Ирина Ильинична, так же, как и её отец, Илья Григорьевич Эренбург, была неотделима от России, разделяя с ней и радости и скорби. Оба они любили и Францию, Париж. Вдыхали парижскую атмосферу легко и непринужденно. «Там я чувствую себя женщиной», – говорила Ирина. Она так хороша на французских фотографиях – в шляпке, в элегантном костюме. Ей дышалось там легко. Собственно, это и была ее родина. Она ведь родилась во Франции.
Ирина Эренбург. Париж, 1930
Личность дочери Эренбурга заинтересовала меня, когда стало известно, что ей не только удалось спасти от КГБ, хранить и сохранить рукопись «Черной книги», но и переправить ее именно в «Яд ва-Шем», в Иерусалим, в Израиль. Спустя годы я познакомилась с приемной дочерью Ирины Ильиничны. Попробую рассказать об обеих женщинах.
Ирина Эренбург с Фаней (Фейгой) Фишман. Фото М. Наппельбаума, 1946
В мемуарах Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» написано: «В конце 1909 года на одном из эмигрантских вечеров я познакомился с Катей, студенткой медицинского факультета первого курса. Влюбился я сразу, начались долгие месяцы психологических анализов, признаний, вспышек ревности».
Официально в браке с Екатериной Оттовной Шмидт он не состоял, и в метрике, которую и сама-то Ирина увидела впервые после смерти отца, написано: «25 марта 1911 года в 3 часа утра родился ребёнок женского пола, названный Ириной-Наталией, дочь Катрин-Клары Шмидт – уроженки Санкт-Петербурга (русская), 23 лет, проживающей в Ницце». «Отец, естественно, не был указан. Нотариус, повертев эту бумажку, решила, что моей метрикой будет книга мемуаров Эренбурга». (Где водятся такие нотариусы?)
Так что первой фамилией была Шмидт. «Мама ушла от Эренбурга ещё во Франции», – пишет Ирина. – «Ушла к его другу Тихону Ивановичу Сорокину». Сорокин (1879-1959) был искусствоведом, явился прообразом Алексея Спиридоновича Тишина в романе И. Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито…».
Эренбург о Сорокине осенью 1912 года: «Он чем-то напоминал мне Чехова, может быть, добротой, душевной стеснительностью, умением выслушать и понять... заставил меня снова взять книги Чехова... благодаря Тихону Чехов с тех пор стал моим любимым писателем». Через год: «Осенью Катя сказала мне, что решила выйти замуж за Тихона. Я погоревал, поревновал, но примирился. У нас с Катей жизнь не клеилась, мы были людьми с разными характерами, но с одинаковым упрямством. Да и к Тихону я успел привязаться. Они взяли мою Ирину и жили в Пуатье». Ирина через много лет скажет, что мать «ушла потому, что мечтала создать семью, а с моим отцом это было невозможно. Они долго любили друг друга – я это выяснила, прочитав пачку писем Эренбурга к маме, которые нашла в тайном ящичке буфета в Проточном переулке».
Так Ирина стала Сорокиной. Эренбург продолжал дружить с ними. Путешествуя, старался посещать их и впоследствии помогал, чем мог. Ирина вспоминает посылки, которые Эренбург посылал им в голодный Петроград в 1919 году: её поразила белизна муки и яркие акварельные краски, которые она «не удержалась и лизнула». «Никто из взрослых, – пишет Ирина, – не нашёл нужным объяснить мне перемены, произошедшие в моей семье. Я всю жизнь называла Сорокина папой, а Эренбурга – Ильёй».
До шести лет Ирина жила во Франции. В 1917 году она оказалась под Петроградом у бабушки и деда, родителей матери.
Из мемуаров Эренбурга: «Они жили у отца Кати, который не мог слышать моего имени: ко всем прочим грехам я был евреем. Катя тайком от отца привела ко мне Ирину». В кафе «Ампир» он угостил дочку белым хлебом с повидлом, потом они гуляли по Невскому: «Девочка попросила, чтобы мы зашли в Казанский собор; там она тотчас стала на колени и приказала мне последовать её примеру. Я не послушался».
А вот из воспоминаний Ирины: «На случай провала революции – она (мама) меня крестила. Мне помазали лоб водой и подарили крестик. Эренбург поджидал меня у выхода из церкви. Он повел меня в кондитерскую и сказал: "Можешь съесть столько пирожных, сколько захочешь"». Но верующей Ирина не стала. Была атеисткой, как и её отец. Перед смертью деда, Отто Шмидта, до революции имевшего два доходных дома в Петербурге и целую улицу домов в пригороде, Ирина, по настоянию матери, встретилась с ним. «Я навестила этого чужого мне старика, он ослеп, ютился в отведенной ему каморке в некогда принадлежавшем ему доме в Лесном и целыми днями наощупь собирал гвозди на мостовой, чтобы заново построить дома. Я... напомнила, как он моего отца-еврея не пустил в дом, но увидела, что ему стало безразлично, была ли его внучка полукровкой, дочерью известного писателя Эренбурга. Я убрала комнату, перемыла посуду и с лёгким сердцем ушла».
Жизнь Ирины Ильиничны Эренбург угасла 17 июня 1997 года. Она прожила 86 лет. Любила жизнь и незадолго до смерти говорила приемной дочери Фане: «Хочу выздороветь, надо написать ещё одну книгу».
Фаня: «В последние годы она освоила компьютер, оставалась живым и интересным собеседником, поддерживала движение за демократию и свободу в России».
В 1995 году по просьбе немецкого журнала Ирина Ильинична заполнила предложенную ей анкету. На вопрос «Ваша мечта о счастье?» ответила: «Вечная молодость, особенно теперь, когда в России так интересно». – «Что было бы для Вас самым большим несчастьем?» – «Не мочь любить».
Эренбург писал:
Молодому кажется,
что к старости
Расступаются густые заросли,
Всё измерено, давно погашено,
Не пойти ни вброд, ни
врукопашную,
Любит поворчать и, тем не менее,
Он дошёл до точки
примирения.
Ирине стариковская ворчливость была совершенно чужда. Но примирилась ли она со своей неласковой судьбой? Написав в далёкие тридцатые годы и издав под именем Ирины Эрбург изящную и раскованную повесть «Лотарингская школа: записки французской школьницы» (Москва, 1935), она до конца жизни так и не увидела её переизданной. Ирина опубликовала десятки очерков, во время войны была корреспондентом газеты «Уничтожим врага», писала сценарии к документальным фильмам, но все это о другом, о других, о себе больше не писала. И беллетристикой занималась только в качестве переводчицы. Мы не всегда обращаем внимание на имя переводчика, но вот передо мной список книг, переведенных Ириной Эрбург, тут Андре Стиль и Моруа, Гамарра, Тери, Мальро...
Только после смерти Ильи Эренбурга в 1967 году, переведя «Жизнь Тулуз-Лотрека» Анри Перрюшо, она впервые подписалась своим настоящим именем – Ирина Эренбург, официально полученным тоже не в час своего рождения, а в возрасте 13 лет.
Воспоминания о своём детстве и юности Ирина написала в 1989 году, в 78 лет. Из них мы узнаём, что у неё были сестра Наталья и брат Серёжа, дети матери и Сорокина. Воспоминания охватывают период её жизни от первого приезда из Франции в Россию и до возвращения к отцу во Францию в 1924 году. Тогда-то она и стала Ириной Эренбург.
И ей и нам повезло в том, что многие годы спустя Ирина обнаружила свой дневник, о котором никто не знал и о котором сама она совершенно забыла. В книгу «Разлука», изданную в Израиле её приёмной дочерью Фаиной Палеевой в конце 1998 года, вошли и воспоминания о детстве и «Дневник» Ирины Эренбург военных лет, начатый 3 ноября 1941 года и не завершенный, как бы оборванный...
Последняя запись в нем сделана 24 ноября 1945 года. Всего одна строка: «В Нюрнберге процесс. Илья, видно, там». Спустя много десятилетий она вернулась к повествованию о своей жизни (об этом – во вступительной статье Фаины Палеевой и Бориса Фрезинского), впрочем, и оно осталось незаконченным.
Стиль не только дневника, но и воспоминаний таков, что скорее напоминает тезисы, наброски к будущему подробному осмыслению и рассказу, которого с нетерпением ждешь, но продолжения так никогда и не последовало. Жаль, потому что потенциал был немалый – для самого краткого описания человека или какой-то запомнившейся сценки, ситуации Ирина находит точные слова, выразительные детали. Она искренна и нелицеприятна.
«В одном из флигелей, кажется (на Фонтанке – Ш.Ш.), жила странная дама. Высокая, худая, закутанная в черную шаль, она выделялась своей горделивой осанкой, за что я ее про себя называла королевой... Ее стихи я прочитала много позже и познакомилась с нею, вернувшись из Парижа. Я ее запомнила во дворе Шереметьевых». Это, разумеется, об Ахматовой. Легкие и точные штрихи – и картинку можно дорисовать, довоображать…
О сестрах Ильи Эренбурга немного больше. «Женя вела хозяйство. Белла была похожа на Илью. Она торговала на Сухаревке сахарином и приносила полотенца керенок, которые она дома разрезала. Была еще одна сестра – Маня, слывшая красавицей. Маня была больна манией преследования, и никто не знал, где она жила. В Париж она приехала позже сестер. Во время оккупации Белла и Женя с Юркой (сын Жени) выжили, никуда не уезжая. Их никто не выдал, а Маня погибла… До войны она изредка приходила к Илье в кафе. Одета она была как нищенка. У нее были пряди волос разного цвета – лиловые, желтые, зеленые. В то время она зарабатывала тем, что показывала на своих волосах клиентам какой-то парикмахерской разные оттенки красок. Я стеснялась тети, а Илья радовался, что она появилась, и отдавал ей все деньги, которые у него были. Брата она боготворила, говорила ему нежные слова, но своего адреса не давала. Белла и Женя тоже очень любили Илюшу: первая переписывала его статьи, а вторая – угощала очень вкусными блюдами, зная его вкусы. Все три сестры были убеждены, что в Эренбургах течет голубая кровь. Откуда? Для меня это так и осталось загадкой».
И для нас осталось немало загадок, но запоминаются не только «пряди разного цвета», но и взаимная любовь между братом и сестрами, и необыкновенная доброта «Ильи»…
За два года до смерти Ирины Эренбург в Берлине вышла книга “So habe ich gelebt”[1] («Так я жила»). История этой книги такова. Последние тридцать лет жизни Ирина Ильинична работала над архивом и литературным наследием отца, в частности, разбирала его эпистолярный архив, составивший тысячи писем, полученных Эренбургом, начиная с 1941 года. Результатом её самоотверженной и кропотливой работы стали и дополненные издания «Черной книги» (Киев, 1991, Вильнюс, 1993, оба – с предисловиями Ирины Эренбург, а мы помним, что «Черная книга» на русском языке впервые увидела свет в Израиле в 1980 году), и «Советские евреи пишут Илье Эренбургу. 1943-1966» (Иерусалим, 1993), и «Неизвестная чёрная книга» (Иерусалим – Яд ва-Шем, Москва – Госархив РФ, 1993).
Так что ни написанием собственной биографии, ни личным творчеством все эти тридцать лет Ирина, в общем, не занималась. Но в 1979 году она познакомилась с немецкой журналисткой и переводчицей Антье Леетц, которая была очарована прямотой Ирины, её умом и обаянием. Они поддерживали связь, а позднее Антье решила, что жизнь самой Ирины заслуживает того, чтобы о ней, а через неё и о времени, в котором она жила, было рассказано. Антье стала записывать свои интервью, вылившиеся в длинные монологи Ирины, на кассеты... Одну из них я прослушивала, к примеру, часа полтора. Голос хрипловатый: Ирина курила. О разных событиях жизни рассказывает увлекательно, порою с юмором, точные даты подзабыла, сама же подсмеивается над этим. Любопытны детали. Вернувшись во Францию («Мне было 12 лет, когда я снова познакомилась с отцом»!), она продолжала учебу, позднее окончила Сорбонну, стала психологом. И вот через 10 лет она снова в Москве: «Вырубили Садовое кольцо. Сталин боялся газовой атаки, боялся, что в листьях застревает газ...»
В 1933 году Ирина возвращается в Москву и выходит замуж.
Свадьбу с Борисом Лапиным, писателем, поэтом, путешественником, журналистом, праздновали у неё в Московском институте гигиены труда и профессиональных заболеваний имени Обуха[2].
Ирина Эренбург – сотрудник Института им. В.А. Обуха. Москва, 1934
Ирина записывает: «Дали кашу пшённую с курицей, я нашла там только перья, но нам казалось это роскошным... В диетическом магазине на Арбате купила спаржу, это было удивительно. Что-то можно было купить. Но ходили в кино, в кафе "Националь". Я думаю, что всё было недорого, мы были очень бедные».
Когда прикладную психологию объявили лженаукой, Ирина осталась без работы, пошла учиться на физиологический. Но там «резали лягушек», это было не по ней, и она ушла. И вот тогда-то написала свою «Лотарингскую школу»; потом занялась очерками, писала о разном, например, о дегустации вин: «все напились, а я их, бедных стариков, вытаскивала на себе».
Ирина вспоминает и о вещах более серьезных, в частности, о терроре. Как они сами себя обманывали: этого взяли потому, что шёл в японское посольство (жуткий грех!), а парижскую подругу Наташу Столярову арестовали, мол, потому, что встречалась с иностранцами, «ходила с ними в кино». Потрясло не то, что арестовали, а то, что из мест заключения в 1956 году она вышла «стопроцентной патриоткой». Ирину сильно удивило, что даже в лагере рожали и некоторым давали навещать детей в тюремных яслях. «У нас зверское, что ли, государство?» – отвечала на ее удивление Наташа. Ирина уже знала, что зверское. Были ли они по-настоящему откровенны друг с другом? Знала ли Ирина, что, став после лагеря секретарем у ее отца, Наталья Столярова именно в кабинете Эренбурга хранила опасную тогда рукопись книги А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ»?
Из мемуаров И. Эренбурга: «В конце декабря я получил телеграмму из Москвы: «Вышла замуж Бориса Лапина фамилия адрес прежние поздравляю Новым годом Ирина»... Слова о фамилии и адресе, – пишет Эренбург, – мне показались забавными – были в этом и характер Ирины, и характер эпохи». Эренбург о романе с Лапиным не знал, хотя ещё за год до этого познакомился с целой группой молодых писателей, среди которых были и неразлучные друзья Борис Лапин и Захар Хацревин. Эренбург пишет о Лапине с уважением и любовью, он узнал его лучше, когда молодые, после разных мытарств, поселились в его квартире в Лаврушинском переулке. Лапин знал множество языков, обожал путешествия, объездил селения Памира, был с археологами в Крыму, дважды в Монголии. Был мужественным, любил опасность. «Но когда в 1937 году начали бесследно исчезать друзья, товарищи, знакомые, он душевно сжался... Порой он шутил с Ириной, со мной, – пишет Эренбург, – а когда снимал очки, я видел в его глазах грусть и недоумение».
Писатель Борис Матвеевич Лапин, муж Ирины Ильиничны Эренбург. 1930-е годы
В 1936 году Ирина снова подаёт документы на поездку в Париж. Вызвали на Лубянку. Муж остался ее ждать на том месте, где потом построили «Детский мир». Договорились: если она не появится через 2 часа, он пойдёт тоже. На арест, значит. Генерал: «Вы хотите в Париж? Будет вам паспорт, будет валюта, вот, я снимаю трубку и звоню, но при одном условии, что вы будете следить за знакомыми Эренбурга». Ирина сказала, что этого делать не станет. Он всё время держал руку на телефоне, уговаривал ее часа полтора. Но – отпустили. Муж обрадовался, что жива. Во Францию она всё-таки поехала. Паспорт дали, валюту – нет.
Она рассказывает страшноватую историю о том, как она приезжает в Германию, в Аахен, и не находит на почте обещанных отцом денег. Поезд уходит в Париж без неё. Стоит растрёпанная, с одним чемоданчиком, а «вокруг – фашистская Германия, а в паспорте – и тогда уже достаточно известная в Европе фамилия ярого антифашиста – Эренбурга». Какой-то немец отвёл её в гостиницу. Он сказал: «Запрись и не выходи!» И всю ночь она не сомкнула глаз, готовилась к смерти. Но наутро он пришёл за ней и повел по почтовым отделениям. В одном из них отыскались деньги. Ирина уехала.
Еще одно характерное воспоминание: как им дали ордер на одеяло. Боясь, что их квартира прослушивается, а так оно и было, беседовали шепотом, накрыв головы подушкой. Лапину пришлось пережить отступление первых недель 1941 года. Вместе с армией они с Хацревиным ушли из Киева в Дарницу, дошли до Борисполя, попали в окружение. Некоторым удалось выйти... На чудо надеялась и Ирина. Узнав, что взяли Феодосию, где был похоронен её 16-летний брат Серёжа (он умер от прободения желудка), она записывает: «Немцы ходят по Серёжиной могиле. Его смерть была первым моим горем. Тогда я поняла, что горе одиноко».
Борис Лапин (справа) и Захар Хацревин. Под Киевом, август 1941
И вот теперь, тоскуя по мужу, ничего не зная о его судьбе, не имея, с кем поделиться, с детства приученная хранить своё в себе, она и начинает свой дневник. Потому, что «горе одиноко»? Последнее письмо от Лапина датировано 10-м сентября 1941 года. Последний телефонный звонок был 14 сентября. 8 ноября она записывает: «14-го будет два месяца с последнего от него известия, а 26 декабря – восемь лет нашей с Борей совместной жизни. Какое было счастливое время, когда он звонил мне из Киева, и я плохо, но слышала его голос».
Думы о Лапине, тоска по нему, отчаяние и надежда, что он всё-таки жив – сквозная, но не единственная тема дневника. А главная – война и жизнь во время войны. И по дороге в эвакуацию, и в тылу, и снова в Москве, и на фронте она встречалась со множеством людей – и знаменитыми, и никому не известными людьми, и её характеристики точны, порою беспощадны. Через десятки лет, перечитывая дневник, она поняла, что многие имена новому поколению неизвестны, и кое-где сделала примечания: «Николай Погодин, ему на всё наплевать». В примечании: «преуспевающий драматург, трезвым я его ни разу не видела». «Емельян Ярославский» (они встретились в поезде по дороге в тыл, из Москвы в Куйбышев): «Рядом... сидел Ярославский, который плакал». В примечании: «Сейчас, думаю, мало кто знает, что... Ярославский написал историю Коммунистической партии и был членом ЦИКа. Вид этого плачущего старика из чуждого мне мира ещё больше усугублял отчаяние катастрофы». Об Алексее Толстом: «Он на двух самолётах летит в Ташкент. Вывез всё…». И нехватка денег, и одиночество, и отвращение к еде (у неё развилась пищевая анорексия), и тщательно скрываемая тоска по родительской ласке, и в том же ряду – нелюбовь к Сталину, и как тошнит от вранья – чужого и собственного, когда стала писать фронтовые очерки…
Она не завидовала тем, кому легче и лучше, но констатировала, что у всех и всего есть и оборотная сторона. «Прошёл слух, что Боря вышел в сторону Ростова, но я не очень верю... Фадеев, сидя в Чистополе, брешет, что Лапин и Хацревин вышли...». Все время между отчаянием и надеждой: «Я готова на вечную разлуку, лишь бы знать, что он жив. Слепой, безногий, но живой... Вчера была нехорошая ночь – полная безнадёжность. Я заснула поздно, после долгих слёз, и проснулась от Бориного зова: "Ирина". Я вспомнила страшное объяснение таких снов, и мне стало нехорошо. Сегодня тоже весь день отчаяния. Но вот вышли два корреспондента. Завтра иду к ним. Наверное, ничего не знают... А вдруг?..» Она слушала французское радио.
Записи отрывистые, не связанные между собой мысли, эпизоды военных будней, и, тем не менее, не раз поразишься смелости её суждений, мы ведь должны помнить, когда это писалось. «Мы в руках Сталина»... «Выжить еврею – запрещено», «Украинская Академия возвращается в Киев, но молодую киевлянку, математика-еврейку, потерявшую за войну мужа и брата, отчислили» (в скобках – «по национальности»)… Себя Ирина считала русской и космополиткой. «Еврейкой я себя чувствую, собственно говоря, только когда сталкиваюсь с антисемитизмом». Но сталкивалась – нередко.
Сначала – записи о расправе гитлеровцев с евреями. Постепенно – и о предательстве своих, по эту сторону фронта (а ведь считалось, что фронт – «кузница» и оплот советского интернационализма), и об угрожающей силе партийного антисемитизма.
«22 октября 1943 г. Два дня назад приехали Илья и Гроссман. Были под Киевом. Рассказы о предательстве, уничтожении евреев ... В Киеве за четыре дня убито 52 тысячи. Много сожжено...»
«8 декабря. ... Все новые и новые письма и рассказы о гибели евреев...»
«13 декабря. ... Страх за мирное время, особенно у евреев: уже в университетах ограничения для евреев… Мальчик Альтмана (знакомого литератора – Ш.Ш.) затравлен в школе».
«20 августа 1944 г. В Варшавском лагере убивали пáром. При каждом рассказе я вижу Борю. Пáром... Наверное, я слон, если могу зрительно видеть Борю и после этого есть, смеяться, думать о чулках...»
«28 августа 1944 г. За это время взяли Париж. Взяли сами французы. У нас замалчивают... Я вспомнила всё, вплоть до запахов, которые бывают только там. Какая же у меня ломаная жизнь – вся из кусочков, хороших и очень плохих. Думаю, что у всего моего поколения... Во мне есть еврейское свойство – находить, что всё – плохо. Но ужасно, когда оно оправдано. Да, почти для каждого еврея – это сейчас так».
«30 марта 1945 г. В поезде в Одессу мой сосед по полке, полковник, оказался антисемитом, который, не закрывая рта, хвастался тем, что получил какое-то количество орденов, что только чисто русские могут так хорошо воевать, а вот евреи отсиживаются в тылу...»
Монологи Ирины Эренбург, напомним, вышли на немецком языке. На русском их не нашла, но из интернета узнала, что как раз дневник Ирины, оказывается, вошел в изданную в 2011 году в Москве книгу под броским названием «Я видела детство и юность ХХ века». Что-то покоробило в самом названии, все сейчас для рекламы. Стала искать толковую аннотацию на книгу, и мои поиски превзошли ожидания. Омри Ронен (1937-2012), замечательный израильско-американский славист и писатель, успел незадолго до внезапной и горестной для всех кончины написать эссе «Послесловие» и опубликовать его в рубрике «Из города Энн», которую вел на страницах журнала «Звезда».
Читаем: «Не знаю, кто дал сборнику Ирины Эренбург заглавие "Я видела детство и юность ХХ века"… Броский (об эпитете мы, как вы понимаете, не сговаривались – Ш.Ш.) издательский титул не соответствует содержанию: автор видел и чудовищно жестокую зрелость и обманувшую надежды старость века. Ее книга – послесловие к ХХ столетию и к одной из важнейших книг в истории СССР: к воспоминаниям ее отца… Книга дочери Ильи Эренбурга … содержит только правду и ничего, кроме правды. Если это не вся правда, то потому, что она не описывает зловонных и зловещих послевоенных лет, о которых Слуцкий сказал: "Не отличался год от года, / как гунн от гунна, гот от гота / во вшивой сумрачной орде", и только из предисловия Фаины Палеевой, приемной дочери Ирины Эренбург, мы узнаем, что в 1951 году у них был обыск… Книга состоит из вступительных воспоминаний о детстве, из двух дневников, литературного и личного, и из небольшой подборки писем в приложении».
«Эмоциональное воздействие человеческого документа граничит с искусством», – сказал Илья Эренбург.
Уже упомянутый Омри Ронен назвал «записки» Ирины Эренбург «отважными», «самоотверженными» и «высокоталантливыми» («Звезда», 2012, № 7). Да, и дневник и монологи это «записки» – записи разных лет, состояний, раздумий, отчаяния, надежд, тоски…
Фаня рассказывает, что в начале перестройки, перечитав свой дневник и сделав кое-какие примечания, Ирина решила его опубликовать. Не получилось. Позже она скажет Фане, не без иронии: «Не могу пристроить мой дневник. Ни здесь, ни в Америке... Может быть, в Израиле? Попробуй».
Ирина Ильинична Эренбург с дочерью Фаней.
Ирпень (пригород Киева). Июль 1949
Фаина Палеева (урожденная как Фейга Фишман) принесла мне рукопись матери года за полтора-два до её опубликования. В моей радиопередаче речь шла, в основном, об Ирине. Признаюсь, что собственная судьба сидевшей передо мной женщины взволновала меня не меньше, чем эта рукопись. Потом ко мне пришел один из братьев Фани…
Оказавшись сиротой, спасённая семьёй баптистов, где было еще пятеро детей, девочка должна была запомнить, что зовут ее Христей, Христиной. В конце войны она оказалась в партизанском отряде. Сержант медслужбы Рахман Наумович Сельцовский забирает ее оттуда и привозит в воинскую часть, где она работает на аптечном складе при госпитале («крутила порошки, разносила их раненым, сапожник пошил мне сапоги, была там женщина, Шапиро, капитан медслужбы, она заплела мне косичку в косичку, приговаривая, что в Москве сейчас все так носят – и дали мне чин беспогонной сандружинницы»). Тот же Сельцовский послал письмо с рассказом о судьбе еврейской девочки в Москву, в Еврейский Антифашистский Комитет. Письмо попало к Эренбургу, и он сам написал «дочери полка». Называл ее Фейгой. Она говорила тогда «на чудовищном польско-украинском наречии» и ответила Эренбургу, приславшему ей книги для учебы и чтения, что «гарачо» благодарит его за подарки.
Фаня – Фейга Фишман. Москва, октябрь 1944
Военный госпиталь не стоит на месте, и вскоре Фаня оказалась с ним в Пинске, потом в Прибалтике и даже в Польше… Тогда главный хирург Яков Борисович Кремер, в свою очередь, отправляет письмо Эренбургу, что они приближаются к логову врага, тут небезопасно, девочку надо отправить в тыл… В документе написали, что родилась в 1930 году, «во второй половине», на самом же деле даты рождения она не помнила, ни дня, ни месяца… Какой-то майор привез ее в Москву, позвонил Эренбургу и доложил, что привез девочку Фейгу Фишман и спросил, каковы будут дальнейшие указания? Эренбург закричал в трубку: «Немедленно привозите!»
Эфраим (справа) и Иосиф Фишманы – братья Фани. Хелм (Польша), июль 1945
В конце войны Фаню разыщут её братья Иосиф и Эфраим Фишманы, знавшие уже, что родители и две старшие сестры погибли. Эфраим был партизаном, затем служил в польской армии. А Иосиф – в Красной армии. Они захотят увезти сестру с собой в Палестину, но она не поедет. «Ирина не отдала?» – спрашиваю. «Мне было жаль Ирину, – говорит Фаня, – она была такая худенькая, одинокая... Меня ведь Любовь Михайловна хотела удочерить, Эренбурги, то есть. Когда Ирина съехала от них, в 1947 году, я пошла за ней. Ирина меня удочерила. Своих детей у неё не было».
Дочь Фаня, потом и внучка, тоже Ирина, две правнучки, Аня и Люба – стали семьёй Ирины Эренбург. «Я вырастила три поколения», – говорила она. Фаина стала врачом, кардио-нефрологом, доктором медицинских наук. Впервые приехала в Израиль в 1989 году, прямо на седер Песах, позже репатриировалась окончательно, но продолжала ездить в Москву: «Ирина всё время падала и что-то ломала»… И сидела там по полгода и больше, чтобы сама, больная астмой, ухаживать за курящей Ириной и принимать её гостей. Фаня никогда не забывала, как худенькая Ирина усаживала её, уже большую 13-летнюю девочку, на колени и пела французскую песенку: «Если завтра будет солнце / Мы поедем в Фьезиолé, / Я – на маленькой лошадке, / Ты – на маленьком осле...».
«Я её любила и оберегала. Жизнь Ирины была далеко не сладкой». Но Фане не хотелось говорить о горьком. Она, как и Ирина, научилась смотреть на вещи философски: «Не переживай, перемелется!». У Фани голос ровный, негромкий: «При фашистах за каждого еврея давали два килограмма соли, сосед получил шесть килограммов – за маму и двух моих сестёр, Риву и Басю».
Не стоит философствовать, делают ли нас страдания лучше или хуже, отношения и в этой семье были непростые. «Мать, – говорит Ирина, – была вспыльчивой». Про отца: «У Ильи было особое выражение лица, когда он смотрел на собаку. Свою глубоко запрятанную нежность он мог, наконец, излить, ведь собакам важна интонация, а не слова». И трения и примирения, как во всех семьях. Ирина про себя: «Я была очень жестокая» (я бы сказала: жесткая! – Ш.Ш.). Она же про Фаню: «У нее очень трудный характер. Гетто такой ее сделало». Ирина, мол, просила брать деньги, а она не хотела. Много разного…
Когда выйдет книга воспоминаний Фаины Палеевой, над которой она работает, уверена, ей захочется подробнее рассказать и о себе, и о своей семье. А пока – немного про ее братьев. С Иосифом Фишманом, жившим в Хайфе, я раза два говорила по телефону. Он заведовал отделением ортопедии в больнице «Рамбам», все израильские войны провел в операционной. У меня записано: «Иосиф с нежностью говорит, что качал свою младшую сестренку Фейгеле в колыбели». А Эфраим приходил ко мне в библиотеку в Рамат-Гане, потому что и сам жил в этом городе. Фаня ведь не помнила, в какое время года она родилась, а он мне сказал, что помнит: осенью! О нем еще одна запись: "5 ноября 1941 года в городе Ровно большую группу молодых евреев вывели на площадь, где оказался и Эфраим. Фашисты вывели мужчин за пределы города, в урочище Сосенки, и там заставили рыть рвы. Подгоняли криками: «Шнеллер! Шнеллер!». Эфраим выкопал быстро и, стоя во рву, обратился к «фрицу»: «Я закончил!» Немец приблизился к краю рва и… поджег ему волосы. Когда их погнали обратно в Ровно, к Эфраиму вдруг подбежала молодая женщина и на бегу сунула ему в руку записку: "Приходи, я тебя спасу". Это была Тоня Куликовская. Снимая у нее угол в студенческие годы, он обучал грамоте двух ее маленьких девочек, потому что матери нечем было платить за их учебу. Так Эфраим избежал смерти. Это свидетельство хранится в архиве Яд ва-Шем – мемориале Катастрофы и героизма еврейского народа. На следующий день в Сосенках, в тех самых рвах, расстреляли 23 тысячи евреев.
Интеллигентный, обаятельный человек, Эфраим Фишман говорил о пережитом так же ровно и спокойно, как пишет Ирина, как вспоминает Фаня.
Никогда не привыкнешь к тому, как удивительно сплетаются и расплетаются судьбы, скрещиваются и расходятся дороги.
Из дневника Ирины:
«28 августа 1944 года. Я ездила в Литву... Написала несколько очерков... В поезде познакомилась с Витке Кемпнер, бывшей партизанкой из Вильно. Она мне рассказала о восстании в Вильнюсском гетто...»
Витке (так на идише) Кемпнер? Витка? Да ведь это будущая жена Абы Ковнера, командира партизанского отряда, израильского поэта. Мы уже были знакомы, но пока по телефону. «Витка, вы встречались с Ириной Эренбург? Вы её помните?»... Отрывок из дневника возвращает Витку на пятьдесят с лишним лет назад. Части Красной армии были на подступах к Вильнюсу. Небольшая группа партизан вместе со своим командиром Абой Ковнером вышла из леса... Немцев уже не было. По дороге в город, шли пешком, их нагнала какая-то машина. Ей помнится, что подошел какой-то красноармеец. Услыхав, что они говорят на идиш, попросил подождать, вернулся к машине и позвал кого-то. Это был Илья Эренбург. «Он ведь входил в оставленные города раньше армии, – говорит Витка и смеётся. – Ты знаешь, что фотографии вильнюсских партизан, вошедших в город в 44-м году – это работа Эренбурга? Они обошли весь мир!" Тогда я не знала.
А Ирина Эренбург, как журналист, приехала в Вильнюс вслед за отцом. Адресов евреев-партизан он дать ей не мог, но рассказал о них. И вдруг – такая удача. Московский поезд подходил к Гродно. На станции в вагон поднялась Витка Кемпнер. Ей дали последнее поручение – съездить в Гродно, поискать товарищей – партизан, членов сионистской организации «А-Шомер а-Цаир». И вот она возвращалась «домой», где ни кола ни двора. Главное, что война кончается. Они познакомились, разговорились. Витка привезла Ирину в бывшую квартиру какого-то сбежавшего министра, где временно поселили партизан их отряда…
Воспоминания почти как новая встреча. Витка была взволнована.
...Начиная дневник в ноябре 1941 года, Ирина не знала, что ее любимого Бориса не стало уже в сентябре.
«9 мая 1945 года. День Победы. Утром пошла в комиссионный – узнать, не продано ли пальто Бори. Нет... На улицах всю ночь были песни и крики. Днём выступал пьяный Сталин... Что было 9 мая? Мы с Фаней... вышли на улицу. Я увидела, что Илью качают <...> испугалась, что его уронят... Такое торжество, а Боря его не увидел... Меня утешает Фаня... Хорошая девочка, гораздо лучше, чем я была в её годы... Надеюсь, что мы с ней не расстанемся».
Возвращаясь с дачи в Москву, Фаня в граненом стаканчике привозила для Ирины мелкую, но необыкновенно душистую клубнику. У Ирины это называлось: «Рюмочка свежей клубники». Фаня, как могла, старалась выполнять свой дочерний долг.
Фотографии из архива Ф. Палеевой.
Сокращенный вариант текста был опубликован в «Еврейском камертоне» (лит.-ист. приложение к газете «Новости недели») за 11.4.2013.
Примечания
[1] Irina Ehrenburg: So habe ich gelebt. Bln., Berlin Vlg., (1995) Erinnerungen aus dem 20. Jahrhundert. Hrsg. u. aus dem Russischen übers. v. Antje Leetz.
[2] Обух В.А. (1870-1935) – профессор медицины, лечащий врач В.И.Ленина.
7iskusstv.com/nomer.php?srce=41
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer4/Shalit1.php
Напечатано в журнале «Семь искусств» #4(41) апрель 2013
