938 году Сталин вызвал тогдашнего первого секретаря ЦК компартии Азербайджана Багирова в Москву и сказал ему: "Какие вы турки, вы азербайджанцы, и вы должны знать свою историю". Вернувшись в Баку, Багиров создал институт истории Азербайджана. Через три года появилась трехтомная история республики. Население Азербайджана по существу говорит на турецком языке, и Мираббас на кандидатском экзамене сдавал свой родной язык как иностранный. Стоит отметить, что в соседнем Иране живет больше азербайджанцев, чем в современном Азербайджане.
Казалось, что все идет по плану, но в математике началась подниматься волна антисемитизма, силу которой еще трудно было оценить. Регулярные заседания Ученого совета мехмата начались с большим опозданием, так как новый состав совета долго не утверждался Высшей аттестационной комиссией (ВАК). После первой же защиты сразу стал ясен характер произведенных изменений состава: совет отклонил докторскую диссертацию доцента кафедры дифференциальных уравнений Б.Р. Вайнберга. За утверждение диссертации проголосовали 25 членов совета из 39 членов, принявших участие в голосовании, а по правилам надо было получить две трети голосов, т.е. 26. Следующая защита С. Альбера была провалена таким же образом, хотя результаты диссертанта уже получили международную известность, а знаменитый Анри Картан сказал, что был бы горд, если бы ему принадлежали теоремы Альбера. На следующих двух защитах доценты мехмата Е.А. Горин и Э.Б. Винберг получили по 22 голоса "за" из общего числа 34 проголосовавших. Им не хватило только две трети голоса для необходимого большинства, и по действовавшим в то время правилам диссертации считались утвержденными.
Наконец второго апреля 1971 года состоялась моя защита, окончившаяся поразительным результатом: 32 "за", 2 "против" при одном недействительном бюллетене. Мой результат оказался возможным только благодаря усилиям А.Г. Куроша, Л.А. Тумаркина и других сотрудников факультета, обеспокоенных складывающейся ситуацией на мехмате. Конечно, у меня были выдающиеся оппоненты: вновь согласившийся оппонировать мне Михаил Михайлович Постников, автор многочисленных монографий по самым разным разделам математики, один из наиболее известных и энциклопедически образованных алгебраистов профессор Борис Исаакович Плоткин и знаменитый Александр Геннадиевич Курош, который в середине пятидесятых годов начал пропагандировать новую область алгебры – теорию категорий. Именно этой теории и ее приложениям к решению задач современной алгебры была посвящена моя диссертация. В день защиты тяжело больной А.Г. Курош находился в больнице и его заменил профессор кафедры высшей алгебры Лев Анатольевич Скорняков.
Защита была омрачена мало кем замеченным, но многозначительным инцидентом. Постников принес на заседание три экземпляра своего отзыва без вписанных формул и попросил меня вставить формулы. Я разложил экземпляры перед собой и начал вставлять формулы во время выступлений оппонентов, поскольку после заседания их надо было отдать секретарю Ученого совета. Я не успел закончить работу до объявления результатов голосования. Мне пришлось, как принято, произнести речь благодарности и принять многочисленные поздравления. Вернувшись на свое место, я не нашел ни рукописного экземпляра, ни машинописных копий; они были попросту украдены. Мне пришлось просить Постникова написать отзыв еще раз. "Как жаль", - сказал Михаил Михайлович. "Мне будет трудно снова написать такой хороший отзыв".
Я был молод и легкомыслен, полагая, что Высшая аттестационная комиссия не сможет отклонить диссертацию, успешно защищенную в Ученом совете МГУ. Следующие шесть с половиной лет Эрнест Борисович Винберг, выдающийся математик и педагог, профессор МГУ, главный редактор международного журнала "Группы преобразований", и я, каждый по своему, вели ожесточенную борьбу с антисемитской группой И.М. Виноградова-Л.С. Понтрягина, выполнявшей государственные указания по очищению советской науки от морально неустойчивых и политически незрелых элементов. В конце концов мы проиграли из-за трагической гибели тогдашнего ректора МГУ Р.В. Хохлова, но не оказались сломленными. Наше сопротивление было бы невозможным без человеческой солидарности в противостоянии государственной системе насилия и лжи, которая называлась советская власть.
Сразу же после моей защиты последовали два семейных торжества. Сначала состоялась свадьба моей двоюродной сестры Лены, вскоре свадьба моего родственника Фимы Магазанина. Фима был сыном папиной любимой двоюродной сестры Евы, жившей в Виннице, и мы с Машей тоже ее полюбили. В 1968 году мне удалось перетащить красивого и обаятельного Фиму из Киевского заочного политехнического института в Московский нефтяной институт, где он и встретил свою невесту Таню.
Месяц ликований быстро кончился, и наступил тяжелый затянувшийся на долгие годы период болезней, смертей и борьбы, заставивший нас быстро повзрослеть и окунуться в суровую реальность жизни. В начале мая у папы произошел первый инфаркт, и он на несколько недель попал в больницу. Инфаркт явился следствием диабета, развившегося после операции на поджелудочной железе. В середине мая в возрасте 63 лет скончался Курош. Он умер в те дни, когда в Кишиневе проходил очередной алгебраический коллоквиум, и московские алгебраисты прервали свое участие в коллоквиуме и улетели в Москву, чтобы присутствовать на похоронах. На прощание с Курошем пришло очень много народа, он был не только всемирно известным алгебраистом, но и активным общественным деятелем университета, гуманизм и принципиальность которого были широко известны. В течение последующих многих лет его ученики и друзья собирались на его квартире в МГУ, где всех радушно встречала Зоя Михайловна Кишкина. Смерть Куроша оказалась невосполнимой потерей для советской алгебры, она значительно облегчила "завалы" кандидатских и докторских диссертаций, представленных алгебраистами - евреями.
В июне у маминого брата Гриши диагностировали рак пищевода, а в конце лета у мамы обнаружили рак груди и в сентябре ей удалили грудь. Столь радикальное решение оказалось правильным и избавило ее впоследствии от рецидивов. Ее оперировала С.Ф. Рудова, племянница премьер-министра Израиля Леви-Эшколя. Последовавшую после операции химиотерапию она переносила очень тяжело, и в попытках ей помочь я встретился с известным математиком профессором Александром Семеновичем Кронродом. Когда я впервые познакомился с ним в его квартире на Крымском Валу, то был буквально ошеломлен его неукротимым темпераментом и безграничной верой в правоту своих идей. Кронрод верил, что болгарский препарат анабол, изготавливавшийся из специальных молочных грибков, является универсальным лекарством от рака.
Военные летчики доставляли Кронроду анабол из Болгарии, и он раздавал его раковым больным, смотревшим на него как на спасителя. Благодаря своим регенерирующим свойствам анабол на некоторое время улучшал состояние больных, но, разумеется, не вылечивал их. Александр Семенович снабдил меня большим пакетом анабола, и маме действительно стало лучше, так как у нее злокачественные клетки были полностью удалены.
Врачи не верили ни пламенным речам Кронрода, ни его статистике, а он сам ощущал недостаток своих медицинских знаний и поэтому искал врача, способного системно посмотреть на больного и определить специфические особенности его заболевания. Я посоветовал ему встретиться с Мишей Черняком, молодым врачом, впоследствии создавшим первую в Москве радиоизотопную лабораторию при больнице №67 и получившим широкую известность. Много лет Миша лечил наших родителей и консультировал Машу, меня и многих наших друзей.
Миша был братом Машиной подруги Лины. Они родились в один и тот же день 1938 года, познакомились и подружились на всю жизнь в восьмилетнем возрасте в пионерском лагере. Лина окончила институт иностранных языков и музыкальный институт имени Гнесиных по классу известного пианиста Льва Власенко, преподавала в музыкальной школе и в музыкальном училище, одно время была аккомпаниатором в институте военных дирижеров, приютившем в пятидесятые годы изгнанных из консерватории профессоров – евреев. Сейчас Лина живет в Израиле вместе со своей семьей. Мир сильно изменился, и две старинные подруги имеют возможность обмениваться букетами цветов в общий день рождения 27 апреля, находясь на огромном расстоянии друг от друга.
Старший брат Миши и Лины Ян Черняк всю жизнь проработал в московской математической школе № 444, много лет был ее завучем и стал заслуженным учителем России. Школьники его обожали. Будучи в преклонном возрасте, перенеся инфаркт после смерти жены и почти потеряв зрение, он продолжал работать. Школьники буквально вносили его в кабинет математики, где он проводил весь день и где распростился с жизнью.
Миша не дожил до шестидесяти лет. От диабета он перенес несколько инфарктов и практически ослеп. Он, как и Ян, продолжал работать, находясь в тяжелом состоянии.
В тот же переломный 1971-й год начался длинный период расставания с друзьями. Двадцать первого мая уехала Марина со своей дочкой Анечкой. За уезжавшими велась слежка, прослушивались их телефонные разговоры, во время прощальных вечеров на квартиры приходили милиционеры проверять документы провожающих, и поэтому люди часто боялись провожать своих друзей. Нервное напряжение отъезжающих было так велико, что у многих не остались в памяти отчетливые воспоминания о последних днях пребывания в СССР. Недавно я спросил Марину, помнит ли она дату своего отъезда. Выяснилось, что она ее не помнит. Известны случаи, когда от сильного стресса люди забывали родной язык и сразу попадали в больницу.
В январе улетели Слава, Юля и их дочка Олечка, оставив нам в "наследство" своих друзей Лену Рубинчик и ее мужа Валю Липковича. Эта веселая отзывчивая дружелюбная и гостеприимная пара до сих пор живет в Москве, хотя Валина мама и брат живут в Израиле, а их многочисленные друзья разбросаны по миру.
Зимой 1972 года умер дядя Гриша, и мне пришлось поехать в Чернигов на похороны вместе с тетей Соней. Мама еще плохо себя чувствовала и не могла оставить папу одного. Несмотря на все предосторожности, у папы произошел еще один инфаркт. Наступил тот период жизни, когда родителям необходима постоянная забота их детей. У нас с Машей этот период продолжался двенадцать лет.
Остальная часть года прошла без трагических семейных потрясений, основные новости концентрировались вокруг возрастающего числа уезжающих в Израиль, подробных писем с исторической родины, которые на первых порах с энтузиазмом писал Слава, и борьбы с диссидентами, о которых регулярно рассказывала Люда. Ходом прохождения через ВАК своей диссертации я еще не интересовался: после защиты прошло мало времени, и многие знакомые математики полагали, что после успешной защиты в МГУ ее трудно будет не утвердить.
Наступил 1973-й год, и первый месяц моего "Лета" закончился. Привычный размеренный уклад жизни кардинально изменился, на много лет я был лишен возможности преподавать, вынужден был расширить сферу своих научных интересов и постоянно противостоять государственному антисемитизму. Середина "Лета" оказалась затяжной, она продолжалась пятнадцать лет, и только в 1988-м году наступила пора новых и увлекательных возможностей, но, к сожалению, далеко не все я успел реализовать.
Весной произошла моя последняя встреча с Феликсом Наумовичем, бывшем тогда редактором в издательстве "Наука". Я пришел в издательство, чтобы проверить корректуры моей заметки в "Докладах АН СССР", представленной к публикации академиком П.С. Новиковым. Редакция математики помещалась в крошечной комнате на втором этаже, и мне предложили устроиться на балюстраде. Там я с трудом отыскал свободное место и спросил сидевшего за столом, можно ли занять место рядом с ним. Человек оторвался от своей работы, поднял голову и сказал: "Миша, прежде всего надо здороваться". За столом сидел Феликс Наумович. Когда я покончил с корректурой и собрался уходить, он пошел меня проводить, по дороге расспрашивал о моих делах. На прощание он вдруг сказал: "Миша, ты ведешь себя неосторожно. Среди твоих друзей многие находятся под наблюдением". Я был удивлен не сказанным, а тем, что страшно узок круг "этих революционеров": в огромной Москве он знал, с кем я общаюсь. Ларчик опять открылся просто: он был знаком с Людой Алексеевой.
Прохождением своей диссертации через ВАК я начал интересоваться только поздней осенью 1972-го года. Сразу стало ясно, что в ВАКе хотят получить отрицательный отзыв. Диссертацию отправили на дополнительный отзыв, в принципе необязательный, несмотря на пять имевшихся положительных отзывов. Она была послана члену-корреспонденту АН СССР Михаилу Ивановичу Каргаполову, провалившему докторскую диссертацию Алисы Самойловны Пекелис, получившей лучшие в то время результаты в трудном разделе теории групп. Однако мою диссертацию Каргаполов вернул без отзыва, сославшись на некомпетентность в теории категорий. Замечу, что Каргаполов работал в Институте математики Сибирского отделения Академии наук, который тоже "прославился" провалами диссертаций, представленных математиками – евреями, в том числе и сотрудниками института. Один из пострадавших Ефим Зельманов получил впоследствии самую престижную международную Филдсовскую премию по математике. Затем диссертация была направлена снова в Новосибирск другому члену-корреспонденту АН Анатолию Илларионовичу Ширшову, который также вернул диссертацию без отзыва. Ширшов до переезда в Новосибирск работал на кафедре высшей алгебры МГУ, хорошо ко мне относился и в 1963 году приглашал на работу в Новосибирск после окончания аспирантуры. В 1969 году после моего доклада на Всесоюзном алгебраическом симпозиуме, Ширшов пригласил меня к себе в кабинет и сказал, что поддерживает мою защиту и рекомендует в качестве одного из оппонентов Ю.Л. Ершова. Однако в 1973 году Ширшов предпочел не вмешиваться: будучи заместителем директора Института математики, он хорошо знал сложившуюся ситуацию в математике. Затем диссертацию послали директору института математики Молдавской академии наук профессору Владимиру Александровичу Андрунакиевичу, приславшему положительный отзыв. Однако отзыв решили не засчитывать, вдруг вспомнив, что Молдавский институт математики уже давал отзыв в качестве ведущего учреждения. Диссертацию отправили на четвертый отзыв профессору Марку Иосифовичу Граеву, снова получили положительный отзыв и попытались его скрыть. Узнав об этом, я отправил в ВАК мое первое письмо с указанием на нарушение сроков, предусмотренных для прохождения диссертаций через ВАК. Вместо ответа я получил вызов на заседание экспертной комиссии ВАК (ныне экспертный совет). На заседании комиссии после моего рассказа о содержании диссертации единственный вопрос был задан С.И. Адяном, ставшим впоследствии академиком. Он спросил, действительно ли приложения результатов диссертации доведены до новых теорем в теории конечных групп. После положительного и развернутого ответа меня отпустили, но решили снова отправить диссертацию на отзыв. В тот момент члены комиссии уже знали, что предстоит реорганизация ВАК с последующим погромом в советской науке.
ВАК был преобразован осенью 1975 года. Работа новых экспертных советов началась с массового отклонения уже защищенных еврейскими учеными диссертаций. В частности, на заседания экспертного совета по математике каждые две недели вызывали порядка десяти человек, 90% которых оказывались евреями. Практически все диссертации отклонялись. Через нашу московскую квартиру прошло много молодых алгебраистов из разных городов страны, оставшихся без ученой степени. Трудно описать их потрясение после отклонения диссертации. Они ждали от нас совета, а мы старались их утешить и поддержать, но были бессильны им помочь.
Наконец дошла очередь и до меня. Сначала я получил долгожданный отрицательный отзыв. Он был написан Ю.И. Мерзляковым из Института математики СО АН, некомпетентным в теории категорий, но уже получившим известность как антисемит и как похититель чужих результатов. Тот же самый Мерзляков, который в 1969 году положительно писал о моих результатах в "Успехах математических наук", прислал крайне вульгарный текст с очевидной подтасовкой фактов. Он писал, что, занимаясь теорией категорий, я "торгую видом на малахитовую лужу". Замечу, что в современной математике теория категорий играет роль, сопоставимую с ролью теории множеств. Возмутительный отзыв позволил мне наконец вступить в яростную схватку с ВАК. Эта схватка была бы невозможной без постоянной помощи и поддержки многих выдающихся ученых, друзей и просто хороших знакомых. Очень часто полезная и необходимая информация поступала от мало знакомых или незнакомых людей, и я впервые по-настоящему почувствовал, как много людей осознавало несправедливость существовавшего порядка вещей.
Копии отзыва Мерзлякова были немедленно отправлены академикам А.Н.Колмогорову, П.С.Александрову, С.Л.Соболеву. Ответил только Колмогоров, написавший, в частности, что подобным отзывом ВАК позорит себя. По моей просьбе профессора А.Л. Шмелькин и А.Х.Лившиц написали в ВАК письма, в которых отрицались утверждения Мерзлякова о плагиате их результатов в моей работе. Отдел науки газеты "Известия" отправил в ВАК запрос о причинах задержки утверждения моей диссертации – ведь в моем деле уже имелось семь (!) положительных отзывов. Запрос был послан благодаря усилиям Эммы Зиновьевны Шуваловой, работавшей вместе со мной в Военной академии и имевшей друзей в редакции "Известий".
Эмма Зиновьевна была жизнерадостным и доброжелательным человеком. Пройдя войну, она поступила на мехмат и попала в 1951 году в ту же сионистскую группу, что и Лившиц, Шульгейфер, Акивис и другие. Ее девичья фамилия была Янкелевич, но, выйдя замуж, она стала Шуваловой, приняв фамилию мужа, работавшего на физическом факультете МГУ. Мои приключения Эмма Зиновьевна воспринимала очень болезненно и много раз сообщала мне нужную информацию.
Экспертному совету потребовалось два с половиной месяца для подготовки заседания, на которое меня вызвали. Обычно диссертанта вызывали в совет через две – три недели после отправки отрицательного отзыва. Более того, от всех членов совета потребовали обязательной явки. После моего выступления мне не задали ни одного вопроса. Я знаю только две детали того, что произошло затем за закрытыми дверями. Председатель экспертного совета академик В.С. Владимиров заявил, что его пугает подобный уровень абстракции и на этом удивительном для математика основании предложил отклонить диссертацию. Неожиданно для председателя профессор Г.А. Любимов потребовал закрытого голосования, результат которого 17 за предложение Владимирова и 8 против оказался неожиданным для председателя совета, ставшего впоследствии преемником известного антисемита И.М. Виноградова на посту директора МИ АН. Заслуги не остались неоплаченными.
Президиум ВАК не утвердил решение экспертного совета, несмотря на то, что газета "Правда" хвалила совет по математике за хорошую работу. Было решено направить мою диссертацию на т.н. коллективный отзыв в другой Ученый совет. Другой означало не в МГУ, а коллективный по существу означало новую защиту, но без оппонентов. В то время все Ученые советы также реорганизовывались для улучшения их политической зрелости.
В перерыве очередного заседания экспертного совета В.С. Владимиров сказал своему заместителю А.А. Гончару: " Я не знаю, как сообщить совету о решении Президиума по делу Цаленко. Мы должны найти совет, который примет нужное нам решение". Говоря это, он, конечно, не подозревал, что его слова станут мне известны в тот же вечер от одного из членов совета, позвонившего все той же Эмме Зиновьевне.
Большинство членов экспертного совета так никогда не узнало о решении Президиума ВАК. После утверждения нового состава Ученого совета МИ АН Владимиров и компания отправили мою работу себе в МИ АН, записав соответствующее решение в протокол, не известив об этом членов совета.
Узнав об этом, я обратился к известным западным специалистам по теории категорий, в том числе к создателям этой теории С. Маклейну и С. Эйленбергу, с просьбой прислать отзывы о моих работах. В отличие от советских академиков зарубежные коллеги сочли своим долгом направить письма в МИ АН. По-видимому, такой резонанс оказался неожиданным для членов Ученого совета. Колмогоров был удивлен поддержкой Хилтона, Адян пытался принизить значимость отзыва известного алгебраиста Ламбека, Понтрягин публично заявлял, что вокруг диссертации Цаленко начался международный шантаж. О монологе Понтрягине в столовой Академии наук рассказал Шуваловой знаменитый академик Яков Борисович Зельдович.
Готовясь к обсуждению моей диссертации, руководство Ученого совета объявило соответствующее заседание закрытым. Моя письменная просьба о приглашении оппонентов и известных математиков, знакомых с теорией категорий, даже сотрудников МИ АН, была отклонена. Тогда я решил не участвовать в подобном "междусобойчике". Собравшиеся тринадцать человек тайным голосованием приняли нужное Владимирову решение, но кто- то испортил им праздник, проголосовав против. В МИ АН начались поиски "отступника", но я, к сожалению, не знаю результатов поиска.
Казалось, что все кончено: получив отрицательный отзыв МИ АН, экспертный совет ВАК повторно принял решение об отклонении моей диссертации и передал дело в Президиум. Но тут одновременно в игру вступили великие люди и случай. Сначала я получил указание от Израиля Моисеевича Гельфанда передать ректору МГУ Рэму Викторовичу Хохлову список цитирований моих работ, составленный по филадельфийскому "Индексу цитирований". Я ничего не знал об этом издании, но оно имелось в библиотеке им. Ленина. Составленный список содержал порядка сорока ссылок и был передан Хохлову. Буквально через несколько дней я столкнулся в автобусе с В.В. Москвитиным, работавшим тогда начальником отдела ВАК и ранее бывшим секретарем партбюро мехмата. В автобусе он сказал, что мое дело на следующий день будет рассматриваться Президиумом ВАК. Эта информация была немедленно передана Гельфанду, и вечером того же дня мне было велено придти к ректору МГУ на следующий день в десять часов утра.
Первый и последний раз в жизни я разговаривал с Рэмом Викторовичем. Разговор происходил стоя. Хохлов сразу спросил о замечаниях в отзыве совета МИ АН. Я ответил, что отзыва не видел, но одно из известных мне замечаний весьма необычно: "Приложения результатов диссертации относятся не к той области, из которой возникла теория категорий." Раньше такое замечание было бы большой похвалой. В ответ мне было сказано: "Я уже договорился с Кирилловым-Угрюмовым. Ваше дело будет отложено. Передайте свою диссертацию Николаю Николаевичу Боголюбову так, чтобы она не попала к Яблонскому. Готовьтесь к новому этапу борьбы". Кириллов-Угрюмов был тогда председателем ВАК, Боголюбов – академиком-секретарем отделения математики, а Яблонский – секретарем того же отделения. После этих слов мы попрощались, и я вышел. Стало ясно, что игра пошла ва-банк.
Президиум ВАК второй раз не утвердил решение экспертного совета по математике. Моя жена взяла диссертацию и поехала в приемную президиума Академии наук. В окне приемной она увидела свою студентку, которая сразу же пообещала выполнить инструкцию Хохлова. Так закончилась весна 1977 года. Но в августе все рухнуло – в расцвете сил погиб Хохлов. Его гибель имела самые неблагоприятные последствия и для МГУ, и для советской науки в целом. В моем деле она означала крах всех достигнутых им договоренностей и соглашений. В декабре 1977 года моя диссертация была отклонена Президиумом ВАК. Тогда же была отклонена и диссертация Винберга. Много лет спустя нам пришлось защищать снова докторские диссертации.
Мои приключения в эти годы не исчерпывались историей с диссертацией. Весной 1973 года по приказу министра обороны СССР А.А. Гречко началось массовое увольнение евреев из военных академий. Из Военной академии им. Дзержинского сначала сократили профессоров Б.М. Левитана, Л.А. Тумаркина и Б.П. Демидовича как "полставочников": их основным местом работы был мехмат МГУ. Затем из академии вынужден был уйти профессор А.А. Юшкевич из-за связей с "иностранцами": его жена была гражданкой дружественной Болгарии. Следующим оказался я. Меня решили уволить "по сокращению штатов": мне было сказано, что молодому способному математику легче найти работу, а работа в военном заведении ограничивает мои международные связи. Г.Ф. Одинцов уже не командовал академией. После получения звания маршала артиллерии он ушел в отставку по возрасту.
Вооруженный блестящей характеристикой, снова в разгар лета я был вынужден искать работу. Но найти быстро педагогическую мне не удалось. Другая работа неожиданно нашла меня. В конце августа меня разыскал неизвестный мне в то время Владимир Макарович Савинков, тоже работавший в академии и уволенный из армии по возрасту. Благодаря своим связям он стал заместителем директора Всесоюзного государственного проектно-технологического института ЦСУ СССР (ВГПТИ). Институт был большой и имел филиалы во всех республиках, но по уставу не мог иметь научно-исследовательских подразделений. Тем не менее директор института Олег Викторович Голосов и Савинков решили создать в институте научно-исследовательскую лабораторию по теории и методологии проектирования баз данных, нарушив устав. Тогда слова "база данных" и "банк данных" были мало кому известны, в том числе и мне. Савинков предложил мне создать такую лабораторию, самому подобрать сотрудников и самому определять время их работы. Ввиду отсутствия альтернатив я принял его предложение.
Узнав о полученном мною предложении, Григорий Лазаревич Литвинов и Владимир Николаевич Туловский решили уйти из академии и присоединиться ко мне. Это был настоящий подарок судьбы: из незаконно созданной лаборатории вышли впоследствии известные профессора Ю.П.Размыслов, Е.М.Бениаминов, А.Ю. Вайнтроб, В.Н.Туловский и академик В.А.Васильев.
Однако сентябрь, первый месяц нашей новой работы, выдался непростым. Начальник отдела кадров ЦСУ СССР, который должен был завизировать приказы о приеме на работу, подписал только приказ на меня и отказался подписывать два других приказа из-за однородного национального состава сотрудников. Тогда я сказал Голосову, что не выйду на работу без Литвинова и Туловского. После трехнедельных колебаний Голосов подписал приказ о приеме на работу без визы начальника отдела кадров. Лаборатория была создана, и вскоре получила широкую известность.
(продолжение следует)
7iskusstv.com/nomer.php?srce=41
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer4/Calenko1.php
Напечатано в журнале «Семь искусств» #4(41) апрель 2013
