Дедушка, правда, что звезды тоже болеют?
Мой внук Никита, ему четыре с половиной года
У Венедикта Ерофеева есть небольшой текст об Иосифе Бродском. Этого поэта он не жаловал. Почти ничего не говоря о Бродском от себя, автор цитирует суждения о нем лиц своего окружения. Образовавшийся набор мнений показывает, однако, более тех, кто высказался по предмету, нежели сам предмет. На двух страничках в десятке коротких монологов возникает точный набросок советской интеллигенции в момент завершения советского периода истории. Интересно, даже очень интересно.
В соке винограда ‑ это уже у меня такая метафора ‑ работает дрожжевой грибок. Он преобразует сахар в спирт, и как только спирт накапливается, грибок от этого же спирта и гибнет. Так делается вино. Советская интеллигенция тоже так. Выработав интеллектуальный спирт, который способствовал политическим изменениям, она сама от этих изменений вся почти уничтожилась, а если где сохранилась, то в ничтожно малой, едва уловимой концентрации. Существовать советская интеллигенция только и могла в советской среде, над которой посмеивалась в кулачок.
В начале рассуждений о Венедикте Ерофееве вспомню и я историю своего знакомства с текстами писателя и мнения о них тех, кто был около меня.
В конце семидесятых я получал небольшую зарплату в одном проектно-технологическом бюро. Среди сидевших там за чертежными досками инженерно технических работников (помните аббревиатуру «ИТР»?), как обычно в подобных заведениях, было два-три, увлекавшихся чтением, и не просто чтением, а вещей непубликуемых, подпольных, таких, за которые можно было и угодить в заключение, хоть, признаться, сам я угодивших не знавал. Один такой любитель и дал мне на полтора часа рабочего времени фотокопию парижского, кажется, издания поэмы «Москва-Петушки».
Вещь вначале показалась мне похожей по манере на рассказы Зощенко, было смешно, а дочитать удалось до рецептов коктейлей. Рабочий день кончался, и я заглянул на последнюю страницу:
Они вонзили мне свое шило в самое горло.
Я не знал, что есть на свете такая боль и скрючился от муки.
Густая красная буква “Ю” распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду.
Неожиданный финал удивил. Поразил, надо бы сказать, но врать не стану, меня редко что поражает.
Потом на несколько уже дней мне достался перепечатанный на машинке текст.
На этом оставляю скучное занятие рассказывать по порядку, а перехожу к тому смыслу, ради которого взялся это писать. Венедикт Ерофеев в своем эссе о Бродском обозначил своих анонимных авторов суждений о Бродском их профессиями, и у него этого, пожалуй, и достаточно. Мне же надо чуть больше сообщить о высказавшихся лицах.
Прежде всего, родители. И отец, и мама вообще очень любили читать и с удовольствием читали самиздат. Они в политике придерживались твердо антикоммунистических взглядов.
Отец, весьма успешный врач-терапевт, профессор и доктор наук, любимый пациентами и аспирантами отозвался о «Петушках» так:
«Неинтересно. Плохая книжка. Пошлость и больше ничего»
Мама, много лет работавшая врачом гинекологом, с ним согласилась, только высказалась еще более резко.
«Гадость. Я не выношу мата…»
Разве Веничка матерится? Вроде, нет.… А если и матерится, то чуть-чуть.
«Он просто больной человек. Алкоголик», – добавила мама.
Мой кузен, весьма ученый человек, физик, доктор наук, лет с пяти поглощающий множество книг, выразился в высшей степени уверенно:
«Его жизни ничего не мешает. Его ведь никто не обижает. В чем, собственно, проблема? Он просто пьет….. Нет, неталантливо. Ты сам это прекрасно знаешь. Но тебя кто-то убедил, что это хорошо.… Надо бы уже судить самостоятельно»
«Что? – возмутился мой приятель-психотерапевт, нынче еще и телевизионная звезда, тогда, правда, он ещё звездой не был, ‑ Как можно так говорить? Веничка ‑ это же Христос – мученик…»
Христос? Веничка? С чего бы? Ладно, пусть, если вам угодно…
Один юрист, в те времена записной диссидент, а теперь богатый бизнесмен, давясь от смеха, читал вслух Веничкины рецепты коктейлей.
«Веничка единственный гений в русской литературе второй половины двадцатого века, ‑ максималистски заявил знакомый мне известный поэт, ‑ другого я не знаю…»
Значит, Бродский не гений, Пастернак тоже, да, Миша, что ты.… Впрочем, поэт знал, что говорил, он ведь лично был знаком, я сам читал об их встрече в опубликованных дневниках Ерофеева.
Настали новые времена, и сочинения писателя стали появляться на прилавках. Я купил тогда маленькую в бумажной обложке книжку «Петушков», которая стоила, как автор завещал, три шестьдесят две.… Многие теперь уже и не поймут сакрального значения этой суммы, но не буду, однако, расшифровывать….
«У него много общего с Рабле», ‑ повторил мысль Бахтина один болтливый литератор-эссеист.
«Вы ведь очень его любите, ‑ противно эстетствующая библиотекарша протянула мне газету «Смена» с некрологом, оканчивающимся фразою «прощай, Веничка!». ‑ Жаль, конечно, каждого человека. Но правду сказать, меня от его книг мутит.… И талант его преувеличен». Библиотекарша в круглых очках оставалась убежденной коммунисткой и всему наперекор хвалила Сталина и Ленина.
Начинался Ерофеевский бум. Театры поставили несколько инсценировок «Петушков», я не посмотрел ни одной. Увидев афишу спектакля «Евангелие от Ерофеева», вспомнил приятеля-психотерапевта, сравнившего Веничку с Христом.
«Талантлив, это, конечно, так…‑ сказал старый друг, знаток литературы, очень много лет хорошо пишущий стихи, ‑ но, знаешь ли, я отношусь к нему настороженно, да, да. «Москва - Петушки» для меня – талантливо написанная история распада личности. Это тяжело и скучно. До конца я дочитал, все всегда дочитываю, но больше к этой вещи не вернусь».
«Если бы Ерофеев был жив, то был бы с Лимоновым, с Прохановым, в общем, с национал – патриотами», ‑ таковым было мнение одного знающего все обо всем специалиста в религиозной философии. Ну, уж это он того, загнул, недаром, видно, философ. Венедикт Ерофеев заявил однажды так: «если начнутся погромы, я сменю отчество и стану называться Венедикт Моисеевич».
Женщина, с которой у меня произошел последний в жизни (в моей, конечно, жизни) роман, так и не поддалась моим уговорам прочесть «Москву ‑ Петушки».
«У меня брезгливость к алкоголикам», ‑ отрезала она.
А вот одна француженка, та прочла-таки по моему настойчивому совету английский перевод «Петушков», по-английски поэма называлась «Moscow stations».
«I found it boring, ‑ было суждение зарубежной респондентки ‑ I had a glass of that and then a glass of this… Honestly, I could not make myself even finish the book…*»
В предисловии, сделанным переводчиком к английскому изданию, тому, что не смогла дочитать моя приятельница, Веничкино путешествие в Петушки названо via dolorosa, то есть крестный путь, снова возникает ассоциация – Христос.
На практических занятиях по курсу «Библиотечные информационные системы», который читаю в университете культуры и искусств, я дал студентам учебное задание найти через Интернет в каталогах национальных библиотек разных стран переводы «Петушков». Студенты нашли переводы практически на все языки, использующие кирилловский и латинский алфавиты, а в национальных библиотеках оказалось по несколько изданий поэмы – и в переводах, и в оригинале.
Наконец, одной даме, которую ценю за редкий, я бы сказал, почти уникальный, литературный вкус ‑ ей нравятся мои произведения, ‑ я подарил тот самый экземпляр «Петушков» с ценой, завещанной автором.
«Я читала. Мне очень нравится. Люблю, когда написано хорошо».
Пожалуй, здесь бы и остановиться. Но вот все же еще одно суждение ‑ из новейшей философской энциклопедии, размещенной в Интернет – кто автор текста, представления не имею:
«Произведение Е. (Ерофеева, то есть) "Москва - Петушки" являет собой прецедент культурного механизма создания типичного для постмодерна ризоморфного <!?> гипертекста: созданный для имманентного восприятия внутри узкого круга "посвященных", он становится (в силу глубинной укоренности <!?> используемой символики в культурной традиции и узнаваемости в широких интеллектуальных кругах личностного ряда ассоциаций) феноменом универсального культурного значения».
Не вздумайте спрашивать, что такое ризоморфный гипертекст. Давно пора знать. Это ‑ гипертекст такой, в культурной традиции бывает, для узкого круга людей, у которых глубинная укоренность. Не то, что у вас. Однако, остановимся уже, потому что дальше просто некуда.
Нет, Веничка решительно не похож на Христа. Христос – Он весь действие. Он изо всех сил старается решить неразрешимую задачу: переменить натуру человека, вживить глубоко в его сознание известные этические нормы и религиозные идеи. Такая деятельность невозможна без идиотской веры в Себя и в человеческий род. Сходство между Христом и Веничкой состоит разве только в мученической смерти того и другого. Но смерть Христа – эта часть Его программы, героическая демонстрация твердости веры и бессмысленная, но сознательная жертва во имя так называемого спасения людей. Можно по-разному относиться к Его учению, я, как видите, никоим образом не христианин, но немалая часть человечества, не спросивши меня, видит в Кресте Распятия свой вечный нравственно-религиозный символ, раздражающий, правда, нас, нормальных атеистов, как все вечное, все религиозное и все нравственное.
Философия Венички – отказ от действия, резиньяция. Если уж вам угодна библейская параллель, то в герое «Петушков» скорее что-то от Экклезиаста, может быть и от Иова многострадального что-то, но не от Христа. Он утверждает про ценности нашего существования, что и то, и это, а еще и вон то, да и все вообще ‑ не суета сует даже, а так просто фигня (хорошо б здесь выразиться конкретнее, да никак нельзя – знакомая дама с литературным вкусом этих слов не знает).
Веничка постоянно бедствует, но ведь он, как чаплинский бродяжка, нигде и никогда не стремится добраться до материального благополучия. Однако чаплинский Чарли (тоже, кстати, носит уменьшительное имя своего создателя) способен перевернуть мир, чтобы помочь слепой возлюбленной. Веничкины же действия для кого-то ограничиваются покупкой младенцу стакана орехов и полкило конфет “василек”, да и то после напоминания ангелов.
Веничка беспомощен – ему никак не противостоять окрику вышибалы в ресторане – «кому здесь херес?», он не может охранить предмет своей первой необходимости – бутылку, ее крадут у него дед и внук Митричи, не в состоянии он даже властно обнять правой рукой любимую женщину, ну и так дальше. В этом, пожалуй, причина неприятия Венички многими – слабость ведь непривлекательна.
А еще Веничка примерный эгоцентрик. Свои собственные ощущения он анализирует до мельчайших деталей. Для лиц, не устроившихся в жизни, существует проверенное средство – рефлексия, создание мира внутри себя. Мир Венички – путаное переплетение издевательских пародий и карикатур абсолютно на все, что бывает и чего не бывает в той жизни, где ему не нашлось места, и на которую, поэтому, он глядит со стороны. Карикатуры эти и теперь кое в чем напоминают мне рассказы Зощенко.
Когда Веничка заговорил о любви, то в речи его так перемешались пародия на романтическое выражение чувства и прямое романтическое выражение, что стало не разобрать, где выражение и где пародия. Да нет, чувство-то принимается вполне всерьез, единственное, кажется, что у Венички всерьез – чувство к женщине и к ребенку, знающему букву «ю». Ну, так и что же, что всерьез, женщина все равно никогда и никого не спасла от хронической злокачественной астении, так в терминах медицины я описал бы состояние героя «Петушков».
Любовь, утверждает Владимир Соловьев, есть преодоление эгоизма. С Соловьевым согласиться не могу никак, но логику здесь вижу такую – где нужно что-то преодолевать, там Веничка неминуемо потерпит поражение. Вот он обычно и не преодолевает, а от всяческих преодолений как-то естественно уходит, и ни тебе поражений, ни побед. Этот уход и есть отказ следовать правилам игры жизни. В любовной своей истории он все же (куда деваться? женщина-то стимулирует…) совершает попытку преодоления:
- Давай, давай всю нашу жизнь будем вместе! Я увезу тебя в Лобню, я облеку тебя в пурпур и крученый виссон, я подработаю на телеграфных коробках, а ты будешь обонять что-нибудь – лилии, допустим, будешь обонять. Поедем!
А она – молча протянула мне шиш. Я в истоме поднес его к своим ноздрям и заплакал:
- Но почему?.. почему?
………
Вот тогда-то она разрыдалась и обвисла на шее:
- Умалишенный! Ты ведь сам знаешь, почему! Сам знаешь, почему, угорелый!
Жестоко, но именно любовь особенно категорически требует соблюдения правил жизненной игры.
Веничка пытался убежать от настигших его мучителей. О сопротивлении, конечно, и речи идти не могло. Только безнадежное моление о пощаде.
Убийство Венички – естественная реакция системы на инородный ей элемент. Всякая система избавляется от таких элементов. Он вреден ей уже хотя бы пассивным отрицанием. Советскую-то систему Веничка особенно и не отрицал, очень ему это надо, разве чуть-чуть по ходу дела, да система страдала мнительностью и никак не принимала писателя Ерофеева. Она не удостоила его даже всенародным осуждением. А он, как пишет один его близкий друг, “был в советской действительности как рыба в воде” и в другую не хотел.
Парадокс, что ли? Не принимал правил игры, а комфортно себя ощущал в действительности. Возможно, впрочем, хоть кто-то в том, пожалуй, и усомнится, но очень даже возможно, что действительность жизни – это не одна игра и не сплошная система.
Он ведь и Западу непонятен и не нужен, хоть там его и печатают и хранят в библиотеках ‑ a glass of this and then a glass of that, too boring.
Нужен ли он сегодня и кому? Не могу на это ответить доподлинно, потому что он часть моей собственной жизни, сколько бы ее не оставалось.
Венедикт Ерофеев считал себя христианином. В воспоминаниях многих людей из его окружения говорится, что Библия всегда была рядом с ним, как, впрочем, и бутылка водки. Его, кстати, выгнали из Владимирского педагогического института за чтение Библии. Не за пьянство, к этой слабости советская власть была снисходительна, с нами, пьяницами, можно работать, а с теми, кто читает Библию работать бесполезно. Правда, я и сам студентом (годы, примерно, 1970-1972), тоже читал Библию, и не скрывал этого. Никто по этой причине и не думал меня преследовать. Дело, полагаю, было не в Библии, Библия ‑ так, предлог, а дело было в масштабе личности Ерофеева.
Жизнь Венедикта Ерофеева была трудной. Отца арестовали – семья ощутила тяжелую руку товарища Сталина. Мать не могла устроиться на работу и во время войны не имела продуктовых карточек. Венедикт, его брат и сестры отданы были в детский дом. Когда отец, отбыв срок, вернулся, детей взяли из детского дома, но жизнь уже была деформирована необратимо.
Венедикт в детстве отличался поразительными способностями, в школе никогда не имел четверок и кончил с золотой медалью. Мальчик из глухой провинции легко поступает в Московский университет. Учится блистательно, поражает всех необыкновенной памятью, но вдруг – перестал посещать занятия. Почему? В воспоминаниях очевидцев говорится, что в это время он подолгу не вставал с койки в общежитии. Может быть, приступ депрессии? По свидетельству однокурсников он говорил, что занятия ничего ему больше не дают и потому бессмысленны. Когда же он стал пить? Возможно, еще учась в Университете.… Об этом точных сведений я не нашел.
Из университета студент второго курса Ерофеев был отчислен. Вместо великолепной карьеры выпускника МГУ начался незавидный жизненный путь гражданина СССР без определенного местожительства.
Тягостный алкоголизм, физический труд, нужда и ‑ Боже ты мой! – настоящий голод сопровождали его всю жизнь, но он смог найти целых три недели, во время которых даже не пил, чтобы написать «трагические листы» о крестном пути Венички. Без Венички не было бы писателя Венедикта Ерофеева, даже если бы написаны были «Розанов глазами эксцентрика» и «Вальпургиева ночь». Эти вещи ‑ лишь тени и отзвуки поэмы «Москва ‑ Петушки».
И все же Венедикт Ерофеев совсем не то, что Веничка. Веничку оставили, предав, даже Господни ангелы, а рядом с Венедиктом, как выясняется из мемуаров, было не так и мало людей, знавших ему цену. А что касается женщин, то многие из них прямо умирали от страсти к высокому статному человеку с глубоким проникновенным голосом, к тому ж необыкновенно остроумному.
Венедикт Ерофеев весьма тщательно занимался воспитанием сына. Даже сам писал для него учебники.
Он, пишут мемуаристы, ощутил свою значительность, когда «Петушки» стали издаваться во всем мире. А в новые времена, доживи он, стал бы, наверное, признанным и благополучным. А может, выкинул бы что-нибудь такое, чего сейчас и представить нельзя, и не стал бы. Во второе, впрочем, я не верю.
Кстати, его пресловутое пьянство тоже было особенным: он никогда не пьянел.
В интервью последних лет сквозь матерщину, а в некоторых местах он там матерится бесперечь, слышны интонации литературного метра, и чувствуется умение произвести впечатление и держать свой образ. Человек есть человек.
Так вот, в мае 1990 года одна старая, как я уже говорил, грымза протянула мне газету «Смена» с некрологом – прощай, Веничка. До чего же неуместной выглядела фамильярность этих газетчиков. Что за бестактность! Веничка-то умер много раньше, заколотый шилом, а в 1990 году окончил жизненный путь писатель Венедикт Васильевич Ерофеев, талантливейший человек, который не хотел играть по правилам жизни. В вагончике, где жили прокладчики кабеля, на второй полке, он написал одно из значительнейших литературных произведений двадцатого века, употребив на это, может быть, тысячную часть своих возможностей.
В каких-то воспоминаниях о Венедикте Ерофееве говорится, что когда его гнали из Владимирского педагогического института за чтение Библии, то студентам было объявлено, если кто с ним станет знаться, тот вылетит следом за ним.
А что ж, такое общение, правда, небезопасно. В слабом и беззащитном Веничке жил, оказывается, страшный дух отрицания, и он высмеял и свел к нулю все в жизни, все решительно, что нам с вами важно. Прочитав «Москву ‑ Петушки», разве не чувствуете вы болезненной пустоты? Нет? Ну и хорошо ‑ вы, слава Богу, не больны хронической астенией и злокачественным эгоцентризмом.
«О пустопорожность! О звериный оскал бытия!» ‑ Подумал Веничка, вышвырнутый из ресторана, где так и не получил хересу.
Май 2004 года
7iskusstv.com/nomer.php?srce=41
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer4/Macevich1.php Напечатано в журнале «Семь искусств» #4(41) апрель 2013
