Владимир Иванович Бочаров разлюбил горы. Этот существенный факт навел его на мысль продать дачу в верховье Малой Лабы, в километре от границы Северо-Кавказского заповедника. Найти покупателя, представлялось, было делом несложным.
Долгие годы дача служила семье Владимира Ивановича в качестве заветной базы отдыха. Немало трепетных восторгов испытал он здесь, бродя по живописным изгибам реки и занимаясь ловлей форели. Радовали дети, набирающие сил на привольном воздухе, жена, просветленная беззаботными деньками. И не верилось в возможность перемен, хотя время их неумолимо приближалось.
Как же вышло, что он остался один? Дети, понятное дело, стали взрослыми. Дочь увез на Камчатку ее избранник, морской офицер, и удивительным образом совпало, что именно в тот военный городок, где она родилась. Сын планово поступил на учебу в престижный московский университет. Но вот неожиданный поступок жены поставил Бочарова в тупик.
Лариса ушла, не оставив записки. Он думал, что она на работе, когда с урожаем яблок вернулся с гор на свою Ипподромную в Краснодаре, где семья жила по окончании его службы. Телефонный звонок оторвал от домашних дел: паническим голосом сын спрашивал, что произошло между родителями, бабушка, мол, сообщает, что мать переехала к ней. Тут, действительно, станешь в тупик.
Он ли не любил жену? Он ли страстно не мечтал о ней в длительных подводных одиссеях? Однажды в приливе мучительной нежности даже мысленно разрешил ей измену, если она переносит страдания, подобные его телесным мукам. Однако он никогда не пойдет на унижения, какие мог допускать, к примеру, его тесть.
Теща несколько раз, подыскав какого-нибудь хахаля, уходила от мужа. С маниакальным упрямством тесть начинал преследовать жену, умоляя вернуться. Та возвращалась, но все более властная и гордая. Должно быть, правда, что яблоко от яблони недалеко падает? Хотя — нет, не так: Лариса умнее матери, и не к другому переехала.
Такого рода мысли теперь преследовали его. Хотелось досадовать на Ларису, а память подключала что-либо к ее оправданию, хотелось лишить своего уважения, но жалость пересиливала оскорбленные чувства. И тогда ему стало тревожно оттого, что, если не обвинять жену, следовало обвинять себя?
Покупатели, знакомые знакомых, нашлись в Ставрополе. Супруги позвонили в пятницу утром, представились юристами и предложили встретиться в воскресенье на бочаровской даче. Владимир Иванович решил ехать немедленно, чтобы не спеша попрощаться с горами.
Денек выдался сухой и теплый, хрустящий желтолистьем. Будучи уверен, что в горах еще теплей, он, кроме еды, загрузил в «девятку» снасти и одежду для рыбалки, зная по опыту, что вялая в это время форель в жаркие осенние полдни иногда клюет.
Он два лета учился охоте на эту диковинную и осторожную рыбу. Любое движение на берегу, в воде, мах ветви, тень пролетающей птицы заставляют форель затаиться. И тогда никакой рачок, проплывающий хотя бы рядом, не может ее соблазнить.
Рачков Бочаров собирал на перекатах, подняв раструбы охотничьих сапог. Выхватив округлый камень из струи, он быстро переворачивал его к себе на колени. Шустрые пресноводные копеечного размера спасались, пятясь к краям валуна. Не давая им убежать, он сгребал их в средину и складывал в специальный мешочек на груди. Для ловли форели рачки были лучшей наживкой в умеренную и светлую воду. Во время дождей или обильного таянья ледников, когда вода стремилась по ущелью мутным ревущим потоком, скромный рачок становился недоступен ее зрению, и тогда форель брала на белого ручейника. Пользоваться этой привадой его научил Тимофей Ершов — егерь, первый наставник в рыбных делах, впоследствии хороший приятель.
Выруливая со двора, Бочаров подумал, что надо прикупить по дороге водки, чтоб на совесть угостить Тимофея при встрече. Нужный товар приобрел в Темиргоевской. Томная, скучающая продавщица, выдав сдачу, зевнула. «Не выспались? Чем, однако, вы занимались ночью?» — поинтересовался он. «Ой, даже стыдно признаться», — с лукавой откровенностью улыбнулась та.
Посещение магазина добавило настроения, на трассе за станицей он посмотрелся в зеркало заднего вида. Да, яркая женщина — его Лариса, но и он не пугало: строгие, но внимательные командирские глаза, нос прямой, скулы ровные, короткие темные волосы без единой сединки. Кстати, вес бы не мешало сбросить... Действительно, раньше следил за собой. Когда встретил Ларису, казалось, что тело вылито из железа, занимался боксом и не проиграл ни одного боя.
Как же была она хороша! Поразительное сочетание крутых бедер и тонкого стана, высокая шея и свежее, чистое лицо, природные — атласными крыльями — брови; — в общем, достойный образец казачки Кубанского Юга России, которому принадлежала по происхождению. Увидев ее впервые, он геройски подумал, что ради такой женщины в качестве приза, согласится даже на безоружную схватку с белой акулой.
Представленный бой с морским чудовищем заставил Бочарова усмехнуться. Он включил приемник, настроил нужную волну и отдался скорости.
По этой трассе он ездил бессчетное число раз. Все уклоны, повороты, точки «вражьих» засад известны — лети, радуй сердце кружением полей: через Лабинск, Мостовской и Псебай. За Псебаем предгорная Перевалка, где в столовой для лесорубов можно хорошо пообедать.
Строго по графику, выверенному за годы, Бочаров приземлился в столовой. Знакомые поварихи накормили добротным кубанским борщом, жареным мясом, и в который раз он подивился про себя профессиональной честности этих женщин.
Дорогу за Перевалкой преграждал шлагбаум. Его установили недавно: волна новых шкурных отношений в обществе надоумила местные власти извлекать выгоду от красот природы, и въезд в ущелье стал платным. Отсюда начинался подъем к вершинам, снеговые шапки которых открывались глазу на извилистом пути.
У шлагбаума Владимир Иванович остановился. Из зеленого вагончика вышли два незнакомых охранника в камуфляжных костюмах; один направился к машине, второй — постарше — остался на месте.
— Ваш пропуск? — склонился к окну водителя зрелого вида парень.
— Я еду в свой дом, — дипломатично ответил Бочаров.
— А где живете?
— В Кировском.
— Там, говорят, уже не живут. И по мосту не проедете.
—Почему не живут? А Маша Сапрунова, а дед Кияшко? И мост еще крепкий, егеря, бывает, на грузовом фургоне проезжают.
— Разрешите посмотреть вашу прописку, — заупрямился охранник.
— Прописан я в Краснодаре, — Бочаров порылся в перчаточном ящике и вынул документы. — На Кировский есть домовая книга.
Деловито перелистав домовую книгу, парень вернул ее и махнул напарнику рукой:
— Открывай, Петрович!
— Я вижу — вы новенькие. А где ребята, что дежурили раньше?
— Да так... — потупился охранник. — Уволились.
— Жаль, хорошие были люди, — участливо пошутил Бочаров, прекрасно понимая смущение парня. — Но, как учили отцы, если водка мешает работе — брось работу.
— Счастливого пути, — по-военному приложил руку к виску охранник.
День клонился к последнему часу. Солнце, уйдя на запад, ярко освещало левые восточные склоны ущелья и отрезки реки, жавшиеся к их подножиям; правая сторона, где вилась приглаженная грейдером дорога, находилась в тени. Под стук камней по днищу автомобиля Бочаров представил остаток пути: одиннадцать километров. Треть до Бурного, хуторка в два десятка хат, треть до моста на Никитино, селения того же рода, но на другой стороне, — их преодолеть легко, хотя и тут встречаются узкие участки в виде ступени на вертикалях утесов, ручьи. Последняя треть на заповедник часто становится непроезжей из-за осыпей породы и дождевых промоин; к счастью, сейчас погода тому не способствует.
Малая Лаба, по-местному — Лабенок, изливаясь из теснин чистым голубым потоком, в широких берегах делилась на светлые ручьи и обнажала перекаты; заводи, которые Бочаров знал наперечет, обмелели. Он подумал, что крупная форель наверняка ушла в заповедник. Там, наверху, в глубоких ямах Малой Лабы и Черной речки она пережидает осенне-зимнее мелководье. Значит, доступ к точкам душевного лова пролегает через трудные, незаповедные участки восточной стороны. В безымянных ручьях, не входящих в зону охраны, есть привлекательные для рыбака места.
«А нрав-то у Ларисы, как Лабенок, — кольнула Бочарова в сердце острая существенность дня. — То светлый ласковый ангел, то дикая феерия натиска и шума».
Припомнились ее материнские скорби над ним. Они имели место в первые годы супружества. Как-то, томимый двухдневной апатией — следствие сторожевого похода в океан, он прилег на кушетку и заснул. Его разбудило ее присутствие рядом. Она плакала, жалея его. Пощупав мокрую тельняшку, он сказал: «Что за моряцкая жизнь такая — даже дома в океане слез!» А Лариса, упорхнув на кухню, через минуту позвала к столу. И глаза были веселые и сухие. Любила или играла в любовь? Тогда — любила.
Года три душа в душу жили. На четвертый стала покрикивать, сердиться по пустякам. И если перечил, расходилась — не унять. В такие минуты перед его глазами иногда вставала картина стычки с командиром АПЛ, на которой начинал службу.
Командир был редкостный грубиян, но, как положено, для экипажа — царь и бог. Идет пред строем офицеров, останавливается напротив Бочарова:
— Что на руке, лейтенант?
— Кольцо, товарищ капитан первого ранга!
— Может, трость Вам выдать?
— Зачем, товарищ капитан первого ранга?
— А чтобы Вы как денди могли прогуливаться по причалу.
— Это обручальное кольцо, товарищ капитан первого ранга!
— Засунь его в ..., лейтенант, или я отрублю его тебе вместе с пальцем!
Строй офицеров колышется неуверенным смешком.
— Рубите, Арсений Кириллович, — отвечает не по уставу Бочаров, — но не касайтесь кольца, врученного мне женой в знак любви.
— Отрублю, — обещает каперанг.
Кольцо он снял, но позже, когда самому пришлось требовать от личного состава полной отдачи службе. А Ларисе, по вновь открывшимся обстоятельствам характера, растолковал ее духовную связь со старухой из «Сказки о рыбаке и золотой рыбке» А.С. Пушкина.
Единственным встречным на Бурном оказался Ян Карлович; когда-то он помогал вставить стекла в новые рамы на даче: резал мастерски, прислонив полотно к окну, не ошибаясь. По долгу вежливости Бочаров съехал на обочину и вышел из машины:
— Здравствуйте, Ян Карлович!
— О-о, Володя, здравствуй, дорогой, здравствуй, — протягивая обе руки, обрадовался мастер. — А мы тут вспоминали тебя. Слышал, что покидаешь нас, продаешь дом? А где Лариса?
Мастер был прочным стариком, главой эстонской общины, поселившейся на хуторе в давние времена официально разрешенного старательства по Лабенку и Черной, говорил с характерным для прибалта придыханием, растягивая слова.
— Все течет, все изменяется. Посмотрите, — повернул голову Бочаров в сторону наполовину раскорчеванного дикого сада, где в авральном порядке возводились краснокирпичные стены особняка, — во что превращается наша тихая гавань.
— Верно, верно, — подхватил старик. — И в Никитино строят, и свалки развели. А самая беда — туристы. У тех вместо души вообще отхожее место! Приедут, наорут да нагадят.
— Кировский скоро тоже достанут. Плохие подъезды для этой публики не помеха. А публичных мест мне и в Краснодаре хватает.
— Конечно, конечно, — подхватил мастер и опечалился: — К нам-то хоть приедешь когда?
Пообещав наезжать и уклоняясь от прямого ответа на вопрос о жене, Бочаров заторопился:
— Ну, я покатил, Ян Карлович. Мне еще добираться, печку топить. Адели Христиановне мой поклон.
Чуткий старик с понимающей грустью протянул руку:
— Не держу, Володя, не держу. Время дорого.
Они расстались. Через десять минут езды дорога отпочковалась от спуска на Никитинский мост, и слева далеко внизу мелькнул игрушечный хутор, а немного спустя пересеклась с широким коварным ручьем. Сюда ежегодно ссыпались сотни кубометров скалистого грунта. Бунтуя в дожди, ручей мог в считанные часы нарыть настоящий танковый ров и таким образом прервать автомобильную связь кордона и Кировского с миром. По этой причине семья Бочарова дважды оказывалась в сложном положении: было, что едва не опоздали на самолет, вылетающий на Камчатку, в другой раз — Ларисе «приспичило» рожать. И если бы не соседка Сапрунова, неизвестно, как бы управились. Сама Маша имела троих сыновей, которых произвела на свет без акушерской помощи в собственной бане.
Опасаясь сесть днищем на острые камни, Бочаров достиг противоположного берега. Впереди золоченое редколесье обочин сменил серый сумрак буковой аллеи. Тепличный дурман осенней прели пахнул в окно, предвещая близкий конец пути.
Переехав ветхий кировский мост, по змееобразной дороге он поднялся на широкую поляну, где в однорядном строе улицы, прижавшейся к скату лесистой горы, под могучим дубом стоял его дом.
Несмотря на сохранность большинства домов и хат, в целом улица имела нежилой вид; запущенные сады рдели обилием яблок, сухая трава перекрыла многие заборы. И только горка колотых дров перед хатой Марии говорила о присутствии человека.
Усадьбу в Кировском Владимир Иванович приобрел еще в те времена, когда здесь доживали свой век старики и старухи — ветераны подконтрольной государству частной золотодобычи. А еще ранее оттоку молодых из хутора способствовало закрытие прииска. От прежнего хозяина, крепкого работоспособного мужика, достался инвентарь старателя, найденный на чердаке. Однажды Бочаров уговорил Марию показать приемы получения «презренного» металла. После часа слаженной работы Мария собрала десяток темных чешуек с решета и высыпала ему на ладонь: «Вот — золото». Он с недоумением рассмотрел это жалкое сокровище и под ее смех отряхнул в ручей.
Загнав машину во двор, Бочаров поторопился засветло наладить быт. Он открыл ставни и форточку, чтобы проветрить комнату, налил свежей воды в рукомойник, принес дров и затопил печь. Мария не появлялась, значит, была пьяна. Он решил не идти к ней сегодня за молоком и, взяв ведро, снова пошел в конец огорода к роднику.
Быстро темнело. Крупные звезды горели вровень с вершинами гор, казалось, что их можно рвать вперемешку с яблоками в саду. Из глубокой теснины реки тянуло ночным холодом, слабым мерцанием керосиновой лампы теплились окна супруновской хаты и, вернувшись, он тоже зажег керосиновый свет.
Закипел чайник. Владимир Иванович наполнил термос, заварил в именной фарфоровой кружке запасенный Ларисой травный сбор, нарезал хлеба-колбасы и сел ужинать.
В доме было тихо, как в субмарине, затаившейся на глубине, имелся даже стесненный пространством звуковой фон, похожий на работу турбин, — гул огня в печи. И в этой «немой» тишине таилась такая тоска, что ему захотелось завыть волком в темноту за окном. Мгновенно овладев собой, Бочаров, давя безрассудное чувство, намеренно обратил течение мыслей в прошлое.
Он родился в благополучной семье. Отец прошел войну, был дважды ранен, а то, что уцелел, считал щедрым подарком судьбы. Совмещая учебу и труд, выдвинулся на руководящую работу. Жили небогато: директорство Ивана Романовича могло бы служить эталоном честности перед партией и народом.
Мать учительствовала. Тяга ее к совершенству в любимой профессии не имела границ. Но работа и дом, дочь и два сына оставляли тому лишь глубокую ночь. И нередко она уходила в школу с припухшими от чтения веками.
Понятия взрослых — «производственный план», «учебный процесс» — наивной тревогой отражались в детских душах. Как-то само собой получалось, что дети тоже были тружениками. И если бы какая-либо всезнающая канцелярия вознамерилась характеризовать Владимира Ивановича в нежном возрасте, то непременно отметила бы высокую сознательность ребенка.
Положительные начала Бочарова получили официальное признание в знаменитом Ленкоме [1], который с отличием он закончил, а позже — на службе во флоте, откуда уволился в запас с должности командира подводного атомохода. Он не менял убеждений, с годами менялось, приобретая емкость и четкость, их словесное выражение, чтобы соответствовать знаниям и опыту. К последней должности он подошел с прочными, как корпус подводного крейсера, взглядами на жизнь.
С его подачи постоянный состав стал называть свою АПЛ «кормилица». Казалось бы, это домашнее слово не отражает грозную суть корабля; вероятный противник, к примеру, окрестил его «убийцей городов». По Бочарову — отражало вполне.
«Кормилица» — защита и опора державы. Ее сокрушительная мощь противостоит силам зла, стремящимся утвердить свое господство в мире, дает возможность стабильного развития Родине по справедливым сводам правил, выработанных лучшими и бескорыстными умами человечества в течение тысячелетий.
«Кормилица» — это привычная работа, боевое товарищество, ответственность, но, между тем, и нормальная обеспеченность семьи. Да и как назвать иначе, если с литеры «к» начинается ее бортовой номер.
Как-то жена расспрашивала: какое нравственное удовлетворение можно получать от профессии военного, какое сердце надо иметь, зная, что в твоих ракетах таится смерть миллионов людей, в большинстве неповинных? Шел второй год «перестройки», диссидентствующий генсек планомерно забалтывал и разрушал страну, ленивые умы купались в чарах «нового мышления»; естественно, что эмоциональную Ларису заманчивая внешность новолиберальных идей не могла оставить равнодушной. Он отвечал, что выполнит свой воинский долг при любых обстоятельствах. «Страшный ты человек», — качая головой, рассудила жена. «Главное — Родине не навредить», — снисходя к женской слабости, отшутился он. И этим ограничился. Зачем болтать? О долге и чести советского офицера пора «научиться» знать самой; пояснять, что ему суждено в боевой обстановке, — рядиться заранее в смертники? Ему-то известно: в современной войне после пуска ракет любая подводная лодка моментом получит удар возмездия.
Родителей жены Бочаров объективно не уважал. Вечно в ссоре, вечно в дурном расположении духа, они и Ларису тянули в свой бесцеремонный круговорот. Но та, естественно, имела дочернею жалость и привязанность к ним, с которыми Бочаров не мог не считаться. Вот почему, прилетая с Камчатки в отпуск, проводил время частью в Питере — у своих, частью «каторжником» в Краснодаре, хотя сам город любил.
К его приезду у тестя и тещи вдруг возникали проблемы в хозяйстве. То нуждался в замене асфальт во дворе, то гараж становился тесен... то грозил обвалиться нужник на задах, ставший лишним с момента врезки «прочих удобств» в городскую канализационную сеть… Но Бочаров не боялся работы. С утра и до позднего вечера строил, копал, штукатурил на благо жениных родичей, пока не уяснил спекулятивной природы их отношения к себе. И тогда в его семейный союз с Ларисой припожаловали горы как способ разрешения неприятного обстоятельства: будто и в гостях у тестя и тещи, а все-таки порознь.
Лариса против дачи особо не возражала. Наряду с довольством текущим процветанием стариков, живущих в большом двухэтажном доме, полной, что называется, чаше, она хранила обиду на трудные детские годы, когда строились эти хоромы. Старший брат надорвался, таская ведра с раствором для заливки стен; Ларису тоже заставляли работать, как золушку. Она прекрасно помнила, как в кровь разбивала пальцы, выпрямляя старые гвозди (новые были дороги), и гнусные слова отца на похоронах брата. «Отойди подальше — от него воняет», — буркнул тот жене, стоящей у гроба сына. Лариса сознавала, что неприкрытый эгоизм родителей вредит ее союзу с Бочаровым, поэтому оправдывала многие их поступки необразованностью и трудностями прежней жизни. Как будто другим легко жилось в военное и послевоенное лихолетье? Между прочим, как выяснил Бочаров, «военное лихолетье» тесть провел на побережье солнечной Грузии — в Поти, где плотничал и что-то строил, освобожденный от воинской повинности по болезни ног, а фото его в форме бравого красноармейца в дубовой рамке на комоде — бутафория.
И все же честный человек, характеризуя кого-либо, стремится к истине. Были, были у тестя и тещи проблески понятной Бочарову щедрости душевной... Он благодарно хранил в памяти некоторые...
На сто рублей, которые прислали к свадьбе старики, Лариса купила несколько хороших книг, чем было положено начало собственной библиотеке. А как забыть «капкан», когда едва не опоздали к рейсу на Камчатку? Тесть, неистовый лесной топтун (с больными-то ногами?), неплохо знающий прилегающую к заповеднику местность, немыслимой дорогой по горам, забытым волокам пробился к ним на синем «Запорожце» и вывез тем же путем на равнину.
«Да…», — вслух вздохнул Бочаров. «Вышли мы все из народа...», — иронично пристукнуло в уме. «Разница в происхождении весьма негативный фактор в отношениях супругов», — подумал почти всерьез.
Он поднялся из-за стола, решив не томить себя дальше разбором семейных драм. Здесь, в горах, в первый день по приезду можно быстро заснуть. А завтра, раньше, чем рассвет вызолотит желтые склоны гор, он проснется и отправится далеко-далеко по Лабенку вверх.
***
На скамье под навесом крыльца стояла бутыль молока. В узком горле четверти торчала бумажная пробка. В синих тенях рассветного часа на жухлой траве свинцовел плотный иней; дорожка, ведущая к рукомойнику, ответила упругим шелковистым трением на быстрый шаг. Стуча стержнем о донышко льда, накрывшего воду в сосуде, Владимир Иванович наскоро умылся.
Появление соседки в доме совпало с моментом, когда он заканчивал завтрак. Мария, бойкая моложавая бабка, виновато кося глаза на сторону, осведомилась о цели его внепланового прибытия. Предложив ей чаю и не показывая вида, что заметил ее похмельный стыд, Владимир Иванович сообщил об ожидаемых покупателях.
Супрунова насупилась.
— Так я и знала, — сказала она. — То-то, Ларка сюда носа не кажет.
Бочаров повернул разговор на шутку:
— Что же ты, Марь Алексевна, мою драгоценную по уличной статье-то обзываешь?
— А потому, что мне она как дочь, — возразила Мария, и взгляд ее отуманился влагой. Промокнув глаза концом платка, озабоченно предупредила: — Ты не ходил бы нынче на рыбалку.
— А что такое? — спросил Бочаров, натягивая сапоги.
— Неспокойно нынче в горах. У пастухов, что выгуливают скот на Бамбаках [2], два бычка пропали; грешили на медведя, да гильзы нашли от автомата. А вчера вертолет прилетал и кружил целый час по верховьям. Уж не банда ли какая завелась?
— Ерунда, Алексеевна, я пойду не по Черной, а по нашей стороне: здесь тупик и одна тропа. Ты вот что... Отправь Кияшку к Тимофею на кордон, пусть пригласит его на вечер, а также отберите с дедом инвентарь получше, посуду, тряпки, — словом, ничего я вывозить не буду.
— Как так? — слегка удивилась Мария. — Тут все тебе самому необходимое.
— Ничего не надо. — Бочаров похлопал себя по бедру: — Противогазную сумку всего лишь заберу. Еще послужит.
С большим трудом уговорив старушку не стесняться в выборе вещей, Владимир Иванович подтянул на бушлате ремень, вложил в карман спичечный коробок с солью и вышел на крыльцо.
Воздух будто потеплел, над восточною грядою уже запылали лепестки солнечного света. Мария проводила до изгороди: он отдал ей ключи, она пожелала удачи вслед. Покрытая щебнем дорога повела его к «Камню Любви», предмету, названному так по условию между ним и Ларисой.
До Камня не больше полукилометра. Это плоский валун, лежащий в русле ручья, чуть выше перехода, закрытый со всех сторон высокой ольховой порослью. На этом камне недоступная вне собственной спальни супруга как-то уступила его пылким ласкам.
Приглушенный шум реки приблизился справа. Бочаров уловил крабовые запахи иссыхающих берегов. Не дойдя до камня сотню метров, он повернул в кустарник и вошел в протоку: его внимание привлек продолговатый остров, точнее — водоворот за корневищем топляка, обнажившегося на краю этой суши по причине малой воды. Как опытный фартовый рыбак он знал, что такие открытые водомоины обычно обживают крупные форели. Дело стало за малым: достать наживку и подкрасться к месту лова самым незаметным образом.
Однако расчет на быстрый успех не оправдался. Форель, по-видимому, была намного крупнее, чем он ожидал. Когда, таясь за корнями, он опустил вертикаль лесы в глубину, силлоновая японская нить моментально лопнула от мощного рывка вниз, а метровый остаток повис паутинкой в воздухе. Зато стало ясно, что рыбацкое счастье вполне возможно в этот прощальный ноябрьский день.
Пару часов спустя в перекинутой через плечо противогазной сумке уже покоилось пять форелей. Кировский был километрах в трех, впереди густел, восходя по уступам склонов, смешанный лес. Спустившись с крутого берега на голый мыс в изгибе реки, Бочаров остановился. Место показалось приютным. Здесь, пожалуй, следовало подкрепить себя едой.
Омыв водой подходящий булыжник, он распластал на нем всю рыбу и присолил из спичечного коробка. Так делал Тимофей Ершов, который и приучил его обходиться в походах без каких-либо запасов пищи. Помимо сырой форели Владимир Иванович мог бы найти в окружающей природе другое пропитание, но благородные лососи — несравненно вкуснее, И для кого беречь улов? Лариса в Краснодаре, дети далеко, а Марии он еще добудет.
Он уселся на прибрежный камень, опустил подошвы сапог в бегущую воду и захрустел упругой рыбной мякотью.
«Конечно, дражайшая Лариса Павловна, — шелохнулись, поплыли в его голове будто и не свои слова, а кого-то стороннего, трезво анализирующего жизненный расклад, — тебе выпала не слишком завидная карта — стать женой приспешника Посейдона. Была ли счастлива, имея сурового, закоренелого в привязанности флоту мужа, которого съедала служба, а иногда заставляла исчезать на месяцы? Безусловно — нет, потому что счастье избегает одиноких.
А ведь начиналась семейная жизнь на какой-то высочайшей вершине взаимных чувств, где возможность не умереть от любви хранилась едва ли не в дыхании друг друга. Горько сознавать, что на этой вершине не задержались, что градус отношений в доме медленно, но неуклонно полз вниз по обстоятельствам, как говорится, психологической несовместимости. Какого мужа не рассердит прогрессирующая сварливость жены? Какую жену не разозлит высокомерная «молчанка» мужа?
Тебе бы, любезная Лариса Павловна, жить не в военном городке с заурядным морским офицером, а в гареме восточного деспота, подавленной его величием, в неге и тишине, под присмотром заботливых евнухов. Тогда бы расцвело все лучшее твое: магическое обаяние и женственность, природное веселье и живость эмоций, там бы самоуспокоилась шансом стать любимой из жен тирана.
В полном объеме компоненты земного блаженства читались в твоем лице, плавной походке и жестах, в необычном спокойствии речи только во время беременности. Ты всегда была хорошая мать; однако родила двоих, а дальше заупрямилась: осудят, мол, да и ради чего «плодить нищету?» Тут мамаша еще, краснодарская, подсыпала: не стелись под мужа всей душой, не открывай целиком наготы... И что в результате? Сумбурная, наивно-детская, щемяще-жалкая неудовлетворенность жизнью?»
Владимир Иванович нагнулся, помыл руки и сидел какое-то время, склонив голову, ничего не видя вокруг. «В результате, получается, — думал он, — что Лариса опять виновата, а я топчусь вокруг да около узловых моментов, в которых выгляжу нехорошо. Может быть тогда еще, двадцать с лишним лет назад, мне стоило уйти первому? Помучился бы; завел новую семью... А дочь?» Он резко встал, подобрал удочку и ходко зашагал к чащобе верховья, испытывая едкую горечь от видимых внутренним взором картин
В сущности, двадцать с лишним лет назад он простил предательство. Той весной дела службы приковали его к судостроительному заводу, где готовилась к спуску АПЛ нового проекта. Скучая по семье, Бочаров выпросил короткую побывку и в ночь «Аэрофлотом» вылетел домой, чтобы утром быть на месте. Ларисе он не позвонил — хотел обрадовать внезапным появлением. Была мыслишка, правда, и другого свойства: а вдруг за вздорными капризами жены, особенно в последний год, причина более серьезная, чем он предполагает?
И не ошибся. К причинам, ранее им допускаемым, добавилась-таки серьезная — житейско-пошло-разрушительная.
Каким разительным бывает иногда стечение обстоятельств?! Ему оставалось два лестничных марша, когда этажом выше знакомо щелкнул дверной замок и сверху, не торопясь, стал опускаться неизвестный крепкий малый рабочей наружности, в модном, но крайне затертом костюме. Взглянув на него, Бочаров сжал кулаки и в мыслях ухмыльнулся словам Ларисы, которая любила повторять, что настоящий мужик «должен заколачивать деньги на заводе». Соображая, что делать, он пропустил мимо тертого молодца, прикинув, что разделался бы с таким в пять секунд. Но основания? Мало ли зачем может человек прийти? Лариса явно растерялась, увидев грозного мужа. Призванная с порога к ответу, она старалась держаться естественно, пыталась шутить и острить, но нервный смешок пульсировал в голосе и выдавал ее внутренний страх. Крепко взяв жену за руку, Бочаров привел ее в спальню и приказал раздеться. Она безропотно повиновалась. Щадя ее самолюбие, на расстоянии окинул взглядом родную женщину и без сантиментов спросил: во имя чего обманывать мужа, позорить себя и семью, когда существуют простые интеллигентные формы развода? Она убедительно клялась в верности и любви.
Он не поверил ей. Некуда было списать, так сказать, «природу вещей»: женскую слабость и любопытство, молодость и красоту, а так же неизбежный интерес немалого количества мужчин к ее особой грациозной выразительности... Вечером, сидя в кресле, он лениво следил за дочерью, приведенной из детского сада. Дочь играла в морской бой на полу. Сосредоточенно, не по возрасту, трехлетняя кроха командовала пластмассовым флотом, будто напоказ предъявляя ухватки и склад его породы. «Нет, дочь я не оставлю», — скрепя сердце, решил Бочаров. И, представив Ларису, неслышную за кухонной стеной, умножил тревожную мысль: «Пропадут...»
Мало-помалу жизнь как-то наладилась. Он служил, супруга прилежно вела дом, успешно работала в школе — там ценили ее учительский такт. Через четыре года в «полевых» условиях родился сын: в горах, как упоминалось выше. И поумнела вроде, остепенилась, хотя в кругу семьи вела себя иногда довольно бесцеремонно.
Смеялась, например: «Опять открыл консервы вверх ногами?» Он пробовал шутить: «А это моя мелкая месть женским каверзам и произволу». Она сердилась: «Когда я научу тебя порядку?» Он замолкал. Лариса расширяла тему: «Кручусь как белка в колесе — все в кухне, в кухне, меня уже вы съели с этими борщами, когда же, наконец, все это прекратится…» И открывала «сундучок обид», как мнимых, так и настоящих, которые хранила тщательнее скупого рыцаря. Однажды, впрочем, «баночный» конфликт иссяк. Лариса, взяв «неправильно» открытую тушенку, спросила мягко: «Ну почему ты так упрямишься?» — «Да потому, что дно у банки чище», — в таком же тоне отозвался он. Странно — она удивилась. Однако редко семейные ссоры венчались подобным миром.
А полгода назад случилось вообще невообразимое — Бочаров ударил жену. И это — он, добропорядочный семьянин, считающий даже мысль о возможности применить к женщине силу кощунственно-подлой?!
В пылу очередной размолвки она бросила в него вазу. Ваза всего и скользнула-то по бедру, потому что была направлена боязливо-судорожным телодвижением, но гнев ослепил его. Он медленно подошел к ней. Ударил жестко и сильно, а потом хлопотал, приводя ее в чувство, едва не плача и проклиная свою не отсыхающую руку.
У Ларисы долго болела голова. Она сделалась печальной и тихой. И вот — ушла...
Владимир Иванович, обойдя непролазный орешник, свисающий над рекой, достиг лесного массива — «Урочища Ворона». Это имя тоже было его выдумкой, как и «Камень Любви». Здесь на самом деле гнездился ворон былинных размеров и форм, здесь кончались приметы тропы.
Под кронами деревьев, сомкнутыми в вышине, стоял церковный полумрак — слабый восковый свет едва струился сквозь лиственные купола дуба и бука, кое-где темно-зеленые колонны елей подпирали желтый свод. Он пересек половину «Урочища», полюбопытствовал издали на толстый дубовый сук, где обыкновенно дремал ворон. Не обнаружив птицы на привычном месте, повернулся, чтобы идти дальше, и тут заметил черное пятно кострища. Вокруг валялись окровавленные бинты. Кострище, казалось, еще излучает тепло.
«Эй, дяхон, кого вынюхиваешь?» — послышалось за спиной. Владимир Иванович слегка вздрогнул, но со спокойным уже лицом обернулся на голос. Голос принадлежал невзрачному, носатому пареньку в солдатской робе. На груди паренька в положении готовности к стрельбе висел автомат: диагонально, на ослабленном ремне, затылком приклада вверх для обеспечения быстрого огня с упором в плечо.
***
«Как же я его не слышал позади себя? Почему с боевым оружием в сугубо гражданском районе? Дезертир? От такого жди любого выверта — может и пульнуть по дури или со страху. «Будем посмотреть, как говорил незабвенный Арсений Кириллович», — думал Бочаров, разглядывая автоматчика.
— Ты кто такой? — не получив ответа, добавил презрительной злобы тот.
Бочаров внутренне усмехнулся, представив свой послужной список, в котором особо числились за ним — командиром подводного крейсера — успешная условная атака на американский авианосец и мили наплаванности на атомоходах. Вместе с тем текущая минута требовала решения. Возможно, даже определенного дезинформирующего психологического воздействия на противника, коими пользуется премудрая военная наука.
— Послушай, а не вас ли это ищут? — растерянно проговорил он и ему почти не пришлось выражать догадку в лице, потому что за миг до того заметил фигуры еще трех человек с оружием, идущих из глубины леса.
— Кто ищет? — мгновенно отреагировал парень и напряженно покосил взгляд в сторону приближающихся собратьев.
«Первый раунд за мной», — подумал Бочаров и пояснил: «Сегодня утром на кордон пригнали три «Урала» с солдатами».
— И чего?
— Теперь-то я понял — чего... почему там еще и менты с собаками…
— Мне, дема, твои понятия в западло. Кончай картинки рисовать. Тебя спросили: кто ты есть?
От подошедшей троицы отделился тяжеловесный увалень с могучей складкой на затылочной кости, забавно напоминающей знаменитых зубров Беловежской пущи. Двое оставшихся позади, тоже нехилого вида, один с белой марлевой рукой на перевязи, с глуповатыми ухмылками пялились на пленника.
— Не мельтеши, Гвоздь, — остановил «зубр» носатого. — На кой ляд нам его бирка? А вот тулупчик нам нужен. Снимай-ка, батя, свой кожан.
— Попробуй сам снять, — не скрывая угрозы выразил несогласие Владимир Иванович.
— Чего быкуешь? — горизонтально поднял автомат зубр, уловив опасность, исходящую от противника. — Дырок тебе насверлить?
— Не лезь на рога, Солидол, — упредил подельника носатый. — Он тут дышал, что на кордон дружков нагнали: ноги бы не замочить.
— Ты ему светомузыку включи, — расплылся в ядовитой улыбке ухарь в марлевой повязке.
Солидол передал оружие компаньону, который пока единственный хранил молчание, и по-медвежьи двинулся на Бочарова.
— Стоять! — негромко приказал Бочаров. — Предлагаю разойтись мирно. Голыми руками меня не возьмете, будете стрелять — услышат.
— Вали его! — истерично взвизгнул забинтованный, когда тяжеловес застыл на месте, остановленный властным голосом.
— А самому слабо? — посочувствовал Владимир Иванович покалеченному.
Вся четверка пришла в едва заметное движение. Качнулся влево молчаливый, потек направо носатый и, видимо, отвлекая вероятную жертву от подлинных планов своей стаи, заговорил человеческим языком;
— Совсем потерял мужик разум от горя. Слышь, Солидол, кожан ему жалко для сиротинки. Мы в детдоме всем делились...
— Не понадобится вам, ребятки, мой бушлат. Дезертирство с оружием группы лиц наказывается лишением свободы на срок свыше десяти лет.
— С чего ты взял, что мы дезертиры?
— Кураж мелковатый: на уголовно-бандитский не тянет. — Бочаров слегка отступил назад и аккуратно прислонил складное удилище к обомшелому стволу старой ольхи.
Приплясывающий, как на ринге зубр опустил руки:
— Ну, батя, ты и — арап. Под крутого косишь? А почему без охраны?
— Меня государство охраняет, — с иронической вескостью утвердил Бочаров, отметив про себя забавное «батя», повторенное Солидолом.
— Твое сучье государство охраняет козлов! Тварей, что заставили людей из помоек хавать! — взвился забинтованный псих.
— А простых пацанов подыхать за их козлиные интересы, — наддал вольтажу носатый.
— Понятно: заступнички, значит, народные. Радетели прав трудящихся. А я, по-вашему, не народ?
— Рылом не вышел, — загоготал вдруг « молчун» и, сваливая автоматы в листву, оскалил редкие зубы:
— На сквозняк его, пацаны!
Скоротечность дальнейших событий предопределилась положением, которое сразу поставило бывшего подводника в жесткие рамки неравного боя, — члены шайки, за исключением раненого, ринулись вперед одновременно. Лязгнув оружием, в ноги нырнул носатый; чугунный кулак молчаливого только что не свистнул над ухом уклонившего голову объекта удара; тяжелая туша зубра взметнулась разящим копытом в последнем прыжке. Но Владимир Иванович в долю секунды переломил ситуацию; его мощный прямой ввел Солидола в состояние полной «апатии», и последний, пьяно кружась, стал заваливаться на бок. Рубанув по шее носатого, который приковал его ногу к земле, Бочаров обратился к молчаливому. Тот бросился наутек. Вырвав ногу из капкана, матерый вояка подбежал к брошенному оружию.
— Не трогай, сука! — завопил псих. — Включай обратку; включай обратку, я сказал! И дергай отсюда, пока цел...
«Сработала “деза”, — подумал Бочаров и под мертвым зрачком автомата с показным хладнокровием двинулся назад к ольхе.
— Я же предлагал мирно разойтись, — произнес он, поднимая удочку. Однако до полной свободы было еще далеко: в глазах недобитого зубра, мычащего на карачках, росла осмысленность, в тридцати шагах праздновал труса молчаливый с булыжником в руке. И только несчастный носатый не шевелился.
— Кончай базлать! Пошел вон, — вновь заорал автоматчик.
Бочаров незамедлительно повиновался; с оглядкой миновал потрепанный строй; а когда удалился от неприятеля на дистанцию не меньше сорока метров, за его спиной раздалась площадная брань и вспыхнула перепалка, не оставляющая сомнений в причине возникновения. Владимир Иванович с небывалой прытью кинулся к речным кустам. И своевременно.
Свинцовый дождь автоматной очереди плеснул ему вслед. Вторая очередь, сеча орешник, прошла немного выше. Но тут сказалось везение: он оступился, царапая лицо и руки, упал в заросли какой-то ложбинки, которая еще и уберегла от дальнейшего обстрела.
Обливаясь потом и кровью, он насилу выбрался к берегу. Перед ним был узкий участок реки — тесный поток кипел бурунами и водоворотами. Он быстро стянул сапоги и вместе с пожитками прыгнул в ледяную купель, чтобы переплыть на другую сторону. Вода тотчас накрыла его и потащила по неровному руслу.
Такая динамика вынужденного «крещения» длилась не более двух секунд. Оттолкнувшись от дна, Бочаров как поплавок вынырнул на поверхность и принял выигрышное положение — руки и ноги вперед, чтобы не быть побитым о встречные камни. Сходным образом, то всплывая, то погружаясь, превозмог он опасный путь, а когда Лабенок раздался вширь, сделал доворот на живот и по-крокодильи выполз на сушу.
Всю дорогу до кордона Бочаров проделал по звериным тропам. Других путей в заповеднике фактически нет, если не считать проторенных егерями к местам подкормки животных. Выскочив из чащобы, он перемахнул каменный мост через Черную речку и очутился ниже ее впадения в Малую Лабу среди домишек охранного поста.
Полчаса спустя по радиосвязи факт обстрела мирного рыбака из автоматического оружия был доведен до сведения краевых силовых структур, малочисленный состав поста вооружился карабинами, а к вечеру на кордон прибыла группа спецназа для захвата лихой братвы. Предположительно пропавших в июне [3] в районе Буденновска солдат-срочников. Но история розыска дурковатых парней — это отдельная история, не имеющая к Бочарову прямого отношения. Сам же рыбак вскоре появился в Кировском.
Ближе к ночи Владимир Иванович понял, что серьезно заболел. Еще до ужина, который делили с ним Мария, Тимофей и дед Кияшко, он почувствовал жар и боль в горле. А тут стало совсем паршиво. Хмельные гости забеспокоились. Градусник показал температуру 39. Мария немедля принесла свои таинственные настойки; Тимофей подбросил дровишек в печь. Комната превратилась в душный, наполненный запахом снадобий лазарет.
Больше суток провел матерый мореход в забытьи. Когда очнулся, в стене слабым светом синело окно, на табурете подле него дремал Тимофей, на диване, накрытая пледом, спала Сапрунова.
Вспомнив как сон процедуры, что проделал над ним вызванный из Псебая доктор, он пощупал напухшее от уколов место и опять закрыл глаза.
Какая-то космическая сила подняла его душу к высокому небу и повлекла в бескрайние дали других миров, к прекрасной планете, которая почему-то представилась как прародина Вселенского разума. И коснулась душа святыни, преисполнилась светлой тоской, и вернулась на грешную землю, наделенная токами обновления.
«Красивая жизнь на пенсии не получилась. Придется переквалифицироваться в управдомы, как сказал некто в белых штанах», — подумал Бочаров. И подвел итог: «Поеду в Питер. Устроюсь в свою бурсу [4] — преподом. Ведь сколько раз звонили и звали... Видно судьба у меня такая — служить, служить до конца…».
Примечания.
1. Ленинградское высшее командное училище ВМФ.
2. Высокогорное плато юго-западнее Северокавказского заповедника.
3. В июне 1995 года в Буденновске случился не только массовый захват заложников (129 погибло, 400 ранено), но и по причине невменяемых действий властей взошла кровавая звезда Ш. Басаева.
4. Шутливое название курсантами своих военно-учебных заведений.
