Что c того, что росла в глухомани,
Что играла, посудой звеня,
Что не Эдики — Вани да Мани
С детских лет окружали меня?
Что манили поля и покосы,
Где порой засыпала, устав,
Что любила не фильмы, а росы
На валках дедом скошенных трав?
Обожала ржаные лепёшки,
Квас на тех же ржаных сухарях
И ловила в озёрке рыбёшку,
Стоя в лодке дырявой.
В лесах
Собирала чернику и клюкву,
Хоть боялась улиток и змей.
С нетерпеньем ждала, когда брюкву
Спарит бабушка в печке... Затей
Чисто детских не знала и вовсе,
Разве только, закончив обед
Всё на том же душистом прокосе,
Осчастливит свистулькою дед
(Из какой-нибудь веточки гибкой)
И, как будто боясь нежных слов,
Лишь блеснёт молчаливой улыбкой
Из седых бороды и усов...
Может, новое время настанет
Для тебя, деревенская Русь?
Я того, что росла в глухомани,
Не скрываю. Я этим горжусь!
***
Мы все из детских сказок родом.
Душа легко летит туда,
Где подступает к огородам
Весною шалая вода.
А в избах солнечно и сухо.
Рядком лежат половики.
Хозяйка, добрая стряпуха,
Печёт с картошкой пироги.
Убравшись дальше от ухвата,
В тепле разлёгся рыжий кот.
А самовар, блестя пузато,
На все лады свистит-поёт...
Навеки в сердце эти годы.
И никаких сомнений нет,
Что жизнь — не более чем всходы
Семян из давних детских лет.
ИЗ ДЕРЕВЕНСКОГО ДЕТСТВА
Вновь тучу нагнал
ветер резкий.
Как зной — так опять за своё:
Полощет в окне занавески,
Как бабы в протоке бельё.
Вдруг, словно запутавшись в иве,
Затих...
Снова солнце палит.
Замолкли цыплята в крапиве:
Вон ястреб над домом парит.
Поник колокольчик от пыли,
Завяли его бубенцы.
Три ласточки гнёзда слепили
Из глины.
Под крышей птенцы
Пищат, чуть видны...
Желтороты,
А каждый от голода смел.
Скрипят у повети ворота:
Июльский покос подоспел.
От самой росы до обеда
Забот нескончаем поток.
Намокла рубаха у деда...
У бабушки сбился платок...
Всё сгинуло в сумерках блёклых:
И речка, и поле, и дом.
Ни тех занавесок на окнах,
Ни глиняных гнёзд над окном...
У ОТЧЕГО ДОМА
Вот он, дом, снизу доверху в мёртвом снегу,
Словно в саване плотном. И мёртвая тишь —
В огороде, и в тёмном вечернем лугу,
И на улочке, где ни следочка... И лишь
Снег горстями, как в детстве, бросает в лицо
Одичавшая здесь, на безлюдье, зима.
Я стою перед старым замшелым крыльцом
И молчу. А о чём — и не знаю сама.
Колкий северный ветер свечу загасил.
На снегу — горстка спичек, пустой коробок...
Ты прости меня, дом! Дай мне, Господи, сил
Разомкнуть обжигающий руки замок!..
ДЕД
Светлой памяти моего деда
Был суров. И только по субботам,
После бани, млел:
— Налей, дружок!..
Не любил, когда калитку кто-то
Забывал закрыть на вертужок.
Не терпел рубашек без кармана:
«Перво дело для мужицких дел!»
А от лжи иль малого обмана
Даже трезвый попросту зверел.
Бабушку любил самозабвенно:
«В доме это главное — жена...»
Добрым был с ней, ласковым — наверно,
Знал, что и она ему верна.
Овдовев, хозяйства не нарушил.
Но, «за жизнь» беседуя с котом,
Изливал потерянную душу
Как-то обречённо...
А потом
Говорил, с трудом вдевая нитку
(Боже, удержи меня от слёз!):
— Все уйдём когда-то за калитку...
За реку... За этот свет берёз...
И ушёл за ней,
как та же нитка
За иглой, за день до Покрова.
Дождик сеял...
Хлопала калитка...
И с берёзы сыпалась листва...
ОСЕНЬЮ НА РОДИНЕ
Вновь ветер порывистый в спину...
Октябрь нынче слишком уж строг!
Знобит и качает осину
В траве у развилки дорог.
Уже пролетают снежинки.
Скорей бы в тепло и уют,
А я всё стою у развилки
Двух троп, что к деревне ведут:
Одна — прямиком через поле.
Когда-то там, жертвуя сном,
Мы с братом (ушёл уже!..) Колей
Пасли нашу лошадь в ночном.
Другая — в обход: речка... мостик...
(Наверно, пропал — столько лет!..)
За речкой на старом погосте,
Ольхою заросшем, — мой дед...
Годами ходил против ветра,
А тут... Вон, домишки вдали.
Осталось-то — с полкилометра,
А ноги как в землю вросли.
В листве, что не знает покоя,
И в этой развилке дорог
Есть что-то настолько родное,
Что катится к горлу комок...
НЕТ ОТВЕТА
Как-то, сбившись случайно с пути своего,
Я к деревне заброшенной вышла.
А деревня-то — Боже! — три дома всего,
Да и те смотрят дырами в крышах.
Наливался пунцовою краской закат…
Отдавая последние силы,
Так стыдливо алел, словно был виноват,
Что их сотни, таких, по России...
В подступающей мгле ветер крылья сложил
И затих, задремав до рассвета.
Одиноко... Мертво... Но ведь кто-то здесь жил!
Кто он? Где? Тишина. Нет ответа.
ЗАБРОШЕННАЯ ДЕРЕВНЯ
И архангельский дождик на меня моросил...
Н. Рубцов
Ни привета из дряхлых домов, ни ответа.
Глухо веет от мёртвого ставня тоской.
Как на кладбище, тихо. Лишь слышится где-то
Птичий крик за пустынной прозрачной рекой.
Ни души. Только даль за безбрежною далью,
Позабывшей, как выглядит он — человек.
А появится кто — так всё с той же печалью:
Дом крестами забить — и оставить навек.
Гнётся, ропщет, упрямится новенький гвоздик:
Жил здесь кто-то, творил, был обласкан и сыт.
А теперь лишь холодный архангельский дождик
С хмурых низких осенних небес моросит.
А весной закукует привычно кукушка,
Щедро бросит (кому?) сотню радостных лет.
И черёмуха снегом оденет опушку
И уронит на землю нетронутый цвет...
ДЕРЕВЕНСКИЙ ПЕЙЗАЖ
Луг, давным-давно не кошенный.
Огороды с лебедой.
И колодец позаброшенный
С застоявшейся водой.
Две избы, до срока сгнившие
Без хозяйских крепких рук,
Да черёмухи, притихшие
От безмолвия вокруг.
Только речка мерно катится
Меж заросших берегов.
Даже эхо не спохватится,
Что забыло звук шагов.
Болью в сердце та суровая
Отзовётся тишина:
Что там эхо бестолковое —
Спохватилась бы страна!
ПРИЗНАНИЕ
Сколько раз всё с нуля! Сколько раз всё сначала!
Куролесили, словом, с азартом и всласть.
Я тебя, моя Родина, не выбирала —
Я здесь просто однажды весной родилась.
В прошлом солнечном было всё проще, яснее:
Меньше знали, но жили, судьбу не кляня.
Только с новых высот стали как-то виднее
Купола, и Норд-Ост, и Афган, и Чечня...
Сколько смыто ошибок слезами и кровью!
Но, хоть где-то местами запятнана честь,
Я люблю тебя той бескорыстной любовью,
Когда любят за то, что ты попросту есть.
ЛЕСНАЯ ИЗБУШКА
Змеёй бежит речушка,
А сосны — хоть пиши!
И вот она, избушка
В таинственной глуши.
Просушенная ветром
И крытая доской,
В десятках километров
От жизни городской.
То в зелень трав обута,
То в чистый мягкий снег,
В час нужный даст кому-то
Спасительный ночлег.
Задымленные стены
И треск углей в тиши...
Какие перемены
Для загнанной души!
Она, теплом согрета,
Рвёт с миром грешным нить:
Не нужно быть поэтом —
Здесь можно просто быть.
Единственный светильник —
Две свечки. Ну и пусть!
Здесь не берёт мобильник,
Но не берёт и грусть.
ГРИБНАЯ ПОРА
Гроза пронеслась над столбами,
И в крыше — забытая течь.
Запахло в округе грибами:
Затоплена русская печь.
Впервые за тёплое лето
Дымочек поплыл из трубы.
Причина не в том, что нет света —
Причина важнее: грибы!
А запах!..
Забыл этот запах —
Полжизни, считай, потерял.
Дворняга на задние лапы
В порыве восторга привстал
И водит отчаянно носом,
Хвостом в возбуждении вьёт:
Был лес до сих пор под вопросом,
Теперь — спозаранку — вперёд
И в бор, и в глухое болото...
Хоть кто-нибудь взял бы с собой!
Эй, люди, как жить-то охота!
И хвост — как дымок над трубой.
СТАРУХА
Живёт одна. Есть где-то дети взрослые,
И внуки есть. Все — сами по себе —
Там, в шумных городах. И зимы с вёснами
Летят без них... Но в старенькой избе
Бывали, как у всех, и встречи шумные,
И стол с вином под праздник.
А теперь
Она грустит одна ночами лунными,
Уже не запирая даже дверь:
Кого бояться? Не о чем печалиться:
Не скоплено ни денег, ни добра.
Ну разве кошка... Только кто позарится —
Беззуба стала тоже и стара...
Подходят в мае к дому воды шалые.
Ах, вёсны!.. Счёт потерян им давно.
И вновь с утра её глаза поталые
Глядят часами долгими в окно...
МОИ СОСЕДИ
Сгустилась ночь, а за стеною
Запел подвыпивший сосед.
О, этот голос был со мною
В часы бессонниц двадцать лет!
Он душу рвал порой на части,
До поздних звёзд лишая сна.
Но полным стало это счастье,
Когда запела и жена.
Цвела сирень, мели метели,
С ума сводили соловьи.
А за стеной всё чаще пели
Под звон стаканов о любви.
И снова та же песнь незримо
Качалась пьяно в темноте...
А время шло неумолимо —
Моё и их — к одной черте.
БАБКА АННА
С утра ольховые поленья
Толкает в треснувшую печь
В привычных поисках забвенья
От дум печальных...
Не сберечь
Тепла в избе, давно прогнившей,
И дыма горница полна.
Махнув рукой («уже привыкши»),
Сотрёт слой сажи с чугуна,
Намоет несколько картошин
И сунет в печь.
И так — сто лет...
В окне — темно: опять пороша.
Опять засыпан каждый след
Тропинки узкой. Домоседке,
Ей без печали это.
Вот
Едва бредёт почтарь к соседке.
Каку-то весточку несёт?..
Согрелась вроде бы немножко:
Чаёк с дымком, что царский пир.
А в хрупком инее окошко —
Теперь, считай, окошко в мир.
И как-то сразу задремалось,
И редкий сладостный покой
Прильнул к душе...
Что — жизнь? Промчалась,
Как вихорь снежный над рекой.
Ветра лихие отсвистали,
И закрома надежд пусты.
А на дырявой чёрной шали —
Всё те же красные цветы...
ПЧЕЛА
Порой и осень дарит чудо:
В лучах последнего тепла
К цветку, едва жужжа (откуда?)
Спустилась поздняя пчела.
А на цветке искрился иней,
И листья холодом свело.
Но остров неба ярко-синий
Дарил пчеле своё тепло.
Сверкало солнце... Снова где-то
Темнели тучи вдалеке...
И провожала бабье лето
Пчела на плачущем цветке.
***
Не люблю я о Родине споров,
Да и истину знаю одну:
Я у северных наших просторов
С ранних лет в добровольном плену.
Здесь знаком мне и памятен каждый
Муравейник в сосновом лесу.
Даже если уйду я однажды,
Всё равно я с собой унесу
Трепет рощи за дальним оврагом,
Первый иней на гибкой ветле
И такое короткое благо —
Жить на этой священной земле...
