Иисус в Индии, или Великие рождаются дважды0

Однажды учитель Джина шел через деревню, расположившуюся у подножия высокой горы. К нему подошел один из ее жителей, отец троих сыновей. Он просил помочь ему выбрать — каким учителям лучше всего отдать его детей постигать Истину. Ведь одни проповедуют Единого Бога и требуют постоянно каяться в грехах, другие говорят, что богов множество и их нужно задабривать дарами, третьи говорят, что Его вовсе не существует, и призывают тратить свою жизнь только на труд. Каждый из проповедников имеет своих последователей, каждый приводит разумные доводы и каждый считает лишь свое учение единственно верным. А ведь то, во что мы верим, определяет всю нашу жизнь, и, что не менее важно, последующие жизни тоже. Поэтому, в вопросе выбора веры нельзя ошибиться. Цена слишком высока.

— Учитель, помоги мне выбрать, — просил земледелец.

— Не важно во что они будут верить, — ответил Джина. — Важно лишь то, как они будут поступать. Можно верить в Единого бога и делать зло многим людям, можно думать, что боги, как и люди, имеют своих детей и при этом нарушать их заповеди, и можно думать, что богов вовсе не существует и при этом поступать по совести и помогать нуждающимся. Наши дела — вот что является зеркалом нашего внутреннего мира, истинным отражением всей нашей души. Только наши дела.

 

Пролог

— Учитель, что же останется после тебя?

— После меня останется мое Учение. И, самое главное — люди. Те, которых мы спасли, и те, которых еще сумеем спасти.

— Но тебя, тебя-то уже не будет!

— Я буду. Буду и дальше жить в этих людях. В них самих и в их потомках. До конца времен. И каждый, кто, проникнувшись духом, самой сутью моего учения, поможет нуждающемуся, каждый, кто не отвернется от чужой нужды, будет продлевать мою жизнь. Продлевать уже своими благими деяниями.

— В таком случае, ты будешь жить вечно. О, учитель, ты станешь бессмертным!

— Да, Иисус. И ты, мой любимый ученик, поможешь мне в этом.

— Конечно, учитель, это честь для меня. Большая честь. И я сделаю все, что ты мне скажешь. Только скажи.

— В таком случае, Иисус, — произнес учитель Джина, — ты поможешь мне уйти из этой жизни. Только так я смогу дать новую жизнь нашему Учению.

Исса посмотрел на Джину с нескрываемым удивлением и страхом.

— Ты хочешь… чтобы я помог тебе… умереть?!

— Да, Иисус. Да, именно ты. Но, не умереть, а стать бессмертным. А это совсем не одно и то же.

— Но… почему я? И зачем…

— Не спрашивай меня об этом, Иисус. Придет время, и ты сам это поймешь. А сейчас, сейчас просто послушай меня. Выслушай мою просьбу. Никого другого я не хочу, да и не могу просить об этом. Это должен быть ты. И ты сделаешь это.

— Учитель…

— Если ты любишь меня, Иисус, ты сделаешь это. Скажи, ты любишь меня?

— О, учитель, как ты можешь спрашивать меня об этом?! Я люблю тебя, люблю больше всего на свете! Ты мне как отец, и даже больше. Ты — мой духовный отец!

— Значит ли это, что ты исполнишь мою просьбу?

— Да, учитель, я сделаю это, — Исса поднял на него глаза полные слез. — Я сделаю.

Джина положил свою сухую ладонь Иссе на плечо и почувствовал, как тот дрожит всем телом.

— Сын мой, не проливай слез, если только это не слезы радости, оттого, что наше Учение вскоре станет бессмертным. Это будет великий день.

— Да, учитель, воистину великий... Но… я не вынесу этого… Я… я не смогу дальше жить на земле, где нет тебя… а есть только твое Учение.

— Мое учение — это я и есть, Иисус! Но, что ты хочешь этим сказать?

Учитель Джина сощурил свои темные глаза. Он прекрасно понимал, о чем думает его ученик, но это был тот самый случай, когда даже самую очевидную мысль нужно обязательно облечь в словесную форму. Он ждал ответа.

— Я отправлюсь вслед за тобой, учитель. В тот же день, что и ты, я уйду из жизни.

— Нет, Иисус. Не сейчас…

— Но…

— Нет!

Джина пристально посмотрел на своего лучшего ученика, и в этом взгляде, несмотря на напускную строгость, ясно читалась величайшая любовь. Эта любовь была самой сутью этого человека, его «я» и его конечной целью. Он верил в любовь, он жил ею и ради нее. И он проповедовал ее миру.

Некоторое время они шли молча. Учитель, которому вскоре предстояло уйти из жизни за свое учение о любви, и ученик, желавший смерти, но не смевший ослушаться учителя.

Наконец Джина произнес:

— Ты пока что не вполне понимаешь, почему ты должен жить, Иисус. Но я не буду тебе это объяснять. Ты это поймешь. Обязательно поймешь. Когда настанет время. Я верю в тебя, Иисус.

Исса ничего не ответил. Учитель Джина часто говорил загадками. Это была его методика обучения — не объяснять, не растолковывать до мелочей, а лишь намекать, указывать верное направление мысли. Он считал, что только догадавшись, только поняв что-либо самостоятельно, человек может это принять и усвоить. Во всех остальных случаях, когда учитель втолковывает ученику какое-нибудь понятие, усвоение подменяется простым и бесполезным механическим запоминанием. А это не делает человека мудрее, это лишь делает его образованнее. А для этого учитель не нужен.

И он, Исса, лучший ученик Джины, всегда и во всем к нему прислушивавшийся, всегда верно понимавший все его наставления и, в отличие от остальных его учеников, никогда не просивший их растолковать и никогда не сомневавшийся в учителе, сейчас не мог понять его.

Но, раз Джина не объясняет ему даже причину этого своего решения, значит так нужно. Это может значить лишь одно — он уверен, что Исса поймет ее сам.

И это — чтобы он сам все понял — для учителя сейчас очень важно. Поэтому он и выбрал именно его, своего лучшего ученика. Учитель рассчитывает на него, он верит в него.

— Спасибо, учитель. — Еле слышно произнес Исса. И добавил, уже громче. — Я ценю твое доверие.

— И я ценю тебя, Иисус. Пойми, ты — тот росток моего Учения, который, пробившись сквозь тьму невежества, вырвется к Свету. Ты сможешь нести мое Учение, через какие бы тернии тебе ни пришлось пройти. Но помни, что я — это не главное, главное — это люди, которым мы сможем помочь. Ведь любое учение абстрактно, конкретны только люди. Учение — ничто, если оно остается только на уровне слов и не несет добра конкретным людям. Никогда не забывай об этом.

В этом был весь Джина. Он жил так, и он говорил так же. Он не мог иначе, да и не хотел ничего другого.

Исса спросил:

— Но… что я должен буду сделать?

— Ты, Иисус, выдашь меня брахманам.

— Выдать тебя?!

От изумления Исса остановился и внимательно посмотрел на учителя. Джина остановился также.

Они стояли под ветвями дерева бодхи, одним из тех деревьев, которые были высажены в большом количестве по всей стране как напоминание о том дереве, под которым шесть веков тому назад пробудился принц Гаутама. Покинув свой дворец, отказавшись от своих драгоценностей и комфорта, став аскетом, он сел в позу лотоса под деревом бодхи, а поднялся уже Буддой Шакьямуни — Пробужденным, чтобы нести в мир спасение.

— Да, Иисус. Ты передашь меня брахманам. Это обязательно.

— Учитель, брахманы не просто убивают, они убивают жестоко.

— Я знаю это. Но, может быть, это даже и к лучшему. Пусть люди видят, как меня, человека, проповедующего любовь и взаимопомощь, убивают люди, проповедующие свою исключительность. Может быть, тогда они задумаются и станут верить уже не словам, а поступкам людей.

Исса помолчал. Он понимал, что на людей, тех, кто придет посмотреть на то, как брахманы казнят Джину, это не подействует. Это абсурдно, но это так. Люди не верят благородным поступкам, закрывают глаза на поступки порочные, а вот пустым словам, ничем не подкрепленным словам, они верят. Так почему же Джина, который знает человеческую природу лучше, чем он, говорит такое?

Это еще один вопрос, на который он не мог найти ответа.

— Учитель, когда ты хочешь, чтобы это произошло?

— Через три дня.

— Так скоро…

Исса подавил в груди тяжелый вздох.

— Да, это должно произойти на Праздник сбора урожая, когда все жители окрестных деревень придут в город, чтобы принять участие в празднестве.

— Многие из этих людей, кто будет через три дня в городе, знают тебя, учитель. Они любят тебя, некоторые из них не раз давали нам ночлег, кормили нас, укрывали от стражников. Им будет больно видеть тебя в руках брахманов.

— Не больнее, чем тебе, Иисус, не больнее, чем другим ученикам. Но, это пойдет им на пользу.

Некоторое время они шли молча, пока Исса вновь не нарушил молчание.

— А что будет со мной, учитель?

— Это хороший вопрос, Иисус. И я ждал его. Потому что все наверняка узнают, кто передал меня брахманам. Никто, кроме нас с тобой не должен будет знать, что это была моя воля, а ты лишь исполнил ее. К сожалению, люди по большей своей части глупы, они ищут ответ на поверхности, не пытаясь проникнуть вглубь. Они хватаются за самое очевидное. Так что, когда это произойдет, когда ты передашь меня брахманам, они решат, что ты предал меня.

— Предал… — Как эхо повторил Исса.

— Да, Иисус, тебе предстоит пострадать не меньше моего.

— Когда люди решат, что я предал тебя, учитель, мне не будет больше места в этой стране. Они возненавидят меня. Мне никто не предоставит крова, никто не накормит меня. Никто не будет слушать мои проповеди!

— Да, Иисус. И поэтому ты уйдешь из этой страны. Уйдешь туда, где никто никогда даже не слышал моего имени, где никто еще не знает моего Учения. Нашего Учения. Там ты и будешь проповедовать. Ведь зло, жестокосердечие и эксплуатация имени Творца ради накопления земных богатств есть везде, в том числе, и на твоей далекой родине. Вернись туда. Вернись и неси свет нашего благого Учения там, среди тех народов.

— Вернуться в Галилею?

— Да, Иисус. Ты вернешься домой.

 

***

Впереди показались зубчатые стены древнего города с высокими сторожевыми башнями. Все дороги, ведущие к городу, были переполнены людьми. В основной своей массе это были земледельцы со своими семьями, весь уклад жизни которых зависел от урожая.

В этом году Праздник сбора урожая привлек в город, к Храму, еще большее количество прихожан, чем обычно. Последние несколько лет ознаменовались затянувшимися дольше обычного сезонами дождей, сменявшимися небывалыми засухами, что заметно отразилось даже на самом облике этих людей. Изможденные небывалым голодом, с ввалившимися щеками и торчащими из-под лохмотьев тощими руками и ногами, эти люди видели в грядущем празднике возможность умилостивить богов и тем самым, наконец, изменить свое бедственное положение.

Несмотря на то, что большинство из этих людей были голодны, а на их детях, которых они вели или несли с собой на праздник, были видны признаки истощения, каждый из них нес с собой дары, которые надлежало положить в сокровищницу в Храме. Они несли продукты самого высокого качества, какого только могли достать, несли семейные украшения, некоторые несли даже деньги.

Брахманы говорили, что Богиня Плодородия не привередлива, она примет любой дар, она даже простит за то, что этот дар не слишком велик, главное, чтобы он не был слишком мал или приносящий его ничего не утаил и не оставил себе лишнего. Это обидело бы Богиню, и она наслала бы на ту семью, которая попробовала сэкономить на ней, несчастья и неурожаи. Поэтому дары были довольно внушительными, несмотря на голод и нужду, царившие в стране.

Помимо прихожан, имевших целью задобрить богов, религиозные праздники каждый год привлекали в город еще и многих бродячих искателей мудрости. Аскеты, отшельники, йоги, адепты буддизма, джайнизма, различные шраманы, своим оборванным внешним видом мало чем отличаясь от бредущих по пыльной дороге земледельцев, также шли в город на праздник. Они не несли с собой даров, не мечтали снискать благодать от Богини Плодородия или услышать речи брахманов. Одни из них шли проповедовать свое учение, другие в надежде на праздничное застолье, которое, после торжественных обрядов каждый год устраивают брахманы из числа жертвенных приношений, а у некоторых были свои, только им известные и понятные цели.

В числе этих странствующих мудрецов шел и Джина со своими учениками. Среди его последователей были представители почти всех варн и классов общества. Это были земледельцы, были бывшие воины, каменщики, рыболовы, были даже несколько человек, не имевших кастовой принадлежности. Среди последних двое были неприкасаемыми, людьми, чьи предки принадлежали к покоренным ариями местным народам, и не имели в себе арийской крови. По законам, царившим в стране, для потомка ариев с ними не то что разговаривать, не то что прикасаться, но и слышать их голос, и даже смотреть в их сторону было грехом.

Были среди его учеников и несколько чужеземцев, также не имевших в себе арийской крови, но, в отличие от неприкасаемых, пользовавшимся в обществе уважением и равными, если не большими правами наравне со всеми. Но для Джины никогда не существовало такого понятия, как разделение людей по кастам, по стране рождения или социальному положению. Все эти когда-то выдуманные людьми рамки, в которые они сами же со временем поверили, не имели для него никакого значения. Он проповедовал изначальное равенство людей между собой и перед Творцом.

А разделял людей только по их поступкам на две основных группы. В первую группу входили люди творящие добро для других, помогающие нуждающимся, старающиеся не допустить в мир зла. Таких людей, независимо от их религиозной принадлежности, он называл представителями Бога на земле. Во вторую группу входили все остальные. Их он называл представителями на земле Мары-искусителя. Он учил, что бездействие или пустословие вместо того, чтобы действительно делом помогать нуждающемуся, является не меньшим грехом, чем умышленно сотворенное злодеяние.

Этим своим учением он и навлек на себя крайнее неудовольствие высших каст, богачей и, в первую очередь, брахманов.

Брахманы, жрецы Культа Нараяна, много веков назад объявившие себя единственными представителями богов среди людей, строго следили, чтобы все общение людей с богами шло только через них и в специально оборудованных для этого местах. Они могли передать богам просьбу человека, а могли не передавать ее, могли самостоятельно прощать грехи, а могли не прощать, могли принимать пожертвования и всегда знали достаточное оно или может обидеть богов.

А Джина открыто проповедовал, что деньги, драгоценности, жертвенные животные, хлебные лепешки и прочие дары вовсе не нужны всемогущему Богу Творцу Брахме, а пользуются ими лишь сами брахманы. Такие слова особенно уязвляли жрецов, и они уже давно искали его, чтобы остановить.

 

***

Огромные деревянные ворота со скрипом отворились, и многочисленная толпа ожидавших этого момента людей потекла внутрь. Несколько особенно ловких и быстрых мужчин и женщин успели проскочить первыми, после чего, под натиском напиравших задних рядов, в воротах началась давка. Каждый из этих людей хотел как можно быстрее и желательно раньше остальных возложить жертвенные дары в Храме.

Джина с учениками стояли поодаль и наблюдали это столпотворение со стороны, не желая в нем участвовать.

Исса, стоя рядом с учителем, вдруг увидел, как один земледелец, ведущий на поводке козу, оттолкнул идущую впереди него девушку, несущую в руке корзину с дарами. Потеряв равновесие, она упала наземь, невольно задев кого-то, шедшего рядом с ней. На нее тут же начали кричать сразу с нескольких сторон, а один земледелец от обуявшей его злобы даже пнул ее корзину, которая, несколько раз кувырнувшись, отлетела в сторону.

С трудом поднявшись на ноги в этой движущейся массе народа, она отыскала свою корзину, и теперь пыталась собрать обратно дары, выпавшие из нее при падении, а теперь безжалостно втаптываемые в дорожную пыль и все более разносимые в разные стороны ногами многотысячной паствы. Толпа же двигалась дальше, словно не замечая постигшего ее несчастья, лишь время от времени кто-то нетерпеливо требовал, чтобы она убралась с дороги и не мешала движению. А она, держа в одной руке свою помятую корзину, второй сгребала в нее остатки даров вместе с пылью.

Спустя несколько минут, после очередного выкрика в ее адрес девушка, заливаясь слезами, выбралась из толпы и, опустившись на колени, дрожащими пальцами стала перебирать и отряхивать от пыли то немногое, что удалось спасти. Все ее тело содрогалось от рыданий, и Исса сам не заметил, как оказался рядом с ней.

Опустившись на колени рядом, он взял из корзины порванную хлебную лепешку и принялся ее отряхивать. Девушка, бросив на него испуганный взгляд, выхватила лепешку у него из рук и отстранилась.

— Не бойся меня, — сказал Исса. — Я ничего плохого не делаю.

— Зачем ты берешь мои дары, чужеземец? — воскликнула она, сверкнув глазами.

— Я хочу помочь тебе.

— Чем?! Чем ты можешь мне помочь?!! — ее голос сорвался на крик.

— Помогу отряхнуть от пыли то, что у тебя в корзине. А затем, когда толпа пройдет, мы вместе с тобой соберем то, что осталось на дороге.

— Что ты хочешь от меня, чужеземец? Зачем тебе это? — немного успокоившись, что он не собирается отнять у нее то немногое, что осталось, но, все еще недоумевая, спросила она.

— Я хочу помочь. Я же уже сказал это, — в свою очередь удивился Исса. — Помочь. Этим все сказано.

— Да, говорил. А я спросила — для чего это тебе нужно?

— Потому что он чувствует твою боль, женщина. Чувствует так, как будто это его собственная боль.

Она вскинула голову на голос и увидела, что в двух шагах от нее стоит шраман, за спиной которого толпятся его ученики. Это был Джина.

— Он чувствует боль и пытается ее облегчить, помочь тебе. Просто так, чтобы перестало быть больно.

— Кто ты? — удивленно воскликнула она, переводя взгляд с Иссы на шрамана и обратно.

— Я тот, кого называют Джиной, — произнес шраман.

Казалось, на несколько мгновений она потеряла дар речи. С изумлением разглядывала она человека, про которого много слышала, но сейчас видела впервые. Проповедник исцелявший больных и помогавший нуждающимся, он был объявлен преступником и за его голову или информацию о его местонахождении была назначена столь внушительная награда, что, получив ее, вся ее семья могла бы безбедно жить не менее двух лет. И вот теперь он стоял перед ней, и смело называл свое имя.

А его ученик тем временем вновь принялся отряхивать от пыли ее вещи, но она уже не обращала на это никакого внимания.

 

***

— Как это — чувствует мою боль? Мне вовсе не больно.

Девушка, смирившись с потерей большей части даров, сидела рядом с Джиной и его учениками у обочины дороги в паре десятков шагов от городских ворот. А мимо них, толпясь и давя друг друга, все шли и шли люди, стремящиеся угодить Богине.

— Да, женщина, тебе не больно, — произнес Джина, — теперь не больно, когда он уже разделил твою боль, облегчил ее, и ты перестала ее чувствовать. Потому что он помог тебе. Но, вспомни, еще недавно ты заливалась слезами, рыдала над этой помятой корзиной. Ты плакала, значит, тебе было больно. Больно душе, а не телу.

После всего пережитого она только теперь обратила внимание, что во время падения на дорогу она ударилась плечом и теперь это плечо, сплошь покрытое ссадинами и пылью, у нее болело.

— Телу, кстати, тоже больно.

Она принялась массировать ушибленную руку.

— Но ты не плачешь, значит, боль ослабла настолько, что ты можешь ее терпеть. Ведь страдания души несоизмеримо сильнее страданий тела. Иисус своим участием тебе их облегчил.

Девушка внимательно посмотрела на чужеземца, названного Иисусом, который, очистив от пыли все сохраненные хлебные лепешки, теперь старался починить помятую корзину. Он был так сосредоточен на этом занятии, что казалось, вовсе не слышит происходящего рядом с ним разговора.

— Он умеет снимать боль?

— Мы все умеем снимать душевную боль друг друга. Все — и я, и он, и ты, женщина. Умеем и можем все, а вот пользуемся этим далеко не все. Люди так редко используют этот божий Дар, что ты даже испугалась и не поверила, что Иисус хочет просто помочь тебе.

Ее смуглое лицо залила краска смущения.

— Я решила, он хочет отобрать у меня и эти хлеба.

— Да, люди не привыкли к помощи других людей. Когда нам кто-то хочет помочь это кажется подозрительным. А между тем, добрые люди в мире есть. Без них мир был бы невозможен, да и попросту не нужен. Такой мир не мог бы существовать.

— Ты говоришь мудрые вещи, Джина. И я не могу понять — ты говоришь о добре, твой ученик мне помогает, а между тем тебя ищут убить. За что?

— За то и ищут, что я проповедую путь добра и взаимопомощи вместо ненужных пышных ритуалов и приношения даров тем, кто не нуждается ни в чем. Если бы люди хотя бы совмещали то и другое, я бы промолчал. Но люди не совмещают, а попросту заменяют первое вторым и считают, что этого вполне достаточно для Творца. Как же они ошибаются! А помогают им в этом ошибаться брахманы.

При слове «дары» девушка печально посмотрела на то немногое, что ей удалось вынести из столпотворения.

— Брахманы? Но зачем? — растерянно спросила она.

— Да, женщина, брахманы. А ты думаешь — эти дары, — он указал в сторону корзины, — для Бога?

— Ну конечно, для Бога. Для Богини Плодородия, — уверенно ответила она.

Джина глубоко вздохнул и произнес:

— Я расскажу тебе одну историю, женщина. Быть может, ты поймешь ее. Это произошло с одним из моих учеников много лет назад. В те времена он прислуживал при Храме, и брахманы доверили ему великое дело — ухаживать за их слонами. Ведь брахманы не ходят пешком из города в город так, как это делаем мы, и делал великий Нараян. Брахманы ездят на слонах. Так быстрее, не устаешь, и, сидя под навесом на спине этого красивого животного, не приходится соприкасаться с людьми. Мой ученик ухаживал за слонами со всей тщательностью, чистил их, натирал им бивни до блеска и, самое главное, кормил их.

А откуда у брахманов может взяться еда для слонов? Они не сеют, не пашут, они не работают, чтобы добывать себе пропитание как все остальные люди. Они живут при храмах и питаются там же. И слонов кормят там же, возле храма. Так откуда они берут еду для себя и слонов, а, женщина?

— Я думаю… им, наверное, помогают… Раджа, наверное. Или другие богатые люди… — неуверенно проговорила она.

Джина еле заметно улыбнулся.

— Но ведь религия у нас отделена от государства. Ни раджа, ни государственная казна нисколько не финансируют их. Так откуда у них деньги и такое обилие еды, что они могут позволить себе даже держать слонов? Ответ прост — дары. Пожертвования. И раджа им жертвует и богатые люди, как ты говоришь. Но и бедные им приносят. И нищие. И голодные. А они берут. Иначе, откуда бы у них были деньги, откуда слоны? Но скажи мне — разве бедный и голодный человек понесет им свой хлеб, если будет знать, что этот хлеб будет отдан на корм слонам? И даже богатый, поставивший целью своей жизни накопление богатства, будет кормить чужого слона или лучше купит своего собственного?

Девушка растерянно посмотрела на него и покачала головой.

— Нет… наверное, нет…

Джина окинул ее беглым взглядом.

— Вот ты, женщина, судя по всему не богата. Ты бы понесла еду брахманским слонам?

— Я? Я бы нет, не понесла. У меня дома маленькая дочь пухнет от голода. Я бы никогда не стала кормить слонов тем, что отняла у нее, если бы… знала… — она грустно посмотрела на свою корзину.

— А ведь ты сегодня чуть не сделала это. И лишь счастливый случай помешал тебе совершить это.

— Но… Джина…

— Я говорил тебе о своем ученике, который когда-то ухаживал за храмовыми слонами и кормил их. Он рассказывал, как после каждого праздника, во время которого люди приносят свои дары для того или иного Бога, брахманы отдавали ему для кормежки своих слонов большинство из этих съедобных приношений. Денег и драгоценностей, который богачи обильно сыпали в сокровищницу, он, конечно, даже в руках не держал. А вот такими крестьянскими лепешками, как те, что лежат сейчас в твоей корзине, он кормил слонов каждый день.

— Слонов? Лепешками? Но ведь в стране голод! — воскликнула она, все еще не в состоянии поверить в то, что такое возможно.

— А в храмах нет голода. Ведь храмы у нас отделены от государства. Так что, они берут себе, а своим не делятся ни с кем.

— Как так можно?!! У меня дочь… — она закрыла лицо руками и вновь задрожала всем телом от душивших ее рыданий.

— Да, женщина, и не только у тебя. Я уверен, что у большинства этих людей, кто сейчас так стремятся попасть в город и возложить свои дары в Храме, тоже дети и родители не выбрасывают даже черствого куска хлеба. Ведь в стране голод. И, чем сильнее нужда, тем драгоценнее каждая хлебная лепешка.

Девушка, закрывая лицо руками, тяжело и шумно дышала. Ей было стыдно, ей было страшно и обидно.

— Жертвоприношения, сделанные всеми этими людьми для бессмертных богов заберут себе бренные брахманы. — Подвел черту Джина. — Некоторую часть лепешек они отдадут обратно, назвав это пиром, и все будут восхищаться их благородным поступком. Драгоценности и монеты разделят меж собою по старшинству. А через семь дней будет новый праздник, правда, уже не для земледельцев, а для воинов. Будут дары для Бога Войны и все повторится снова.

 

***

Девушка решительно поднялась на ноги. Она приняла решение. То, что говорил Джина, этот объявленный вне закона, разыскиваемый шраман произвело на нее неизгладимое впечатление.

Она больше была не в силах здесь сидеть и чего-то ждать. Она возвращалась домой, к больной дочери. Дары слонам принесены не будут, зато ее дочь сегодня ляжет спать сытая.

Джина взял в свои руки ее почти пустую корзину и протянул ее Иссе со словами:

— Давай ее наполним, и пусть ее дочь выздоровеет.

Лицо Иссы просияло, он тут же отвязал от пояса небольшой мешочек, в котором носил все их общие деньги и положил его в корзину.

Другие ученики стали подходить к нему и, вынимая из своих сумок хлеб, вяленую рыбу, сушеные фрукты, стали укладывать их туда же.

Девушка, затаив дыхание, смотрела на это священное действие и была не в силах произнести ни слова. Когда корзина была наполнена, Исса накрыл ее тканью и завязал узлы, чтобы ее было легче нести и ничто из нее не выпало по дороге.

На негнущихся ногах девушка подошла к корзине и остановилась возле нее, не решаясь взять ее в руки. Заметив ее нерешительность, Джина наклонился, сам поднял ее и протянул ей. В этот момент из ее глаз вновь потекли слезы, неверной рукой она взялась за ручку, и ее спина слегка согнулась под тяжестью.

— Ты плачешь, женщина, это хорошо. — Произнес учитель Джина. — Это значит, ты вновь чувствуешь боль. Но на этот раз эта душевная боль, вызывающая у тебя слезы, не сжимает твое сердце, напротив, она расширяет его. Это слезы радости, как у рожающей женщины, боль эта как ее боль, дающая жизнь другому человеку. Это боль сострадания — страдания за другого и вместе с ним. Ты держишь сейчас в руках жизнь своей дочери, и ты чувствуешь это. И ты спасешь ее, она будет жить.

Но где-то в глубине души ты понимаешь, что не только ей нужна эта еда, ведь голодом поражена вся страна. И птица не успеет перелететь над нами с запада на восток, как где-нибудь умрет от голода ребенок, от истощения старик. Но мы не можем помочь всем. Хотим, но не можем. У нас нет на это средств. Поэтому мы помогаем только некоторым. Поспеши же к своей дочери, накорми ее. Не жалей для нее пищи.

Но, если сложится так, что у тебя будет что-то лишнее, то, чем ты можешь поделиться с другим голодным — поделись. Поступай всегда так же, как и мы поступили сегодня с тобой и добра в мире станет чуть-чуть больше.

А теперь — прощай.

 

***

— Учитель, что это за ученик, о котором ты ей рассказывал? Кто он?

— Ты его не знаешь, Иисус. Он умер задолго до того, как ты присоединился к нам.

— Умер?

— Да, он был очень болен. Он был калекой и однажды ночью у него пошла горлом кровь, и он умер.

Джина задумчиво посмотрел вслед девушке, быстро идущей по дороге в сторону своего селения. Она постоянно перекладывала корзину из руки в руку, было понятно, что ей тяжело ее нести.

— Учитель, расскажи нам, мы тоже не знали его, — попросил Джину один из его учеников

Другие же, те, кто был с Джиной уже давно, молчали. Они знали печальную историю своего брата по вере. Но они ждали, когда заговорит учитель.

Наконец, Джина заговорил:

— Его звали Пурушоттам. Как я уже говорил, он ухаживал за слонами верховного брахмана в соседней стране. Той, что лежит на северо-востоке от нас. Это были тяжелые времена для людей той страны, так как раджа обложил свой народ тяжелой данью. Люди работали больше времени, чем отдыхали, чтобы после выплаты дани хоть что-нибудь осталось и им. Некоторые умирали на работе, некоторые бежали в другие страны, а те, кто оставался — испытывали нужду.

И вот однажды верховный брахман ехал из одного города в другой в сопровождении своей свиты. Их путь пролегал через несколько деревень, к этому времени пришедших в упадок из-за нищеты. Слоном, на котором восседал верховный брахман, управлял Пурушоттам.

И случилось так, что, когда они проезжали по улице одной из этих деревень, его слона со всех сторон обступили нищие жители, просящие подаяния. Они видели, что голова и бивни слона сплошь покрыты золотыми украшениями, а спина тканями самой искусной работы и поняли, что его хозяин очень богат. Они не знали, что это сам верховный брахман.

Как мне потом рассказывал сам Пурушоттам, увидев этих истощенных людей, у него сжалось сердце, и слезы потекли из глаз. Стражники пытались оттеснить толпу просящих, но их было так много, что это им удавалось с трудом. И, медленно продвигаясь по тому селению, Пурушоттам воочию увидел всю тяжесть постигшей его жителей нищеты и голода. И его сердце не выдержало.

Выхватив свой меч, он одним страшным движением перерезал горло слону и тот, обезумев от боли, поднялся на задние лапы и тут же рухнул навзничь, погребая под собой брахмана.

Увидевшие это стражники тут же принялись избивать Пурушоттама, выбили у него из рук меч и били до тех пор, пока сознание не покинуло его. Не без труда вытащив покалеченного брахмана из-под мертвого слона, они положили его на носилки, сняли со слона все украшения и понесли их обратно в город.

Сытые, они не могли понять, почему Пурушоттам сделал то, что сделал и, забив его, оставили умирать на дороге возле туши слона.

Но голодные жители этого селения сразу поняли что произошло, они по достоинству оценили поступок Пурушоттама и вскоре, разделав тушу слона, разделили мясо между собой и первый раз за долгие годы поели досыта.

Они вылечили Пурушоттама и, когда стражники на следующий день пришли узнать умер он или нет, жители сказали, что умер и они уже сожгли его тело. Они лечили его долго и, даже несмотря на то, что он не мог работать, кормили его.

Но он сам, когда только смог, ушел от них, чтобы они не тратили на него свою и без того скудную долю пищи. Прося милостыню и бродяжничая, он бродил из города в город и из страны в страну до тех пор, пока не наткнулся на нас и, поняв что мы проповедуем и чем мы занимаемся, присоединился к нам.

Это история Пурушоттама. Одна из многих, когда люди, в чьей груди живет благородное сердце, сердце способное к состраданию, не смотря ни на какие законы и правила, даже жертвуя собой, выпускают свой благородный порыв наружу. И когда это происходит, когда благородное сердце раскрывается навстречу людям, его уже не загнать обратно в рамки костистой груди. Никому не загнать. Даже брахманам.

 

***

Толпа несущих дары втянулась в город и теперь направлялась к Храму, пышно украшенному по случаю праздника. Дорога, по которой они шли, была широка, и люди шли туда, где сегодня должна была обитать Богиня, принимать дары и выслушивать просьбы. Но, несмотря на это, казалось бы, священное действие — идти поклониться Богу и попросить у него милости — то там, то тут на дороге возникала давка, кого-то сбивали с ног, выталкивали из толпы, кричали и ругались, совершенно не считаясь ни с возрастом, ни с полом человека, чем-то помешавшего им идти к Храму.

Джина со своими учениками вошли в город одними из последних и, двигаясь позади этой толпы прихожан, также пошли к Храму.

Вдруг от стены дома отделилась женская фигура и вскоре очутилась перед ними. Судя по ее виду, она была из обеспеченной семьи, но, несмотря на это, лицо ее было печально.

Подойдя к Джине, она обратилась к нему:

— Тот ли ты, которого называют Джиной? Тот ли, кто умеет исцелять больных и немощных?

Учитель утвердительно кивнул головой и спросил:

— Что у тебя случилось?

— У меня очень больна мать, — ответила женщина. — Она много лет мучается кровотечениями, мы истратили множество серебра на врачей, принесли множество золотых даров Богу Врачевания, но, несмотря на это ничего не изменилось. Кровотечение продолжается, и она слабеет с каждым днем.

— Веди меня к ней, женщина, — коротко ответил Джина и пошел вслед за ней.

Ученики пошли следом. Когда же они пришли в ее дом, учитель подозвал к себе одного из своих учеников, больше остальных интересовавшегося врачеванием, и вместе они вошли в комнату к больной. Женщина и все остальные остались снаружи.

Спустя некоторое время они вышли, и Джина обратился к хозяйке дома:

— Радуйся женщина, твоя мать выздоровеет и проживет еще годы.

Женщина просияла и, говоря слова благодарности, вынула из-за пазухи шелковый мешочек, туго набитый монетами и протянула шраману.

Взяв его без колебаний, Джина тут же передал его Иссе на хранение.

Обратившись к женщине, учитель спросил:

— Скажи мне, женщина, что говорили те врачи, которые приходили сюда до меня?

— Они говорили, что эта болезнь им неведома, и они не знают, как лечить ее.

Джина утвердительно кивнул.

— Да, действительно, эта болезнь крайне редко встречается в этой стране, поэтому местные врачи и не знакомы с ней. Я же узнал о ней далеко отсюда, там, где уровень врачебных знаний намного выше, чем здесь. Поэтому я и знаю, как лечить ее. Но скажи мне вот что. Те врачи не могли помочь, но при этом ты сказала, что истратила много серебра на них. Как же так?

— Да, Джина, истратила, — вздохнула она. — Некоторые из них требовали плату уже за то, что пришли сюда.

— Но, не все?

— Нет, не все. Лишь некоторые.

— А что же говорили брахманы, когда ты приходила в Храм?

— Они говорили, что Бог Врачевания услышал мои молитвы и, если на то будет Его воля, поможет моей матери.

— Часто ли ты ходила в Храм молиться?

— Всего несколько раз.

— И каждый раз носила дары? И каждый раз брахманы говорили тебе одно и то же?

— Да, Джина, каждый раз.

— Совершала ли ты добрые дела за это время? Или ты только раздавала деньги тем, кто от тебя этого требовал, и молилась в Храме?

— Добрые дела? — удивилась женщина.

— Да, добрые дела. Совершала ли ты их?

— Но что ты понимаешь под «добрым делом», Джина?

— Помощь. Помощь другим людям. Тем, кто в этом нуждается.

— Я.… Да, совершала. Совершила. Доброе дело.

— Какое же?

— Несколько дней назад во время прогулки по улицам города, я увидела на обочине дороги лежащую женщину с младенцем на руках. Младенец плакал, а женщина не шевелилась. Я испугалась. Никогда до этого мне не доводилось видеть смерть так близко.

— Что же делали остальные люди, проходящие мимо?

— Остальные люди? Они словно не замечали лежащей женщины и плачущего ребенка. Хотя он плакал так громко, что не заметить их было просто невозможно.

— Что же сделала ты?

— Мне вдруг стало очень жаль этого ребенка. Я представила себе, что, если и я сейчас пройду мимо, никто так к нему и не подойдет. И, когда стемнеет и люди уйдут с улиц по домам, голодные собаки разорвут его. Мне ясно представилась эта картина, и я поняла, что, если это произойдет, виновата в этом буду я. Только я одна. И я подошла к нему, я хотела поднять младенца и в этот момент его истощенная мать еле слышно застонала. Я поняла, что она все еще жива, что помощь нужна и ей тоже, что теперь у меня в руках жизни не одного, а сразу двоих. Двоих нуждающихся в помощи людей. И я взяла ребенка на руки, подозвала мужчину, заплатила ему за то, что он перенес эту женщину к доктору, заплатила доктору за то, что он осмотрел ее. Ее недуг, чуть было не погубивший ее вместе с ребенком оказался голодным истощением. Оказалось, она практически ничего не ела на протяжении последних дней и при этом продолжала кормить младенца грудью. Сейчас она и ее ребенок в безопасности, и голодная смерть им больше не грозит.

Выслушав ее рассказ, Джина произнес:

— Ты носила в Храм золотые дары, на которые можно было купить множество хлеба в те самые дни, когда эта женщина умирала от голода, и Бог был глух к твоим просьбам. Но ты спасла жизни двух человек, и Бог тут же услышал тебя. И вот сегодня я говорю тебе — твоя мать выздоровеет.

 

***

На площади перед Храмом в огромном количестве толпились прихожане. И, даже несмотря на близость святыни, та же толчея и неуважение людей друг к другу продолжали сказываться и здесь.

Лишь перед самым входом в здание был полный порядок благодаря четверым вооруженным стражникам, уже одним видом своим заставлявших людей вести себя благоразумно. Стражники направляли потоки прихожан, бесконечными вереницами втекавшие в это здание и вытекавшие из него.

Войдя в Храм, люди клали дары в сокровищницу и, быстро произнеся свою просьбу, выходили, так как следующая партия просящих и несущих дары уже входила в двери. Прихожан было много, время же было ограничено, а побывать в Храме должны были все. Поэтому брахманам приходилось экономить время за счет молитвы прихожан. В конце концов, как говорили те из них, кто стоял справа и слева от сокровищницы, Богиня Плодородия настолько всемогуща, что знает мысли и чаяния каждого, уже когда он только входит в Храм. Поэтому, произносить долгих речей и не нужно, главное — прийти, засвидетельствовать свое уважение, а дальше просто смиренно ждать, когда и Богиня обратит на прихожанина свой взор.

Джина с учениками стояли поодаль и наблюдали, как эти оборванные голодные люди, только что толкавшиеся в толпе и сыпавшие ругательства, смиренно входили в это пышно украшенное здание с корзинами еды и зажатыми в кулаках мешочками монет, а выходили оттуда с пустыми руками и присоединялись к пастве ожидающих пира.

В намерения Джины не входили ни посещение Храма, ни приношение даров брахманам, ни участие в пире. Он ждал того момента, когда все дары будут принесены. Тогда верховный брахман должен будет выйти на ступени Храма и говорить с народом. Не отгороженный от остальных людей массивными стенами, не скрытый от них за плотной тканью шатра, только в такие моменты верховный брахман представал перед простым народом и мог слышать критику в свой адрес и в адрес поддерживаемого им Культа. И, защищаясь заученными и каждый раз одними и теми же фразами, должен был на эту критику отвечать.

Конечно, большинство простых людей даже и не помышляли как-нибудь критиковать брахманов и Культ, они даже не понимали, для чего это нужно делать. Они повторяли как заклинание, что критика наместников богов является тягчайшим грехом.

Но были и те, кто не мог верить одним лишь словам, а смотрел еще и на деяния брахманов. Все эти несогласные были людьми образованными и, в отличие от большей массы прихожан Храма, умели читать и писать. Они читали Священное Писание, знали учение Нараяна и потому находили многое из того, что делают брахманы в рамках Культа Нараяна, противоречащим этому учению. И, однажды поняв это, они уже никогда не могли вернуться в не читавшую Писания бездумную массу прихожан. У них возникало логичное желание спросить у брахманов — почему так произошло? Почему учение, оставшись в рамках тех же словесных формул, в корне изменило рамки своей деятельности?

И вот, последние дары были опущены в сокровищницу, которая была тут же закрыта массивной золотой крышкой, унесена вглубь Храма, где и была вновь открыта для изъятия и сортировки даров.

Двери Храма широко распахнулись, и на ступени вышел сам верховный брахман, облаченный в праздничные одежды. Его сопровождали четверо жрецов Культа, также облаченных в легкую белоснежную одежду.

После традиционного приветствия застывшей в благоговейном трепете толпе собравшихся, брахман поздравил всех с великим праздником, призвал несмотря ни на какие жизненные трудности неукоснительно следовать святому учению и быть милосердным. После чего пригласил всех присутствующих на ежегодный пир по случаю Праздника сбора урожая и уже повернулся к толпе спиной, собираясь уйти, как вдруг из массы собравшихся прозвучал оклик.

 

***

— Лицемеры! Приближаетесь к Богу устами своими и чтите Его языком, сердце же ваше далеко отстоит от Него. Сребролюбцы, вы выказываете себя праведными меж людьми, но Бог знает сердца ваши.

По толпе прокатился гул голосов и тут же стих, сменившись абсолютной тишиной. Брахман застыл на месте, но, спустя несколько мгновений, овладев собой, вновь повернулся к народу лицом, выискивая взглядом того, кто осмелился сказать такое.

Толпа молчала, молчал и Джина, терпеливо ожидая, как ответит брахман на его восклицание.

Верховный брахман посмотрел на окружавших его жрецов, но они так же смущенно молчали, не зная, что и сказать.

Неловкая пауза затягивалась, нужно было отвечать. И, возвысив голос, верховный брахман, спросил:

— Кто это сказал? Кто тот несчастный, кто осмелился такое сказать?

— Это сказал Нараян, тот, которого вы нарекли аватаром Брахмы-Творца! — громко произнес Джина и сделал еле заметный жест обеими ладонями.

Ученики, повинуясь хорошо знакомому им жесту, сделали по шагу в сторону, образовав таким образом небольшое пространство вокруг Джины, так что его теперь было хорошо видно со стороны Храма.

Брахман сверкнул глазами, он узнал этого бродячего проповедника, смутьяна и возмутителя спокойствия среди его покорной паствы. Он ответил:

— Я знаю Священное писание, бродяга. Я знаю, кто это сказал.

— Тогда зачем спрашиваешь?

Брахман пребывал в явном замешательстве. Слишком неожиданным, слишком внезапным был выпад этого шрамана. И, хотя он прекрасно знал его имя, брахман сделал вид, что не понимает, кто перед ним.

— Я хочу знать имя того, кто смеет так говорить со мною! — грозно произнес брахман.

— Хочешь знать имя человека, который знает и цитирует Священное Писание, брахман?

Брахман промолчал, а учитель Джина искоса посмотрел на двух стражников, стоящих перед ступенями Храма и ожидавших лишь знака схватить смутьяна. Но сделать это сейчас, посреди толпы, брахман не решался, он ждал более удобного момента.

Тем временем Джина продолжал:

— Я процитировал Писание, а ты услышал в этих словах лишь оскорбление в свой адрес. Не слово Божие, а обвинение. Значит, не чиста твоя совесть, брахман.

— О чем ты говоришь, несчастный, заблудшая ты душа? Я чист пред Богами и лишь Нараяну предстоит судить меня, когда настанет час.

— Очень хорошо, что это так и он действительно будет судить тебя и воздаст по заслугам, иначе мир был бы несправедлив.

— О какой несправедливости ты говоришь, бродяга?

— Я говорю о том, что в нашей стране засуха и голод, да и не только в нашей, а ты, брахман, кормишь своих слонов в то время, когда немощные люди умирают от истощения каждый день. Я говорю о твоих пышных одеждах, когда многим нечего надеть, я говорю о драгоценных металлах и каменьях в твоих, брахман, копях, в то время, когда эти сокровища могли бы спасти множество жизней. Ведь сказано в Писании: «Что имеешь, продай, а деньги раздай нуждающимся». Или к брахманам это не относится?

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, заблудшая душа. Я не имею ничего. Все эти одежды, убранство Храма и слоны — служебные. Все это принадлежит не мне.

— Но пользуешься же ими ты! Или это Брахме нужны эти изумруды? Или это Нараяну нужно, чтобы у тебя был слон? Неужели Бог рассердится, если вы все это раздадите нуждающимся?

— Мы служим Богу! По воле Бога совершается все то, что совершается на земле, по Его воле люди рождаются и умирают, богатеют и беднеют. На все Его воля! И мы служим Ему. Мы служим Нараяну!

— Ты, видно, не слушал меня. Что ж, я повторю. Нараян говорил: «Что имеешь, продай, а деньги раздай нуждающимся». Он не делал исключения ни для кого. Неужели, Он сделал бы исключение для Себя? Нет! Он умер в нищете. Так для кого же тогда эти сокровища в Храме? Почему с ними не поступают так, как того требовал Нараян? И вы называете себя Его последователями?!

Брахман был бледен, как стена храма, губы его подрагивали. Он не знал, что ответить. В его голове вертелись несколько цитат из Писания, которые могли бы сейчас прийтись к месту, но он и сам понимал, что сейчас, когда он стоит в пышных одеждах и украшениях перед толпой полуголодных оборванцев, его слова не будут звучать достаточно убедительно. Но, тем не менее, преимущество было все равно на его стороне. Эта толпа верила ему, многими годами она приучалась верить ему, а любое инакомыслие всегда можно, и даже нужно, приписать вмешательству темных сил.

И брахман, желая как можно скорее, прервать этот не нужный ему диалог, произнес:

— Мне жаль тебя, шраман. Ты заблуждаешься и даже не понимаешь этого. Но я верю, что не ты в этом виноват, ты одержим Марой искусителем, он повелевает твоими помыслами и языком и вводит тебя в грех. Но мы, брахманы, можем помочь тебе. Приходи в Храм, обратись к Богу и Он обратит на тебя свою благодать. А мы в свою очередь поможем тебе понять смысл Писания и направим тебя на истинный путь.

И, не дожидаясь, что Джина на это ответит, верховный брахман скрылся за дверями Храма.

Верховный брахман не ошибся. Толпа перед Храмом, на несколько минут введенная в размышления этим дерзким выпадом Джины, услышав вполне логичное заключение, что он просто введен в искушение Марой, вновь всецело была на стороне служителей Культа.

И, как только наместник Брахмы скрылся за дверьми Храма, на Джину со всех сторон полетели оскорбления и насмешки. Толпа осуждала его, толпа боготворила брахманов и, так и не поняв — сам придумал Джина то, что сказал или это действительно слова самого Нараяна — толпа обвиняла его в богохульстве.

В толпе возникло волнение и Джина с учениками были вынуждены протискиваться сквозь нее, чтобы, наконец, выбраться из этой человеческой массы. Люди кричали, улюлюкали, сыпали ругательства и проклятия и, зная, что за всем происходящим сейчас пристально наблюдают несколько брахманов и сотни стражников, нарочито громко требовали придать бунтаря суду.

Но брахманы хранили молчание, стражники не двигались и дали Джине с учениками уйти.

Но не все в этой толпе были удовлетворены ответом брахмана, не все могли просто отбросить неудобное и покорно принять привычное. Несколько десятков человек из толпы все еще продолжали размышлять над предметом разгоревшегося между верховным брахманом и бродячим шраманом спора.

Отойдя подальше от Храма и уже пирующей перед ним толпы, Джина с учениками остановились в тени деревьев и присели на траву в стороне от дороги. Тут к ним стали подходить люди.

Они шли небольшими группами и поодиночке. Это были те немногие, кто не кричал и не сыпал проклятиями возле Храма, те, кто или читал Священное Писание, или хотел его прочесть, но не мог из-за своей неграмотности. Это были те, кто душой стремился познать Бога, и умом понимал, что Культ, которому служат брахманы и призывают поклоняться остальных, только пользуется именем Бога, но не ведет к Нему. Эти люди не довольствовались тем, что знали. Они искали ответы на вопросы, а, когда получали их, задавались новыми вопросами, еще глубже, еще сложнее и многограннее, чем прежние. Эти люди искали Истину и не были согласны довольствоваться ее подменой.

Они рассаживались вокруг Джины и его учеников и слушали его.

 

***

День клонился к вечеру и, когда Солнце коснулось горизонта, Джина поднялся на ноги. Его примеру последовали ученики, а следом за ними и слушавшие его горожане и те, кто пришел в город на праздник. Был праздничный вечер и Джина сказал, что хочет остаться наедине со своими учениками.

Горожане быстро разошлись по домам, прихожане двинулись в сторону городских ворот, которые в скором времени стражники запрут до утра, а Джина повел своих учеников по улицам города, постепенно погружающегося во мрак. Ученики тревожно оглядывались по сторонам, опасаясь того, что теперь, когда улицы города опустели, стражники попытаются схватить смутьяна Джину.

И действительно, один из учеников вскоре заметил, что за ними, стараясь оставаться незамеченными, идут несколько человек из тех, кто еще недавно сидел вместе с ними у дороги и слушал Джину. Это были шпионы из числа стражников, носящие одежду обычных горожан. Они следили за Джиной.

Ученики стали нервничать, двое из них, у кого были на поясе мечи, беспокойно теребили их рукоятки, то и дело проверяли, легко ли они вынимаются из ножен и поминутно оглядывались назад.

Но учитель был спокоен. Как ни в чем не бывало, он шел своей дорогой и увлекал за собою своих учеников.

Вскоре последние лучи Солнца угасли, и город погрузился во тьму.

По темным улицам Джина вел своих учеников в дом человека, которого много лет назад излечил от тяжелой болезни и с тех пор был с ним дружен. Человек этот жил в небогатом районе города, где в небольших домишках ютилась городская беднота. Улицы здесь были узки, далеко не все окна домов были освещены и в сгустившемся мраке преследователи вскоре потеряли Джину из виду. Побродив еще некоторое время по безлюдным темным улицам, стражники были вынуждены оставить свою затею и повернуть обратно.

Дом, в котором жил давний знакомый Джины, обещавший дать им ночлег, был, как и все дома в этом районе, не богат. В нем было всего две комнаты, в одной из которых для гостей был накрыт скромный стол, а во второй легла спать многочисленная семья хозяина дома.

Ужин представлял из себя несколько горстей вареного риса, хлебные лепешки и два кувшина виноградного сока. Рассевшись вокруг стола, ученики неспеша вкушали скромную пищу и пребывали в хорошем расположении духа.

Джина же был сосредоточен и погружен в свои мысли, при этом периодически бросая быстрые взгляды на Иссу. Сам Исса был молчалив, почти ничего не ел и в разговор не вступал. Со стороны могло показаться, что его что-то гнетет, что он что-то обдумывает или в чем-то сомневается.

Так продолжалось на протяжении всего застолья.

Когда ужин уже подходил к концу, Джина в очередной раз посмотрел на него, но тот сидел все так же неподвижно, глядя прямо перед собой, и даже не заметил обращенный на него взгляд учителя.

Ученик колебался.

Тогда Джина отломил кусок хлебной лепешки, обмакнул его в виноградный сок и протянул Иссе со словами:

— Что делаешь, делай скорее.

Исса поднял на него глаза и их взгляды встретились.

И в этот миг, словно молния проскочила между ними, пронзив собою тело Иссы, озарив его внутренний мир ярким светом, тем самым светом, в котором блекнут и исчезают все сомнения, неверие и сила собственных желаний. Это был свет Великого Учения, свет Истины, свет того Пути, по которому он должен будет пройти.

За эти несколько мгновений, когда они смотрели друг другу в глаза, Исса словно перешагнул некую грань, ступил на следующую ступень великой лестницы постижения мудрости. И тем самым он еще на один шаг приблизился к учителю. Теперь он был уже очень близок к нему.

Но остальные сидящие вместе с ними за одним столом, даже не заметили этого. Они вкушали пищу, цитировали наизусть Писание и были довольны тем, что имели на сегодняшний день.

Исса больше не сомневался.

Он взял протянутый ему учителем хлеб и тут же вышел за дверь.

 

***

Исса шел по темным улицам города. В темноте улицы, по которым они ходили днем, были неузнаваемы, но он безошибочно находил верную дорогу. Он знал, что идет правильным путем, и сейчас уже никто не мог бы сбить его с этого пути и увести в сторону.

Наконец, он вышел к Храму, площадь перед которым еще была полна людей, хотя столы уже были собраны и унесены. Пир закончился и праздник подходил к своему завершению.

Возле дверей Храма Исса увидел одного из брахманов в окружении нескольких стражников. Служитель Культа отдавал какие-то распоряжения одному из них, и ученик смутьяна Джины направился в их сторону.

Когда до них оставалось уже не более десятка шагов, один из стражников заметил приближающегося к ним чужеземца и перегородил ему дорогу.

— Мне нужно кое-что сказать брахману, отойди, — ровным голосом, в котором не чувствовалось ничего, кроме умиротворения и решимости, произнес Исса.

Это услышал сам брахман и, на всякий случай не приближаясь к незваному гостю, спросил:

— Чего тебе надо?

— Чего надо мне, того вам — брахманам — не понять. Но зато я знаю, что надобно вам. Вам нужен Джина. Я знаю, где он.

Брахман посмотрел на Иссу с нескрываемым удивлением и, позабыв о предосторожности, подошел к нему ближе.

— Повтори, что ты сказал?

В свете факелов, которые держали в руках стражники, Исса увидел, как заблестели его глаза.

— Я его ученик, я везде следую за ним. Я приведу вас к нему, — все тем же ровным голосом произнес Исса.

Брахман окинул его оценивающим взглядом и, сделав некоторые выводы, спросил:

— Сколько ты хочешь за эту информацию?

Исса молчал. Уже сам факт того, что именно ему учитель доверил исполнить свое поручение, был во много раз ценнее любой благодарности или платы. Он делал то, что должен был сделать. О каких деньгах тут вообще может идти речь? И сейчас он не знал, что ответить. Он просто не хотел отвечать на этот вопрос, он не хотел даже думать над ответом. Сам этот вопрос был ему противен.

Но брахман расценил молчание осведомителя по-своему. Речь шла о выдаче бунтаря, объявленного вне закона шрамана, проповедника, бросившего вызов самому верховному брахману, самому Культу Нараяна. Другого такого случая может просто не представиться. «Он набивает цену», — решил брахман. Поэтому, более не спрашивая о плате, жрец снял с пояса кисет, наполненный монетами, и протянул его Иссе.

— Вот, здесь достаточно даже для двоих таких как Джина. Веди нас сейчас же.

Исса взял кисет и, нисколько не интересуясь его содержимым, повесил его себе на пояс.

— Второго такого как он уже не будет, брахман. Идите за мной.

Исса пошел через площадь, брахман со стражниками  последовали за ним.

Вначале Исса вел их по широким дорогам богатых районов, затем свернул и повел их по узким переулкам районов бедных. Один из стражников, шедший за ним был из числа тех шпионов, кто днем слушал проповеди Джины, а затем следил за ним.

Он узнал в Иссе одного из тех, кто был с Джиной днем, того, кто, будучи хранителем всех их общих денег, раздавал их голодным. Для этого стражника смысл поступка Иссы был так же очевиден, как и для брахмана. «Человек, любящий деньги, — думал стражник, — не может безропотно раздавать их нищим. Значит, этот ученик решил оставить себе все их общие сбережения, а взамен розданных еще и взять плату с брахманов за то, что они устранят истинного хозяина этих денег. Жадность — вот, что им движет».

Тем временем они подошли к тому дому, хозяин которого милостиво предложил Джине с учениками ужин и ночлег и где Исса последний раз видел учителя. Не останавливаясь, он повел стражников дальше.

Спустя некоторое время они свернули с дороги и пошли в сторону небольшой рощи. Именно здесь Джина должен был ждать его возвращения. И, когда они подошли к тому месту, где деревья росли гуще всего, Исса увидел Джину, сидящего в позе лотоса.

Остальные ученики дремали под деревьями в стороне от него.

Когда они подошли ближе и свет факелов, которыми стражники освещали себе путь, выхватил из мрака лицо Джины, учитель открыл глаза, оглядел пришельцев, узнал среди них Иссу и тогда поднялся на ноги.

Ученик остановился прямо перед ним, за его спиной стояли стражники, а за их спинами брахман.

Вдруг тишину разорвал громкий крик одного из учеников. Разбуженный светом факелов, он будил остальных, намереваясь помочь своему учителю. Ученики поднялись со своих мест и те, кто имел при себе мечи, обнажили их.

Но Джина спокойно произнес:

— Верните свои мечи в ножны. Вам уже пора понять, что каждый, взявший в руки меч, от меча и погибает. Я не хочу, чтобы вы погибли или убили кого-нибудь из этих людей. Ни ваше, ни их время еще не настало.

И, вновь посмотрев на стоящего перед ним ученика, Джина еле заметно кивнул ему.

Тогда Исса сделал еще шаг вперед и крепко обнял учителя.

 

***

Стражники взяли Джину за плечи и подвели к брахману, до этого момента молчаливо стоявшего позади и наблюдавшего.

Жрец Культа смерил бродячего шрамана презрительным взглядом, но в ответ получил лишь снисходительную улыбку. И улыбка эта, полная умиротворения и благодушия, полоснула его как ножом. Брахман опешил. Этот человек улыбался в лицо своей погибели!

И тут, первый раз за свою жизнь брахман почувствовал боль. Его сердце сжалось с такой силой, что ему стало трудно дышать. Она была необъяснима — эта боль. Он, брахман, которому предстоит жить еще многие годы, никогда не познать ни бедности, ни гонения, всегда быть объектом поклонения, наместником богов, которому целуют руки и просят простить грехи, стоял перед нищим проповедником, который вряд ли проживет еще хотя бы один день и… завидовал ему.

Это было необъяснимо. Но это было правдой. Он ему завидовал!

Он больше не чувствовал к нему злобы, напротив. Он вдруг почувствовал, насколько ничтожным, до какой степени жалким и ненужным человеком был он сам. Человеком, не заслуживающим не то, что свысока, а даже на равных говорить с Джиной.

И он смутился, он вдруг подумал, что, если бы он был здесь сейчас один, без стражников, он, наверное, отпустил бы его. Просто взял бы и отпустил. А может.… Может быть, даже и спросил бы его о чем-нибудь. Да, конечно спросил бы! Он знает! Он знает то, что не доступно остальным, это точно. В этом нет никаких сомнений. Этот человек улыбается перед лицом смерти, он не бежит, не сопротивляется, он абсолютно спокоен и… не чувствует злобы к тем, кто пришел убить его. Он улыбается им!

А брахман? Кем был он? Прислуживал в Храме. Принимал участие в отправлении ритуалов, в пышных торжествах. Возносил хвалы богам, получал жалование от верховного брахмана, приносил в жертву животных. Он вел праведную жизнь, такую, как его и учили с раннего детства, но… сейчас он чувствовал себя червем. Червем, всю жизнь копошащимся в грязи, в отходах, среди корней Древа Познания Истины.

А этот шраман, Джина, как живительный сок, просочившись мимо червей, смог подняться по стволу этого Древа вверх — к Истине, к Началу Всех Начал. И, поднявшись, он познал Ее, а, познав, он стал Ею. Он превратился в ветвь этого Древа, и теперь он пропускает этот живительный сок чрез себя, питая им плоды — своих учеников.

Что же он, червь, тогда делает? Он собирается подточить эту ветвь? Сбросить ее с высоты вниз? Чтобы она, рухнув, истлела, как истлевает любая мертвая плоть, и стала пищей ему и таким же червям, как и он…

Брахман зажмурился. Нет, он не может поступить иначе, он должен арестовать его, должен привести к верховному брахману. Это его долг. Долг.…

Но, кому он должен? Кому? Если задуматься.… Нет, лучше не задумываться, так проще. Он должен. Должен и все! И, стараясь не думать больше на эту тему, брахман отвернулся от Джины и, сделав жест стражникам, зашагал обратно к Храму.

Ученики были в полнейшем смятении, они не знали, что им делать — нужно ли им идти следом за учителем или нет, оставаться ли здесь или лучше бежать из города? Они принялись обсуждать свое положение, но Исса не сомневался ни минуты — он пошел по стопам Джины.

Он следовал за стражниками, которые вели учителя, на некотором расстоянии. Он знал, что остальные, видев, что это он привел стражников и передал им Джину, больше не примут его. Но он и сам, еще не осознавая почему, не хотел больше к ним. В один миг, потеряв учителя, он потерял и братьев по вере. Они больше не были братья ему.

Но он выполнил поручение, возложенное на него учителем, он не подвел его. Но Исса никак не мог понять — зачем это Джине. Зачем он захотел быть передан брахманам? Зачем просил его, Иссу, сделать это? И, наконец, почему скрыл это от остальных своих учеников?

Но, вновь и вновь задаваясь этими вопросами, он ни секунды не сомневался, что все сделал правильно.

Дойдя вслед за процессией до самой храмовой площади, Исса остановился в тени деревьев, наблюдая. Он видел, как Джину ввели в двери здания, выстроенного рядом с Храмом. Когда-то это была гостиница для паломников, в которой останавливались на ночь люди, идущие поклониться одной из восьми великих ступ, выстроенных над прахом Будды и расположенной всего в нескольких днях пути от города. Но на протяжении уже многих лет это была резиденция верховного брахмана, а на первом этаже, в просторном зале, время от времени он собирал и остальных жрецов на совет.

Исса видел, что на площади появились еще двое учеников Джины и, в нерешительности остановились в отдалении. Простояв там некоторое время, один из них, именем Мани, тот самый, кого учитель называл Камнем, на котором будет зиждиться его Учение, подошел ближе, остановившись рядом с воротами резиденции. Он надеялся первым узнать новости об учителе, когда они, наконец, появятся.

Тут один из стражников, охранявших вход, поднял факел выше, чтобы лучше разглядеть подошедшего и узнал его.

— Не тот ли ты человек, который везде ходил вместе со смутьяном Джиной? Не ученик ли его? — спросил стражник.

На что Мани ответил:

— Нет, я не ученик его. И вообще, я не знаю его.

— Как же? Я уверен, ты стоял рядом с ним в толпе! Ты его ученик.

— Нет, ты обознался, — твердо ответил Мани. — Если я стоял когда-либо недалеко от него, это была не более чем случайность, и я не знал, рядом с кем стою.

Но тут в разговор вступил и второй стражник:

— Нет, все правильно, я тоже помню. Вы ушли с площади сегодня днем вместе с ним и, когда проходили мимо меня, вы с ним разговаривали.

— Да нет же! Я клянусь, что я не знаю этого человека и я не последователь его! — сказал Мани и, чтобы не навлечь на себя беды, отошел подальше от узнавших его стражников.

Все это видел и слышал Исса и, таясь в темноте, недоумевал, почему, когда Джину арестовали, его ученики не последовали за ним, почему они бросили его. А тот, кого Джина называл Камнем, сразу же трижды отрекся от него.

Исса подумал, что сейчас, в этот, может быть, важнейший вечер в жизни учителя, он вдруг остался один, будучи покинутый всеми. Подумал и тут же спохватился — нет! Учитель не один! У него все еще есть один ученик, один последователь.

Он, Исса.

 

***

Суд над Джиной был скорым и безжалостным. Он был приговорен к смертной казни за богохульство и сеяние смуты.

Но жрецы настаивали на том, чтобы его не просто убить, но умертвить жестоко в назидание всем, кому вздумается перечить наместникам богов и проводникам божественной воли на земле.

Приговор было решено привести в исполнение следующим же утром. Некоторое время спорили о способе казни, но остановились на том, что смутьян недостоин быть сожжен так же, как сжигают покорных прихожан и даже самих брахманов. Поэтому было решено, что его тела после казни вообще остаться не должно. Джину надобно уничтожить.

А вариантов казни, чтобы не осталось тела, над которым должно будет совершить обряд сожжения, всего два. Первый заключается в том, чтобы отдать смертника на растерзание голодным хищникам. Второй вариант — погребение заживо.

Но растерзание хищниками зрелищнее, мучительнее, назидательнее, а потому, решил суд, и предпочтительнее. Так что было решено остановиться на этом варианте казни, благо у раджи в зверинце жили несколько тигров, которых он любил собственноручно кормить по утрам мясом. Сразу же после суда к нему был направлен посланник с просьбой предоставить брахманам на утро этих зверей, на что раджа дал свое согласие.

Таким образом брахманы решили судьбу бродячего проповедника.

Всю ночь на центральной площади кипела робота. Был принесен и установлен помост с возвышающимся посреди него столбом. К этому столбу должно было привязывать казнимого для бичевания его плетьми. При помощи слонов и рабов была принесена огромная клетка для тигров и приведены сами хищники, уже нетерпеливо меряющие место своего заключения грациозными мягкими шагами в ожидании утренней кормежки.

 

***

Остаток ночи Джина провел в темной маленькой комнатушке без окон и лишь одной маленькой зарешеченной дверцей. Он был в камере один. Она была всего четыре шага в ширину и шесть в длину. Кровать здесь заменял пучок грязной соломы на каменном полу.

В этой темнице содержались самые опасные преступники, приговоренные к смертной казни, поэтому еще ни разу никто не задерживался здесь более одной ночи. Излишне было бы говорить, что еще ни одному узнику этой темницы не удалось здесь уснуть.

Все стены этого последнего пристанища десятков уже исчезнувших людей были испещрены корявыми надписями. Было удивительно, сколькие из приговоренных к смерти оказались грамотными. Здесь были проклятия и мольбы, кто-то просил прощения, а кто-то клялся, что за него отомстят, кто-то божился, что он не виновен, а кто-то вел подсчет своим достижениям за подходящую к концу жизнь.

Писали куском камня, кровью, царапали стены ногтями и выломанными зубами.

То, что люди делали в этой камере смертников, было последним, что они делали в своей жизни. Дальше не было ничего. Здесь, именно здесь люди становились сами собой, здесь они скидывали те маски, которые носили всю жизнь и, наконец, превращались в самих себя.

А по пятам уже шла смерть, заглядывала через зарешеченную дверь, ждала их, нетерпеливо поглядывая на светлеющий восток. И, только успев сбросить маску, только обретя себя настоящего, человек сразу оказывался в ее цепких лапах и исчезал навсегда.

Джина с интересом прочитал все эти надписи, эти письма с того света и сел в углу лицом к стене. Он никого не проклинал, ему ни у кого не нужно было просить прощения.

Он был спокоен.

Закрыв глаза, он принялся восстанавливать в памяти события прошедшего дня. Пока что все складывалось именно так, как он и планировал.

 

***

Исса простоял в своем укрытии до рассвета. Он видел все приготовления, которые велись на площади ночью, и понимал, что это приготовления для казни учителя. Но, удивительно — несмотря на это, он был спокоен. Исса и сам не мог понять, отчего он с таким хладнокровием взирает на все это.

Почему-то он вспомнил как Джина ходил по раскаленным углям босыми ногами и не получал при этом ожогов. Исса не успел удивиться этому неожиданно всплывшему в памяти воспоминанию, как его тут же сменило следующее — как учитель задерживал дыхание и настолько замедлял свое сердце, что казалось, будто он мертв.

Да, учитель мог контролировать не только свое тело, но и всецело управлял своим разумом, он чувствовал только то, что хотел чувствовать и никогда не терял самообладания. Поэтому Исса был уверен — если Джина захочет, он не почувствует боли ни от побоев, ни от клыков тигров. Если он захочет, он тут же остановит свое сердце и покинет свое тело или, напротив, ощутит всю полноту страданий и продлит свои мучения. Его решение будет зависеть только от его цели.

Но остается нерешенным главный вопрос — какова все-таки эта цель?

Ночь близилась к концу и на востоке уже появилась алая полоса, предвещая собою наступление нового дня. Все для казни было готово и теперь оставалось только ждать.

Когда первые лучи Солнца показались над горизонтом, на площади начали собраться люди. Всего их было несколько десятков, и они явно кого-то ждали, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и то и дело бросая взгляды в сторону Храма.

Спустя некоторое время из Храма вышел один из брахманов, и эти люди тут же окружили его. Исса видел, как шевелились губы жреца, но ветер уносил его слова и ученик не мог разобрать того, что он говорил. И лишь когда брахман ушел обратно в Храм, а эти люди стали расходиться в разные стороны, он понял, что происходит. Это были глашатаи, которые должны были обойти весь город и созвать жителей смотреть казнь. Они должны были останавливаться на каждой улице, на каждом перекрестке и громко оповещать горожан о том, кто будет казнен и каким способом. Таким образом смерть превращалась в зрелище.

И уже скоро на храмовой площади стала собираться толпа. Казнь всегда была одним из самых интересных и захватывающих развлечений, а, учитывая, кто именно должен был пасть жертвой правосудия, интерес толпы только возрастал. Тигры, которых обычно кормили на рассвете, метались по клетке и рычали, не понимая, отчего их до сих пор морят голодом.

Все было готово.

И вот, толпа заволновалась, в ней появились стражники, выстроившиеся в цепь. Они начали теснить толпу, требуя освободить проход между резиденцией брахмана и деревянным помостом, сами становясь по обе стороны этого прохода.

Вскоре двери резиденции распахнулись, и оттуда вышел человек в строгом одеянии. Он прошел по этому живому коридору и взошел на деревянный помост. Человек этот был Иссе не знаком, но он понял, что это верховный судья. Окинув властным взглядом толпу, он призвал к тишине и гул многочисленных голосов мгновенно смолк.

Теперь все взгляды были устремлены только на него.

Он отдал короткую команду, двери резиденции вновь распахнулись и из них вышли четверо. Первым шел мужчина огромного роста, обнаженный по пояс и в широких штанах красного цвета. В одной руке у него была веревка, во второй он держал плеть. Это был палач. Следом за ним двое стражников вели Джину.

По толпе прокатился робкий шум голосов. Многие в толпе считали этого шрамана преступником, посягнувшим на святое и заслуживающим кары, другие знали его поступки и скорбели, что из жизни уходит проповедник добра и великий целитель. Его или любили, или ненавидели, равнодушных не было. Зато равнодушным ко всему происходящему выглядел сам Джина. Он спокойно шел уверенной поступью и, казалось, даже любовался красотою и грациозностью тигров раджи, кружащих в своей клетке.

Его ввели на помост и поставили лицом к толпе. Верховный судья развернул свиток, который до этого момента держал в руке и громко зачитал приговор. Джине предстояло вынести двадцать ударов плетью, после чего он будет отдан на умерщвление благородным хищникам.

К удивлению толпы и неудовольствию судьи, выслушав свой приговор Джина сам подошел к столбу и повернулся спиной к палачу, тем самым выказывая полнейшую готовность начать истязания. Судья немного опешил и его голос даже еле заметно дрогнул, когда он приказывал палачу привести приговор в исполнение. Джина вел себя неправильно.

За все те годы, когда он занимал эту должность, верховный судья привык видеть страх в глазах осужденных, привык слышать мольбы о замене наказания и видеть, как обреченный извивается в руках палача в бесплодных попытках вырваться, хоть немного продлить свою жизнь. В эти мгновения судья чувствовал свою власть над человеком, он держал его жизнь в своих руках и мог делать с ним все, что хотел. Но Джина опередил его, даже не дав закончить его торжественную речь, не дал насладиться властью над собой и ореол этой власти вмиг угас. Смущенный этим показательным неуважением к себе, верховный судья сошел с помоста и затерялся в группе стражников. Он был здесь больше не нужен.

Палач связал руки осужденного и одним рывком разорвал одежду на его спине.

 

***

Плеть с ужасающим свистом рассекла воздух и, направляемая опытной рукою палача, с неимоверной силой врезалась в плоть проповедника. Толпа вздрогнула.

Джина молчал. Ни единого стона не сорвалось с его губ. Плеть взметнулась снова и вновь впилась своими жалами в тело осужденного.

Тишина.

Палач подошел к Джине ближе и всмотрелся в его спину. Он не верил тому, что видел.

Кожа была исцарапана, но все еще цела. Что-то было не так. Живая плоть не могла выдержать таких ударов — кожа должна была лопнуть, должны были оголиться жилы, а кровь должна была начать выливаться из тела.

Не скрывая своего удивления, он принялся осматривать плеть. Но орудие было исправно. Палач недоуменно повертел его в руках и, широко размахнувшись, ударил еще раз.

Кожа Джины вновь выдержала удар. Тогда палач принялся наносить удары один за другим, с каждым последующим приходя во все большую ярость.

Тело Джины не поддавалось наказанию. На его спине выступили мелкие капли крови, больше напоминающие росу, нежели кровотечение. Но его плоть была цела.

Нанося удары, палач рычал от душившей его злобы, но Джина продолжал хранить молчание.

Наконец, истязание прекратилось, палач, тяжело дыша, налитыми кровью глазами смотрел на дело рук своих и не верил, что это происходит на самом деле. Он был лучшим в своем ремесле и славился тем, что не только рассекает плоть до костей, но и плетью срывает целые куски этой плоти. А сейчас у него ровным счетом ничего не выходило, и от этого он пришел в бешенство.

Толпа шумела. Кто-то кричал, что этот человек святой и потому неуязвим, другие требовали продолжать истязание. Верховный судья из толпы стражников кричал палачу, что хватит бичевать, и настало время казнить непокорного.

И лишь Джина продолжал хранить молчание.

Тогда палач отвязал его от столба и подвел к клетке с тиграми. Отодвинув тяжелый затвор, он открыл дверцу и втолкнул проповедника внутрь.

Хищники тут же устремились к нему. Толпа вмиг стихла.

Это была кульминация представления, и толпа ожидала красочного зрелища. Все знали, что крайне редко казнимые таким способом позволяли тиграм просто наброситься на себя и быстро разорвать. Чаще всего обреченные начинали оттягивать последний миг всеми возможными способами. Они отталкивали зверей, уже впившихся в них своими клыками, начинали убегать от них по клетке, не давая убить себя быстро, и тогда хищникам приходилось отрывать от них куски, увеличивая страдания и тем самым забавляя публику. Некоторые начинали карабкаться наверх и, руками держась за верхние прутья, отбиваться от тигров ногами. И тогда зверям приходилось сдирать мясо вначале с костей голеней, затем с бедер, а уж потом, когда обезумевший от боли и ужаса человек терял слишком много крови и падал вниз, добивать его.

Джина сделал шаг навстречу тиграм и что-то негромко произнес. Тигры тут же остановились. Один из них подогнул лапы, изготовясь к прыжку.

Тогда Джина опустился на колени и протянул в их сторону правую руку. Он смотрел прямо в глаза хищникам, и не было в этом взгляде ни страха, ни превосходства. В его взгляде была любовь.

И тут произошло невероятное. Тигр, еще некоторое время постояв, словно в нерешительности, медленно подошел к человеку и слегка склонил свою голову. Джина положил ладонь ему на лоб и медленно, очень медленно повел ею к затылку.

Тигр, которого гладили впервые в жизни, еще какое-то время стоял неподвижно, замерев, словно каменное изваяние, а затем, вытянув передние лапы, лег на живот, и положил свою огромную голову Джине на колени.

Толпа зрителей ахнула. Никто из них никогда не видел ничего подобного. Даже Исса, знавший на что способен его учитель, не ожидал такого.

Тем временем и второй хищник подошел к проповеднику и принял его ласку. Огромные голодные звери, за свою жизнь разорвавшие не одного осужденного, не смогли устоять перед умиротворяющей любовью, которая исходила от этого человека.

Палач побледнел. Он понимал, что происходит что-то из ряда вон выходящее, но не мог понять, что служит причиной этого. Он жаждал крови, ему хотелось, чтобы этот человек, опозоривший его способности палача, умер как можно скорее. Он не чувствовал той любви, которая исходила от Джины, его переполняла лишь злоба. Взяв у стражника копье, он подошел с ним к клетке.

Джина все также сидел на коленях и гладил тигров.

Тогда палач с размаху метнул копье, целясь Джине в шею. Шраман резко отклонился и копье, не задев его, вылетело с другой стороны решетки.

В толпе послышался смех. Это привело палача в еще большую ярость и он, вновь схватив копье и держа его за древко, в этот раз попытался достать проповедника острием.

Резко выбросив руку вбок, Джина схватил древко и одним движением кисти сломал его. В руках палача теперь был лишь кусок палки, и он с остервенением отбросил его в сторону. Вырвав из рук другого стражника новое копье, палач начал обходить клетку, выбирая удобную позицию для возобновления атаки.

И тут Джина заговорил:

— Мне жаль тебя, палач. Ты несчастный человек.

Палач остановился и, весь трясясь от бессильной злобы, процедил сквозь зубы:

— Замолчи. Ты… ты заплатишь… ты умрешь. Все равно.

— Как и ты. Только я умру с благими помыслами, а ты со злобой в сердце.

— Да что ты понимаешь! — крикнул палач и вновь поднял копье.

— Насчет тебя? Все. Я понимаю, что ты выполняешь свою работу. Но, есть кое-что, что делает тебя неполноценным. Ведь ты — хуже зверя. Звери убивают, чтобы насытиться, а ты ради удовольствия.

— Как ты смеешь!

И палач вновь метнул копье. Древко скользнуло по металлической решетке, отклонилось в сторону и вонзилось в спину одного из тигров. Раненый хищник взревел и, вскочив, принялся метаться по клетке.

Палач взвыл от досады. Он ранил тигра раджи и теперь мог поплатиться за это. А Джина встал, догнал тигра и вырвал копье у него из спины. И грозный хищник прижался к его ногам, ища укрытия, как беззащитный котенок.

Верховный судья, бледный не менее чем палач, срывающимся голосом стал кричать, чтобы Джина вышел из клетки, и что приговор его будет изменен. Палач, боязливо оглядываясь на судью, пытался понять, что ему грозит за эту его неудачу и за испорченную шкуру тигра. Он подошел к дверце клетки и стал ждать, когда и Джина подойдет к ней.

Толпа на площади неистовствовала.

Джина также подошел поближе к дверце и остановился от нее в паре шагов.

— Итак, признаешь ли ты, убийца, что грешен? — спросил он.

— Что?! — рявкнул палач.

— Согласен ли ты, что душа твоя загублена и тебе нужна помощь?

— Выходи оттуда, собака! Шакал! Выходи из этой клетки!

— Ты неисправим, грешник, — спокойно произнес Джина и глубоко вздохнул. — Нет у тебя шансов на исправление. Никаких. Сегодня я дал тебе возможность исправиться, но ты оттолкнул мою помощь.

— Выходи сюда!

— Тот, кто отталкивает протянутую ему руку помощи, погибает сам и губит тех, кто окружает его. Ведь люди будут брать с него пример. Я не могу этого допустить.

Джина подошел к дверце, и палач отодвинул массивный засов. Заскрипели петли, и железная преграда сдвинулась с места. Они стояли всего в шаге один от другого.

И тут палач выхватил нож и резко выбросил руку с ним вперед, целясь Джине в живот. Увернувшись от удара, учитель обеими руками схватил палача за запястье и рывком втянул его внутрь клетки.

В следующее мгновение раненый тигр набросился на него и повалил на спину. Джина же вышел наружу и запер дверцу.

Массивные челюсти тигра-людоеда сомкнулись на руке палача, в которой он все еще продолжал сжимать рукоять ножа. Под нажимом белоснежных зубов его кости хрустнули и нож, последняя его надежда на спасение, выпал из ладони.

Обреченный дико закричал от боли, но второй тигр тут же вцепился ему в горло и его крик вмиг оборвался.

 

***

Сразу несколько стражников бросились к Джине и повалили его на доски помоста. Уже через несколько мгновений его руки были вновь связаны за спиной, а к его горлу был приставлен меч. Начальник стражи, искоса поглядывая на то, как тигры в клетке разрывают уже безжизненное тело палача, ждал только команды перерезать смутьяну горло.

Но верховный судья, до глубины своей низменной души потрясенный всем произошедшим, не мог произнести ни слова. Он только яростно замотал головой из стороны в сторону, когда увидел блеск меча возле шеи проповедника. Нет, его нельзя так убивать, это было бы крупной ошибкой.

Тогда стражники подняли Джину на ноги и вновь привязали его к столбу. Но никто из них не решался войти в клетку и попробовать отобрать у зверей то, что осталось от неистового, яростного и такого безжалостного к осужденным палача.

Толпа бесновалась, наблюдая, как голодные тигры рвут клыками массивное тело знаменитого убийцы, состоявшего на государственной службе. Такой оборот событий пришелся им по нраву и теперь даже те, кто еще ранним утром люто ненавидел Джину, прониклись к нему симпатией. Сейчас они, на время позабыв те преступления, в которых его обвиняли, смотрели на него как на человека и не могли не восхищаться его ловкостью.

Постепенно верховный судья пришел в себя и, видя Джину вновь связанным, почувствовал себя немного увереннее. Он поднялся на помост и, стараясь не смотреть в сторону клетки, дрожащим голосом возвестил, что к преступлениям Джины против Культа Нараяна только что добавилось еще и убийство, что лишь утяжеляет его вину и, учитывая обстоятельства, может караться только смертью. Приговор остается в силе.

Джина слушал его все с тем же непоколебимым спокойствием и равнодушием во взгляде. Судья приговаривал его к казни через погребение заживо, будучи заколоченным в деревянный ящик. Приговор надлежало привести в исполнение немедленно.

 

***

Учителя отвязали от столба, и повели в сторону городских ворот. Толпа, плотной стеной обступив процессию, также пришла в движение. Каждый хотел поближе рассмотреть этого человека, увидеть, как он примет свою неминуемую гибель.

Джину провели по той самой улице, по которой он еще только вчера шел к Храму, чтобы вступить в спор с брахманами, и вывели за городские ворота.

Невдалеке виднелась роща, в которой обычно казнили преступников погребением, и процессия направилась туда. В этой толпе, окружавшей стражников, шел и Исса. Он был также потрясен всем произошедшим на площади, и был рад тому, что учитель смог укротить хищников. Был рад до тех пор, пока из уст судьи не прозвучали слова — «погребение заживо». И тут как будто пелена опустилась на него.

Учителя заколотят в ящик, положат на дно глубокой ямы и засыпят сверху землей. До этого момента у него в душе все еще теплилась слабая надежда на то, что Джину могут помиловать или заменят казнь на заключение в темницу. Или что учитель инсценирует свою смерть, а затем, когда все решат, что он мертв и отдадут его тело ученикам для сожжения, вернется к жизни. Да, учитель мог контролировать свое тело и разум. Он мог подолгу не дышать и даже замедлять свое сердце, по внешнему виду ничем не отличаясь от умерших. Но это могло пригодиться, чтобы инсценировать свою смерть, например, от утопления или повешения. Даже от удара ножом или копьем. Но погребенному заживо этот контроль над своим телом будет уже ни к чему. Это казнь наверняка.

По обычаю, установленному много лет назад, над местом погребения будет разложен костер, который стражники, сменяя друг друга, будут поддерживать в течение долгих тридцати дней. Это было придумано после того, как однажды одного погребенного в первую же ночь выкопали родственники и предали его тело огню. А тот был преступник, не достойный такой почести — быть сожженным. И вот теперь жгут над этими могилами костры, чтобы и ночью было видно, что могила не тронута.

За тридцать дней почва и черви успевают превратить тело в разлезающуюся зловонную массу. Оно истлевает настолько, что никто уже не отважится извлекать его на поверхность. И тогда стражники тушат костер.

Выбрав ровную площадку, вполне пригодную для могилы, несколько человек из погребальной команды принялись копать яму.

Земля была податливая и вскоре могила была готова.

 

***

Принесли деревянный ящик чуть больше человеческого роста в длину с плохо подогнанными необтесанными досками и положили его у края ямы.

Джина, с все еще связанными за спиной руками сидел под деревом в нескольких шагах от своей будущей могилы и молча наблюдал за приготовлениями. Толпа горожан расположилась вокруг и, несмотря на то, что перед ней был все тот же проповедник Джина, смутьян и возмутитель спокойствия, никто больше не кричал и не проклинал его.

Напротив, сейчас, когда он был в буквальном смысле в двух шагах от могилы, им было жаль этого человека. Каждый из них понимал, что из жизни уходит великий человек, который одними только взглядом и ласковым словом может укрощать тигров, и при этом безжалостен к убийцам. Некоторым из них он помогал как лекарь, и теперь они рассказывали о его выдающихся способностях остальным — тем, кто о нем слышал лишь от стражников и брахманов.

И теперь люди были готовы слушать о нем и даже жалели, что не могут поговорить с ним. Сейчас, впервые в своей жизни, многие из этих людей задумались — а так ли правы брахманы насчет него?

Когда могила была готова, судья приказал стражникам поднять осужденного на ноги, что они незамедлительно и сделали. Вновь был зачитан приговор и снова Джина не пытался оказывать сопротивления. Он покорно шагнул внутрь ящика и только тогда попросил развязать ему руки. Судья запретил это делать, но тут из толпы полетели выкрики, требующие исполнить эту последнюю просьбу осужденного.

Сначала раздавались одиночные возгласы, затем к ним присоединились новые, затем еще, сливаясь в единый гул голосов. И все больше, все громче и настойчивее становились эти требования. Люди, еще утром считавшие, что ненавидят его, просили за него.

Смущенный этим неожиданным напором, судья вынужден был уступить, и приказал стражникам развязать Джину.

И вот, когда путы были сняты, и все, что ему оставалось — это лечь на дно ящика, Джина заговорил:

— Прощайте добрые люди. Прощайте. Многие из вас были несправедливы ко мне, но я прощаю вас. Потому как не хочу таить в сердце своем обиды и злобы. Я свободен от этих недугов, желаю освободиться и вам. Да поможет вам Бог.

И, снова не дожидаясь приказаний судьи, он лег спиной на грубые доски ящика. Двое стражников накрыли его тяжелой крышкой и сразу же принялись заколачивать.

Из толпы послышались сдавленные рыдания. Несколько женщин не выдержали и, не дожидаясь закапывания, отошли в сторону.

Горожане впали в уныние, их больше не забавляла эта казнь, она была им противна. И люди стали по-одному, а затем и группами уходить обратно в город.

Пропустив веревки под ящиком, погребальная группа по команде подняла его и перенесла к яме. Гроб закачался над пропастью.

В следующее мгновение они уже опускали его вниз. Глухой удар из глубины дал понять всем, что он достиг дна. Веревки были вынуты и, взявшись за уступы, погребальная группа принялись забрасывать яму землей.

Все было кончено.

 

***

С тяжелым сердцем Исса смотрел, как стражник поднес горящую ветвь к дровам и как костер над могилой великого проповедника ярко запылал.

Уже темнело и городские ворота скоро должны были запирать на ночь. Но в город идти ему было незачем. Все, что связывало его с этим городом, покоилось сейчас в земле в нескольких десятках шагов от него.

На месте погребения Джины остались лишь трое стражников и он.

Вначале, когда стражники поняли, что он никуда не собирается уходить, они пытались прогнать его. Но Исса ответил, что хочет побыть рядом с учителем. Тогда они, поняв, что это ученик, пытались угрожать ему и даже дважды насильно отводили подальше от места казни, но он каждый раз возвращался обратно.

Вскоре, поняв, что он все равно никуда не уйдет, стражники смирились с его присутствием и даже как будто забыли о нем.

Исса пребывал в унынии.

Он выполнил просьбу учителя, но теперь чувствовал какую-то незавершенность. Что-то было не так, но он никак не мог понять, где же он ошибся.

Он вновь и вновь вспоминал свой разговор с учителем, произошедший четыре дня тому назад. Джина просил передать его жрецам Культа, просил помочь уйти из жизни, а затем… Затем он просил его вернуться на родину.

Теперь все, кроме последнего пункта, было совершено.

Может быть, когда он вернется в Галилею, он поймет, чего именно от него хотел учитель и тогда сможет завершить дело.

Вернуться в Галилею…

Исса так давно покинул дом, что уже начал забывать свою родину, свою мать, братьев.

Он помнил, как тринадцатилетним мальчишкой пошел с караваном через пустынные земли, населенные язычниками, которые поклонялись идолам. Как в первый раз встретил людей, стоявших кружком вокруг маленького костра, полыхавшего на каменном постаменте и молившихся Богу Творцу. Это были последователи Заратуштры.

От них он в первый раз услышал о том, что есть на земле Добро и есть Зло и что они находятся в постоянной борьбе меж собою. Каждый человек, говорили они, должен сам выбрать, на чьей стороне он будет.

Иссе было хорошо с этими людьми, он многое узнал от них, но караван двинулся дальше и они пришли в эту страну, где люди почитали Нараяна как воплощение Бога Творца.

Но однажды он шел по дороге и увидел сидящего на обочине проповедника в кругу своих учеников. Это был Джина.

Он помнил как сейчас, что, случайным образом услышав их разговор, заинтересовался его предметом, остановился и стал слушать. Заметив его, Джина предложил присесть рядом и принять участие в обсуждении. Речь шла о реинкарнации, о бардо и выборе места следующего рождения.

Это было двенадцать лет тому назад…

Исса крепко зажмурился.

Столько лет прошло, столько всего пережито и познано за это время! Вернуться в Галилею.… И обязательно посетить Иерусалим, духовный центр Иудеи, это не очень далеко от дома, от Назарета. Он помнил, что там тоже есть Храм, в котором тоже есть жрецы, с которыми ему, двенадцати лет от роду, уже однажды довелось разговаривать.

Жрецы… Исса подумал, что они, наверное, сильно отличаются от местных брахманов. Тогда, семнадцать лет назад, они показались ему мудрыми.

Интересно, как там Иоанн? Когда они виделись в последний раз, еще детьми, он тяготел к познанию Бога, верил, что Мессия придет уже при его жизни и тогда его народ будет спасен. А следом и остальные народы.

Джина хотел, чтобы он вернулся.

Теперь Джины нет, но есть его Учение, как он и говорил. И он, Исса, познал его насколько смог и теперь может нести Учение людям.

Или… все еще не может? Внезапно возникшее сомнение смутило его.

Джина говорил, что у него получится. Да, говорил.… Но даже сам Джина не мог убедить всех, а уж Иссе с ним не сравниться.

В любом случае, оставаться здесь, в этой стране дальше нет никакого смысла. Все ученики Джины останутся здесь, здесь они будут проповедовать.

Значит,… значит, настала пора возвращаться...

 

***

Исса шел уже третий день. По дороге попадались деревни, в которых можно было купить еды и найти ночлег. Эти земли были знакомы ему, он не раз и не два бывал здесь вместе с Джиной и жители знали его. Слух о том, что Джина был казнен, уже достиг этих мест и все жители скорбели о нем. Даже те, кто никогда прежде не слушал его проповедей и считал его смутьяном, сожалели, что он принял такую мученическую смерть.

И вот на третий день пути, когда Исса проходил через одну из деревень, где так часто бывал раньше и хотел напиться из колодца и купить в ней еды, жители не дали ему этого сделать и прогнали его. Какой-то купец, бывший в городе на празднике и во время казни Джины, принес им весть, что знаменитый шраман, неоднократно помогавший беднякам и лечивший больных, предан своим учеником Иссой.

Хотя жители не были богаты и многие нуждались, а Исса всегда был щедр и никогда не жалел отдаваемых денег, никто не продал ему даже одной единственной лепешки. Преследуемый гневными выкриками людей, всегда так благосклонно относившимся к ним и дававшим им кров и продукты, он был вынужден идти всю ночь голодным, пока не добрался до следующей деревни.

Со временем он стал встречать подобное отношение к себе все чаще. Слух о том как именно учитель был передан брахманам день ото дня расползался все больше. Не зная истинной причины поступка Иссы эти люди начинали ненавидеть его, не зная подробностей начинали придумывать их сами. И если сначала, в первые дни бытовало мнение, что Исса сделал это ради денег, в последующем появились слухи, что он одержим злым духом, даже самим Марой искусителем. Эти слухи быстро передавались от одного несведущего к другому, множились и все расширялись, пока не достигли, наконец, закономерного результата — все в них поверили.

И теперь «одержимый Марой», «сребролюбец», «предатель» Исса был гоним всеми.

Он шел дальше, с каждым шагом все удаляясь от могилы учителя, своего духовного отца. Он шел домой.

 

***

Хотя денег у него было вполне достаточно, чтобы купить даже не одну, а сразу несколько лошадей, он решил идти в Галилею пешком. Так он пришел сюда, так он привык, и так всегда делал сам Джина, равняться на которого было для него честью.

Первое время он думал, как ему будет правильнее поступить с теми деньгами, которые он столь неожиданно получил от брахманов за информацию о местонахождении учителя. Неожиданно, так как он о них и не помышлял.

Но потом, все обдумав, он понял, почему ему заплатили, притом так щедро. Он понял, что доносительство, судя по всему, является обязательным атрибутом любой власти, и, чтобы эта власть была крепка и нерушима, доносительство нужно было поощрять. И брахманы, как властьимущие, были просто обязаны оплатить этот донос, чтобы тем самым способствовать углублению этого порока в людях.

Так поступили бы и начальники стражи, так поступил бы и раджа. И вообще каждый, кто власть ценит более, нежели человеческую добродетель.

А для Иссы эти деньги были неожиданностью. Он даже поначалу хотел вернуть их, швырнуть за ограду Храма, но затем передумал. Получив обратно свои монеты, брахманы просто разделили бы их между собой, как делали всегда, и пользы они все равно никому бы не принесли.

Поэтому Исса решил на эти деньги добраться до дома, а там то, что останется и раздать нуждающимся.

 

***

На одиннадцатый день пути он дошел до границы страны и, миновав маленькую деревушку, состоящую всего из нескольких домов, впервые за последние пятнадцать лет оказался в местности, где никто и не знал, кто такой Джина.

Это была страна йогов. В небольшой равнинной стране древнее учение начинали познавать еще детьми и не переставали практиковать его уже никогда.

Познание было их жизнью, совершенство — их целью.

Следуя своим путем, Исса шел от селения к селению и повсеместно встречал группы людей, занимавшихся совершенствованием своего духа и своего тела. Жители здесь были спокойны, умиротворены. Они не возносили яростных похвал богам и никого не хотели ненавидеть.

Исса всегда испытывал глубокую симпатию к йогам, еще с того самого момента, когда впервые о них узнал. На его далекой родине о них никто и ничего не знал, поэтому, когда он четырнадцатилетним юнцом впервые увидел, как на лежащего на спине человека наступает слон, не причиняя ему никакого вреда, как люди ложатся на ложе из гвоздей и ходят босиком по пылающим углям или высушивают на себе ледяные простыни, это его очень впечатлило.

Он даже думал тогда остаться с ними, примкнуть к какой-нибудь общине и посвятить себя этому учению. Но какая-то неведомая сила тянула его дальше на восток. И, повинуясь этому влечению, он шел дальше.

Когда же караван, с которым он пришел, достиг пункта своего назначения, он покинул его и принялся искать ту школу, в которой он мог получить то, для чего и проделал весь этот путь. Он жаждал Истины.

Он был еще совсем юн, но он уже искал ответы на вопросы, которые редко волнуют даже взрослых мужчин и даже стариков. Он ходил от ашрама к ашраму, от монастыря к монастырю, он слушал бродячих шраманов и храмовых брахманов. Он искал.

Все эти проповедники и всевозможные учителя были умны, они хорошо говорили. Многие из них были мудры. Но ни к одному из них Иссу не тянуло. Было что-то, что толкало его на дальнейшие поиски. Что-то неуловимое.

И вот однажды он встретил Джину…

Какова же была его радость, когда он узнал, что учитель, к которому он примкнул — Джина — еще и мастер йоги.

Год за годом постигая мудрость этого человека, Исса учился также и самоконтролю, постоянно, день за днем совершенствуя себя. Схватывая на лету, он вскоре стал лучшим из его учеников, единственный из них достиг уровня близкого к уровню учителя.

Несмотря на свои двадцать девять лет он уже был близок к тому, чтобы самому стать мастером.

 

***

Миновав страну йогов, на исходе пятнадцатого дня пути Исса наткнулся на торговый караван, везший товары для сбыта на рынках обширных владений Рима. Их путь лежал через Иудею, и он решил идти вместе с ними.

Караван был небольшим. Он состоял из четырнадцати купцов, шести носильщиков и десяти погонщиков животных, всего тридцати человек. Присоединившись к ним, Исса, таким образом, стал тридцать первым участником этого караванного перехода. Животных же было около полутора сотен голов.

Купцы приняли Иссу с тем должным уважением, которое так часто испытывают к ищущим Истину аскетам те, кто жаждет богатства и славы и так редко, кто богатство и славу уже приобрел. Поначалу, правда, на него смотрели с некоторым сомнением, но затем, поняв, что он не будет для них обузой и его не придется содержать, так как он наравне со всеми способен покупать пропитание, успокоились.

Всем этим людям, с которыми Иссу на обратном пути свела судьба, нужны были деньги. Они жили ради них, деньги были их целью и, преодолевая трудности, они шли к этой цели всю свою жизнь.

А ему деньги лишь облегчали тот путь, по которому он шел. Они не были для Иссы чем-то важным и заслуживающим такого почета и поклонения, которые оказывают им большинство людей. Это были всего лишь деньги — металлические кружочки, на которые можно купить то, что поддерживает жизнь в ищущем и совершенствующемся теле. Не было бы у него этих монет, ему пришлось бы просить подаяния, что отвлекало бы его от главного — от поиска Истины.

Именно это холодное пренебрежение к столь желанному звону монет и вызывало то чувство уважения и даже немного зависти у купцов, что ехали верхом рядом с бредущим пешком двадцатидевятилетним галилеянином Иссой.

 

***

Так шел он с караваном день за днем, лишь по ночам останавливаясь на отдых. Они проходили через многие города и деревни, днем покрывая значительные расстояния, а по ночам разбивая лагерь. Все тридцать человек, из которых изначально состоял караван, сменяя друг друга, дежурили по ночам у костра, отгоняя от лагеря хищников. Иссу освободили от этой обязанности, и он мог всецело посвящать ночное время медитации и сну.

Каждую ночь, когда все ложились спать, двое оставались дежурить. Как заведено у путешественников, в определенное время в середине ночи их сменяла другая пара, которая и дежурила до самого утра, когда все поднимались и, спешно позавтракав, выдвигались в дальнейший путь.

Однажды ночью весь лагерь проснулся от ужасного крика. Когда Исса вскочил на ноги, он увидел, что всего в нескольких шагах от него кричит и катается по земле один из купцов, шедших с караваном, а над ним стоят два других купца. В их руках обнаженные мечи, и с одного из них стекает темная кровь. Никаких сомнений не было — эти люди пытались убить купца, но удар оказался рассчитан недостаточно точно и теперь он, истекал кровью и мучился от невыносимой боли, но при этом был все еще жив.

Исса бросился к раненому, но, прежде чем он успел подбежать, второй купец вонзил свой меч в грудь несчастного и тот, изогнувшись всем телом, забился в предсмертных судорогах. Из его рта полезла густая кровавая пена, правая рука беспомощно обхватили острие клинка, пригвоздившего его к земле и, крепко сжав его, прорезая кожу, медленно поползла вниз. Все было кончено. Купец был мертв.

Весь лагерь был уже на ногах. Купцы, носильщики, погонщики, обнажив оружие, которое имел при себе каждый, обступили место убийства. Все взоры были устремлены на двух купцов, только что лишивших жизни третьего, чей труп в неестественной позе лежал у них под ногами.

Каждый из присутствующих, столь резко вырванных из безмятежного сна, сейчас пытался представить себе картину произошедшего. Они представляли как двое убийц, чьей обязанностью этой ночью было сторожить покой ночного лагеря, осторожно, бесшумно подходят к спящему и ни о чем не догадывающемуся несчастному. Как один из них заносит свой меч над обреченным и затем быстрым движением вонзает его в расслабленную плоть. А они, все остальные, также ни о чем не догадываясь и полностью доверив свои жизни ночным охранникам, спят всего в одном, двух, трех шагах от места убийства. И каждый присутствующий, содрогаясь от ужаса, сейчас ясно представлял себя на месте умерщвленного, внутренне радуясь, что выбор убийц пал ни на него.

Над лагерем висело напряженное молчание. Только что совершенное деяние своей дерзостью и неприкрытостью поразило всех. По закону убийство не оправданное обороной всегда каралось смертной казнью. Исключение составляли только брахманы, к которым, по обычаю, смертная казнь в принципе не могла быть применена. Для касты жрецов самым суровым наказанием за убийство было изгнание из города, а иногда, когда убитый был особенно богат или был особой благородных кровей, и из страны. А тут два купца убили третьего, убили в тот момент, когда он спал, без видимых причин и тому есть множество свидетелей.

Но тут один из убийц, тот, который нанес последний — смертельный — удар, заговорил:

— Я прошу вас прежде, чем делать какие-либо выводы, выслушать меня.

Лагерь ответил ему зловещим молчанием.

Но он продолжал:

— Дело в том, что волею судьбы нам, — он указал на себя и на второго купца, с клинка которого все еще продолжала капать кровь, — стала известна тайна этого человека, — он указал на мертвеца. — Стало известно кто он. Поймите, мы просто не могли поступить иначе, не могли ждать и даже боялись говорить об этом кому-либо. Мы были вынуждены действовать.

Собравшиеся вокруг них люди с оружием в руках продолжали хранить напряженное молчание. Была еще глубокая ночь, горизонт на востоке был темен, и, чтобы хоть немного рассеять густую тьму Исса подбросил несколько сухих поленьев в костер. И тут же языки пламени, обрадовавшись этому подарку, принялись жадно облизывать их. Огонь, уже начавший увядать, вдруг оживился, взметнулся ввысь с новой силой и мрак, до этого момента упрямо наступавший на лагерь и сжимавший его своими кольцами в объятия, в страхе бежал.

Тем временем купец принялся рассказывать:

— Еще несколько дней назад, когда мы останавливались на берегу ручья, мы заметили за этим человеком одну странность. День был, как вы помните, жаркий, и мы все были рады представившейся нам возможности освежиться в проточной воде. Так вот, в тот момент, когда все мы сбросили с себя одежды и с наслаждением погрузились в воду, этот человек не скинул с себя одежды и не последовал нашему примеру, а остался на берегу. Как вы помните, мы все изнывали от духоты, и он не был исключением. Тем не менее, он ограничился лишь тем, что умыл лицо и ладони, хотя мы его и звали купаться. Еще тогда у меня мелькнула мысль, что он не хочет при нас снимать с себя одежду и на то, по всей видимости, есть какая-то веская причина. Но это по большому счету, конечно, ничего не значит, и я почти забыл об этом незначительном эпизоде, но вчера утром с ним произошел еще один странный случай, который заставил меня вспомнить тот его странный поступок.

Вчера утром мы шли через рощу, и как вы наверняка помните, ветви, растущие над дорогой, очень затрудняли нам путь. Эти ветви хлестали нас по лицу, царапали нас самих, наших животных, а также и наши вещи. И вот я, следуя сразу за этим человеком, — он вновь указал на скорчившегося мертвеца, чье обескровленное лицо было в свете костра абсолютно белым, — увидел странную вещь. Как вы все знаете, в отличие от всех остальных купцов нашего каравана, у него была всего одна лошадь. То есть, он отправился в долгий и опасный путь через несколько стран ради того, чтобы продать содержимое всего двух дорожных мешков, которые и были укреплены на спине этой одной лошади. А это в несколько раз меньше, чем у каждого из нас. Уже странно. Значит, подумал я, содержимое этих мешков должно представлять значительную ценность. Но, случилось так, что, когда вчера утром одна из низко растущих веток, кем-то обломанная, вдруг пропорола один из его мешков и вырвала из него клок ткани, я случайно узнал, что он везет. Каково же было мое удивление, когда из его дорожного мешка на дорогу стали выпадать… пустые мешки и грязные тряпки. Он, идущий впереди, не заметил того, что произошло. А я, следуя за ним, наблюдал всю эту сцену. Наблюдал и размышлял. Если человек отправляется с караваном как купец, но при этом имеет всего лишь одну лошадь и два мешка, набитых пустыми мешками, значит, он вовсе не торговать едет. Значит, он старается всех обмануть. Но зачем?

И вот тогда я вспомнил, что за последние два года на этом караванном пути произошло целых три гибели караванов. Людей находили мертвыми случайные путники вокруг погасшего костра. Все ценное из их дорожных мешков пропадало, а признаки указывали на то, что все они явно были убиты спящими. Не было никаких признаков борьбы, ничего, что указывало бы на то, что на караван кто-то напал извне. Вьючные животные не были тронуты, что говорило о том, что нападавших было мало, может быть всего один или два человека. Иначе они угнали бы и их. И не было никаких улик за исключением одной.

Когда было обнаружено то, что осталось от третьего каравана, один из купцов был все еще жив. Он от рождения страдал от тяжелого недуга, когда кровь из ран очень быстро останавливается. Как известно, такие люди долго не живут, но тогда эта болезнь, которой он страдал с раннего детства, спасла ему жизнь. Вернее, на время продлила ее. Он все-таки умер через три дня от заражения, но перед смертью успел рассказать то, что видел в ту ночь.

По его словам человек сделавший это был раздет до пояса, а лицо его было скрыто под маской. Убийца действовал в одиночку. И была одна деталь, которую раненый запомнил и которая может помочь опознать этого убийцу-грабителя. Все его тело было сплошь покрыто татуировкой — на нем был изображен Яма. Бог Смерти. И маска, скрывавшая его лицо, была маской Ямы. Изображая из себя Бога смерти, грабитель в действительности нес смерть людям, безмятежно спавшим вокруг костра и, набив свои мешки награбленным, уезжал прочь.

Рассказчик замолчал, но нут же в разговор вступил один из погонщиков, стоявший ближе всего к костру:

— Я слышал эту историю. Про воплощение Ямы, нападающего на караваны.

— И я слышал, — поддержал его один из купцов.

— И… почему вы решили, что этот человек есть тот самый грабитель? Из-за того, что он отказался купаться в реке, и вы не увидели у него ничего ценного в мешках? — спросил толстый, большого роста купец, организовавший этот караван и по праву считавшийся его предводителем.

— Нет. Конечно, нет, — отозвался второй убийца, до этого момента хранивший молчание. — Мы решили удостовериться в нашем предположении. Когда тот, на кого пало наше подозрение, уснул, мы вскрыли его дорожные мешки. Конечно, это было дурно с нашей стороны и мы бы обязательно извинились перед ним, если бы удостоверились, что каравану ничего не угрожает. Но, этому случиться было не суждено. Вот что мы у него нашли.

С этими словами он поднял над головой деревянную маску. Это была маска Ямы.

 

***

Все по очереди стали подходить к нему и, с неприязнью косясь на мертвое тело под ногами, рассматривать страшную находку. Сомнений не было. Лик Бога смерти, скаля белоснежные зубы, смотрел на них черными прорезями для глаз.

Возглавлявший караван купец вновь заговорил:

— В таком случае, если вы действительно убили того, кому принадлежала эта маска, на его теле должны быть татуировки.

Не дожидаясь, когда предводитель закончит фразу, один из убийц грабителя опустился перед мертвецом на одно колено, достал нож и разрезал его одежду. Затем, подойдя к костру, он взял пылающую с одного конца ветвь и поднес ее к трупу.

По толпе собравшихся прокатился гул голосов. Все тело мертвеца было сплошь покрыто цветным изображением Ямы. Это был тот самый грабитель, который в одиночку вырезал целых три каравана и до этого вечера остававшийся безнаказанным.

В эту ночь больше никто не спал. Все настолько были возбуждены всем произошедшим, что, собравшись вокруг костра, разговаривали о своем счастливом спасении до самого рассвета.

Разгорелся жаркий спор — что делать с телом. Одни предлагали его сжечь, как и подобает по традиции, другие просто оставить лежать где лежит, третьи отвезти в город и отдать властям. В любом случае, на двоих купцов, совершивших самосуд, смотрели теперь не как на убийц, достойных лишь смерти, а как на спасителей, избавившихся самим от смертельной опасности и сохранивших жизни остальным.

Когда же взошло Солнце и, позавтракав сами и напоив животных, стали собираться в путь, решение, наконец, было принято. Труп грабителя был привязан к дереву, а на его голову была надета его же маска, чтобы всякому, кто найдет его останки, было ясно, кто перед ним. Таким образом, тот образ, в котором грабитель нес смерть другим людям, остался с ним и после его собственной смерти. Навсегда.

Сожжения он был не достоин. В конце концов, все с этим согласились. Везти же его в город и там выставлять для обзора — было опасно. Исса настоял на том, что этого категорически нельзя делать потому, что это именно опасно. Он объяснил это тем, что глупых и жестоких людей в мире, к сожалению, немало, и некоторые могут пожелать такой же славы, как и у Псевдоямы, как его было решено теперь называть. Пусть черной славы, пусть даже посмертной, но все-таки славы. И, чем больше будет разговоров, чем больше будут публике показывать этого убийцу, тем выше вероятность, что у него найдутся последователи и подражатели. К несчастью, такое ранее уже случалось.

В результате его труп был оставлен на съедение животным — пусть он принесет в этот мир хоть какую-то пользу.

 

***

Когда место ночных событий осталось далеко позади и, утомленные полуденной жарой, путники прервали свои разговоры, к идущему пешком Иссе подъехали те два купца, которые и совершили этот самосуд. Все знали, что Исса, несмотря на свои молодые годы, мудрец и относились к нему соответственно.

Один из купцов спросил его:

— Вот скажи нам — грех ли мы совершили этой ночью или нет?

Исса ответил:

— А сами вы как думаете?

— Я думаю,… что нет,… — неуверенно ответил купец. — Все-таки нет. Это был не грех. Но, все равно, мне немного не по себе. Я первый раз в жизни убил кого-то, надеюсь и в последний. Я думаю, что мы поступили правильно.

— Раз ты спрашиваешь меня, значит, не уверен в этом в полной мере?

— Нет, не уверен, если честно. Мы спасли тридцать человек от смерти, убив одного. Но что-то у меня в глубине души сопротивляется этому, что-то говорит, что я испортил свою карму и родиться мне в следующий раз голодным духом с тощей шеей. Я буду хотеть есть, но не смогу проглотить ни крошки через свою тонкую как соломинка шею. И так буду мучиться от голода и жажды многие годы.

Исса немного помолчал. Он не сомневался в том, что было правильно, а что нет. Сложность было в другом — как объяснить этим людям то, что он сам понимал, какие слова для этого подобрать. Раньше ему доводилось лишь слушать своего учителя, да поступать так, как тот его учил. А вот проповедовать самому до этого не приходилось.

Наконец, он произнес:

— Не переживай. Вы спасли людей. Это доброе дело, за это не наказывают. И спасли вы не тридцать человек, а тридцать одного.

— Как тридцать одного? — удивился купец. — Нас же осталось ровно тридцать!

— Да, нас сейчас тридцать и вы спасли нас всех от смерти, вы оставили нам жизни, чтобы мы могли и дальше творить добро на земле. Но, не забывайте, что вы спасли и Псевдояму от еще большего греха. Он, конечно, будет наказан. Он будет голодным духом очень долго. Но он был бы им еще дольше, если бы вы его не остановили этой ночью, если бы вы не пресекли череду его злодеяний и этим не спасли.

Такого ответа купцы явно не ожидали, и некоторое время ехали молча, осмысливая услышанное. Уже смеркалось, когда один из них, все еще не убежденный в полной мере в том, что его карме ничего не грозит, вновь приблизился к Иссе, чтобы возобновить разговор.

— Но, тогда почему же я переживаю из-за того, что мы совершили? Почему моя душа мечется и никак не может успокоиться?

Исса ответил:

— Переживаешь ты оттого, что привык видеть в убийстве лишь плохое. «Убийца не может быть хорошим» — говорят брахманы — «убийца будет голодным духом». Это ложь. Посуди сам: если бы в мире не было таких как вы, благородных, добрых людей, кто готов с оружием в руках защищать других, Зло быстро множилось бы по земле и очень скоро одержало бы верх над Добром. Ведь Зло никого не боится, Зло ничего не пугает, Зло не верит ни законам раджи, ни проповедям брахманов, и потому действует. Добро же, скованное запретами и законом, не может действовать в полную силу. И в первую очередь в этом виноваты именно брахманы. Брахманы, потакая злым силам, запрещают Добру обнажать мечи. Это приводит к тому, что Добро, которое изначально намного сильнее, нежели Зло, слабеет. А Зло в это время набирает силу. Если бы не было этого обмана, Зло искоренилось бы очень быстро. Но брахманы этого не допустят. Потому как Зло пополняет их паству.

— Но почему? Как это вообще возможно? Брахманы — проводники воли Брахмы. Воли Нараяна. Они на стороне Добра, в этом нет сомнений.

— Кто тебе сказал такую глупость?

— Как кто? — удивился купец. — Они и сказали.

— Еще одна ложь. Весь их Культ построен на лжи. Им нужен этот обман, иначе никто не будет ходить в их храмы.

— Как это так? Ведь Храм — это дом Бога.

— Ложь. Если ты говоришь такое, значит, ты не читал Священного Писания. Там сказано: «И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в храмах и на углах улиц останавливаться молиться, чтобы показаться пред людьми… Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Богу твоему…». Это слова самого Нараяна, земного воплощения Бога Творца, как его называют брахманы. А Он-то уж точно лучше чем брахманы знал, чего хотел Сам, что угодно Брахме. О чем тут еще можно говорить?

— Да уж. — Только и произнес купец.

Он задумался над сказанным Иссой. Конечно, он никогда не читал Священного Писания полностью. Заглядывал, в него несколько раз, даже знал оттуда несколько цитат, но, каждый раз, беря в руки этот Текст, приходил к мысли, что когда-нибудь прочитает его целиком. Когда-нибудь потом. Когда разбогатеет и свободного времени у него будет побольше, например, в старости. Тут спешки никакой нет. Ведь все, что его интересует можно всегда спросить у брахманов. В конце концов, они для того и нужны, чтобы трактовать этот Текст. Непредвзято толковать…

Тем временем Исса продолжал развивать свою мысль о лжи:

— Дело в том, что счастливый человек, если его не обманывают, редко сам придет в храм. Он будет жить, будет радоваться, творить добро. Творить просто так, от души, а не потому, что его запугали муками, которые он будет испытывать в образе голодного духа, если не заставит себя творить добро, отдать свое имущество и ходить в храм. Таких людей брахманы запугивают и в результате причисляют к своей пастве. Но обычно, чаще всего, в храм идут те, кто нуждается в чем-то, кого постигло горе или кто ищет помощи. Вот эти идут в храм самостоятельно, этих даже не нужно разыскивать и запугивать. Зло — вот то, что толкает людей к Богу. После столкновения со Злом люди тянутся к Добру. Это правильно. Но тут их перехватывают брахманы, эти ловцы человеков. И, не доходя до Истины, не доходя до Добра, до Бога, многие, слишком многие останавливаются на ступени посещения храма. Они приходят туда, совершают приношения, опосредованно участвуют в красивых и таинственных ритуалах, которые в торжественной одежде отправляют жрецы, а после этого уходят по своим домам и живут дальше так же, как жили. Уходят до следующего раза. Это подмена. Подмена и не более того. Бог живет не в храмах. Для Бога все мы равны — и оборванные неграмотные земледельцы и опрятные священнослужители. Все равны.

— Так почему же, как ты говоришь, брахманы не пускают людей к Богу и задерживают на уровне красивых ритуалов? Зачем им это делать?

— А потому что, обратившись к Истине, люди рано или поздно начинают напрямую общаться с Творцом. И они общаются с Ним везде, всегда. Такие люди вдруг понимают, что им не нужны посредники, не нужны для этого специальные места и особые дни. Люди, постигающие Истину, перестают верить всякому обману, которым их пытаются опутать. В том числе и обману брахманов. От этого их паства уменьшается, соответственно и приношения. Поэтому они всячески и внедряют этот обман — «храм — дом Бога и лишь брахманы могут говорить с ним напрямую, а ваше дело приходить на службу» — еще с детских лет. А то, что внушено еще в детстве, остается с нами навсегда. Вот поэтому, всем сердцем и умом понимая, что вы совершили благое убийство, какой-то участок души, испорченный ложью брахманов, сопротивляется этой истине. Ведь сказано в Священном Писании, что поднявший меч от меча должен и погибнуть. Это значит, что нельзя поднимать свой меч первым, нельзя быть агрессором. Но так же это значит и то, что против поднявшего меч нужно, непременно нужно, поднять и свой меч. И нужно убить его. Агрессор должен погибнуть. Этому учил Нараян, а брахманам это не выгодно. Им нужны запуганные, смиренные, молчаливо страдающие, самостоятельно спешащие в храм люди, столкнувшиеся со Злом, которые должны понимать, что они с детства в чем-то виноваты, на них лежит какой-то грех, и они должны вымаливать себе прощение, часто сами не понимая за что. Я уверен, когда Нараян вновь придет к нам на землю, воплотившись в проповедника, ему будет стыдно за то, что теперь Его имя используется именно таким образом.

 

***

Шел двадцать первый день после казни Джины. Путь каравана пролегал по пустынным землям, где лишь изредка встречались колодцы, часто пересохшие, и еще реже — поселения. Двадцать один день назад Исса последний раз видел Джину, двадцать один день назад он передал его брахманам, но до сих пор то самое чувство незавершенности чего-то, чувство, что он еще не все сделал и даже далеко не все понял, не отпускало его ни на мгновение. Оно жило в нем. Что-то было не так, он понимал это. Но что — оставалось загадкой.

Целыми днями он думал об этом, долгими ночами медитировал, а когда ложился спать, видел Джину во сне. Учителя больше не было, но, несмотря на это, он был все еще с ним. «Только его Учение, — твердил про себя Исса. — Осталось только его Учение», но даже этому, казалось бы, очевидному факту, он верил не всегда.

Однажды, встав ото сна, он крепко задумался именно над этой фразой и неожиданно для самого себя пришел к выводу, что совершил большую ошибку. Все эти дни он ошибался.

Ошибался потому, что не проповедовал. Учение не может жить, если его не проповедуют. Учение нужно проповедовать, иначе оно исчезнет или превратится во что-нибудь неузнаваемое. Так почему же он не проповедует? Почему молчит? Так же неожиданно пришел и ответ — потому что он не привык.

Исса вдруг понял, что всю его жизнь проповедовал кто-нибудь другой. Джина проповедовал свое учение, брахманы — свое. А он? А остальные ученики? Они всегда слушали. Они думали. Они учились. Да, они думали над тем, что им говорил Учитель, некоторые из них даже многое из этого понимали. Например, вот он, Исса, полностью понимал все то, о чем говорил Джина. Но… он молчит. До сих пор молчит. Говорит только тогда, когда его о чем-то спрашивают. Он привык, что вместо него всегда говорят и делают другие!

«Это недопустимо» — решил Исса.

С того же утра он начал собственные проповеди. Он больше не был учеником. Он стал проповедником.

Сначала он подходил то к одному человеку в караване, то к другому, вступал с ними в разговор, рассказывал о Джине, о его Учении. Но, к его величайшему изумлению, его попутчикам это было вовсе не интересно. Абстрактный шраман с порочащим официальный Культ Учением никого не привлекал. И даже те купцы, которые советовались с ним — верно ли они поступили, убив Псевдояму, когда перестали переживать по этому поводу, потеряли всякий интерес к Иссе. Сейчас их вновь интересовало только насущное — предстоящая торговля и как в сохранности довезти свои товары.

Иссе, с детства тяготевшего к постижению Истины, подобное безразличие к тому, что он считал главным в жизни каждого человека, было удивительно. Он начал размышлять над этим и пришел к выводу, что, по всей видимости, эти люди еще просто не были готовы к проповедям на таком уровне. Для них нужно что-нибудь попроще.

И тогда он начал те же самые проповеди облекать в привлекательную для простых людей форму — в рассказы у костра. Маленькие поучительные притчи привлекали слушателей, а ему самому было не сложно мудрость их Учения облекать в эту популярную форму. Даже имя учителя, для простоты он заменил на «мой духовный отец», а затем и вовсе на «мой отец». Он больше не говорил его фразами, не рассказывал случаев из жизни, когда Джина проявлял свою мудрость, а рассказывал интересные истории, главными действующими героями которых часто были сами купцы. Это особенно привлекало внимание слушателей. И уже вскоре он говорил не с некоторыми уставшими путниками, а сразу со всеми. Он рассказывал притчи во время стоянок у костра, перед сном, утром во время завтрака. Он проповедовал. И его слушали. Учение жило. Значит, жил и Учитель.

И на душе у Иссы стало намного легче.

 

***

Однажды вечером, на двадцать шестой день пути, когда Исса был погружен в глубокую медитацию, в его сознании внезапно поселилась одна удивительная Мысль. Она было настолько светла и ясна, настолько радовала его и пугала одновременно, Она открывала такие горизонты, что Исса, тут же прервав свою медитацию, принялся ходить по лагерю, не в состоянии усидеть на месте.

«Все возможно! Все! — стучала мысль у него в мозгу — Все возможно! Это только вопрос веры!». Джина часто повторял: «Если веришь, значит можешь. Но, стоит пустить хотя бы тень неверия, и шанс что-то сделать тут же исчезает. Без веры ничто не возможно».

А с верой…

Джина. Учитель и духовный отец. Он любил жизнь, любил жить. Он любил все живое. Так для чего же он — не старый, не больной, мудрейший проповедник Добра в этом озлобленном и невежественном мире — добровольно предстал перед заведомо несправедливым судом? Была ли это последняя возможность обратить на себя внимание праздной толпы, заставить ее задуматься? Если так, то надо признать — это получилось. Но… что же дальше?

Брахманы будут стараться стереть из памяти людей даже воспоминания о Джине, будут всеми возможными способами порочить его имя и уже очень скоро в этом преуспеют. Наверняка. Так было всегда и со всеми проповедниками. Память о них оставалась жить лишь в сердцах некоторых людей, близко их знавших и несмотря ни на что продолжавших им верить.

Нет, умереть, стать мучеником ради молвы человеческой, которую рано или поздно перекричат брахманы, было умно. Но это не было мудро. А Джина был мудрец. При жизни он никогда не давал брахманам перекричать себя, значит,… значит, не даст и после смерти.

Может быть, его ученики…

Но, ни Мани, ни остальные ученики никогда не понимали его настолько, насколько понимал он, Исса. Они не смогут, просто не смогут нести Учение так, чтобы оно перекричало голоса брахманов и поселилось в душах множества людей. К тому же Мани публично отрекся от Учителя сразу же после его ареста. Какая у него может быть вера? Чему, какой морали он может научить других? Джина и сам это понимал, он как-то сказал, чтобы Мани ушел от него, что он думает лишь о земном, о материальном, вместо того, чтобы стремиться к духовному, даже назвал его Марой! Учитель позвал не Мани, а его, Иссу, сделать то, что по его же собственным словам обессмертит его Учение.

Обессмертит…

Исса застыл на месте, как вкопанный. Все его тело сотрясала дрожь. Он, всегда сдержанный и спокойный, сейчас не мог владеть своими эмоциями. Неужели.… Неужели он ошибся!!? Или Джина?!  Неужели учитель ошибся в нем?! Или все это лишь плод его уставшего воображения? Неужели это возможно!!?

Из глаз Иссы покатились слезы. Возможно… Он словно вновь слышал слова учителя, слышал, как тот говорил: «Все возможно! Абсолютно все! Это только вопрос веры».

Сквозь пелену слез он посмотрел на запад. Туда, куда он шел. Там жила его мать, его братья. Там жил Иоанн. И каждый день, в своем великом движении по небу, туда устремлялось Солнце.

Затем он повернулся на восток. Там лежали уже пройденные им земли. Где-то там лежал в земле учитель Джина. И Солнце, скрытое от глаз, стремилось сейчас туда, чтобы очень скоро вновь родиться на небосклоне и подарить этому миру еще один День.

Всем своим естеством Исса почувствовал важность этого момента. Понял, что решение, которое примет сейчас, определит всю его дальнейшую жизнь. А вместе с ним и еще многих и многих людей. И решать нужно сейчас.

Момент Истины настал.

 

***

На исходе тридцать девятого дня Исса остановил свою взмыленную лошадь в небольшой роще. Он был измотан длительной скачкой, а уставшее животное, ускорившее его путешествие, чуть не падало от утомления. Но он не мог иначе, нужно было торопиться.

Спрыгнув на землю, он отвязал от седла заступ и, несмотря на усталость и терзавший его голод принялся копать землю. Лившие в последние несколько дней дожди размягчили ее и сделали податливой. Копать было легко. Но это только на поверхности. В глубине земля была сухая, как и в тот самый день…

«Все возможно! Только бы я не опоздал», — твердил Исса про себя и в отместку все нараставшей усталости принимался копать с еще большим усердием.

Он верил. И он знал — Джина тоже верил в него.

Солнце уже коснулось горизонта, когда заступ вдруг ударился о нечто твердое. Иссу охватила дрожь. Доска. Он был на месте.

Как можно быстрее счистив оставшуюся землю с досок, он опустился на колени и принялся их раскачивать. Но доски не поддавались. Тогда он просунул заступ в щель и налег на него, используя как рычаг. Благо, он был знаком с ремеслом плотника.

Доска заскрипела и медленно двинулась с места. Тогда он поддел доску еще раз и снова налег. Скрип и щель увеличилась еще немного.

Вынув одну из досок, он тут же принялся раскачивать другую. За ней и третью. Его руки были изодраны в кровь о занозистую ручку заступа. Но он продолжал работу. Он боялся опоздать. Он даже не мог представить себе, что будет, если он опоздал...

Солнце уже село, когда Исса вынул последнюю доску. Бегом вернувшись к лошади, он достал из дорожной сумки кусок тряпки, обильно полил ее маслом и намотал на деревянную ручку заступа. Запалив этот факел, он воткнул его в гору земли, только что вынутую из глубины и на миг, всего на один миг, остановился на краю.

Яркий свет выхватывал из мрака небольшую площадку, не более двух десятков шагов. Уставшая лошадь, гора земли, глубокая яма, он сам и тот, кто находился вот уже тридцать девять дней на дне этой ямы — вот и все, что было освещено сейчас. Это и был сейчас весь мир. Его мир. Ничего другого, скрытого за этой стеной мрака как будто вовсе и не существовало.

Исса спустился на дно и впервые с того памятного дня, когда учителя тщетно пытались скормить тиграм и в итоге погребли под слоем земли, взглянул в его лицо.

На первый взгляд могло показаться, что Джина спит. От него не исходил дух разложения, но лицо его было бледно, бесцветные губы были плотно сжаты и недвижимы. И он не дышал.

Исса продел свои ладони под его лопатки и немного приподнял. Затем перехватил поудобнее и, взвалив себе на плечо, встал на дне ямы в полный рост. Ноги его дрожали от напряжения, руки от усталости, спина от тяжести. Переведя дух, он сделал еще один рывок, и тело учителя легло на землю возле края ямы.

Следом выбрался и ученик.

Из последних сил он перенес учителя под ближайшее от ямы дерево, положил на покрывало и накрыл сверху своим одеялом.

Джина был недвижим.

Что делать дальше, Исса не знал. За то время, которое он провел рядом с учителем, он несколько раз видел, как тот останавливал свое сердце, переставал дышать и оставался в таком состоянии некоторое время. Но каждый раз после этого Джина сам и возвращал себя к жизни. Это был уровень мастера, никто другой не мог бы контролировать свое тело до такой степени.

Не смотря ни на что, Исса испытывал сейчас какое-то не вполне объяснимое умиротворение. Именно сейчас, стоя над покойным телом своего учителя, первый раз с того самого момента, как Джина попросил передать его на суд брахманам, Исса чувствовал полное облегчение и спокойствие.

Ощущение, что он забыл что-то сделать или чего-то не понял, больше не тревожило его. Он был спокоен.

Тело учителя не подверглось тлению, это было очевидно. Природа не тронула его. «Это значит, — подумал Исса, — учитель так пожелал».

Но Иссе было не ясно, где сейчас находится душа Джины. И это был сейчас самый важный вопрос. Вернется ли его душа в свое тело? Покидала ли она его?

Вдруг его начали вновь одолевать сомнения. А если она уже не вернется? Неужели же он опоздал? Он вновь вгляделся в лицо учителя, припал ухом к его груди и надолго замер. Затаив дыхание, он ждал. Но сердце проповедника стояло.

Не в силах больше бороться со своей усталостью, измотанный за двадцать шесть дней пешего путешествия на запад и тринадцать верховой езды обратно на восток, Исса лег рядом с учителем, закрыл глаза и тут же провалился в глубокий сон.

 

***

Когда он проснулся, Солнце уже показалось из-за горизонта и заливало мир своим ясным вечным светом. В ветвях над головой весело щебетали птицы, где-то рядом била копытом лошадь, а откуда-то издалека доносился слабый запах дыма костра. «Очередной день пути» — мелькнула мысль в его сознании и тут же исчезла, сменившись воспоминаниями о вчерашнем вечере.

Сердце бешено заколотилось в груди. Он вскочил на ноги.

Но Джина, все такой же бледный, бездыханный и неподвижный все так же лежал под его одеялом и не дышал. За это время ничего не изменилось.

Исса опустился на колени перед проповедником и жадно вгляделся в его лицо. Он жаждал, больше всего на свете жаждал сейчас увидеть хоть намек на дыхание, хоть слабое порозовение кожи, услышать хоть глухой, хотя бы одиночный удар столь горячо любимого сердца. Но ничего этого не было. Джина лежал недвижим.

Тогда Исса закрыл лицо руками и дал волю слезам. Он заплакал как ребенок, искренне, горько, безутешно. Он опоздал.

Он слишком долго шел, слишком медленно, недопустимо медленно думал. Ведь тело Джины не тронуто. Это значит — учитель пожелал так. Значит, он ждал, что его извлекут из гроба. Он рассчитывал, что Исса догадается, поймет его замысел, что он поможет ему выйти из могилы и тем самым обессмертить его учение. Поможет… воскреснуть.

Джина мог это. И Исса мог. Спасти.… Обессмертить…

Но он опоздал. Он все понял, но поздно.… Слишком поздно!

Теперь учитель Джина ушел. Теперь его уже не вернуть. И вся тяжесть, вся ответственности за это целиком лежит на плечах его любимого ученика. На его плечах. И ни на чьих других.

Исса плакал. Он винил себя, корил, он клялся учителю, что с этого дня, с этого самого момента ни одного дня своей жизни он более не проживет впустую.

Он будет жить как того и хотел учитель. Он будет проповедовать. Горячо, неистово. Он будет жить вместо Джины. Он, он сам будет нести свет их Учения так, как нес его Джина. И теперь уже он… его обессмертит. И тем исправит свою ошибку.

Учение Любви и Сострадания будет жить вечно.

 

***

Солнце уже прошло большую половину своего дневного пути по небосклону и начало клониться к западу, когда Исса бросил последний взгляд на своего духовного отца.

Джина лежал на поленнице из срубленных его верным учеником деревьев. Поленья были сырыми, и, чтобы они лучше горели, Исса обильно смочил их маслом.

Тело смутьяна, возмутителя спокойствия и проповедника добра и всеобщей любви должно быть предано огню.

Джина умер. Он ушел из этого мира. Но его дело будет жить. Исса поклялся в этом.

Он поднес факел — и масло мгновенно вспыхнуло. Очень быстро пламя охватило все смертное ложе великого проповедника, образовав огненную возвышенность, с которой тело учителя уходило в небытие. Перед Иссой выросла огненная стена.

Глубоко вздохнув, он вскочил на коня и, не оборачиваясь, погнал его на запад.

 

Эпилог

Джина открыл глаза. Вокруг него пылало пламя, трещали пожираемые им поленья, и смрадно коптило горящее масло.

Его тело снова чувствовало. Оно еще было невосприимчиво к воздействию на него извне, но уже могло чувствовать. Кровь потекла по его жилам, и первый за сорок дней вдох ворвался в его грудь.

Огонь становился все интенсивнее и, перекатившись на бок, учитель неловко соскользнул с пылающего ложа и очутился на земле. От длительного бездействия все его тело затекло, члены двигались с трудом, и оттого он был очень стеснен в движениях.

Впереди был длительный восстановительный этап, благо еще много столетий тому назад был разработан комплекс упражнений, позволяющий максимально быстро восстанавливаться после подобного длительного самообездвиживания. Впереди было много важных дел, но сейчас Джина просто сидел на земле и любовался вырисовывающейся на фоне неба фигурой удаляющегося всадника.

Это был его любимый ученик.

Ученик, прошедший тот путь, который для него уготовил учитель, ученик, уже готовый к тому, чтобы самому стать мастером.

Он нес их Учение на свою далекую родину.

С трудом ворочая языком, Джина еле слышно прошептал:

— Мой любимый ученик… Ты станешь великим проповедником, Иисус. Да поможет тебе Бог, сын мой, на этом пути. И… — он улыбнулся, — …до встречи.