Искала я того, которого любит душа моя,
и пришла к городским воротам.
Встретили меня стражи, избили
меня, изранили меня.
«Песнь Песней» царя Соломона
Замок оказался домом печали и запустения. Не было ни прислуги, ни домоправительницы, не было привратника и управляющего. В известной «фамильной» новелле о доме Эшеров такого рода персонажи были бы излишни, поскольку могли помешать автору спеть лебединую песнь по исчезнувшему роду. Припоминаю, что в той новелле все же обретались два служителя – слуга и зловещий врач с лицом, олицетворявшим низкую хитрость (полагаю, участники свершившегося зла). Но в данной локальной усадебной повести, которую я предчувствовала и втайне желала, итак, в этой усадебной повести – привратника, нормального привратника – такого, какого мы неизменно встречаем в романах Стивенсона, Коллинза или Диккенса – ощутимо не хватало! Я долго бродила по извилистым коридорам, галереям, узким лестницам, но так и не смогла найти ни хозяев, ни прислуги. Здание внутри было сумрачным и холодным. Переплетающиеся аркады средневекового сооружения, казалось, вели в иной мир. Я заметила блеск стеклянных витражей, и подумалось, что в солнечный день яркие лучи, проникающие сквозь них, кажутся кровавыми. Итак, в замке, куда меня легко заманил письмом мой кузен Фрэнсис Мэнвилл, а на самом деле Неизвестный, по моим подозрениям, не было ни одной живой души, кроме моей собственной. Некто другой управлял действием, затевал со мной в игру, выдуманную им самим, не открывая мне её правил.
Было уже поздно возвращаться в город, и я все же сумела найти гостевую, сиротливо уединившуюся в северном крыле дома. Я поселилась (надеюсь, временно, всего лишь на одну ночь) в высокой и просторной комнате с большой кроватью стиля ампир напротив входной двери у стены с камином и большим венецианским зеркалом слева между двумя узкими стрельчатыми окнами. Из окон при свете большой круглой луны, принявшей красноватый оттенок, просматривался огромный парк.
В таком замке, разумеется, может обнаружиться потайная дверь, а за ней, в замысловатом тайнике будет лежать старинная книга с закладкой на нужной странице, с загадочным рисунком, или же таинственным затейливым грозным знаком, символизирующим некий магический круг. Обнаружится еще фамильная книга с памятными записями рода со всеми его ответвлениями, где может быть изображена история бесследного исчезновения кого-нибудь из рода Мэнвиллов. Я, кстати, не заметила портретной галереи - необходимую принадлежность замка.
Неизвестный заманил меня в безлюдный замок письмом, а вовсе не хозяева - дальние мои родственники.
Справа у стены выстроились два стула с высокими спинками, комод из черного дерева со вставками из севрского фарфора, а на нем - два монументальных подсвечника. «Вероятно, такие ставили в усыпальницах египетских царей, - подумала я, - сколько странных вещей... вот уж действительно эклектичная комната, возможно и с языческой энергией». Рядом с комодом красовалась массивная дубовая дверь с рельефом какого-то античного бога, я приоткрыла её и обнаружила вполне современную для старого замка белоснежную душевую комнату, и тотчас же мелькнул в сознании образ хичкоковской женщины, безжалостно убитой шизофреником в душевой гостиничного номера. Ох, уж эти видения, зыбкие образы разыгравшегося воображения – никуда от них не деться. Я осторожно прикрыла дверь.
Я не смею оплакивать свою судьбу, тем более что виновата: создала роман о сверхъестественной любви. Быть может, мой «нечестивый» роман вызвал гнев темных сил некоторыми наблюдениями, по которым их легче распознать.
Мой рассеянный взор вновь остановился на подсвечниках, гордых и недвижных, затем скользнул по громоздкому комоду со вставками фарфора. Я подошла к комоду и открыла верхний его ящик. Там лежала книга. Одна лишь книга – и больше ничего. Маленький изящный томик в красном переплете. Я открыла ее: каталог портретной галереи! Которую я в замке еще не обнаружила. На титульном листе я прочитала:
«Только для тех, кто принадлежит роду Мэнвиллов!»
Репродукции сопровождались текстами, разъясняющими достоинства картины, рассказывалась история того, кто на ней изображен. Я листала страницы с благоговейным трепетом и со смутным предчувствием неожиданной встречи. Мелькали щеголи в штатском, пешие и на лошадях, а также дамы в кринолинах, красовались дамы конца девятнадцатого века в легких воздушных платьях и эпохи танго и фокстрота с эмансипированными стрижками.
Вдруг я увидела портрет неизвестного художника, который даже и в репродукции показался мне верхом совершенства и напоминал манерой исполнения Луиджи Греспи. Молодая женщина облачена была в платье с огромным кринолином из ковровой ткани бирюзового цвета с крупным пепельно-красным геометрическим рисунком. Непомерно тяжёлое платье обтягивало хрупкую фигурку и завершалось слева на груди красным эксцентричным цветком, не вяжущимся с её благородной осанкой, так же, как и кроваво- красное перо, заколотое в гладко убранные пепельные волосы. Большие карие глаза на исхудавшем, бледном лице смотрели на меня неотрывно и внимательно. Красавица показалась мне уязвимой и незащищенной. Я с трудом отвела глаза от портрета, обратив всё своё внимание на текст. И вот что я прочитала:
***
Леди Грэйс Мэнвилл, жена сэра Фрэнсиса Мэнвилла, молодая хозяйка замка, почиталась женщиной передовых взглядов своего времени. Она владела несколькими европейскими языками и превосходно пела на стихи собственного сочинения. Наделенная блестящим умом и любезными странностями, она ненавидела мракобесие и всячески поощряла новые веяния, предвосхищая появление в будущем блистательных английских дам, к коим будут принадлежать несравненные Анна Радклифф и Мэри Шелли, составившие не меньшую славу благородной Англии, чем её великие мужи.
В своём лондонском особняке леди Грэйс создала клуб - салон с названием «Общество словесности, наук и искусств», в котором обсуждались проблемы современной литературы, истории и в особенности теологии, темы актуальной и болезненной, поскольку костры инквизиции полыхали по всей Европе, повергая людей в панический ужас. Группа передовых литераторов и теологов боготворила леди Грэйс и единодушно избрала её покровительницей своих занятий. Собрание приобрело регулярность и собиралось еженедельно по четвергам после полудня.
Однажды салон посетил знаток искусства, теолог и поэт испанский граф Пабло де Леон. Говорили, что граф был на подозрении инквизиции, так как предпочитал чтение Библии в оригинале, минуя Вульгату. Говорили ещё, что он превосходно перевел «Песнь песней». Блистательное общество пригласило графа продекламировать собственные стихи, и он охотно согласился. Стихи графа оказались грустными: в них много говорилось о блаженстве отшельника, отошедшего от забот, земной суеты и страстей, о сладостном уединении мудреца, читающего и перечитывающего Священное Писание, о высшем назначении человека, выбравшего тропу, где небольшая горстка мудрецов шагает, скорби не зная. Во время чтения граф не отводил взгляда от красавицы Грэйс, и она также не отводила от него восхищенного взора.
Леди Грэйс влюбилась в графа де Леона и совершила неслыханный поступок, явившись к нему ночью в карете, запахнувшись в чёрное домино и прикрывши лицо густой вуалью, дабы не быть узнанной. Она кинулась в объятья графу и страстно отдалась ему. Граф любил её безумно и не писал больше стихов о прелестях одиночества, а совсем даже наоборот, посвящал ей много восторженных стихов о любви. Всепоглощающей запретной страсти любовников не было пределов, меж тем, как тайна их встреч не раскрывалась.
Однако пришла пора ему возвращаться в Испанию по неотложным делам. Делать нечего – он уехал. Вскоре донеслись слухи, что граф схвачен священной инквизицией, а рукописи его изъяты. Графа обвинили в нарушении строжайшего запрета: в самостоятельном переводе «Песни песней» и распространении списка переводов среди друзей и знакомых. Граф упорствовал на допросах: он утверждал, что сделал этот перевод для себя лично и никому его не показывал.
Леди Грэйс в страстном желании спасти любимого тотчас же отправилась в Севилью и добилась приёма у Генерального Инквизитора. Каково было содержание беседы, неизвестно, только ушла леди Грэйс, уверенная в победе, поскольку не привыкла к поражениям. Когда намеревалась она садиться в карету, то вдруг очутилась между двумя длинными и плоскими, как тени, чёрными фигурами альгвазилов, которые взяли её под руки, и через мгновение она оказалась уже в другой карете, остановившейся вскоре у мрачного здания.
Зрелище овальной эмблемы над зданием трибунала с изображением зеленого креста, оливковой ветви и карающего меча привело графиню в такое паническое смятение, что она потеряла прежнее самообладание, а когда железная дверь сводчатой камеры закрылась за ней, то показалось, что никогда не видать ей белого света и что умрёт уже под пытками - не доживёт даже и до кошмарного костра.
Леди Грэйс довелось видеть на гравюрах изображённые там пытки изуверскими способами, которые может породить только больная фантазия: и оборотами верёвки, и дыбой, и водой. Со смутным ужасом сердца вспоминала она сейчас эти жуткие картины, и её охватило страстное желание погрузиться в беспамятство. Она вспомнила, как при въезде в Севилью, у загородного камадеро, стала невольной свидетельницей сожжения на костре. Графиня отодвинула занавеску кареты и с ужасом наблюдала за зрелищем. На помосте стояла довольно многочисленная группа мужчин и женщин, обвинённых в «иудействующей ереси», и толпа горожан в молчании слушала монотонное чтение приговора. Более всего поразило её сожжение отсутствующего на помосте господина, обвинённого в ереси. Этот человек, скрывшийся от суда инквизиции, приговорённый к сожжению, был сожжён «в изображении». Она не знала, что некий пожилой господин, затерянный в толпе, смотрел на то, как сжигают грубо размалеванную фигуру, изображающего его самого и что выпало ему присутствовать на собственной казни. Впоследствии графине стало известно, что это был друг Пабло де Леона, известный поэт, которого по доносу всё же достигла зловещая рука инквизиции.
Из повествований об инквизиции было известно не только о телесных муках, но и о страшных нравственных пытках. И в самом деле: когда глаза её привыкли к темноте, то увидела, что стены камеры разрисованы злыми духами в виде скелетов и неведомых чудовищ, и это усугубило её смертельный ужас. Казалось - очи тысячи демонов были устремлены на неё и мерцали зловещим огнём. Несколько дней пробыла леди Грэйс во влажных каменных стенах каземата, и страдания ожидания настолько ослабили её, что она трепетала от звука собственного голоса. Увы, в Англии не могли её хватиться, так как, уезжая, она объявила, что предпринимает познавательное путешествие по Италии, ибо соскучилась по её красотам и картинным галереям, о чём было известно не только сэру Фрэнсису Мэнвиллу, но и завсегдатаям салона. Прислуга же, сопровождавшая её и осведомлённая о запретном романе с графом, была приучена к молчанию, да к тому же, и не подозревала об опасности, и потому исчезновение госпожи сия прислуга сочла естественным.
Однажды отворилась со скрипом дверь, и силуэт чёрного монаха появился в её проеме в сопровождении стражи, и взгляд его глаз излучал неестественный огненный свет. В жестах монаха было нечто величавое, свидетельствующее о силе духа, не раболепствующего ни при каких обстоятельствах. Пожалуй, монах был даже чересчур величав, так что могло показаться, что ему недостанет мужественного смирения и перед ликом Бога. Леди пыталась заговорить с ним, объяснить, что оказалась здесь по недоразумению, но он как будто и не замечал её. Леди Грэйс привели в один из залов священного трибунала инквизиции, где потребовали свидетельских показаний. Вид мрачного зала, обтянутого чёрным бархатом с ярким кровавым пятном распятия и сидящими в полутьме судьями-инквизиторами произвёл на неё страшное действие. Отворилась вдруг дверь, и протянулись в зал две цепочки монахов в чёрных сутанах и чёрных капюшонах и зажжёнными зелёными свечами в руках. И графиня упала в обморок. Несчастную женщину привели в чувство, усадили на низкий табурет, и она - увы, дух несчастной был сломлен - на первом же допросе пожертвовала и бесценной жизнью человека, и своей любовью из страха пыток и публичного сожжения на костре auto de fe. Она свидетельствовала, что граф подарил ей список «Песнь песней» в собственном переводе, который отличался от дозволенной инквизицией Вульгаты. Графиня предала графа де Леона!
Но кто из нас может осудить бедную женщину, попавшую в руки безжалостных палачей? Не Ты ли один, Всевышний, можешь судить за вероотступничество? Ибо Тобою дарована человеку свобода воли, и Ты один, и больше никто, можешь наказывать или же не наказывать за отступничество от Тебя! Леди Грэйс, очутившись в руках самой свирепой из всех инквизиций, инквизиции испанской, могла кануть в небытие, и никто никогда бы не узнал обстоятельств её исчезновения. Так и исчезла бы с лица земли бесследно. Однако она была всё же отпущена на свободу. Быть может, Генеральный Инквизитор не решился усердствовать чрезмерными издевательствами над английской подданной, высокородной леди, которой покровительствует английский король? Или какие-нибудь другие силы воздействовали на события? Нам не известны обстоятельства этого дела.
Леди Грэйс вернулась в Англию, но больше уже в городе не появлялась, закрылись двери её прославленного салона. Теперь она всё больше бродила по парку, словно привидение, ни с кем не разговаривая, не замечая своего мужа. Меж тем, она ожидала ребёнка. Когда же родился мальчик, то впала она в такое оцепенение, что непонятно было, в своём ли она уме. Вынуждены были тут же и передать ребёнка кормилице, полюбившей его, слава Богу, как родное дитя.
А что же испанский граф? Ещё два года томился он в тюрьме, но избежал севильского костра, был выпущен по ходатайству высоких покровителей. Графиня пыталась с ним встретиться, чтобы объясниться, вымолить прощения, но тщетно. Он не желал и слышать её имени. Однажды утром при невыясненных обстоятельствах графиню нашли мертвой в её спальне. Приняла ли она яд, неизвестно. По слухам она умерла в возрасте двадцати шести лет от «горячки».
Можно предположить, что она оставила записку, допустим, следующего содержания: «Я из малодушия совершила тяжкие грехи прелюбодеяния и предательства и ухожу навсегда, ибо боль моей души невыносима». Однако лорд Фрэнсис Мэнвилл не сообщал о наличии записки. Стало быть, это всего лишь наши домыслы. И всезнающая прислуга, разумеется, тоже ничего не сообщала. Леди Грэйс Мэнвилл похоронили в глухом углу кладбища, мир праху её, и лишь Господь ей судья.
Кто мог предположить, что молодая и жизнерадостная леди так рано уйдет из жизни? Безвременная её кончина была оплакана многими эпитафиями, написанными её друзьями, членами «Общества словесности, наук и искусств»», одна из коих запечатлена на могильном камне.
Ребенок был назван Александром в честь великого воина-македонца и рос смышлёным красивым черноглазым мальчиком. После внезапной смерти графини, граф де Леон неоднократно наведывался в имение Мэнвиллов, оказывал особое внимание мальчику, и оставил после себя завещание, в котором Александру Мэнвиллу отказывал всё своё имущество, уникальную картинную галерею, а также сказочный замок неподалеку от Севильи. От Александра Мэнвилла продолжился род, укрепивший славу Мэнвиллов и в войнах, и на мирном поприще.
***
Я не знаю, сколько времени просидела в оцепенении над фолиантом.
О, жертвы инквизиции леди Грэйс и граф де Леон! Однако имеет ли грешная Грэйс, предавшая Грэйс, самоубийца Грэйс, бродившая, как мне казалось, в беспокойстве по замку привидением, ко мне отношение? И не она ли является причиной моего приезда в замок? Внутренним чутьем я понимала, что нужно отогнать от себя все это, как дурной сон. «В седьмом наследнике возникну вновь, и в семь часов исчезну без следа». Откуда эти строки? Иль я та самая, что возникла вновь – седьмая наследница, и в семь часов мне не бывать? Вдруг я услышала бой напольных часов. И вздрогнула от странного монотонного приглушенного звука. Маятник качался из стороны в сторону, отбивая удары необычные по звучанию и тембру. Я замерла, пытаясь считать удары: ...четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять! Десять - не семь, стихи не про меня. Я не исчезну без следа, мне – бывать!
Однако же я не могла не поступить никак. Необходимо было хотя бы найти могилу леди Грэйс, если таковая сохранилась и поклониться ей.
Я едва дождалась рассвета, тихо прокралась по сумрачному залу к парадной двери – она на удивление легко и бесшумно открылась, и я спустилась по каменным ступеням.
Мне открылся замковый пейзажный парк, залитый пурпурным лунным светом – теперь парк казался розовым, застывшим в неподвижности и ожидании, и как будто бы неземным. О, бедный, брошенный парк. Задуманный когда-то как парк свободы разума и духа, в эпоху, когда сень лесов считалась защитой от злых духов, он сейчас находился под угрозой, и гений лесов скорбел.
Я пересекла подъездную аллею и направилась по выцветшей траве луга в глубину довольно просторного парка с романтическими деревянными скамейками, увитого лабиринтами тропинок. Я старалась идти по возможности прямо, несмотря на путаность тропинок.
Через некоторое время я очутилась на относительно прямой тропе и углубилась в чащу, напоминающую лес. Впрочем, это был не совсем лес, поскольку состоял из старых лесных и фруктовых деревьев, свидетелей, многих поколений, ушедших в небытие. Наблюдалось даже ботаническое разнообразие и редкие для Англии породы в состоянии первобытной дикости: гигантского размера ясени, буки и папоротники.
По-видимому, это были знаменитые лесные угодья Мэнвиллов, похожие на тропические джунгли, увитые лианами, встречающимися на юге Англии и называющиеся «диким ломоносом». Лес и в самом деле, как узнала я впоследствии, не был фантасмагорическим: в этих краях, недалеко от моря встречаются диковинные пейзажи, напоминающие джунгли.
За церковкой заметны были силуэты низких надгробий пустынного кладбища. И слышно было в его глубокой тишине унылое шуршание одиноких сухих листьев. Печальный час, печальное место. Я подошла к ограде и невольно залюбовалась торжественной красотой жуткого острова мёртвых, казавшегося серебристым в лучах восходящего солнца. Знают ли мёртвые, что я сейчас здесь и думаю о них? Должно быть, мудрость в смерти скрыта, и мёртвым мы видны насквозь... Кто это сказал, кто это сказал?
Я зашла за кованную чугунную ограду. Кладбище оказалось неухоженным, встречалось множество покосившихся от времени надгробий. И, наконец, у противоположной ограды нашла я заросшую травой могилу, притулившуюся к густому сосновому лесу в уединенном уголке. На каменной могильной плите я прочитала:
Остановись странник!
Ты находишься у последнего пристанища леди Грэйс Мэнвиллл,
которая ждёт часа воскрешения из мёртвых.
- В добрый час тебе, бедная леди, и да будет прощение страждущей твоей грешной душе, - прошептала я.
Входная дверь в церковь была приоткрыта, я толкнула её, поднялась по ступенькам в церковное помещение. Массивные готические своды свидетельствовали о древности церкви, по обеим сторонам протянулись многочисленные длинные окна с витражными стеклами. Церковь освещалось золоченой роскошной люстрой. Я направилась по мягкому красному ковру к резной деревянной решетке, за которой находился алтарь с распятием, опустилась на колени и прошептала:
«Отец наш, который на небесах! Да святится имя твое! Да будет власть Твоя на земле, как и на небе...». Я прочла молитву до конца, затем встала и, судорожно сжав руки, повторила: «Да будет власть Твоя на земле, как и на небе, да будет власть Твоя на земле, на земле, на земле...». Что это я заладила одно и то же? Сомневаюсь? Сомневаюсь в Его власти на земле? Я прошла внутрь к ступеням, ведущим к алтарному возвышению, опять опустилась на колени и сказала: «Отец наш, прости мне моё неверие в Твоё милосердие. И неужели тень леди Грэйс легла на мою судьбу, неужели и я принуждена расплачиваться за её грехи и последующие поколения тоже должны нести это бремя? И если это так, сними запрет на род мой!»
Накрапывал мелкий дождь, и я уныло брела к замку. Видны были уже влажные стены его, и крыши мерцали под дождём. Может, и нет вовсе никакой усадьбы, может фикция это, фикция универсального характера. На фронтоне замка в одном старом романе красовалась надпись: «Я не принадлежу никому и принадлежу всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете». Я всматривалась в заострённые черты готического фасада, и мне даже показалось, что когда-то в детстве бывала в этом доме. Что-то очень знакомое всплывало в памяти и обрывалось мгновенно. Вспомнились слова из шотландской песенки, которые, как уверял Стивенсон, всегда вызывали слёзы у слушателей в харчевне:
Дом этот – наш дом был, полон милых сердцу.
Дом этот – наш дом был, детских лет приют.
Дальше я уже не помнила слов – припомнился только конец:
И теперь средь вересков ветхою руиной
Он стоит, заброшенный, обомшелый дом.
Позаброшен дом наш, пуст он и покинут
Смелыми и верными, выросшими в нем.
Как только я прошептала эти строки, то впервые за все это время заплакала. Я плакала долго и навзрыд, да простит меня читатель, - все во мне болело, трепетало, тосковало. Где, где супруги Мэнвиллы, пригласившие меня сюда? Быть может, бродят где-то в лабиринтах замка. Добрые, милые духи, где вы? Поговорите со мной. Я плакала оттого, что леди Грэйс предала графа, и оттого, что граф де Леон не простил своей любимой тяжких мук предательства и раскаянья, и оттого, что моя леди совершила тяжкий грех самоубийства.
Я на удивление легко (в чём сомневалась всё это время) выбралась из замка. Дома меня ожидало письмо:
Уважаемая госпожа Мэнвилл!
Пишет Вам дальний Ваш родственник Фрэнсис Мэнвилл. Мне жаль, что Вы так и не приехали к нам в NN. И я теперь один разгребаю старые письма предков, достойные исторического труда или же захватывающего романа. Смею сообщить Вам, что в моём замке Вы найдете много интересного для Вашего дальнейшего творчества. И вновь с надеждой приглашаю Вас!
С нижайшим поклоном Фрэнсис Мэнвилл
Где же я побывала? Я не заблудилась: я в имении Мэнвиллов побывала – это точно. Но кто же опять зовет меня, затевая страшные игры? По чьей воле я оказалась в усадьбе, приглашённая письмом, якобы, дальнего родственника, и зачем я прочитала печальную повесть о трагической любви леди Грэйс и графа Пабло де Леоне времён жестокой инквизиции, ненавидящей и истребляющей любовь?
7iskusstv.com/nomer.php?srce=41
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer4/MPoljanskaja1.php
Напечатано в журнале «Семь искусств» #4(41) апрель 2013
