Предисловие
Израильский поэт Иегуда Амихай (1924-2000) родился в Вюрцбурге в ортодоксально-религиозной еврейской семье. В Германии его называли Людвиг Пфойфер (Ludwig Pfeuffer). После прихода к власти Гитлера, когда нацистские молодчики разгромили магазин, принадлежавшей их семье, мальчика-подростка отправили в Палестину, куда довольно скоро, в 1936 году, перебрались и родители. Одной из незаживающих ран в душе Амихая была гибель евреев, среди которых прошло его детство, и особенно – девочки Рут: ее фотография неизменно стояла на его рабочем столе. О сложном отношении к Германии он написал талантливый и необычный в плане построения роман «Не ныне и не здесь» (1963)[1]. Не скоро он снова приехал на родину, где был радушно принят. Впоследствии он наезжал туда не раз, порой надолго, и даже стал там «почетным горожанином».
Амихай с детства знал иврит и любил книги еврейской традиции. В 50-е годы изучал Библию и литературу в Еврейском университете в Иерусалиме и тогда же выпустил первую книгу стихов. Образы и языковые клише древних еврейских текстов то и дело появляются и всяко обыгрываются в его поэзии. И хотя он отошел от соблюдения заповедей, персона Бог навсегда осталась для него актуальной.
Иерусалим занимает в литературном мире Амихая центральное место. Всю сознательную жизнь, за исключением лет, проведенных в армии (он принимал участие в нескольких войнах Израиля), Амихай прожил в Иерусалиме. В 1967 году, после объединения двух разделенных бетонной стеной частей города, Амихай поселился в только что возвращенном районе Мишкенот Шеананим, созданном еще в XIX веке, но разрушенном и тогда возводимом заново. Как известно, израильские солдаты прорвали сопротивление Иордании и подошли к Стене Плача в 28-й день месяца ияра, оттого, я полагаю, в публикуемом ниже цикле 28 стихотворений.
Вопрос: почему Иерусалим? – мне, живущей в этом городе чуть больше четверти века, доводилось слышать неоднократно. Многие в Тель-Авиве, других городах и кибуцах страны удивлялись: почему вы так держитесь за свой Иерусалим? Особенно, когда город содрогался от терактов. Этот вопрос Амихай, как ни странно, не обозначает вопросительным знаком, но сразу переходит к ассоциациям, рожденным мыслью о любимом городе. Лишь в последнем стихотворении цикла он выделяет его как вопрос – и дает ответ, уклончивый и внятный, словно положил еще один яркий мазок на создаваемое всей его жизнью и поэзией полотно.
Зоя Копельман
1
Иерусалим всё время меняет свой облик, как царь Давид,
что сменил свой облик и притворился безумцем, чтоб избежать смерти.
Мертвецы притворяются воскресшими, живые – мертвецами,
мир надевает маску страшной войны, а война
обращается в мир. И мы, обитатели града, выставлены
в витринах истории в странных одеждах,
в застывших позах, с небесным выражением на лицах –
для туристов, паломников, ангелов Божьих.
А нам так хотелось напроказить в тёмных складских помещеньях,
в безудержном озорстве «наги и не стыдились», как было в Эдеме.
Святые, которые вознеслись на небо в далёком прошлом,
и космонавты, которые вознесутся отсюда в далёком грядущем,
словно спасаются бегством в заоблачные высоты, ведь по сравнению
с Иерусалимом даже простор бесконечности
безопаснее, защищённее, как настоящий дом.
2
Город, у которого есть стена, а таков Иерусалим,
он словно дети, у которых есть отец,
и они оба, стена и отец, больше не в силах их защитить –
нас-то не обманешь. Я видел людей,
стоящих в автобусной тесноте, с потухшим усталым взглядом на горящем лице
или с горящим взглядом на потухшем усталом лице.
Стоящие поднимают руки, чтобы себя поддержать ,
как при читаемой стоя молитве, и изучают рекламу,
настенную надпись поверх окон: не курить,
и купи, купи, купи, и запасной выход, но ты купи!
Нас так легко обмануть.
3
Иерусалим скорбно сидит. Он сидит семь траурных дней,
его навещают и утешают, не дают отдохнуть, денно и нощно,
и, соблюдая приличья, не поминают ни имя покойного, ни его жизнь.
Обычно беседуют с ним о мировых проблемах и наших буднях,
но от мелькания лиц ему некогда даже скорбеть.
Он не понял даже, что сам он покойник и сам же скорбящий.
Ему не дают посидеть одиноко.
Но он бережет древние синагоги,
как мать, берегущая комнату сына, павшего на войне,
она ничего не меняет, даже не тронет гардин.
4
Деревья в Иерусалиме озабочены тем, чтоб шуметь, как море,
и так же все, кто молится из своих глубин, и влюблённые на кровати,
да только нас не обманешь.
Ах, нас так легко обмануть.
5
Иерусалим – словно Атлантида, утонувшая в океане.
Всё в нём утопло, всё в нём осело. Это – дольний Иерусалим,
тот, что снизу. И со дна поднимают развалины стен
и осколки религий, как сосуды с пророческих кораблей затонувших, проржавевших давно.
Но это не ржа, это кровь, она никогда не засохнет.
И кувшины, обросшие водорослями, и кораллы времён, и времени гнев.
И монеты, бывшие в обращении когда-то, прошлое, текущее в руки торговцев.
Но у города есть и совсем юные воспоминанья,
память любви прошлой ночи – воспоминанья
прозрачные, шустрые, как золотые рыбки, попавшие в сети, они бьются и скачут.
Так давайте вернём их обратно, в Иерусалим!
6
Иерусалим – карусель, он крутится, крутится
начинает со Старого города и через все свои улицы возвращается в древность.
С него не сойдешь. Тот, кто пытается спрыгнуть, рискует жизнью,
а тот, кто спускается при остановке вращенья, должен снова платить,
чтобы в него взойти и кружить уже бесконечно.
И вместо весёлых слонов и лошадок, чтоб усесться верхом и кружить,
есть религии – то они вверх, а то вниз, и по кругу
на оси голосов и мелодий, смазанных в разных молельнях.
Иерусалим – качели. Вот я спускаюсь
в прежние поколенья, а вот я к небу взлетаю, и тогда
я кричу, как кричит ребенок, когда его ноги болтаются где-то вверху:
я хочу слезть, папа, я хочу слезть.
Сними меня, папа.
И все святые тоже взмывают к небу,
и они, как дитя, взывают: папа, я хочу остаться вверху,
не опускай меня, Папа, Отец наш и Царь наш,
оставь нас вверху, Отец наш и Царь наш!
7
В Иерусалиме всё символично, даже двое влюблённых в нём
становятся символом, как лев, как золотой купол, как ворота.
Иногда они любят на слишком мягкой символике,
а иногда – символы жёстки, как камень, остры, словно гвозди.
Оттого они любят на матраце, в котором 613 пружин,
как число заповедей – тех, что велят, и тех, что не позволяют.
Любимая, делай и не делай, так хорошо для любви
и для её услад. Они переговариваются звоном колоколов
и завыванием муэдзинов, а у кровати – пустые ботинки,
как при входе в мечеть. И на дверном косяке их дома слова:
«и любите всем своим существом и всей душою своею».
8
Почему Иерусалим, почему не Нью-Йорк
с заоблачными домами, и норами глубин, и туннелями,
и подземным подпольем, чтоб оттуда взывать к Богу:
«Из глубин воззвал я, Господи».
Почему не Афины, не Египет, не Мексика,
не Индия и не Бирма, ведь там уже есть храмы,
и купола уже золотятся, и колонны уже стоят.
9
Почему Иерусалим всегда двоится – горний и дольний,
а я хочу жить посредине, в Иерусалиме-на-равнине,
чтобы не биться головой о верх и ног не ранить снизу.
И почему Ерушалаим – в двойственном числе,
а я хочу жить в Ерушáле – в одном,
ведь я – в единственном числе, один я, а не яи.
10
Бывает день, и всё в нём паруса,
хотя нет моря в Иерусалиме и нету тут реки.
Всё – паруса и флаги, талесы и долгополые капоты,
монашеские рясы, галабеи, куфии,
и платья юных женщин, и парики, и шляпки, и косынки,
завесы на святых ковчегах и для намаза коврики, и ветер – или дух? –
уж наполняет чувства, и надежды ведут ладьи в неведомые дали,
и даже поднятые для благословенья руки папы,
и материнское лицо, и далекая гибель Рут,
всё, всё без исключенья – паруса, все тут участники роскошнейшей регаты
на двух морях Иерусалима:
на море памяти и нá море забвенья.
11
Почему Иерусалим. Почему не Вавилон с Вавилонской башней
и множеством языков,
почему не Петербург с тайнами белых ночей, белых, как облачение коэна,
и сменою имён: Сент Петер, Сент Ленин.
Почему не Рим и его катакомбы,
почему не Мекка и её чёрный камень,
почему не Ванкувер и его лососи,
поднимающиеся к нему из моря и ползущие
на брюхе по твёрдому горному склону,
как паломники из деревень; они несут чешую и плавник,
достигают высот, и кишат, и умирают.
12
Рубахи и платья висят на верёвке, ты сразу узнаешь –
сегодня праздник. Белые майки, трусы говорят о мире, покое.
Но вот развешены флаги, и не поймешь – к миру, к войне ли,
иль позабыли о празднике, а может, дне скорби.
Издали мир и война выглядят схоже,
как в галактиках звёзды, что рождаются или взорвавшись гибнут.
Нас обмануть несложно. Но нас не обманешь.
Что нас созывает к молитве? Голос пожарной сирены,
рёв полицейских машин, вой скорой помощи.
А когда молитвы возносятся вверх, они падают снова,
как осколки снарядов, выпущенных по самолетам,
но пролетевших мимо. И снова сирена тревоги зовёт на молитву.
13
«Как сидит одиноко», – причитает пророк об Иерусалиме. Если град «как вдова»,
у неё, верно, есть желанье, и если она кричит, то от неги или от боли?
И насколько она сексапильна, и как узнать –
когда берут её силой, а когда по своей воле она отворяет ворота?
Все полюбовники её бросают, а ей оставляют
в оплату любви ожерелья и серьги, молельни и башни
в итальянском стиле, в английском и русском, арабском и греческом,
шпили, карнизы, узорчатые порталы и кольца
из золота и серебра, из дерева и многоцветных камней.
Каждый что-нибудь ей оставляет на память, её покидая.
Я хотел побеседовать с нею опять, но она затерялась среди пляшущих
мужчин и женщин. В танце – всё исчезает.
Иерусалим видит над собой только небо,
а тот, кто видит над собой только небо, но не лицо любимого,
в самом деле лежит одиноко, сидит одиноко, стоит одиноко
и в одиночестве пляшет.
14
А бывает день, когда всё – кишки. Кишки полные и пустые,
кишки со струнами скрипок и кишки с колбасным фаршем в мясной лавке,
кишки с завываньем пророка: «Утроба моя, утроба моя трепещет»,[2]
слепая кишка и кишка, что провидит и прорицает,
утроба истории и истерии утроба,
нутро меж одной пустотой и другою, без уст, без исхода,
без тела, одни лишь кишки.
Всё суета, всё скорбь, всё страданье.
15
Почему Иерусалим? Почему не Лондон
с парками и дворцами, башнями и звоном
с вершины Биг-Бена. Биг Бен, Бен большой, забубённый,
Биг Год, Бог большой, как святые туманы.
16
Бывает день, когда всё – рты. Рты рыб и рты
зарезанных овец, рты для речей, и устье речки,
колодезное устье, рты поющих, как кантор в синагоге, уста красивые
и скважины в замке, и устье бездны,
и кратер святости, уста клянущие и пифий рты,
рот Валаамовой ослицы, верблюда рот, что щерится зубами,
и рот, что восхваляет Бога.
17
Иерусалим живёт доброй надеждой. Его надежда, словно верный пёс,
то убежит вперёд проверить и обнюхать грядущее,
и я тогда зову её: «надежда, надежда, ко мне!» Она
приходит, я её глажу, она ест с моей руки.
Порой она отстанет позади, рядом с другой надеждой,
а возможно, чтобы обнюхать то, что прежде было.
И я тогда зову её: «отчаянье-мое!»,
кричу ей громко:
«отчаянье, отчаянье, ко мне!». Она приходит, ластится,
и я опять зову её надеждой.
18
Двое влюблённых друг с другом говорят в Иерусалиме
с горячностью экскурсоводов, и тянут руки, и касаются,
и объясняют: здесь, на моём лице, ты видишь отцовские глаза,
а эти гладкие бедра достались мне в наследство от дальней
матушки средневековой. А это – голос мой, пришедший из глуби
трёх тысячелетий, вот оттенок моих глаз, мозаика
моей души, а это – все ее напластованья. Мы – места святые.
В древних пещерах можно спрятаться, писать
сокрытые от глаза свитки, лежать во тьме.
Однажды в Бейт-Кереме, в заброшенной пещере я видел
перья петуха и женское изорванное платье,
и возгорелся гнев мой, ревнивый, мстительный, почти библейский.
А во дворе сиротского дома, в монастыре, что рядом с той пещерой,
вдруг шум и гам, и беготня
девчонок и монахинь, и сумасшедшая коза, и лай собак.
Потом – безмолвие, и тёмная стена.
19
Иногда Иерусалим – это город ножей, и даже надежды на мир тут остры,
они режут неподатливую действительность, тупеют или ломаются.
Церковные колокола стараются звенеть успокоительно и кругло,
а делаются тяжёлыми, как пестик в ступе миномёта,
звуки тяжёлые, тусклые, давящие – дин-дзин-дзин. И кантор
и муэдзин тоже стараются петь покраше,
но под конец пускают петуха, и вырывается вопль режущий и скрежет:
Господь, наш общий Бог, Бог – Он Един,
Един, дин-дзин-дзин.
20
Я всегда должен идти против общего направления
всего, что проходит или уже прошло.
Так я чувствую, что живу в Иерусалиме:
я иду против движения процессии паломников в Старом городе,
я трусь о них, чиркаю о них собою, ощущаю ткань их одежд,
вдыхаю их запах, слышу их речи и пенье –
они пролетают у моих щёк, как облака.
Иногда я теряюсь в толпе, идущей за умершим,
и выхожу с другого конца, к милым живым. Иногда
я заключён меж радостных шествий и поднимаю руку,
как пловец, плывущий против течения, или как говорящий:
Привет! Шалом! Проходите, ступайте с миром, а я – к другому краю, к скорби своей и покою.
Я иду против щемящей тоски и против молитв, чтоб ощутить
на своём лице их тёплую душу,
услышать жужжанье и шорох молекул тоски и молитв.
И так, может быть, возникает новая вера, как пламя от чиркнувшей спички,
как электричество, производимое трением.
21
Бывает день, и каждый говорит: я был там,
я готов дать показанья, я стоял вблизи аварии,
вблизи от бомбы, от распятья, я сам едва не пострадал, едва не был распят,
я видел лица молодожёнов под балдахином венчанья, я почти был счастлив,
я сам подглядывал за близостью Давида и Бат-Шевы, совсем случайно
я тогда попал на крышу, чинил там трубы, флаг снимал.
Своими глазами я видел чудо с маслом в Божьем Храме,
я наблюдал, как Алленби, английский генерал, вступает в Яффские ворота,
я видел Бога.
Бывает день, и всё в нём – алиби: я не был, не слыхал,
услышал взрыв вдали и бросился бежать, я видел дым, но я
читал газету. Я был совсем не там.
Я Бога не видал, и есть кто подтвердит.
Бог Иерусалима – Бог вечного алиби,
Он там не был, Он не видел, Он не слышал,
был в другом месте. Был Местом, был Другим.
22
Почему Иерусалим. Почему не высокородный Сан-Франциско,
город, названный по имени святого любителя пернатых,
там золотые есть ворота, там есть подъём и спуск и снова восхожденье.
И есть там сотрясенье, всегда готовое прорваться из глубин
в огне и столпах дыма, как при Даровании Торы,
и земля, разверзающая уста свои, как в Торе.
23
Почему Иерусалим. Почему не Париж с площадями
и бульварами и триумфальными арками для Царя Достославного,
с широкими мостами над очень узким миром.
24
На улице Рамбана в Иерусалиме я видел детскую площадку
с качелями и прочими устройствами для ребятни.
И я увидел, что все ребята сгрудились возле старых качелей
с облупленною краской, а новые сверкающие
яркие качели, лесенки и горки стоят пусты.
И я увидел там много деревьев, но все собаки
бежали лишь к одному, и все дети прятались за ним, играя в прятки.
25
А бывает день, когда каждый не сам по себе в этом городе,
но чей-то сын. И все называются «ибн», «бен», «son», «sohn».
Он – не он, и ты – не ты, и я – не я, но бен-я, Ибн Эзра и Ибн Муса,
Бен Авраам и Ибн Аллах, и Бен Бог.
И все возвещают будущее, и даже те,
что сами не помнят, напоминают другим,
и даже любовь горюет о разрушении Храма.
Раскачивание тела при молитве и в час любви одно.
А бывает день – и каждый чей-то отец,
и все прозываются Абу, Абу того и Абу другого,
Отец потомков, Отец сирот, Отец боли, Отец милосердия,
Абу всех нас, Отец наш, Царь наш.
26
Тоска по Иерусалиму. По детству в Иерусалиме. В давние века:
тоска детей-левитов, которые состарились в изгнанье
при реках Вавилонских, но помнят и поныне, как пели
в Храме и как голос их ломался.
По ночам они сидят и вспоминают детство:
а помните, как мы играли в прятки
позади Святая Святых, среди кувшинов с миррой и лавандой,
и бегали у алтаря, и укрывались
за вышитой завесой меж керувов?
27
А бывает день, что всё в Иерусалиме – ляжки. Ляжки коровьих туш,
висящие кверху низом у мясника, и ляжки туристок,
и ляжки осликов с поклажей.
И круглые колонны, и даже столбы ворот –
всё это ляжки, жёсткие и мягкие ляжки стульев,
ляжки юных невест и волосатые ляжки их женихов,
всё ляжки.
28
Почему Иерусалим, почему я,
почему не другой город, почему не другой человек?
Однажды я стоял перед Стеной Плача,
и вдруг стая птиц взмыла в небо
с криками, с хлопаньем крыльев, как записочки с просьбой,
избежавшие плена камней, тяжёлых, огромных,
и улетели ввысь.
Из книги: "Патуах сагур патуах" (Открыто закрыто открыто).
Примечания
7iskusstv.com/nomer.php?srce=41
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer4/Kopelman1.php
Напечатано в журнале «Семь искусств» #4(41) апрель 2013
