ЧЕРЁМУХА ЦВЕТЁТ
И над каждым трущобным двором,
глядя в грязь вековой нищеты,
полыхнули сверкающим льдом
плотно сжатые в гроздья цветы.
Подними к ним завистливый взгляд,
раскалённый до блеска весной,
и они тебя вновь ослепят
непорочной своей белизной.
Ты и сам был когда-то таким
среди этих трущобных дворов;
закоптил тебя жизненный дым,
запылили дорожки ковров.
Но осталась весёлая боль
о ненайденном кладе судьбы,
словно неба флажок голубой
на ржавеющем древке трубы!
ЕГОРЬЕВ ДЕНЬ
Худой священник в грубой рясе
идёт селом и в каждый дом
заходит, от заката красен,
пугает Страшным всех судом...
— Пугай словами, нам не страшно.
Страшны живая боль да смерть,
а что в грядущем иль вчерашнем —
нам, как быку на прясле жердь.
Допустим, били… или, может,
ещё и взгреют ей бока,
сейчас другая страсть тревожит
рога поднявшего быка:
весна, и пахнет майским гоном...
И мы, к словам Судьи глухи,
с ума смываем самогоном
судьбы и помыслов грехи.
Поём в безумии весёлом,
налив стакан по самый край,
как хорошо по нищим сёлам
цветёт черёмухами май...
Солярки нет. Под жидким снегом
озимых сгибла полоса...
«Э-эх, пропада-а-ай моя-я теле-ега,
да все четы-ыре-е колеса-а!»
СОН
Вдруг в морды лица превращаются,
а морды рожками кончаются,
и бьют мохнатые хвосты
по обступающему ельнику —
идут, ведут меня подельники,
глаза их кровью налиты.
Как я попал в компашку экую?
Смотрю, никак не докумекаю:
из-под копыт их брызжет мох,
и босоногий след мой глупенько
среди копытных ямок лупится...
Неужто мой удел так плох?
Но тишь окрест, как сон величества, —
не докричишься, не докличешься
до егеря и лесника.
Туман рассветный рвётся ватою...
Куда ведут меня проклятые?
А я-то верил: смерть легка.
Стучат хвосты, копыта чавкают,
а пасти безобразно гавкают,
и когти лап скребут кору...
Так вот чьих душ любил я вольницу!
Так вот с кем пиво пил я в горницах
и целовался на пиру!
БОРИСОГЛЕБ
Константину Васильеву
Нет, не постом, а лишь трудом
дано умилостивить небо, —
я мыслю, стоя над прудом
у грозных стен Борисоглеба.
Здесь раньше был не пруд, а ров
с водою ясной, как на блюдце,
где сигизмундовых орлов
полки смогли лишь захлебнуться...
Неодолимость, монолит
работной православной веры
пусть наших внуков охранит
от златокованой химеры!
Среди вершащихся чудес
мне и святей, и интересней
не то, что Бог с креста воскрес, —
что Русь распятая воскреснет!
У древних стен весёлый торг
шумит, являет люд осанку...
А Тот, кто дьявола отторг,
Он был и мастером рубанка.
Пойдём в твой дом, преломим хлеб,
наполним брагою бокалы,
и да горит Борисоглеб
кострами клёнов жёлто-алых!
ИТАЛЬЯНКЕ, ВСТРЕЧЕННОЙ В МОСКВЕ
Прекрасны вы, как роза, сеньорита;
сиятельны глаза, как витражи...
Откуда вы в эпохе содомитов,
всевластья черни, глупости и лжи?
Ваш чёрный локон, ангелом кручёный,
парит с виска, как ласточье крыло...
Уверен, вы не любите учёных
и прочих, коим в жизни подвезло.
Джульетты опочившая отчизна
в жар ваших членов влита навсегда.
Противны вам запросы феминизма,
в которых сгиб Ромео без следа.
А губы то лениво-полусонны,
то изогнутся в ласковой тоске,
как губы рафаэлевой Мадонны
с вуалью в настороженной руке.
А этот взгляд немного исподлобья
и голос, зачаровывающий слух!
Я слышу лютню в нём Средневековья
и вижу кафолический весь дух.
Когда б я флорентийским был пиитом,
я книгу бы сонетов вам сложил
назло всем европейским содомитам
и черни, почивающей во лжи!
Но я лишь русской площади прохожий
и вот дарю вам розовый цветок,
чтоб тронуть пальцем нежность вашей кожи
и не забыть в распутицах дорог.
***
Не здесь ли, где в пруду бесснежном
холодный свет замёрз,
шурша,
заледенела в грусти нежной
смиренной осени душа?
Ей, верно, снится посвист ветра
и ласка зяблого дождя,
да алый лист на чёрной ветке
ей снится, память бередя...
Вдруг белый снег пошёл над долом,
как ангелы сдувают пух,
и дол в дали за частоколом
в мечты затягивает дух.
А у соседского крылечка,
как в удивлённом детстве я,
пацан раскрыл глаза навстречу
туманной искренности дня.
Что видит он за этим пухом,
за этим Божьим декабрём?
Каким сердечным зреньем, слухом,
каким он духом одарён?
В снегах идущего столетья,
в угрозах ночи, в грозах дня
заменит ли на этом свете
он отсвиставшего меня?
