США на Ближнем Востоке. История0

Rome was not built in a day

На землях, которые сегодня называют Ближним и Средним Востоком, испокон веков жили большие и не очень большие народы. Но на протяжении последних примерно пятидесяти лет главным действующим лицом и наибольшим влиянием в регионе пользуется государство расположенное за тысячи километров и в населении которого арабы, персы, турки и евреи составляют совершенно незначительное меньшинство. Этому должно быть объяснение. Нефтяные интересы, как бы важны сегодня они не были, на мой взгляд, только частично объясняют создавшуюся ситуацию. В статье я попытаюсь показать, что у США с самого зарождения независимого государства и задолго до его нынешнего статуса экономического гегемона и мирового жандарма были серьезные геополитические и экономические интересы на Ближнем Востоке. Но не только. Двумя другими, не менее важными историческими факторами, которые способствовали вовлечению Соединенных Штатов Америки в события и конфликты на Ближнем и Среднем Востоке, была весьма необычная история знакомства с регионом и последующая за этим эпоха христианского миссионерства: оба этих фактора влияли и, на мой взгляд, будут продолжать влиять на отношение США к событиям в регионе.

Первая глава статьи расскажет о неожиданно быстром, «тесном» и малоприятном знакомстве только что возникшей республики с государствами, политикой и культурой Ближнего и Среднего Востока. В частности, я попытаюсь показать как события на Ближнем Востоке стали причиной, по которой дала трещину завещанная отцами-основателями США традиция изоляционизма по отношению к иностранным государствам.

Вторая - даст краткое описание истории американского миссионерства на Ближнем Востоке, его влияния на политические решения в регионе и историю его срастания с американской дипломатической бюрократией. Попутно, я надеюсь показать как одним из непредвиденных последствий миссионерства стал широко известный институционный антисемитизм Госдепартамента (министерства иностранных дел) США.

Третья - будет посвящена роли Госдепартамента и других институтов американской политической системы в создании Еврейского государства, тому, как понимались «национальные интересы» различными институтами американской исполнительной власти, роли еврейской диаспоры в поддержке идеи создания Израиля и в ее практическом осуществлении.

Первая глава: Берберские войны

1.

Государства, как и люди, могут «родиться в рубашке», или, как принято говорить в англоязычных странах – «с серебряной ложкой во рту».

Соединенные Штаты Америки – счастливое государство. Геополитика любой страны, как следует из определения[1], является функцией прежде всего ее географического положения, демографии и экономики. Трудно найти страну с более удачной географией. Государству, которое в 1787 году назовут Соединенные Штаты Америки, от бога была дана естественная защищенность границ и разделение двумя океанами от всех конфликтных зон Старого Света, доступность и удобство речного и морского судоходства – самого дешевого способа транспортировки продуктов производства и экспорта/импорта товаров[2], прекрасный климат и связанное с ним плодородие почв, обилие удобных для пахоты земель и девственных лесов, наличие всех необходимых полезных ископаемых. Не растеряв данного свыше, колонии ко времени своей независимости добавили такие геополитические преимущества как быстрорастущее трудолюбивое население и самую развитую и производительную культуру своего времени – англосаксонскую. Девятнадцатый век добавил к вышеперечисленному неистощимый источник энергии новых эмигрантов, непрекращающийся поток финансирования и новых технологий из Европы.

Политическая история и политическая традиция государства на длительном промежутке времени является практическим воплощением геополитики и всегда зависит от нее[3]. На основе геополитических реальностей возникает и развивается культура нации и ее важная часть - религия. Но геополитические особенности, являясь базовыми, далеко не полностью определяют практический курс политической истории страны. Существует еще один очень важный фактор, на который опирается и без которого невозможно представить внешнеполитический курс любой страны.

Имя ему – история страны и связанная с ней историческая традиция.

В этом, очень важном аспекте, Америка уступала любой европейской стране: у нее не было своей истории.

Как легко увидеть, изучая историю стран любого региона, их развитие и взаимоотношения опираются не только на геополитические основы и достигнутую экономическую базу, но и на достоверные исторические события прошлого (или, что то же самое - на исторические мифы), определяющие возникновение и/или переломные моменты истории страны, включая сюда и историю взаимоотношений со странами-соседями. И конечно, как следствие - на религию, фольклор, литературу, музыку, архитектуру, сложившиеся за многочисленные века и определяющие культурные и бытовые традиции народа. Эти традиции, в свою очередь, опираются на свою собственную национальную историю развития. Если сказать коротко: хотя политический курс страны фундаментально зависит от геополитических основ, но его невозможно детализировать, сделать предсказуемым как для внутреннего употребления, но еще более – для внешнего, без учета и опоры на историю страны.

Америка была слишком юной, чтобы все это иметь. По существу, единственным историческим событием, ставшим общим мифом для некоторых из разобщенных колоний, была достаточно второстепенная история пилигримов, которой к обретению независимости было всего полторы сотни лет. Новая страна вряд ли смогла состояться не создав взамен несуществующей общей культурно-исторической традиции что-то другое, на базе чего можно было объединить население в единую нацию, которую мы сегодня называем «американской», или «американским народом»[4]. И такое «что-то другое» было найдено[5].

Это не произошло и не могло произойти быстро.

Фундамент американской идеи национального государства строился много десятилетий и опирался в свою очередь на два скальных основания. Первым – идеологическим - была история Революции, в гораздо большей степени основанная на история жизни и борьбы отцов-основателей, чем на самих исторических событиях. Эта идеологическая часть со временем стала опираться не только на реальную историю, но и на созданные народным сознанием мифы.[6] Второй опорой фундамента, на мой взгляд – материальной, и в этом радикальное отличие от других государств, были Основополагающие Документы, созданные отцами-основателями[7].

Эти две составляющие – история Революции/история отцов-основателей и Основополагающие Документы – стали частью национального сознания или, если угодно, национальным мифом, в разное время.

Создание первой составляющей оказалось долгим и совсем не простым делом. По существу, за очень длительный период, примерно с революционных 1770-х до послевоенных 1860-х, стране, несмотря на все усилия, удалось прорисовать только один общенациональный образ-икону – Джорджа Вашингтона[8] и не удалось создать ничего подобного общепринятой истории Революции.

А усилия были предприняты очень серьезные.

2.

В области создания национальной истории, как и в области законодательства и администрирования сказался американский федерализм: каждый штат писал свою историю как единственно важную или, в лучшем случае, решающую в победе. То же относилось к героям Революции. После Вашингтона, казалось бы, самыми очевидными кандидатами на общеамериканскую признательность были Франклин, Джефферсон и Гамильтон. Но это взгляд на историю из нашего времени, когда мы не принимаем во внимание ту свирепую политическую борьбу, из-за которой добрая половина страны в первые послереволюционные десятилетия относилась к ним с большим предубеждением (каждая половина, соответственно, к своей жертве). Кроме всего, Франклина считали слишком большим космополитом, большая часть его политической активности прошла за границей, в самой Революции он почти не принимал участие. Его выдающиеся литературные работы и политические памфлеты были почти все написаны на французском и ждали 1830-40-х годов быть переведенными и опубликованными в Америке. Совершенно замечательная «Автобиография»[9] добралась до Америки только в 1868 году. С Джефферсоном были свои сложности: он никогда, вплоть до глубокой старости, не считал себя американцем, везде в речах и письмах вне восьмилетнего периода своего президентства называл себя виржинцем[10]. Немаловажно, что сам характер Джефферсона не без основания был предметом серьезных дебатов. Только в 1858 году после публикации Генри Рэндаллом трехтомной биографии третьего Президента Джефферсон занял место в пантеоне американской славы. Гамильтону не повезло еще больше; по разным причинам, в том числе - из-за любовного скандала, закончившего его политическую карьеру, и преждевременной смерти на дуэли, его признали великим американцам только в начале 20-го столетия.

Поэтому первыми национальными героями после Вашингтона стали во многом хотя и замечательные, но второстепенные участники революционного времени. И самое главное – провинциальные. Первый из них – Патрик Генри, виржинец, давший Революции один из двух ее главных лозунгов[11]. Его политическая судьба была крайне противоречивой. Он начал свою деятельность в одной связке с Джефферсоном и Мэдисоном, но позже примкнул к партии федералистов Гамильтона, и стал смертельным врагом своих старых друзей и соратников по Революции. После публикации в 1805 году виржинским (естественно!) политиком, юристом и писателем Уильямом Уиртом фундаментальной книги о Генри[12], он стал героем Виржинии и в не малой степени в отсутствие других – национальным героем Америки. Это не устроило людей, живших в штате Массачусетс[13]. Поэтому немедленно массачусетцы (при поддержке других штатов Новой Англии), и в первую очередь бывший Президент Джон Адамс, стали создавать образ своего «национального» героя – Джеймса Отиса, роль которого в Революции, по их мнению, была существенно значимее. В 1823 году вышла книга бостонца Уильяма Тюдора о жизни Отиса – и «справедливость», по мнению массачусетцев, была восстановлена. Аналогичные процессы происходили и в других штатах; в результате на позицию национальных героев иногда выдвигались люди, для которых сегодня не нашлось ссылки в Вики.

Очень похоже развивались события по созданию общепринятой национальной истории Революции.

До Революции каждый штат имел свою историю, свою провинциальную традицию обращения к местным символам, героям, свои исторические книги. После Революции выяснилась одна странная особенность: отцы-основатели, люди во всех отношениях выдающиеся, практически не оставили после себя не только литературных или исторических описаний эпохи, но даже полноценных дневников, говорящих о событиях за пределами их штатов. Постоянно перемещающееся и часто сменяемое правительство с плохо хранящимися архивами и явно неадекватное отношение к сохранению документов Континентального Конгресса также оказалось важным негативным фактором. «Полнота документов» революционной эпохи, о которой я говорил в предыдущей работе, во многом заслуга историков куда более поздних времен. Кроме того, разрыв экономических отношений с Англией привел к тому, что более чем на десятилетие практически прекратилось печатание книг, и, как следствие, к полной неопределенности местного книжного рынка в условиях недоступности рынка английского.

Работа по написанию послереволюционной истории началась, как всегда, в штатах после того, как в большинстве их были созданы «Исторические общества». Первым, создавшим такое общество в 1794 году, был Массачусетс, вторым и третьим – Нью-Йорк и Мэйн[14]. Работа обществ была, конечно, сосредоточена вокруг истории штатов в последние десятилетия. Но это уже была настоящая история, основанная на сборе тысяч и тысяч подлинных документов и очень профессиональной работе с ними. Вторым этапом стало обращение к биографиям как известных, так и не очень известных людей, явно пытаясь представить их национальными фигурами. В 1820-27 годах появилась, например, «Биография людей, подписавших Декларацию независимости». В 1848 году, под редакцией Джареда Спаркса была издана фундаментальная «Библиотека биографий американцев» в 25 томах, где по мысли редакторов были собраны истории жизней знаменитых американцев самого широкого географического представительства.

Вскоре стало понятно, что этого не достаточно и что такой путь может никогда не привести к созданию общенационального исторического нарратива. Интересно, что написанной американцами национальной истории еще не было, но при этом существовали приличные американские историки и уже была известна богатая литература по этому вопросу за пределами Америки. Человек, более известный как выдающийся американский писатель, поэт и философ - Ральф Уолдо Эмерсон, был, может быть, первым американцем, которому удалось представить краткую, но связную и строго документированную историю создания страны в своей чрезвычайно популярной лекции «История», опубликованной в 1841 году[15]. Касаясь причины отсутствия других, более фундаментальных книг на эту тему, Эмерсон проницательно замечает, что объяснение может быть в самой республиканской идее «типичного представителя» (Representative Men[16]), вокруг «скучной жизни» которого гораздо сложнее написать связную национальную историю, чем, как в европейском случае, вокруг историй королей, королев и прочих людей с голубой кровью и «гламурной» жизнью. Дополнительным фактором был странный для нас сегодня факт - историк, пытавшийся написать что-либо «общеамериканское», воспринимался его окружением как не патриот и чуть ли не изменник своего штата.

В этих сложившихся условиях американцам, интересующимся общенациональной историей, не оставалось ничего другого как обратиться к написанному за рубежом, прежде всего – в Англии. А там исторических исследований на американскую тему хватало на все вкусы. В Annual Register, публикации партии Вигов, тщательно описывались подробности американской Революции с обязательным ежегодным обобщающим комментарием самого Эдмонда Бёрка. Все американские историки долгое время считали своей библией книгу английского консерватора (члена партии Тори) Джорджа Чалмерса «Political Annals of the Present United Colonies”, которая была издана в 1780 году. Еще одним значительным, хотя и вторичным[17] явлением в американской историографии, была книга англичанина Уильяма Гордона “История протеста, прогресса и установления независимости Соединенных Штатов Америки”, напечатанная в 1788 году в Лондоне. Гордон был одним из участников революционных событий в Америке (на стороне Америки), но издать свою книгу в Америке не смог.

И наконец, первую по-настоящему полную и признанную классической историю ранних лет Соединенных Штатов написал тоже иностранец, на этот раз итальянец – Чарльз Ботта[18]. Его книга “История войны за Независимость”, написанная на итальянском и изданная в 1809, была переведена на английский в 1820 году. Джон Адамс считал эту книгу лучшей из всех, а Джефферсон писал, что она станет “общим учебником нашей революционной истории”[19].

Сама же концепция национальной истории, начавшаяся с истории Революции, окончательно и органично вошла в сознание нации только после Гражданской войны 1860-х. Как широко известно, только после Гражданской войны страну стали воспринимать единой страной и называть используя единственное число, и соответственно глагольную связку «is». До этого в английском языке после словосочетания Соединенные Штаты Америки употребляли «are»[20].

Так очень вкратце обстояло дело с трудным рождением первой составляющей общенациональной культурно-политической и исторической традиции молодой страны.

3.

Совсем не так было с другой ее важной составляющей – Основополагающими Документами.

Для Соединенных Штатов Америки, возникших на глазах мирового сообщества уже в эпоху широкого распространения печатного станка и прессы, освещающей каждое мгновение ее жизни, список таких документов – очень короткий список - никогда не подвергался сомнению. К ним принадлежит Декларация независимости (1776), Конституция (1787), 85 статей, известных под названием Federalist papers (1787-8), и прощальное Послание Джорджа Вашингтона (1796)[21].

Декларация независимости стала главным документом, объясняющим моральную сторону причин разрыва с Англией, саму необходимость разрыва и, как итог разрыва, провозгласила существование нового независимого государства.

Статьи Федералиста – замечательные политические трактаты, объясняющие уникальный характер предлагаемой системы политической власти в новом государстве, детализирующие, разъясняющие достаточно общие, краткие статьи Конституции.

Конституция – основной Закон государства, кроме всего прочего, узаконив разделение власти, наделила правом решать внешнеполитические вопросы – с определенными исключениям и ограничениями - исполнительную власть, олицетворяемую президентом страны.

Вышеперечисленные документы явились (и являются!) основой для понимания внутреннего политического и социального устройства американской жизни, ее отличия от устройства жизни других государств. Ни в одном из первых трех документов мы не найдем совета или указания каким образом и в каком направлении должна осуществляться внешнеполитическая деятельность нового государства (за определенным исключением статьи Федералист 11, написанной Гамильтоном).

Только последний из этих документов, прощальное Послание, которое часто называют политическим завещанием Вашингтона или в своей внешнеполитической части - Доктриной Вашингтона, кроме размышления о внутренней политической системы страны, открыто и определенно говорит о желательном направлении ее внешней политики.

Важность прощального Послания невозможно переоценить. Это единственный документ, который зачитывался ежегодно, вплоть до 1984, перед объединенной сессией Конгресса и Сената. Чтение происходило в день рождения Вашингтона, 22 февраля. С 1984 года традиция сохранилась только в Сенате, где Послание зачитывает вслух один из сенаторов, при этом выбор сенатора чередуется по годам между республиканцами и демократами[22]. В этой связи полезно вспомнить, что же сказал первый американский Президент, какие предпочтения курса внешней политики он завещал американскому народу, интересам которого он служил более 20 лет?

В интересующей нас внешнеполитической части Послания сначала идут общие, хоть и важные, соображения (я выделил курсивом некоторые места, на мой взгляд, важные для данного очерка):

«Проявляйте добрую волю и соблюдайте справедливость по отношению ко всем государствам. Поддерживайте мир и согласие со всеми. Религия и мораль поощряют такое поведение... В осуществлении такого плана ничто не является более существенным, чем отказ от постоянной, глубоко укоренившейся вражды по отношению к одним государствам и горячей привязанности к другим; вместо этого следует развивать честные и дружественные отношения со всеми. Государство, испытывающее по отношению к другому ставшую привычной ненависть или вошедшую в привычку симпатию, является в какой-то степени рабом. Оно раб своей вражды или расположенности, и каждое из этих чувств достаточно для того, чтобы сбить такое государство с пути, отвечающего его долгу и интересу.Антипатия, существующая в одном государстве по отношению к другому, легко располагает обе стороны к нанесению оскорбления или ущерба, нетерпимому отношению к малейшей нанесенной обиде, а также к заносчивости и несговорчивости при возникновении непринципиальных или незначительных споров. Отсюда частые коллизии, упорные, острые и кровавые столкновения. Нация, движимая недоброй волей и негодованием, вопреки трезвым политическим расчетам иногда понуждает правительство к войне.Аналогичным образом горячая привязанность одного государства к другому приводит к множеству нежелательных последствий. Симпатия к государству-фавориту, способствуя иллюзии надуманного взаимного интереса в случаях, когда взаимные интересы в действительности отсутствуют, и внушение одной стороне враждебных чувств по отношению к другой втягивают первую в участие в спорах и войнах второй без достаточных на то оснований или оправданий. Она также ведет к предоставлению государству-фавориту привилегий, в которых отказано другим, что вполне может нанести большой урон предоставляющему уступки государству, безосновательно теряющему то, что следовало бы сохранить, и провоцирующему ревность, недобрые чувства и намерение отплатить сторицей у тех, кто лишен аналогичных привилегий; и тщеславным, продажным или введенным в заблуждение гражданам (посвятившим себя государству-фавориту) предоставляется возможность жертвовать интересами своей собственной страны или предавать ее и, не навлекая на себя позора, а подчас даже и обретая популярность, скрывать истинные основы безрассудных уступок тщеславию, коррупции или увлечению под маской благородного чувства долга, достойного похвалы уважения общественного мнения или похвального стремления к всеобщему благу. Свободному народу следует быть постоянно настороже ввиду опасности коварных уловок иностранного влияния (заклинаю вас верить мне, сограждане), поскольку история и опыт свидетельствуют, что иностранное влияние является одним из злейших врагов республиканского правительства. Но для того чтобы эта настороженность приносила пользу, она должна быть непредвзятой, иначе она станет инструментом того самого влияния, которого следует избегать, вместо того чтобы быть защитой от него. Чрезмерное расположение к одному иностранному государству и чрезмерная неприязнь к другому приводят к тому, что те, в отношении которых проявляются эти чувства, видят опасность лишь с одной стороны и не замечают козней влияния — с другой. Истинные патриоты, которые могут сопротивляться интригам фаворита, становятся подозрительными и ненавистными, тогда как жертвы обмана удостаиваются аплодисментов и доверия народа, предавая его интересы».

Наконец наступает время для главного:

«Основополагающим правилом поведения для нас во взаимоотношениях с иностранными государствами является развитие наших торговых отношений с ними при минимально возможных политических связях. Поскольку у нас уже возникли обязательства, давайте будем их выполнять, проявляя добрую волю в полной мере. Но давайте тут и остановимся. Европа определила для себя ряд первостепенных интересов, которые либо не касаются нас, либо имеют к нам весьма отдаленное отношение. Поэтому ей приходится ввязываться в частые конфликты, причины которых, по сути, далеки от наших забот. Следовательно, неразумно для нас связывать себя искусственными узами с заурядными превратностями ее политики или со столь же заурядными коллизиями ее дружественных либо враждебных отношений.Наше географически отдаленное положение позволяет нам придерживаться иного курса. Если мы останемся народом, полагающимся исключительно на себя, руководимым эффективным правительством, то уже недалеко время, когда мы сможем пренебречь материальным ущербом от исходящих извне неприятностей; когда мы сможем занять позицию, обеспечивающую тщательное соблюдение нейтралитета, который мы решим в любой момент объявить; когда враждующие государства, осознавая невозможность сделать приобретения за наш счет, не будут с легкостью нас провоцировать; когда мы сможем выбирать между миром и войной, учитывая собственные интересы, диктуемые справедливостью».

***

Послание Вашингтона стало теоретическим основанием важнейшей политической доктрины, долгие годы отличающей Соединенные Штаты от практически всех остальных стран Западного мира – доктрины изоляционизма.[23] (В дальнейшем повествовании я попробую показать, как с ростом экономической и военной мощи США неминуемо выхолащивался смысл Послания Вашингтона, оставаясь при этом чрезвычайно важным – действительно основополагающим документом для политической фракции, которая предпочитала самоизоляцию страны). Эту доктрину можно назвать доктриной трех «не»: не вступать в интернациональные политические или торговые союзы (альянсы), не вступать в международные организации, не принимать на себя обязательства, связанные с решением военных, политических или экономических споров между другими странами или группами стран.

Основой Доктрины Вашингтона были геополитические и культурно-исторические особенности Соединенных Штатов, о чем достаточно ясно сказал сам Вашингтон. Политически Доктрина опиралась на глубокое убеждение большинства населения страны в том, что интересы свободы и демократии в стране могут быть утверждены и защищены без традиционно европейского, читай – военного, вмешательства в чьи-либо дела. Исторически, основы американского изоляционизма были заложены основателем американской политической философии Томасом Пэйном в «Здравом Смысле», где он привел многочисленные аргументы против заключения формального союза борющихся за независимость колоний с Францией, в то время единственного реального союзника американцев.

Изоляционизм колониального и ране-американского периода оказался настолько созвучным мнению масс и большинства политических лидеров эпохи, оказался настолько важным политическим движением, доказавшим свою практическую пользу для страны, что остался одним из самых существенных характеристик американского общества и в другие, весьма отличные от конца 18 века времена. Начиная с международных событий, последовавших сразу после ухода Вашингтона, каждая попытка страны вырваться из уз изоляционизма подвергалась жесткой проверке на прочность, прежде всего, проверке на соответствие Доктрине Вашингтона, озвученной в его прощальном Послании. Дискуссии о том, оставаться ли в изоляции или принять активное участие в значительных международных событиях, всегда, во-первых, становились действительно общенациональными, во-вторых, разделяли страну на две яростно несогласные друг с другом части. Например, решение об участии США в Первой и Второй мировых войнах было принято во многом вопреки воле большинства американского народа и было основано только на конституционном праве исполнительной власти принимать окончательное решение[24].

Через 200 с лишним лет нам легко проследить судьбу Основополагающих Документов. Декларация независимости была и остается моральным компасом нации, основой как ее каждодневного прагматизма, так и очевидного идеалистического взгляда на настоящее и будущее. Конституция, претерпев существенные дополнения и многочисленные разъяснения Верховного Суда, осталась основным юридическим документом, на который завязана вся политическая и экономическая жизнь государства. Federalist Papers, наряду с работами Аристотеля, Платона, св. Августина, Монтескье, Локка, Гоббса, Ж.Ж. Руссо, Дидро, заняли свое законное и незыблемое место в ряду важнейших политических трактатов о государстве в западной цивилизации.

У Послания Вашингтона судьба оказалась другой.

4.

После ухода Вашингтона с политической арены сравнительно быстро произошло много важных международных событий, которые сразу же подвергли проверке рациональность и реальность положений Послания. Среди них была в последнее мгновение предотвращенная «квази-война» с Францией в 1798 и реальная война 1812 года с Британией. К сожалению, Англо-Американскую войну не удалось предотвратить в большой степени из-за того, что важные примирительные решения Конгресса и Парламента слишком долго достигали противоположной стороны Атлантики. В этой войне, которую вели на американской территории и на море вблизи американских берегов, у США, казалось, не было никаких шансов: против примерно 100 английских военных кораблей, в том числе - 11 линейных (всего в английском военном флоте того времени было до 800 кораблей, большинство было занято в Наполеоновских войнах), американцы смогли с трудом выставить в спешке построенные примерно 20, только три из них условно можно было назвать линейными. При этом совершенно удивительно, что английский флот потерял примерно 35 кораблей, не считая потопленных и захваченных 219 торговых. В результате, по общепринятому историками мнению, война закончилась вничью подписанием Гентского договора в конце декабря 1814 и ратифицированного Конгрессом в феврале 1815.

Обе эти войны показали, что внешнеполитические отношения в гораздо большей степени, чем отношения внутренние, являются заложником факторов, на которые очень трудно сознательно влиять и которыми еще труднее управлять. Доктрина Вашингтона хотя и дала трещину, но в основном устояла: обе войны были навязаны стране извне, велись на территории Америки или у ее берегов и были исключительно оборонительными; отношения с Францией и Англией строились согласно Посланию Вашингтона и в конце концов мирные договора были подписаны с минимально возможным ущербом для США, не испортив дальнейшие отношения с этими странами, при этом не обещая ни одной из стран каких-либо политических альянсов.

Но кроме этих всем известных, совершенно ненужных, во многом случайных международных неприятностей, разрешившихся сравнительно быстро, вроде легкой простуды, у молодой республики была серьезнейшая длительная и постоянная головная боль, похожая на тяжелую мигрень, доставшаяся ей как бы по наследству от Англии. Эта болезнь и особенно ее лечение стали гораздо более серьезной проверкой Доктрины Вашингтона и ее теории изоляционизма.

Речь идет о вялотекущей, начавшейся примерно в 1785 году, необъявленной войне с североафриканскими государствами, которая в своей горячей фазе получила название Barbary Wars, Берберские войны.

Множественно число употреблено не случайно.

5.

Об этих войнах надо сказать пару слов по трем причинам:

во-первых, это было первое столкновение США с мусульманским миром, заложившее основу и ставшее прообразом всех будущих взаимоотношений Америки на Ближнем и Среднем Востоке, как позитивных, так и негативных;

во-вторых, войны не только способствовали рождению американского флота, но, в большой степени, определили самосознание молодой нации, оказались важным фактором в создании действенного федерального правительства и Конституции страны; и, наконец,

в-третьих, войны существенно изменили отношение США к теории изоляционизма, изложенной в Послании Вашингтона.

***

Соединенные Штаты по своему географическому и экономическому положению в конце 18-го века можно с полным основанием назвать небольшим островным государством. Экономические интересы и предпочтения Британии резко ограничили американские колонии в развитии основных видов промышленности. Британская политика всячески сдерживала колонии в расширении на запад и активно поддерживала прибрежное развитие городов и торговлю со странами Атлантики, прежде всего – Англии.

Само существование колоний было возможным только благодаря морской торговле.

Провозгласив независимость в 1776 году, юное государство, еще не объединенное в реальную федеративную республику, внезапно оказалось без протекции Британии и ее флота на морских торговых путях. Но если бы только это. Хуже, что британский флот из союзника мгновенно превратился во врага и практически перекрыл возможности торговли с северной Европой. Оставалось только два относительно открытых пути – в бассейн Карибского моря и в Средиземноморье. Насколько важной была средиземноморская составляющая, существует определенный консенсус: очень важной, составляющей не менее одной пятой[25] еще при британской защите, и значительно большей – без нее.

Американцы продавали в средиземноморские страны лес и стройматериалы, ямайский и американский – «бостонский» ром, сахар (который покупали на Карибах), табак. Покупая взамен пряности[26], изюм, сушенные экзотические фрукты и в большом количестве – опиум. Пряности и особенно опиум покупали не только для себя, но и для перепродажи в другие страны, большей частью – в Китай. К середине 1770 не менее ста американских торговых кораблей в год проходили через Гибралтар[27].

Куда же попадали корабли, пройдя Гибралтар? Надо заметить, что понятие Ближний Восток тогда не существовало, его ввел в оборот американский историк Альфред Мэйхен (Mahan)[28] только в 1902 году. Наиболее общим для европейцев и американцев до этого времени было понятие «Ориент» (в русском языке есть понятие “ориентализм”, но вместо слова “Ориент” обычно употребляется “Восток”), а людей Ориента называли «ориентал», с очевидным уничижительным смыслом (люди североафриканских стран, в свою очередь, называли всех европейцев «фрэнками», с еще более пренебрежительным оттенком). Другим популярным обозначением людей Ориента было слово «турки», очевидно, по самоназванию господствующей в регионе Османской империи. Кто входил в Ориент? В общем, в разные времена и в представлении разных стран состав Ориента менялся, но в интересующее нас время для американцев Ориент включал Марокко, Тунис, Алжир, Ливию (Триполи – по самоназванию того времени), Египет, Сирию и Турцию. Вне зависимости от названия, у матросов, купцов и владельцев американских кораблей регион не вызывал никаких добрых чувств.

Причина была широко известной – официальное, государственное пиратство в водах, примыкающих к Ориенту[29].

6.

Когда мы произносим слово «пираты» или в понятии людей того времени – «корсары», то обычно имеем в виду сугубо «частный» бизнес, такое свободное бандитское предпринимательство, находящееся вне закона в любой из стран зоны пиратства. Так всегда было и у берегов Северной Африки... пока в этом районе не распространился ислам. К 16 веку местные императоры, беи, паши, султаны, халифы, эмиры и прочие царьки прибрежных стран, формально являвшиеся частью Османской империи (только Марокко не была частью Империи), осознали государственную и особенно личную выгоду пиратства. Пиратство превратилось в государственный и очень доходный бизнес, основной составляющей которого была продажа захваченных людей на рынке рабов (или, что было еще выгоднее, получение выкупа за заложников). С того времени для торговых кораблей, их владельцев и в общем – для стран Европы возникла совершенно новая и кошмарная проблема «Берберского побережья»[30], Barbary Coast – по-английски.

«С 16-го по 19-е столетие пираты (корсары) Северной Африки захватили до 1.25 миллионов людей, обратив их в рабов... огромные прибрежные районы Испании и Италии стали необитаемыми из-за постоянных набегов корсаров... корабли христианских стран корсары грабили вплоть до начала 19-го столетия».[31] Пираты не ограничивали себя грабежом на море, но достаточно часто, объединив силы нескольких государств, совершали набеги на берега Италии, Испании, Португалии, Франции, Англии, Нидерландов и даже Исландии.

Разумно предположить, что североевропейским странам такая ситуация не нравилась. Было бы также разумно предположить, что они должны были объединить свои усилия, использовать подавляющее преимущество во флоте[32] и общей морской выучке, свое решающее превосходство в технологии и сокрушить североафриканское пиратство раз и навсегда. Но не надо забывать, что речь идет о Европе. В Европе же если и существовала какая-либо общая, объединяющая страны черта, то это было постоянное недоверие друг к другу и желание откупиться неприятностями соседей или, в крайнем случае, деньгами от возможных собственных неприятностей. Поэтому, не считая нескольких отдельных рейдов испанских, английских и французских военных кораблей, к концу 16 века сложилась общеевропейская система выплаты дани «царькам» Берберского побережья, того, что на английском называется «tribute», а на языках североафриканских стран получило название «бакшиш».

После обретения независимости Америка оказалась в уникальной и крайне неприятной ситуации: у нее не было ни флота для защиты торговых путей, ни денег для выплаты бакшиша.

7.

Собственно говоря, до 1783 года никакой проблемы не существовало. У Англии были свои счеты с пиратами, и метрополия, испробовав несколько раз метод «кнута», из чисто прагматических соображений к концу века перешла к «прянику». Попутно, как само собой разумеющееся, обеспечивая безопасность и кораблей колоний[33]. Во время революционной войны 1775-83 годов функцию обеспечения безопасной торговли Америки взяла на себя Франция - что только не сделаешь, чтобы насолить доброму соседу. Франция исправно платила бакшиш, но после окончания войны и подписания Парижского договора 1783 года ее опека над Америкой закончилась[34]. «Прощаясь», Франция по-дружески рекомендовала с корсарами и их покровителями не сориться и решать дела полюбовно, так как делают все.

Особого выбора у Америки не было: к концу войны ее военный флот просто перестал существовать[35]. Один из самых решительных противников американской независимости, лорд Шефилд (Scheffield), не без злорадства сказал по этому поводу: «Америка не сможет защитить себя [против пиратов Берберского побережья], для этого нужен флот, которого у нее нет и не будет».

Замечание лорда для времени между окончанием войны и созданием реального федерального государства (1783-87) было совершенно объективным. Тринадцать не очень дружественных, независимых по их собственному ощущению колоний, объединенных как бы в единое, но не реально функционирующее государство, вышедших из войны с громадным долгом и категорически не желающих какого-либо дополнительного финансового бремени, не хотели даже думать о совместном строительстве очень дорогих военных кораблей[36]. Политические соображения тоже имели место: штаты видели в сильном флоте двойную угрозу. С одной стороны, имея флот у государства мог появиться соблазн быть вовлеченным в бесконечные европейские дрязги, с другой – флот, теоретически, мог повернуть свои пушки против своего правительства, самой идеи демократической республики.

До поры до времени это были чисто теоретические рассуждения.

8.

Первые неприятности случились в первые же дни независимости: в 1783 году группа американских кораблей, возвращающаяся из Европы вместе с делегацией, подписавшей Парижский мир (на одном из кораблей был Бенджамин Франклин[37]), была атакована алжирскими пиратами. Американцы смогли отбиться без потерь, но «неприятное» ощущение осталось.

А в октябре 1784-го, в 100 милях от североафриканского побережья, неизвестными пиратами (позже оказалось, что это были марокканцы) был захвачен 300 тонный бостонский бриг «Бетси». В течение следующих трех месяцев были захвачены еще два корабля, на этот раз алжирскими пиратами.

«Двадцать одного американского матроса провели через орущую толпу ко двору местного бея Хассана, который по очереди плевал в каждого. – Сейчас, когда вы, христианские собаки, в моей власти, я заставлю вас жрать камни»[38]. Хассан потребовал выкуп в размере 60 тысяч долларов за человека.

В Америке эти события вызвали оживленную дискуссию, множество горячих призывов, мольбу коммерсантов о протекции торговли... но никакого серьезного ответа. Тем не менее, впервые перед страной был поставлен предельно ясный вопрос о будущем: кто мы, как страна? Единый крепкий кулак, способный адекватно ответить на вызовы и оскорбления врагов и защитить своих граждан, или растопыренная пятерня, где каждый палец сам за себя и «виржинскому» наплевать на заботы «бостонского»?

Дебаты велись не только в газетах, но и среди отцов-основателей. В дебатах со всей ясностью отразилась двойственность американской политической системы, тогда, впрочем, еще окончательно не сформулированной в Конституции. С одной стороны, существовали общие интересы 13 штатов, с другой – каждый штат обладал большой автономией и ни за какие коврижки не хотел вкладывать свои деньги в дела, выгода от которых доставалась другим. С одной стороны, общенациональные признанные лидеры призывали к решительному отпору пиратам и противились самой идее выплаты дани кому бы то ни было, с другой, деньги на любое общеамериканское мероприятие выделял континентальный Конгресс, который был гораздо более прагматичным и был не прочь отделаться откупом.

В центре дебатов оказался Томас Джефферсон.

9.

Джефферсон в 1784 году был министром в Париже, так называли в то революционное время послов. Поскольку послов у Америки было не слишком много, то Джефферсон представлял интересы страны и перед некоторыми другими королевскими дворами Европы. Охарактеризовать Джефферсона описываемого времени противоречивым человеком, будет большим преуменьшением. Впрочем, таким он был всю свою жизнь, сочетая в себе, по словам историка Джозефа Эллиса, «удивительную глубину с поразительной пустотой». Как величайший противник сильного государства он был категорически против наличия общегосударственного военного флота, но как американский патриот заявлял о его необходимости – «Мы должны обладать властью на море, если хотим вести собственную торговлю». Это был один из редких случаев его согласия со своим политическим противником Гамильтоном. По поводу освобождения кораблей и заложников из марокканского и алжирского плена его мнение в то время следовало патриотическому направлению мысли. Военная операция против пиратов и их покровителей, по его словам, «заставит Европу уважать нас и обеспечит наши интересы».

Это в теории, на практике же, не имея своих кораблей, надо было искать обходные пути. Джефферсон предложил совместный проект защиты берегов североафриканского побережья с участием Испании, Португалии, Неаполя, Дании, Швеции и Франции. В чем-то весьма важном такое взаимодействие могло стать прообразом Лиги Наций и ООН, но на практике оказалось, пожалуй, первым примером ставшей в дальнейшем легендарной американской наивности. Помочь в осуществлении замысла он попросил маркиза де Лафайета, француза – героя американской войны за Независимость, ближайшего друга Вашингтона, человека близкого к важным европейским фигурам. Лафайет разработал план и представил его соответствующим государствам. Европейский ответ был… европейским: на словах выражая интерес и сочувствие, тем не менее ни одна из стран «не была готова» предоставить корабли. Только Франция на этот раз повела себя честно, категорически отказавшись даже обсуждать вопрос.

Джефферсон все же не оставил идею решительной борьбы и отправил послание американскому Конгрессу. В нем он обосновал строительство военных кораблей «общей мощью в 150 пушек» и необходимость выделения 2 миллионов на их строительство. Конгресс внимательно обсудил обращение Джефферсона и решительно его отклонил, взамен выделив 70 тысяч для «получение влияния в государствах, где фаворитизм и коррупция преобладают»[39].

Конгресс всегда отличался обтекаемостью формулировок.

10.

За неимением кого-либо с дипломатическим опытом, знающим Ориент или хотя бы говорящим по-арабски, доставку взятки поручили первому подвернувшемуся. Джон Лэмб когда-то побывал в Ориенте, торговал там мулами - этим начинались и заканчивались его достоинства. В феврале 1785 года он прибыл в Алжир, где его мгновенно обманул местный французский консул. Француз взялся «помогать» Лэмбу, но одновременно тайно сообщал все детали будущей сделки бею Хассану. И заодно настраивая бея против Америки. В результате Лэмб не только не выкупил ни одного человека, но получил от Хассана дополнительный список требований, который, в частности, включал портрет генерала Вашингтона. Хассан был большим фанатом генерала.

Такой была первая, но далеко не последняя дипломатическая неудача Соединенных Штатов.

Практически одновременно с усилиями Джефферсона-Лэмба и совершенно независимо от них случилось еще одно дипломатическое происшествие, участником которого оказался другой американский посол и тоже будущий президент – Джон Адамс. Американского посла в Англии пригласил на обед личный представитель паши Триполи (нынешней Ливии) при королевском дворе в Лондоне. Абд ал-Рахман ал-Аджар был частью высшего лондонского света, свободно говорил на английском[40], французском и итальянском и в начале обеда покорил Адамса своей внешней доброжелательностью и искренним интересом в политическом устройстве нового государства, много и подробно расспрашивал о его географии, климате и социальной жизни. После чего, без всякого перехода, к величайшему изумлению Адамса, объявил США врагом Триполи и свою страну в состоянии войны с США. Когда Адамс попытался возразить и попросил для начала объяснить, на основании каких заявлений и решений каких правительств случилась эта война, то ал-Рахман сказал, что это не важно. Главное, что Триполи не прочь заключить мир с Америкой и гарантировать свободное плавание у своих берегов. У мирного договора есть цена: 30 тысяч гиней и дополнительные 3 тысячи комиссионных лично ал-Рахману. Рахман, по его словам, был уполномочен предложить мир на аналогичных условиях с Тунисом и за двойную сумму – с Марокко и Алжиром.

Поскольку общая сумма составляла примерно одну десятую американского государственного бюджета (около миллиона долларов), то Адамсу не оставалось ничего, кроме как в донесении Конгрессу рассказать об этой истории с юмором. «Извините, что вам придется читать мою историю, которая больше подходит для пьески в Нью-Йоркском театре».

Лондонская пьеска, тем не менее, имела второе действие.

11.

Адамс был человеком рассудительным. Для войны надо иметь флот и – главное – решительность идти до конца: в любом случае война с «бесчувственными тиранами, которые заботятся о своих подданных не больше, чем гусеница о яблочном дереве»[41] будет делом долгим и дорогим. Поскольку ежегодные потери, связанные с пиратством, примерно равны одному миллиону долларов, то не разумнее ли будет «предложить 200 тысяч фунтов» и избавиться от риска захвата кораблей и «повышения учетных ставок при страховании кораблей и товаров»? Почему бы такой важный вопрос не обсудить со старым другом Джефферсоном?

Джефферсон переплыл Ла Манш для срочного совещания с Адамсом. Высокое Совещание решило, что дипломатия и переговоры предпочтительнее войны и переговоры с Триполи надо продолжить. В марте 1785 два будущих президента встретились с ал-Рахманом в Лондоне.

Сейчас, вооруженные двухвековым опытом дипломатического общения западных демократий с нашими мусульманскими «партнерами по миру», мы легко можем предсказать, чем закончились переговоры. Но для Адамса и Джефферсона все было в новинку. Рациональное предложения мира, рассуждения о нежелании проливать кровь с обеих сторон и объяснение взаимной выгоды мирного договора были выслушаны с вниманием. Когда же пришла очередь ал-Рахмана, то он со всем присущим ему восточным красноречием повторил свое прежнее предложение о почти миллионном бакшише и выступил с политическим заявлением, которое, как пишет Майкл Орен в своей книге[42], стало прообразом многочисленных подобных заявлений, услышанных западными дипломатами в последующие годы:

«В Коране сказано, что все народы, не признавшие авторитет Магомета, являются грешниками. Правом и обязанностью истинных правоверных является война со всеми неверными, каких они только могут найти, и обращать в рабов всех своих заложников… и что каждый мусульманин погибший в такой войне наверняка попадет в Рай».

Последующие годы были временем дальнейшего унижения Соединенных Штатов. Единственным светлым пятном была неожиданная сговорчивость марокканского султана Сиди Мухаммада бин Абдалла. Плохие отношения с ним были, пожалуй, виной американцев. Дело в том, что Марокко было первой страной мира признавшей независимость США и первой мусульманской страной предложившей заключить официальный дружественных договор. Но континентальный Конгресс того революционного времени не был хорошо функционирующей организацией… и на предложение султана не ответил. Бин Абдалла совершенно законно обиделся; захват «Бетси» был вежливым напоминанием американцам. Вспомнив о предложении, Конгресс в 1786 поручил Франклину, Адамсу, Джефферсону и еще одному человеку, о котором я расскажу ниже, навести мосты, что и было блестяще осуществлено в июне 1786 года официальным подписанием «Договора о Мире, Дружбе и Взаимном Урегулировании Морского Судоходства». Естественно, для освобождения «Бетси» понадобилось уплатить новому другу 20 тысяч долларов, но это уже мелочи[43].

Договор с Марокко на сегодня самый старый из американских действующих договоров с иностранным государством[44], а американское консульство в Танжере – самое старое американское здание за рубежом, единственное зарубежное здание, удостоенное знака «исторический памятник».

12.

Все дальнейшие попытки договориться с правителями Берберского побережья были неудачными. Сам тон переговоров, особенно с Алжиром, был крайне унизительным; бей[45] все время повышал ставки, нарушал обещания, при этом не забывая называть противоположную сторону «неверными» и «христианскими собаками». Даже доступ к бею надо было покупать, пройдя не менее 4-5 низших инстанций, каждый раз покупая возможность подняться на ступеньку вверх без всякой гарантии дальнейшего продвижения.

Американское общество и пресса широко обсуждали все аспекты ситуации. В газетах публиковали письма американцев, сидевших в страшных арабских тюрьмах или обращенных в рабов. Каждое новое сообщение о захвате судов пиратами вызывало ярость в обществе и среди законодателей. Сам Вашингтон, великий политический молчальник, отозвался резкой речью и призывом создать сильный флот, чтобы раз и навсегда покончить с позором. Но флот просто некому было создавать – реального государства с центральным управлением и правом собирать налоги не существовало. К зиме 1786-87 годов стало невозможно даже собрать достаточное количество членов Конгресса для кворума.

В такой обстановке общего развала конфедерации состоялась знаменитая филадельфийская конституционная Конвенция 1787 года. Конечно, перед делегатами стояли другие, не менее важные вопросы. Но нельзя преуменьшать значение событий, происходящих за тысячи миль от Филадельфии, в теплых водах Средиземноморья. Газеты буквально кипели от возмущения и требовали поставить пиратов и их покровителей на положенное им место, что не могли не учитывать делегаты Конвенции[46]. В результате, после яростных четырехмесячных споров Конвенция приняла Конституцию и фактически создала совершенно новое государство – Соединенные Штаты Америки[47], с относительно сильным федеральным правительством. На ратификацию Конституции[48], избрание нового Конгресса и выборы первого президента – Джорджа Вашингтона – ушло полтора года. В новом правительстве все три первых лица – президент, министр финансов (Гамильтон), и госсекретарь (Джефферсон)[49] – были против выплаты дани в обмен на право свободной торговли в Средиземноморье.

Естественным шагом в этом направлении было решение 1794 года о создании военно-морского флота. Собственно говоря, Конституция говорила об этом совершенно конкретно: «Конгресс... обязан предоставить и содержать военно-морской флот».

Коммерция, однако, не могла и не хотела ждать так долго.

13.

В Европе, для которой вопрос выкупа людей из арабского плена, существовал столетия, к сложным поискам подхода к «царькам» побережья подошли по-деловому и весьма оригинально. На «нонпрофит» основе в Европе еще в 13 веке был создан орден католических монахов, так называемых «матуринцев» или «красных монахов», по носимой ими одежде. Орден специализировался на сборе денег и всей практической работе для выкупа захваченных в плен христиан. С 16-го века орден в основном специализировался на отношениях с мусульманским миром, в том числе, «работая» с пиратами и их начальством на Берберском побережье. Под давлением коммерции Джефферсон нанял матуринцев подрядчиками американских интересов в Африке. Алжирский бей, однако, установил совсем другие – повышенные – расценки для американцев, и переговоры опять зашли в тупик. А тут еще некстати подвернулась Великая Французская революция, которая под шумок разогнала полезный матуринский орден.

Джефферсон, к этому времени уже Госсекретарь, опять призвал к войне. Конгресс опять отверг воинственный призыв и на этот раз выделил огромную сумму в 140 тысяч долларов все для той же цели – подкупа пиратов и выкупа заложников. Но у Джефферсона был свой план, как часто с ним случалось – в обход Конгресса.

Проводником плана он выбрал Джона Джонса, человека легендарного заслугами в войне за Независимость, первого американского героя-моряка. У Джонса было еще две интересные особенности. Во-первых, в свое время он был капитаном того самого несчастливого «Бетси», захваченного пиратами, во-вторых, за заслуги в войне за Независимость Конгресс с подачи Джефферсона послал его американским представителем при русском флоте, с которым он прослужил несколько лет[50], воюя и побеждая турок. Понятно без слов, что Джонс не любил турок, Турцию и всех ее мусульманских вассалов. В этом и состоял план Джефферсона: послать улаживать дела с мусульманскими бандитами человека, который их персонально ненавидел. Если учесть, что Джефферсон фактически выделил только 25 тысяч, придержав остальные деньги для будущего, то по плану все должно было закончиться очередным провалом, оскорблением миссии, взрывом возмущения в США и Конгрессе, объявлением, наконец, войны и созданием флота, для чего не помешали бы и сэкономленные 115 тысяч.

Этому красивому плану, однако, не дано было осуществиться – Джонс неожиданно умер в Париже, даже не дождавшись корабля с инструкциями и деньгами.

14.

Трудно не предположить руку Проведения в дальнейших переговорах с государствами-пиратами. Вернее, в их не проведении. Следующий посланник Джефферсона умер, добравшись только до Лиссабона. Еще один - добрался до Гибралтара, где узнал, что за время его путешествия алжирские пираты захватили еще 11 кораблей с примерно 120 моряками, после чего его миссия потеряла всякий смысл.

Шли месяцы, шли годы. В плену в различных странах северной Африки, но в основном – в Алжире, томились (и умирали) сотни американцев. Американские купцы придумывали разные хитрости. Хитрости иногда помогали. Например, возник бизнес по подделке «разрешений» на торговлю. Такие бумаги выдавали заплатившим взятку. Но чаще за большие деньги нанимались испанские или португальские корабли для проводки американцев мимо враждебного побережья. Все подобные трюки были только временным решением. Торговля со странами средиземноморья хирела на глазах. Даже простая пробежка корабля из Бостона в Лондон с дипломатической миссией на борту грозила возможным захватом миссии: в поисках добычи пираты рыскали по всей Атлантике. Гамильтон, например, серьезно обдумывал нанять португальцев для перевозки специального посла Джона Джея в Лондон.

К 1793 году Берберский нарыв стал серьезно угрожать не только экономическому, но в еще большей степени психическому здоровью нации, и по замечательной американской демократической традиции «тянуть с решением серьезных вопросов до последней минуты» наконец-то пришло время для серьезного обсуждения берберского вопроса в обществе. Оставим в стороне «кавалерийскую» дискуссию в прессе и посмотрим, что происходило в высших эшелонах власти.

Президент Вашингтон как моральный лидер нации поклялся сделать все возможное «для улучшения участи этих несчастных заложников». Но как главу государства его не в меньшей степени волновали события на другой стороне Атлантики. А там все шло к началу очередного раунда европейского боксерского поединка по переделу сфер влияния: революция во Франции вызвала резкое ухудшение отношений между Францией и консервативными государствами Британией и Испанией. Кто знал, куда и с какой целью могут поплыть европейские военные корабли? Атлантика становилась слишком тесным и непредсказуемым театром военных действий: для защиты интересов в Вест-Индии и Южной Америке военные корабли как минимум четырех стран должны были проплыть некомфортабельно близко от берегов США. Все указывало на то, Англия и Франция готовы были в своих интересах воспользоваться легкой американской добычей, прежде всего в виде захваченных торговых кораблей.[51] «Для того, чтобы избежать оскорбления мы должны быть способны ответить на него», - сказал Вашингтон, выступая в Конгрессе в самом конце 1793 года. Его речь формально открыла дебаты по созданию флота.

О, это были совершенно замечательные дебаты! Мнения мгновенно разделились, и в дебатах отчетливо сказывались противоречивые интересы как различных штатов, так и четырех противоборствующих политических групп. И надо сказать, у всех были серьезные аргументы и контраргументы.

Южане, в экономике которых морская торговля не играла значительной роли, призывали к статус-кво. «Бакшиш сам по себе обезопасит нашу торговлю с алжирцами». «Мы все равно не сможем воевать с Алжиром на море на равных», - это из выступления конгрессменов-южан. Северяне, особенно из торговой и корабельной Новой Англии, были настроены по-боевому: «Такая трусость несовместима с республиканскими правлениями всех прошлых времен»; «Наша коммерция близка к полной остановке, и если мы не вооружимся, то очень скоро увидим алжирцев у наших берегов»; «У нас нет другого выхода, кроме войны».

Следующее разделение шло между «атлантистами» и «контененталистами»: первые видели будущее страны в развитии и усилении прибрежных атлантических территорий страны и росте взаимовыгодной торговли со странами по другую сторону Атлантического океана – они видели будущее страны как части мирового содружества, во всяком случае - коммерческого; вторые ратовали за изоляционизм и развитие страны вовнутрь, в сторону освоения огромных пространств вплоть до Миссисипи и не хотели тратить ни цента на возможные военные авантюры.

Конечно, экономическими интересами штатов и политических групп дискуссия не ограничивались. Представитель Нью-Джерси указал на два важных вопроса: во-первых, для начала, задолго до строительства самого флота, надо нанять министра военно-морского флота и «уйму» других нужных людей, а где, уважаемые господа, взять деньги?[52] И второе: «Европейские страны увидят в самом факте создания нами военного флота законную причину для начала войны... поэтому не лучше ли нанять для защиты наших интересов, например, португальский флот?»[53]

Но, как всегда, самыми серьезными были конституционные вопросы. Военно-морской флот по определению усиливает роль федерального правительства, а нужно ли нам это и кто от этого выиграет? В результате, в очередной раз сцепились в принципиальной схватке федералисты с антифедералистами. Госсекретарь, антифедералист Джефферсон, поддерживая свой статус лидера партии, резко изменил свои недавние взгляды и выступил против создания флота[54]. Второй человек в партии федералистов, вице-президент Джон Адамс, тоже поменял свои взгляды и на этот раз выступал за его создание. Обвинения друг друга доходили до настоящих оскорблений: так федералисты даже называли республиканцев из партии Джефферсона демократами, что по тем временам считалось словом неприличным, означавшим неорганизованную и агрессивную власть толпы[55].

Но, к счастью, в Соединенных Штатах обсуждение серьезных общественных вопросов не ограничивается дискуссией лидеров государства. Большинство членов Конгресса, пресса и «народное мнение» уже не могли дольше терпеть позор отношений с правителями Берберского побережья. Голосование в Конгрессе закончилось со счетом 50:39[56] в пользу создания флота. Но как всегда, со встроенным в решение компромиссом. С условием... что строительство флота будет немедленно прекращено после заключения мира с Алжиром.

27 марта 1794 года Вашингтон подписал закон о предоставлении 688 тысяч 888 долларов и 82 центов на строительство шести фрегатов «адекватных для протекции коммерции Соединенных Штатов против алжирских корсаров».[57]

«Скоро сказка сказывается, да долго дело делается». Флот американцы в конце 18-го века строили куда медленнее, чем, например, венецианцы в начале 16-го. А купцам надо было жить и стране с их помощью – богатеть. Поэтому пока пресса и Конгресс обсуждали скандал за скандалом по поводу контрактов на строительство флота, пока сметная стоимость еще до закладки первого фрегата уже была значительно превышена, пока, как обычно в таких случаях, шла борьба финансовых и промышленных интересов, попутно увязанных с интересами политическими... все это долгое время продолжался «обыкновенный бизнес» раздачи взяток правителям Берберского побережья. Воодушевленные успехом соседей-алжирцев, американские корабли стали захватывать тунисцы и трипольцы – проблем у американцев становилось все больше.

Вашингтон чувствовал себя обязанным попытаться еще раз вступить в переговоры с Алжиром.

15.

Любое историческое эссе существенно выигрывает, если в нем появляются живые герои, которые, собственно говоря, и являются движущей силой истории, ее естественной смазкой. Роль Вашингтона, Джефферсона, Д. Адамса в первые годы жизни молодой республики, в том числе, их участие в «берберском» кризисе достаточно хорошо известна. Но участниками истории за спинами гигантов были и другие люди, часто не менее замечательные. Разрешите познакомить с одним из - Дэвидом Хамфрейсом (David Humphreys).



Дэвид Хамфрейс (http://media.smithsonianmag.com/images/Washington-David-Humphreys-6.jpg)

В своей предыдущей работе[58] я писал о том, что в 18 веке в английских американских колониях возникла удивительная прослойка self-made аристократов в первом поколении (по определению Джефферсона, они были естественной аристократией: «Я согласен с идеей, что среди людей существует естественная аристократия. Основы для нее – добродетель и талант»), людей поднявшихся на самый верх общества благодаря своему уму, трудолюбию, образованию, политической активности, а не по праву рождения и протекции, как это было принято в Старом свете. Эти люди отличались еще и тем, что для них смысл жизни не заключался в политической карьере или государственной службе. Одним из самых ярких и разносторонних в этой славной когорте людей был Дэвид Хамфрейс.

Он родился в 1752 году в городке Дерби, Коннектикут, в семье довольно известного местного пастора, человека образованного и выпускника Йеля. Дэвид с детства был помешан на книгах, уже в 19 лет сам с отличием закончил Йель[59], затем работал директором крупной городской школы, после продолжил учебу в Йеле, где получил следующую ступень – master of the arts. Тогда же он начал писать стихи. Его оценили и сразу же предложили профессорскую должность в Йеле, но он предпочел продолжить работу в школе, где вместе с ним одно время работал Джон Адамс. Тут как раз случилась американская Революция и началась война за Независимость. В 1776 двадцатичетырехлетний Дэвид идет добровольцем в армию и получает звание лейтенанта. В первый же год его службы последовали две битвы с его активным участием. Вторая из них, рейд на Сэг Харбор в штате Нью-Йорк, была одной из самых успешных в истории всей войны. Американцы потопили в гавани 12 английских кораблей, разрушили большие склады с военными и продовольственными запасами, убили 6 и захватили 90 пленных, не потеряв ни одного человека. С отчетом о славной победе к главнокомандующему был послан молодой лейтенант, наверно, он был выбран не случайно. После встречи с Вашингтоном Хамфрейс отличился еще несколько раз и быстро получил чин капитана, а затем и майора. Следующие несколько лет он последовательно работает в штабах трех самых известных генералов Революции: Парсонса, Израиля Путнама и Натаниэля Грина. С июня 1780 подполковник Хамфрейс становится одним из самых важных офицеров штаба в ставке Вашингтона, занимая одновременно место военного советника и близкого друга генерала. После решающего сражения в Йорктауне (в котором, как известно, отличился полковник Гамильтон) и капитуляции англичан, Вашингтон выбрал именно Хамфрейса представителем ставки главнокомандующего, который предоставил Конгрессу отчет о битве, о капитуляции английской армии, и сложил на пол в Конгрессе знамена англичан[60]. После окончания войны и конца военной карьеры Вашингтона Дэвид Хамфрейс становится его личным секретарем и живет в его имении в Маунт Верноне. Впечатлённый его способностями, Вашингтон рекомендует Континентальному Конгрессу Хамфрейса на должность Госсекретаря (министра иностранных дел), но Конгресс отклоняет предложение в пользу Джона Джея. Но вскоре от Конгресса последовало «предложение века» - создавалась Комиссия из четырех человек для переговоров с главными европейскими странами о заключении мира и торговых отношений, и Хамфрейсу предложили в ней участие. Почему я назвал это «предложением века»? Потому, что тремя остальными членами комиссии были Бенджамин Франклин, Томас Джефферсон и Джон Адамс, совсем неплохая компания для молодого человека. Эта «компания» славно поработала в Европе и даже за ее пределами, о заключении договора с Марокко я уже писал раньше.

В апреле 1789 года по весеннему бездорожью в Маунт Вернон прискакал гонец от Конгресса с сообщением об избрании Вашингтона первым американским Президентом. Не очень довольный сообщением[61], но чрезвычайно ответственный Вашингтон решает как можно скорее отправиться в Нью-Йорк, где в это время находился Конгресс. В поездке его сопровождает один единственный человек, его личный секретарь Дэвид Хамфрейс.

Поездка выглядела так. При въезде в очередной город или деревню Вашингтона встречала делегация граждан, приветствующая его, за неимением другой традиции, как короля. После этого следовало выступление Вашингтона перед собравшимся народом, в котором он долго и нудно объяснял, что его статус отличается от королевского, а присутствующий там же Хамфрейс пытался убедить толпу как можно быстрее отпустить Вашингтона, который просто едет на работу и не хочет опаздывать.

Добравшись до Нью-Йорка и оценив ситуацию с готовящейся инаугурацией, Вашингтон решил, что он должен выступить с инаугурационной речью, о которой в Конституции не было ни слова: традиции в то время создавались с нуля. Автором речи был Хамфрейс. Положения речи были заданы Вашингтоном. Сначала долго и подробно Вашингтон объяснял причину, по которой он не хотел принимать предложение, потом так же долго говорил о состоянии своего здоровья. После этого не менее подробно сообщал гражданам, что ни в коем случае не хочет использовать почетную должность для личного обогащения и по этой причине отказывается от зарплаты... в общем у Хамфрейса получилась речь на 73 страницы. К счастью, с речью дали ознакомиться Мэдисону. Обычно мягкий и очень застенчивый Мэдисон на этот раз достаточно резко заявил о своем несогласии[62]. Речь переписали с его помощью и уложились в 15 минут. Утро 30 апреля началось с перезвона колоколов и мессы «на царствование» во всех городских церквах. После чего, Вашингтон, в сопровождении своего секретаря Дэвида Хамфрейса и своего помощника Тобиаса Лира, в карете проследовал из своей резиденции на Черри стрит в только что перестроенное для размещения Конгресса здание на углу Уолл стрит и Нассау стрит. После церемонии принятия присяги[63] Вашингтон читал свою речь с балкона главного зала здания, Федерал Холл, выходящего на Броад стрит, перед примерно 2-х тысячной очень шумной толпой[64]. Вашингтон волновался и говорил очень тихо. В результате, речь никто, включая секретаря Сената, так и не расслышал. Существующая сегодня в архивах первая инаугурационная речь Вашингтона во многом восстановлена по памяти несколькими присутствующими, откорректировавшими неполную запись секретаря. Взволнованный Вашингтон в конце речи наклонился и поцеловал Библию, но никто толком не знает, сказал ли он в конце знаменитые слова «Да поможет мне Бог». Только через 50 с лишним лет один из участников, которому 30 апреля 1789 года было шесть лет, «вспомнил», о существовании такого варианта окончания речи. И хотя в официальном документе, хранящемся в Конгрессе, этих слов нет, но именно через полвека возникла еще одна американская традиция связанная с Вашингтоном: с тех пор этими словами заканчивается инаугурационная речь всех президентов.

Теперь быстро перенесемся на несколько лет вперед. В 1791 году Госдепартамент – американское министерство иностранных дел – начинает свою работу с назначения послов в основные европейские государства. Первым в истории страны послом – в дружественную Португалию, страну, которая первая в Европе признала США и очень помогала молодой стране в сложных отношениях на американском континенте, где, как ни покажется сегодня странным, доминировали Испания и Португалия – был назначен Хамфрейс.

Обстановка же в США, связанная с берберской проблемой, тем временем накалялась с каждым днем. Не то, чтобы ситуация каким-то образом изменилась, но изменилось отношение к ней в прессе. Причиной изменения были письма плененных американцев, которые в то время стали широко публиковаться в основных газетах. Сэмуэль Кадлер, бывший капитан шхуны «Джей», писал о том, как его голого, голодного и в цепях водили по улицам Алжира. «Смерть была бы огромным облегчением нашему ужасному состоянию». Другой капитан, Уильям Пенроз, писал в письме американцам: «Именем Бога, что вы там себе думаете?... Наша смерть останется навсегда несмываемым пятном на вашей совести, позором американского характера»[65]. Правительство опять было вынуждено искать обходные пути. Денег как всегда не было. Голландцы пообещали кредит, но в последнюю минуту отказали. В 1795 году Вашингтон решил еще раз попробовать дипломатический путь и поручил операцию по переговорам с Алжиром человеку, у которого, пожалуй, было больше шансов на успех, чем у кого-либо другого – американскому послу в Португалии Дэвиду Хамфрейсу.

Прибыв в «ставку» бея, Хамфрейс приступил к переговорам в лучших традициях западного дипломата, но Хассана такой подход явно не устроил. Восточный путь в переговорах требовал долгого разговора ни о чем, долгого обсуждения пустых формальностей, особого, присущего только бейскому двору этикета, признания послом своей ничтожности в сравнении с великим беем. Впрочем, со временем Хассан снизошел даже до юмора, конечно, тоже восточного: «Если я заключу мир со всеми, то что я буду делать со своими корсарами? Я уверен, что они сразу же отрубят мне голову». В ответ на такое философское начало переговоров Хамфрейс предложил разделить вопросы и сначала обсудить мир с конкретной Америкой, а потом, если позволит время, уже поговорить о возможной судьбе головы паши. Хассан, после долгих проволочек и посовещавшись с самим собой, пришел к заключению, что, пожалуй, на мир с одной Америкой он пойти может, но цена должна включать два миллиона долларов за освобождение заложников и два 36 пушечных фрегата – в подтверждение вечной дружбы между народами Алжира и США.

Хамфрейс оказался твердым орешком и сумел продолжить переговоры, постепенно выторговывая лучшие условия. Пятого сентября 1795 года паша Алжира подписал Мирное соглашение и Условия дружбы. Соглашение было тяжелым: Соединенные Штаты обязались поставить один фрегат и очень длинный список товаров, общей стоимостью 650 тысяч долларов. В договоре был еще один крайне неприятный для Америки параграф: бей обещал освобождение заложников только после полной выплаты всего бакшиша, оговоренного по Соглашению.

Существует некоторое несогласие историков по поводу того, каким финансовым бременем было заключение «мира» с Алжиром. Обычно говорят, что взятка стоила десятую часть годового бюджета, Вики пишет, что одну шестую. В любом случае, таких денег ни у Хамфрейса ни даже у Конгресса просто не было в наличии. Хамфрейс рекомендует Конгрессу обратиться за помощью к Джоелу Барлову, еще одной весьма легендарной личности и, случайно, большому другу Хамфрейса: они стали друзьями еще в Йеле, потом вместе работали в одной и той же школе и были членами одного узкого литературного кружка; Барлов, в отличие от Хамфрейса, был действительно известным американским поэтом и писателем. В описываемое нами время Барлов жил попеременно в Париже и Лондоне, занимаясь бизнесом, дипломатией, литературной деятельностью и помощью американцам, попавшим в лапы якобинского правосудия. Если коротко – это был умный человек с огромными связями.

Время в Европе было не самое спокойное для получения кредитов, даже Барлов, срочно назначенный на официальную должность консула в Алжире, не смог собрать достаточную сумму, чем вызвал ярость Хассана. Когда Барлов прибыл в Алжир и не привез всех договоренных денег, Хассан в присутствии своих министров разошелся не на шутку: «Я закую тебя в цепи и немедленно объявлю войну Америке». Дальше последовал эпизод, который во всех источниках описывается одинаково и одинаково глухо. «В самую последнюю минуту Барлов нашел в Алжире еврея-бизнесмена, который согласился одолжить недостающие деньги».[66]

Больше ничего об этом мифическом еврее в Алжире мне узнать не удалось, но сделаем зарубку в памяти – богатые евреи в тех краях водились.

Какова же была дальнейшая судьба Дэвида Хамфрейса? В 1796 году он получил повышение, став послом в Испании, которая тогда контролировала не только всю Латинскую Америку (кроме Бразилии), но и добрую половину будущих Соединенных Штатов, включая критически важный бассейн реки Миссисипи. В Мадриде Хамфрейс знакомиться и жениться на красивой и богатой англичанке, в 1801 году увольняется с дипломатической службы и возвращается с молодой женой в Бостон.

Казалось бы, первых 49 лет жизни было вполне достаточно, чтобы состоявшаяся достойная биография достойного человека осталась в памяти американцев. Но сегодня если Хамфрейса вспоминают, то скорее за то, что он сделал в оставшиеся 17 лет своей жизни.

Вернувшись в Америку, Хамфрейс начинает сразу несколько бизнес-проектов. Одним из них была показательный завод по производству металлического инструмента для фермеров (плуги, косы, вилы...). Показательным завод был в том смысле, что принципиально отличался от похожих заводов в Англии: рабочие – в основном молодые люди из самых бедных – за счет работодателя получали производственное обучение, общее образование, приличную одежду и трудились в нормальных даже по нашим сегодняшним меркам условиях.

Но главным оказался его другой проект. Вернувшись в Америку, Хамфрейс купил большую ферму рядом со своим родным городком Дерби. Туда, на свою ферму, в 1802 году он завез купленные в Испании 25 баранов и 75 овец редкой и лучшей из известных пород «Мерино». Идея была в создании смешанной, приспособленной к американской действительности породы овец, на базе «королевской» испанской крови. В результате, по мысли Хамфрейса, в Америке наконец-то должна была появиться и развиться своя собственная индустрия производства шерсти высшего качества. Надо ли говорить, что затея удалась на 100%. Одежду из «золотого руна» носили президенты Джефферсон, Мэдисон, Монро и продолжают сегодня носить миллионы других людей.

Можно долго говорить о человеческой несправедливости, но сегодня Хамфрейса в основном помнят как «отца шерстяной индустрии» США.

16.

Но вернемся от баранов к берберским делам.

В феврале 1797 Барлов с триумфом доставляет в Филадельфию оставшихся в живых 88 американцев. На набережной их встречал весь город, пресса ликовала и по мнению народа, прессы и Конгресса американцы показали всему миру, что они своих в беде не бросают. «Ни одна нация в христианском мире не сделала ничего подобного для своих людей в подобной ситуации». На время все даже забыли, что кроме Алжира на Берберском побережье есть и другие страны.

В Тунисе и Триполи тоже внимательно следили за событиями и сделали свои выводы. Выводы были простыми и очень практичными: для того, чтобы заработать побольше денег во время переговоров, надо успеть захватить как можно больше американских кораблей. За дело взялись со всей серьезностью и буквально за считанные недели трипольский мурад Ра’ис (в христианском девичестве – шотландец Питер Лесли) захватил три американских корабля, а его не такой везучий тунисский коллега захватил только один, бостонскую шхуну «Элиза». После чего, в 1798 году оба правителя подписали «мирный» договор, который стоил Америке еще 160 тысяч.

Итак, шел 1798 год, 15-й год американской независимости, если считать с подписания мирного договора с Англией. Эти пятнадцать лет мирной жизни были омрачены постоянными унижениям со стороны берберских правителей и непрерывной выплатой как минимум 10, а по некоторым данным – до 20% национального бюджета в качестве самой обыкновенной взятки. Чем расплачивались американцы? Деньги сами по себе не очень интересовали султанов и эмиров. В погашение «долга» шли золото и драгоценные камни, но больше всего – порох, ядра, пушки, военные корабли. То есть, то, что усиливало военную мощь берберских стран и их корсаров. Ситуация складывалась просто отвратительная: даже европейцы стали жаловаться что американцы значительно усилили берберцев и вызвали повышение бакшиша для европейских стран. Джоел Барлов в полной прострации писал Джефферсону: «Когда это кончится»? Ответом Конгресса было... сокращение программы строительства военных кораблей на том очевидном и законном основании, что между США и Алжиром-Тунисом-Триполи были формально заключены мирные договора[67]. К счастью, сокращение не коснулось трех уже почти достроенных фрегатов.

В середине 1798 – начале 1799 года со стапелей трех разных кораблестроительных верфей[68] сошли самые первые военные корабли нового независимого государства – United States, Constitution, Constellation. Генеральным конструктором всей серии был Иошуа Хамфрейс, однофамилец Дэвида Хамфрейса; дядя кораблестроителя был известным членом Континентального Конгресса – фамилия в революционные годы была весьма популярной. Фрегаты первой серии, так называемые тяжелые фрегаты, создавались согласно оригинальной идее, утвержденной еще Вашингтоном: один на один они должны были бить английские фрегаты, но быть достаточно быстроходными, чтобы убежать от английских линейных кораблей. Как всегда, военные, готовясь к войне со слабым берберским флотом, тем не менее, ориентировались на совсем другие, куда более серьезные будущие войны. 132 пушки[69] трех фрегатов, усиленные специально созданной морской пехотой (Marine Corp), успели показать себя во время «квази-войны» с Францией, одним своим видом отогнав французов из Вест-Индии, где они пытались устроить блокаду английского торгового флота.

1798 год считается годом рождения американского военного флота.

17.

Создание морского флота США, естественно, не закончилось после строительства и оснащения первых военных кораблей. По существу, это стало только началом большой, сложной и многолетней работы как по строительству новых кораблей, так и по созданию военно-морской доктрины, разработке тактики и стратегии операций, набора и обучения офицеров и моряков, проверки всех составляющих флота в ситуациях, максимально приближенных к боевым и прочее, прочее, прочее. Но с тремя реальными фрегатами на проблему Берберского побережья можно было смотреть уже по-другому, слегка веселее. Поэтому пока три корабля проходили обкатку и нарабатывали институционные навыки, а в Алжир надо было по-прежнему возить бакшиш, следующую порцию бакшиша решили послать с намеком – военным кораблем. Сигнал, по мнению американцев, был арифметически ясным: посылаем один корабль, три держим в уме. Как показали дальнейшие события, с арифметикой в Алжире были проблемы и намек не был понят.

В сентябре 1800 года небольшой торговый корабль, срочно переделанный в 24-х пушечный легкий фрегат с грозным именем George Washington, отправился в разведывательный поход в Средиземноморье. Официально ему поручалось доставить в Алжир бакшиш на сумму 500 тысяч долларов. Командовал кораблем Уильям Бейнбридж, способный, но не самый счастливый капитан молодого американского военного флота. Военный корабль под американским флагом вызвал ярость бея Хассана. Не замедлило последовать и прямое оскорбление капитану корабля: «Ты привез мне бакшиш, значит ты мой раб». Как своему рабу, Хассан приказал Бейнбриджу отвезти в Турцию причитающуюся суверену, султану Селиму III, ежегодную алжирскую дань.

George Washington стоял в алжирской гавани под надзором дальнобойных пушек крепости и 32-х пушечного фрегата, который президент Джон Адамс в свое время передал бею в качестве бакшиша. В этой унизительной ситуации капитану ничего не оставалось как принять на борт 150 овец, 25 коров, пять лошадей, по четыре антилопы, тигра, льва, множество всякой мелкой живности, а также нового алжирского посла в Турцию с семьей и сто африканских рабов. В опечатанных сундуках в трюмы загрузили золото и драгоценности на сумму одного миллиона долларов. Чтобы служба тридцатилетнему капитану совсем не показалась медом, с мачты сорвали американский флаг и заменили его на алжирский. Можно только посочувствовать американскому военному моряку Уильяму Брейнбриджу: вонючий вояж в Стамбул под алжирским флагом занял около трех недель.

Прием в Турции удивил американцев. Юный султан был горячим сторонником реформ и искренне восхищен успехом Америки, сумевшей отстоять независимость от самой сильной европейской державы. Самому ему доставалось со всех сторон, Британия, Франция, Россия и Австрия только и думали как бы оттяпать кусок Османской империи – Америка в этих условиях вызывала уважение. В конце концов, факт, что военный корабль обманул по пути гарнизон в Дарданеллах[70] и добрался до Стамбула – что-то значил сам по себе. После теплого приема, личных бесед с султаном и его могущественным сватом – командующим турецким флотом, после получения многочисленных подарков, капитан под прощальный салют вывел George Washington в море и в должное время добрался до Соединенных Штатов, был встречен, как герой, и получил медаль. Но за исключением приема в Турции, все остальное было плохо. Очень плохо.

«Станут ли Соединенные Штаты родоначальником Системы по искоренению пиратства?», - спрашивал Дэвид Хамфрейс в конце 1790-х.[71]

Ответ в большой степени зависел от человека, которого в ноябре 1800 года избрали Президентом Соединенных Штатов.

18.

У нового Президента, Томаса Джефферсона, международных забот было по горло и выше. Пожалуй, главной была проблема Нового Орлеана.

Представьте себе страну, большая часть передвижения товаров которой происходит по системе рек, впадающих в Миссисипи, потом по самой реке, которая в свою очередь впадает в Мексиканский залив Атлантического океана, откуда – «открыт весь мир». Теперь представьте себе, что формально землей, по которой протекает река, владеет иностранное государство. Оно же владеет единственным городом-портом в устье реки. Теперь добавьте сюда очень сложные отношения с этим государством, которое, вообще-то говоря, владеет на порядок большей территорией в Америках, чем Соединенные Штаты, и которое достаточно произвольно меняет условия навигации по Миссисипи и – особенно – пользование портом Нового Орлеана. Например, в 1798 году вообще решает закрыть порт для американцев. Кажется, усложнить задачу для США уже невозможно? Но это не так. Добавьте к этому слухи, что на самом деле эта страна – Испания - тайно уступила Новый Орлеан французам: с кем вообще вести переговоры?

При чем здесь французы, спросит читатель? Хороший вопрос, который надо переадресовать Первому Консулу Франции генералу Наполеону Бонапарту. Как раз к концу 18 века всемирные амбиции Наполеона были существенно урезаны победами английского флота, австрийцами (с помощью Суворова) в Альпах и Каирским восстанием в Египте, с последующим бегством французской армии из Средиземноморья. Для Наполеона пришло время слегка задуматься о своем будущем и будущем Франции. У героя Франции были большие планы, но стало ясно, что их надо приоритезировать. Сидеть и скучать в Париже Наполеон не собирался, но в каком направлении двигаться было неясно. В каком бы европейском направлении не пойти, везде надо было ожидать серьезную войну – европейские империи не собирались уступать без боя. С другой стороны, существовали, как казалось, огромные возможности в Вест-Индии[72] и... в этих, как их... Соединенных Штатах. Французская империя в Новом Свете – пожалуй, это звучало неплохо. И главное, ни там ни там не ожидалось серьезное сопротивление в связи с полным отсутствием армий. В этом – американском - направлении немедленно были осуществлены две важные акции. Во-первых, втихую, с соблюдением секретности в 1800 году была куплена испанская территория в Северной Америке, когда-то, до Семилетней войны (до 1762 года) уже принадлежавшая Франции. Во-вторых, был снаряжен огромный более чем двадцати тысячный экспедиционный корпус для наведения порядка в островной французской колонии Санто-Доминго, где восставшие рабы вынудили французов практически покинуть остров. В 1801 году американская разведка положила на стол Президента доказательства сговора Франции и Испании и информацию о том, что оборона Нового Орлеана уже передана специальному контингенту французской армии. Джефферсон оказался между нескольких огней сразу. Южные штаты требовали решительного вмешательства из-за вполне оправданной боязни, что Наполеон отменит рабство на вновь приобретенных территориях и это станет плохим примером для рабов американских. В свою очередь, федералисты, находящиеся в оппозиции, обвинили его в трусости и в нежелании в такое шаткое и неопределенное время проявить решительность и наконец установить американский суверенитет над Миссисипи и Новым Орлеаном. Воевать в одиночку Джефферсон не хотел, да и в отсутствии регулярной армии, не мог. Попытка Джефферсона заручиться поддержкой Британии в возможной конфронтации с Францией закончилась неудачей: Англия не хотела связывать свои руки и флот в вест-индийском или американском конфликте при наличии огромных проблем в Европе и весьма подпорченных отношений с Америкой. Неясно чем бы закончилось для США французская интервенция на континент, но фортуна неожиданно оказалась на американской стороне.

В январе 1802 года началась карательная операция французов на Санто-Доминго. США, совершенно в духе Послания Вашингтона, официально объявили нейтралитет, прекратили финансовые и торговые операции с Францией, но тайно всячески снабжали повстанцев – французов надо было ослабить как можно сильнее. Судьба и удача, впрочем, были не на французской стороне. Потеряв около 15 тысяч человек в боях и умерших от желтой лихорадки, включая руководителя экспедиции Шарля Леклера, мужа сестры Наполеона, французы в ноябре 1803 года убрались восвояси. Санто-Доминго стало республикой Гаити[73], второй республикой на Американском континенте. И первой в мире негритянской республикой.

На этом закончились все претензии Франции не только к Санто-Доминго и Вест-Индии, но и к Соединенным Штатам. Французской империи в Америке было не суждено состояться. Рассказ об истории покупки Луизианы, вернее, срочной распродажи своих территорий Францией, не входит в наши планы[74]. Это была интересная и очень сложная дипломатическая и финансовая операция, во все детали которой был вовлечен Президент[75]. Важно отметить, что Джефферсон в первые годы своего президентства был действительно занят более серьезными делами, чем выяснением отношений с пиратами Берберского побережья.

На Берберском фронте, впрочем, тоже было не все спокойно, там тоже происходили интересные события как с участием, так и без участия Джефферсона.

19.

Надо сказать, что с приходом к власти республиканцев Джефферсона, противников сильного государства и сторонников сокращения госбюджета, самые первые действия правительства были в полном соответствии с предвыборными обещаниями: госбюджет немедленно был сокращен... вдвое. До примерно 5 миллионов долларов. Автоматически были урезаны все программы военно-морского министерства, заморожено строительство кораблей и уволено до половины офицеров. Однако в области риторики ничего не изменилось. Новый Госсекретарь, Джеймс Мэдисон, заявил, что действия стран Берберского побережья «глубоко уязвили чувствительность» американского народа, а сам Президент заметив, что «правители Северной Африки бесконечно повышают свои требования», добавил – «при этом постоянно нарушают свои обещания». Джефферсон, скорее всего, был действительно наивным политическим деятелем. Только этим можно объяснить его вторую попытку обратиться – в разгар глобальных геополитических конфликтов в Европе! – к европейским лидерам с предложением ввести полицейское патрулирование североафриканского побережья объединенными силами европейских морских держав. Естественной реакцией на это нелепое предложение, наглядно показывающее американское бессилие, стало резкое увеличение пиратской активности: трипольские пираты захватили два больших корабля – Catherine и Franklin и потребовали дополнительные 100 тысяч бакшиша. Немедленно разыгрался аппетит у Туниса, который потребовал сверх договора 40 пушек, 10000 мушкетов и 36 пушечный фрегат.

Трудно ожидать от любого лидера государства бесконечного терпения подобной наглости. Даже Джефферсон, принципиальный сторонник нейтралитета в духе Послания Вашингтона[76], не мог больше выдержать – и решил воевать. Однако, и тут все было очень не просто. По Конституции объявить войну может только Конгресс, объявление войны требует выделение денег на ее ведение, деньги никогда не валяются под ногами, тем более, в условиях сокращения госбюджета вдвое. Джефферсон это прекрасно понимал, поэтому даже не обратился к Конгрессу за разрешением. Очень многие президентские решения в первые десятилетия американской государственности были элегантными решениями в обход Конституции. Таким образом, кстати, создавались прецеденты, позволяющие последующим президентам просто следовать «правилам». Джефферсон не мог и не объявил войну какому-либо государству Берберского побережья, но приказал части своего флота[77] совершить патрулирование побережья «с целью заставить государства Северной Африки соблюдать заключенные договора». Если же во время операции они столкнуться с любыми агрессивными действиями со стороны любой из стран, то «преследовать, топить и уничтожать их корабли».

Джефферсон, как оказалось, чуть-чуть поторопился. 14 мая 1801 года нетерпеливый паша Триполи, не дождавшись доставки очередного бакшиша, назвал это грубым нарушением договора и сам объявил войну США. Его солдаты, согласно восточной традиции, вошли на территорию американского консульства и срезали флагшток, на котором развивался американский флаг. Триполи, нынешняя Ливия, таким образом завоевала почетное право быть первой в истории страной, объявившей войну Соединенным Штатам.

Первая фаза войны, так называемой Первой Берберской, для американцев началась с большого успеха, но продолжилась большой неудачей.

Фрегаты Essex, President, Philadelphia и 12-ти пушечный sloop Enterprise вошли в бухту Триполи, и начали показательный обстрел города-порта. Слегка отставший Enterprise уже почти у бухты наткнулся на 14-ти пушечный трипольский корабль с неоригинальным названием «Триполи» и после молниеносной атаки взял его на абордаж. «Спецназ» под руководством лейтенанта Портера при захвате корабля расправился с командой пиратов: из 80 человек 30 было убито, 30 ранено, капитана Реиза Мухаммеда Соуза высекли розгами по голой заднице, все пушки выбросили за борт, срезали мачты и в таком виде разрешили вернуться домой. Американцы не потеряли ни одного человека.

Очень скоро, однако, стало ясно, что ни о какой блокаде огромной бухты силами четырех кораблей не может быть и речи. Под покровом ночи мелкие корабли трипольцев, алжирцев и тунисцев сновали в гавань и из гавани, совершенно не обращая внимания на американцев. Обстрел с дальней дистанции тоже не испугал трипольского пашу, под защитой тяжелых пушек крепости он чувствовал себя в полной безопасности. Командующий соединением Джон Дейл в донесении писал Джефферсону, что для «протекции американской торговли необходимо постоянное присутствие в регионе как минимум четырех фрегатов». Американцы вскоре вернулись домой. Опять состоялись дебаты в Конгрессе. Как ни странно, но на этот раз Конгресс был гораздо агрессивнее. Было очевидно, что пираты достали всех. Даже южане требовали восстановления справедливости. Один из конгрессменов-южан, например, заявил: «Я абсолютно убежден, что наши граждане, вовлеченные в морскую торговлю, имеют те же самые права на защиту, как и земледельцы, вспахивающие землю на своих фермах». В феврале 1802 года Конгресс принял закон «О защите коммерции и моряков Соединенных Штатов против пиратов Триполи», что было фактическим объявлением войны.

На этот раз пять фрегатов и несколько вспомогательных кораблей отправились наводить порядок с абсолютно четкими инструкциями «установить полную блокаду порта... захватывать или уничтожать любой корабль при попытке бегства».

Экспедиция номер два закончилась так же, как и первая.

С той разницей, что во время одной погони за группой небольших торговых кораблей американцы попали в западню и потеряли убитыми 15 человек. Руководитель рейда, лейтенант Портер, герой предыдущей операции, был дважды ранен, при этом суденышки благополучно удрали под защиту крепости. Позора американцам добавило поведение командующего эскадры, коммодора Ричарда Морриса, который почти все время пьянствовал с английскими офицерами в Гибралтаре. Когда же он решил вступить в переговоры с трипольским пашой, то сделал это совершенно оригинально: он сошел на берег с белым флагом и 5 тысячами долларов в качестве платы за аудиенцию. Не удивительно, что после возвращения эскадры домой, он был судим военным трибуналом и разжалован. Трипольский паша, поняв с кем имеет дело, потребовал дополнительные 200 тысяч одноразово и 20 тысяч – ежегодно.

Наступил 1803 год и с ним пришли уже привычные дополнительные требования из Триполи, Туниса и Алжира. Совершенно неожиданно проснулся султан Марокко и тоже объявил войну Америке. Напомню, что в это же самое время, Соединенные Штаты остались совершенно без денег, только что заплатив 15 миллионов за Новый Орлеан. В дополнение ко всему новая волна войн в Европе заставила американцев держать значительную часть своего флота поближе к своим берегам.



Карта Магриба (http://en.wikipedia.org/wiki/File:Barbary_coast3.jpg)

Казалось, что Средиземноморье для американцев безнадежно потеряно.

(продолжение следует)
Примечания

[1] Определение слова “геополитика”

1. Дисциплина, изучающая влияние таких факторов как география, экономика и демография на политику и особенно на внешнюю политику государства.

2. Государственный курс, определяемый геополитикой

3. Сочетание политических и географических факторов в отношении чего-либо (обычно как государственные или некие конкретные, обычно – материальные и человеческие ресурсы)

Вики в статье «Геополитика» добавляет: «Академически, геополитический анализ включает географию, историю и общественные науки, имеющие отношение к региональной политике и существующим (в различных масштабах) традициям в международных отношениях».

Моя статья будет в основном прослеживать именно исторический аспект геополитики Соединенных Штатов в отношении государств Ближнего и Среднего Востока.

[2] Даже в начале 19 века пшеницу из долины Огайо было дешевле перевезти в Бостон речным и морским путем – по рекам Огайо и Миссисипи через Новый Орлеан и дальше морем вдоль почти всей Северной Америки, чем по суше. Совершенно уникальная доступность водного пути и связанная с ней дешевизна транспортировки товаров позволила молодой стране накопить первоначальный капитал для развития страны.

[3] Например, Польша, не защищенная никакими естественными преградами, всегда была и всегда будет зависеть от «настроения» более населенных и экономические более могущественных соседей – Германии и России, и не может не учитывать этот геополитический факт в своей внешней политике. Или, как другой пример – Израиль: минимальная территория и окружение со всех сторон превосходящими по численности государствами враждебного населения и культуры были и останутся факторами влияющими на его политическую историю.

[4] Люди населяющие 13 штатов-колоний не считали себя каким-либо отдельным народом или отдельной нацией: государством для них был их штат. Подробнее об этом феномене можно прочесть в моей предыдущей работе http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer8/Judovich1.php

Понятие «федеральное государство» в 1787 году (год принятия Конституции) для отцов-основателей и населения 13 штатов имело во многом другой смысл, в большой степени оно создавалось не для национального объединения, а для предотвращения весьма возможной конфронтации между независимыми штатами-государствами и, соответственно, народами независимых штатов-государств. Широко известно, что в Конституции не встречаются слова «раб» и «рабство», менее известно, что в ней отсутствуют слова «народ», «нация», «национальное государство». Вместо этих слов везде и всюду используется нейтральный, крайне осторожный термин «Соединенные Штаты».

[5] Известный историк и дипломат Филипп Зеликов в своей книге «Размышления о политической истории» говорит об «объединяющих нацию событиях трансцендентной важности, которые сохраняют свое влияние на нацию после того, как поколение-свидетель такого события уходит со сцены». Главными среди событий трансцендентной важности для США он называет историю создания государства и Конституцию.

[6] В данном случае – без негативного смысла этого слова. Некоторые «украшения» истории и биографий отцов-основателей, безусловно имели место, но были давным-давно «разоблачены» историками-ревизионистами. Что практически ничего не изменило в отношении нации к событиям и людям революционных лет. История «историчная» и история мифологичная через 200 лет стали неразличимы.

[7] Оказалось ли это достаточным? На мой взгляд, нет. Отсутствие реальной исторической традиции сказывается в некой подростковой неуверенности и одновременно в определенном нуворишном высокомерии американской внешней политики.

[8] Даже это оказалось не легким делом: например, во время второго президентского срока пресса уже не видела в Вашингтоне неприкасаемого идола и не только критиковала его по любому поводу, но осыпала всевозможными оскорблениями. После, на фоне еще более грубого и жесткого отношения прессы к последующим президентам, Вашингтон стал выглядеть для народа и прессы почти ангелом. Это стандартное отношение прессы к американским президентам стало меняться только с приходом Кеннеди. Нелишне будет напомнить, что Джефферсон резко критиковал Вашингтона после «предательского» по его мнению перехода последнего в лагерь федералистов; во время своего президентства он всячески препятствовал созданию статуса национального героя для Вашингтона.

[9] К сожалению, неоконченная.

[10] Я пользуюсь одним из русских вариантов названия штата: Виржиния.

[11] «Дайте мне свободу – или дайте мне смерть». Второй лозунг – «Taxation without representations является тиранией” принадлежит Джеймсу Отису.

[12] В большой части – не опиравшуюся на факты.

[13] Второй штат по численности и влиянию в колониальной Америке. Массачусетс – один из северо-восточных штатов, которые объединяют общим названием Новая Англия. Между индустриальным, торговым и обращенным в сторону Атлантики Массачусетсом (Новой Англией) и сельскохозяйственной, плантаторской, приземленной Виржинией, больше думающей о развитии вовнутрь континента, всегда была ревность и конкуренция. Главный город Массачусетса – Бостон, он же и главный город революционного времени. В Бостоне началась Революция, из Бостона был Джон Адамс, второй Президент США. Все остальные президенты конца 18-го- начала 19-го веков – Вашингтон, Джефферсон, Мэдисон, Монро – были из Виржинии.

[14] “The Americans. The national experience” by Daniel J. Boorstin

[15] Конечно, трехтомное описание Революции, опубликованное в 1805 году Мерси Отис Уоррен, было широко известно, но ее книга никогда не претендовала на документальность. Мерси Отис была сестрой Джеймса Отиса и подругой Абигейл Адамс, жены и соратника Джона Адамса. Эти двое были, наверно, самыми известными женщинами революционной эпохи.

[16] Название еще одной лекции Эмерсона. Эмерсон за свою жизнь прочел более 1500 лекций в примерно 300 городах, со временем опубликовав многие из них в качестве статей. Лекции, а не книги самого известного писателя и философа США девятнадцатого века, были основным источником его существования.

[17] Книга опиралась в основном на данные из Annual Register

[18] Книга регулярно переиздается и сегодня. (Charles - странное имя для итальянца).

[19] “The Americans. The national experience” by Daniel J. Boorstin, стр. 368

[20] Упоминавшийся ранее историк Филипп Зеликов, в своих лекциях, говоря о создании федерального государства в 1787 году, употребляет термин «Республика республик»

[21] Прощальное послание вначале было написано в конце первого срока президентства Вашингтона, по свидетельству историков – с помощью Мэдисона. Обстоятельства заставили Вашингтона пересмотреть свои планы и с большой неохотой согласиться на второй срок. В конце второго срока, в сентябре 1796 года Послание было значительно переработано с помощью и под редакцией Александра Гамильтона и в своей внешнеполитической части было дальнейшей эволюцией мыслей Гамильтона, впервые высказанных в Федералист 11. Послание было опубликовано на задворках одной из второстепенных газет. Через несколько дней, однако, его опубликовали на первых страницах все газеты Америки.

[22] Чтение в Конгрессе прекратилось... из-за низкого посещения конгрессменами этого мероприятия. В последние годы на чтение приходило около 10 из 435 конгрессменов. Вместо традиции чтения Послания в день рождения Вашингтона была предложена традиция возложения венка к его мемориалу в центре города. Но в 2003 году и эта традиция тихо умерла по той же причине отсутствия интереса среди конгрессменов. Американские конгрессмены слишком занятые и уважающие себя люди, чтобы помнить о дне рождения основателя государства.

[23] Сегодня в Западном мире, пожалуй, единственной страной, придерживающейся изоляционизма, является Швейцария.

[24] Американский историк Артур Шлесинжер-мл. в одном из телевизионных интервью во время крайне непопулярной Вьетнамской войны говорил: «Все эти демонстрации, митинги, споры и дискуссии по поводу Вьетнамской войны выглядят детским лепетом, если вспомнить, что творилось в стране в 1940-м».

[25] «Power, Faith, and Fantasy» by Michael Oren, стр.18, в дальнейшем – PFF. Эта книга – мой основной источник датировки исторических фактов при написании этой главы.

[26] Пряности были не роскошью, а важнейшим массовым «технологическим» продуктом. Люди того времени, особенно живущие в теплом климате, использовали гораздо больше пряностей чем сегодня: при полном отсутствии холодильников пряностями отбивали запах у залежалого мяса и массово употребляли для консервации.

[27] Большинство торговых кораблей того времени (до примерно 1780-х) были очень небольшими, обычно грузоподъемностью 50-70 тонн; пряности и опиум были еще и очень удобным товаром, сочетая малый вес и высокую стоимость.

[28] PFF, стp. 307

Кроме всего прочего. Альфред Мейхен был одним из теоретиков доктрины «морского доминирования» или, другими словами, сверхважности «морской силы». Мейхен был одним из первых в США, кто предложил считать наличие (или отсутствие) «морской силы» важнейшим геополитическим фактором государства.

[29] Из стран Ориента пиратством занимались Алжир, Тунис, Триполи (сегодня – Ливия) и Марокко. Эти страны в арабском мире были известны под собирательным именем Магриб (Maghrib) – «страны заката солнца».

[30] В русскоязычной литературе часто употребляется – «Варварское побережье», от французского Côte des Barbaresques

[31] Вики, Barbary pirates

[32] Самые мелкие английские военные корабли во второй половине 18 века по количеству пушек превосходили самые крупные корабли корсаров. В самом крупном национальном флоте Магриба – алжирском – было только 9 боевых кораблей, крупнейший имел всего 36 пушек.

[33] Англия торговала со всем миром, ее доля в торговле в зоне пиратов была сравнительно незначительной. В свое время было принято решение о том, что откуп обойдется стране дешевле, чем каждый раз посылать свой флот в эту зону

[34] И возникли вопросы конкуренции

[35] Во время войны за Независимость американцы построили 13 больших кораблей (фрегатов): два из них были потоплены самими американцами в связи с возможным захватом противником, один был после войны продан в частные руки и переделан в торговый – республике были нужны деньги. Остальные погибли в боях с англичанами. Единственный линейный корабль, 74 пушечный America был достроен уже после войны и сразу подарен Франции в знак признания за помощь в войне.

[36] Возможно, они не могли это сделать легально: параграф Article VI of the Articles of Confederation по этому поводу говорил следующее: “Военные корабли не должны существовать в мирное время ни в одном из штатов, исключая их определенное количество, признанное необходимым соединенными Штатами в специально собранном конгрессе для целей защиты определенного Штата” (орфография источника).

[37] Франклин был уверен, что Англия платит корсарам за каждую атаку на американские корабли. Франклин только слегка преувеличивал: английские консулы не платили, но усердно подсказывали такую возможность властям стран своего пребывания.

[38] Вики.

[39] Это была смешная цифра. Франция платила только Алжиру 200 тысяч в год. Англия платила Алжиру еще больше – 280 тысяч (данные из книги «John Adams», D.McCullough, стр. 352)

[40] Но скрывал это от Адамса; беседа шла на французском, на котором Адамс говорил плохо, хотя понимал хорошо.

[41] Из письма Д. Адамса Джону Джею

[42] См. сноску 25

[43] Уже в следующем вояже «Бетси» был захвачен тунисскими пиратами; люди с корабля пробыли в плену около 15 лет.

[44] Из европейских нейтральных государств первой была Португалия.

[45] В разных источниках лидера Алжира называют то беем, то пашой, хотя в подписи под американо-алжирским договором четко написано – визир.

[46] Один из историков написал, что среди отцов-основателей был еще один важный человек, о котором забыли – алжирский паша.

[47] На этот раз каждое слово писалось с заглавной буквы

[48] В Federalist Papers, документе сыгравшем решающую роль в ратификации Конституции, проблема Берберского побережья и необходимость объединенного флота для решения этой проблемы обсуждается, по крайней мере, три раза: в №№ 11, 24, 42

[49] Он вскоре изменил свое мнение на противоположное, об этом ниже.

[50] В звании вице-адмирала.

[51] The USS Essex and the Birth of the American Navy, chapter 1, by F. D. Robotti, J. Vescovi

[52] Проблему со временем решили очень просто: создание флота поручили военному министерству и лично военному министру генералу Ноксу, еще одному герою войны за Независимость; министерство ВМФ было учреждено только в 1798 году.

[53] Дружественная Португалия несколько лет во время своей собственной войны с Алжиром уже обеспечивала протекцию американской торговли, но после заключения мирного договора сохраняла нейтралитет.

[54] Джеймс Мэдисон, правая рука Джефферсона по партии, даже высказал сомнения в наличии в стране нужного количества корабельного леса. В дальнейшем в своей роли Госсекретаря, а потом и Президента, осторожный Мэдисон будет главным противником роста флота и морских военных операций.

[55] Обоюдная напряженность и взаимные «обзывания» в большой степени были вызваны отношением к кровавым событиям во Франции: республиканцы Джефферсона (сегодняшняя Демократическая партия) были на стороне Французской революции, федералисты – резко против. Джефферсон всегда был франкофилом, Гамильтон и Адамс – англофилами. Существует знаменитая история о том, что при представлении послом Адамсом королю Эдварду находящегося с визитом в Лондоне посла Джефферсона король не ответил на приветствие Джефферсона и повернулся к нему спиной. Эта история была почти наверняка выдумана Джефферсоном, но сам факт этой выдумки говорит много о Джефферсоне и его отношении к Англии.

[56] По другим данным – 43:41

[57] PPF, стр. 35. Максимальное разрешенное количество пушек на фрегатах - 44 примерно в два раза уступало линейным кораблям Англии. Три фрегата должны были иметь по 44 пушки, три – по 36.

[58] http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer8/Judovich1.php и последующие номера

[59] В то время в университеты поступали в 14-15 лет.

[60] За это Конгресс пожаловал Хамфрейсу именную саблю. Эта сабля, как и знаменитая картина «Предоставление английских штандартов Континентальному Конгрессу в Филадельфии» сейчас находятся в историческом музее города New Haven, где находится Йельский университет. На еще более знаменитой картине “Вашингтон слагает свои полномочия перед Конгрессом”, Хамфрейс стоит рядом с Вашингтоном в точно такой же одежде, как и генерал. Эта картина украшает Ротонду Капитолия в городе Вашингтон.

[61] Марта Вашингтон, жена Президента, была категорически против. Кроме всего, она считала, что в 56 лет заниматься политикой неприлично поздно.

[62] В частности, Мэдисон нашел в речи слишком много «программных» заявлений и обещаний, которые по мнению Мэдисона были прерогативой Конгресса.

[63] Идея принятия присяги на Библии возникла в Сенате буквально за несколько часов до этого исторического момента – все традиции создавались на глазах. Библию никак не могли найти, наконец раздобыли толстую и потрепанную Библию массонской ложи; книгу все же в последнюю минуту успели обернуть в новую красную ткань.

[64] Хамфрейс все это время стоял рядом с Президентом.

[65] PFF, стр.36

[66] PFF, стр.37

[67] Которые, кроме всего прочего, устанавливали ежегодную сумму бакшиша.

[68] Бостон, Балтимор, Филадельфия. Министр обороны Нокс и Президент Вашингтон настояли, чтобы шесть фрегатов строились в шести городах: это было дороже, но таким образом обеспечивался «институционный» задел на будущее. Как показал 19 век, это было мудрым решением.

[69] Пушки были тяжелее (24 фунтовые ядра вместо стандартных 18-ти) и дальнобойнее пушек на английском флоте. Кроме того, официально 44 пушечный фрегат Constitution нес 50 пушек, а все три 36 пушечные фрегата, в том числе, спущенный в числе первых трех Constellation, имели 38 пушек.

[70] Корабль Брейнбриджа не имел разрешения на проход пролива. Брейнбридж поменял флаг на английский - в то время это разрешалось, и при входе в пролив дал дружественный салют; в суматохе он ушел от пушек крепости. За такой промах султан приговорил командира крепости к смертной казни, но по просьбе Брейнбриджа - помиловал.

[71] PFF, стр. 40.

[72] Вест-Индия, в расчете на одного человека, в конце 18 века была самым производительным регионом мира.

[73] Франкоязычная Гаити делит остров Эспаньола с испаноязычной Доминиканской республикой.

[74] Испания затянула передачу территорий Франции до того времени, когда стало очевидно грядущее военное столкновение Франции и Британии. В этих условиях Наполеону нужны были деньги, а не совершенно бесполезные американские территории.

[75] Без всяких сомнений, это было историческое событие геополитического масштаба: отныне развитию страны и самому будущему США ничего не угрожало.

[76] В своей первой инаугурационной речи третий Президент подчеркнул: «Мир, торговля и честные отношения - со всеми нациями; связывающие нас альянсы – ни с кем».

[77] Который с горем пополам к тому времени вырос до 6 фрегатов и нескольких вспомогательных кораблей.