Уличные рассказы0

Александр Бураковский



Уличные рассказы





Ниже, некоторые фрагменты из готовящейся к изданию в 2013 году новой книги прозы «УЛИЧНЫЕ РАССКАЗЫ», состоящей из трех разделов: УВИДЕННОЕ, УСЛЫШАННОЕ и ВЫМЫШЛЕННОЕ.

Почему рассказы «уличные»?

Потому что они документальны. Всю жизнь память сохраняет избранные, по неведомому мне принципу, картинки и звуки прошлого. Чаще всего, картинки-фотографии без звука, и звуки-голоса без фотографий. А вместе, Увиденное и Услышанное, было основой Вымышленного.

Не исключение и последние 19 лет жизни в Нью-Йорке.

Надеюсь, «Уличные рассказы», документировано отображающие жизнь «столицы мира» и ее обитателей на переломе XX и XXI веков, станут своеобразной, короткой летописью «Города Желтого дьявола», как окрестил когда-то Нью-Йорк М.Горький.

УВИДЕННОЕ

№2. 18 декабря 1993.

Утро началось с того, что я начал бороться с Анюткой. Почему, не помню. У нее мой характер: бросается вперед, словно конец света.

Мы споткнулись о край дивана и упали. Падали так, что я мог бы подставить правую руку с поломанной две недели тому назад пястной костью мизинца, в гипсе, но инстинктивно убрал ее, и тут же услышал треск.

Мы поднялись, и Аня сказала, не глядя на меня:

- Мама, папа сломал мне руку!

Левая ее рука висела, как плеть. И лицо ее вмиг стало белым, без единой кровиночки.

Мы тут же поехали в госпиталь. Сидели в приемной «по скорой помощи» два с половиной часа, ожидали очереди. Потом Анечку, наконец, забрали, сделали два рентгеновских снимка. Оказалось: перелом руки чуть ниже плеча… Боже мой, через неделю после нашего приезда в Америку!

Как симметрично: за неделю до отъезда я сломал правую руку, через неделю после моя дочь - левую. До сих пор, как вспомню, в ушах торчит, как забитый гвоздь, треск ее косточки. За какие грехи?

Она спит невдалеке на поднятых подушках, и стонет во сне. И я все время слышу ее голос: «Мама, папа сломал мне руку!..»

№3. 19 декабря 1993.

Поздно вечером гулял по Статен Айленду недалеко от дома, в котором мы арендуем двухкомнатную квартиру. Говорят, это «итальянский район». Вокруг, преимущественно, двухэтажные деревянные дома, облицованные со стороны улицы красным кирпичом, или светлым булыжником.

Наступает рождество. Крисмас. Почти все дома вокруг обвиты «бегущими» по окнам, крышам, оградам, дверям, ближайшим кустикам и деревцам - разноцветными лампочками. Они сверкают, переливаются, притягивают. Деревья, елки перед домом, деды морозы и снегурочки в человеческий рост, все сверкает и пляшет. Но нет на улицах людей, пусто. Только море разноцветных, ослепляющих глаза и воображение, огней, и черные силуэта припаркованных машин.

Американцы по улицам не ходят. Из дома – в машину, из машины – в дом. Мы вырастали на улицах, американцы – в домах. Нас приучали к коллективизму, их – к индивидуальной жизни. Мы действовали стаей, они – поодиночке. Мы имели всё - все вместе, и ничего – каждый в отдельности. Они – всё каждый в отдельности, и ничего – вместе. Они создали государство, которое служит каждому индивидуально, мы – которое служило всем, и никому.

№7. 330 Jay Street. Brooklyn, четвертый этаж. Конец декабря 1993.

Это фудстэмп офис. Мы в Нью-Йорке уже десять дней. А уже столько всего!.. Уже трижды ездили в Наяну в Манхеттен. Дважды за фудстэмпами (бесплатные талоны на питание) в Бруклин. О, это зрелище! Блеск и нищета Америки.

За этими фудстэмпами стоит очередь. Большинство в ней – не «русские» эмигранты, а свои - местные афро и латиноамериканцы. Много и пуэрториканцев. Все – чернокожие, которые не хотят или не могут найти работу, и годами живут на содержании государства.

Это, конечно же, дно Америки. Здесь собираются отбросы американского общества: наркоманы, алкоголики, тунеядцы, больные и опустившиеся люди. Дети, не знающие другой жизни. И мы, эмигранты, большинство из которых – с высшим образованием. Это надо перетерпеть.

Особенно тяжело одинокому человеку. Здесь нет друзей, есть родственники. Друзья сюда не приходят.

Глядя, с каким ужасом смотрит Анечка на окружающую нас обстановку, я позвонил двоюродному брату по маминой линии. Его семья эмигрировала в Америку лет десять тому назад. Попросил подписать для нас аффидевит, это существенно облегчило бы нам этап адаптации в стране.

Он ответил:

- Я работаю, ни на что другое нет времени. Может быть, стоит тебе обратиться к твоим родственникам, которые вызвали вас на ПМЖ…

№15. 22 января 1994. Лорена не виновата.

Суббота. Сегодня на пароме все читают газеты и живо обсуждают ситуацию. Особенно возбуждены женщины. На первых страницах газет огромные фотографии молодой женщины с надписью Lorena not guilty. Рядом с ней фото молодого парня, похожего на американского солдата. У него квадратное лицо, правильные черты лица, тонкие жесткие губы.

Закончился второй процесс, где уже он обвинял ее. Суд признал: Лорена не виновата. А перед этим она обвиняла его, и суд тоже признал: он не виноват. Такое вот: соломоново решение.

Уже более месяца Америка упивается и смакует этот процесс. Подобных, наверняка, сотни в любой стране. Но только в Америке все газеты и телевидение отводят этой теме много времени и места. Эти двое стали самыми популярными людьми в стране в декабре-январе 1993-94 годов.

А суть в следующем. Лорена отсекла ножом член своему мужу, когда он приставал к ней в очередной раз с сексуальными домогательствами. Отсекла, будучи в экстазе, а отрубленный орган выбросила в окно. И тут же, опомнившись, позвонила в полицию. Приехала полиция, скорая помощь. Нашли отрубленную плоть, взяли парня на операционный стол и после 8-часовой операции восстановили детородный орган на место, и он прижился.

Медицина Америки снова заблистала во всем мире. Радио, газеты, TV, дискуссии. Улыбки. Горящие глаза. И море выпитого пива…

А вэлферщики, их миллионы по всей Америке, торчат сутками на приемах у своих врачей, или в социальных службах, в госпиталях для бедных, никто им ничего не обрезает и не пришивает, и не показывают их по телевидению. Им некуда спешить. И нет сенсации. Другая Америка.

№18. 18 сентября 2001.

Утро. Сегодня вторник, ровно неделю тому назад в это время произошла всеамериканская катастрофа: арабы-фундаменталисты атаковали Америку. Иногда кажется, будто это только что случилось, но чаще – словно прошла вечность.

Сижу на Ferry, плывущем из Статен Айленда. Это – второй день, как снова открылось сообщение. Отсюда, с парома, Манхеттен без твинсов (World Trade Center) выглядит, словно всадник без головы. Над всей нижней частью надвигающегося острова до сих пор висит огромное облако. Но уже не сизо-черное, бугрящееся выбросами пепла, а серое, кажущееся в лучах солнца ноздреватым облаком пара, повисшим над, и между, высотных зданий, какими полон Down town.

Теперь на паром пускают только людей. Машины грузить запрещено. Из соображений безопасности. Очень просто в часы пик, когда на паром грузится три-четыре тысячи пассажиров, завезти и машину, груженную взрывчаткой. И взорвать посреди залива.

Но даже и для людей на входе Ferry теперь всюду контроль. Много полицейских и молодых людей в штатском, заглядывающих каждому входящему в глаза. А внизу, на первом этаже здания, откуда раньше осуществлялся въезд на паром легковых машин, теперь перегораживают дорогу тяжелые военные грузовики, оставляя только узкий проход для пешеходов.

Всю прошлую неделю, когда не ходил паром, добираться из Статен Айленда в Манхеттен можно было только через Бруклин на машине, пересекая Verrazano bridge со скоростью 3-5 миль в час. Все машины и автобусы тщательно проверялись полицией и военными, вооруженными автоматами. А при въезде на мост, справа и слева, стояли поперек дороги два военных тягача, в любую секунду готовые сомкнуться и перекрыть дорогу.

Первую неделю я парковал машину в Бруклине и ехал на работу в Манхеттен в метро. Сперва на дорогах в Бруклине было пусто, а когда в первый раз я приехал и вышел из подземки на 42-й улице, остолбенел: ни единой машины вокруг, людей – единицы. И я вспомнил Киев в первые числа мая 1986 года после взрыва Чернобыльской АЭС! Та же картина. Если не считать едкого запаха гари в воздухе.

Нью-Йорк вымер. Даже на Time Square – пусто. И тишина гнетущая.

В кажущихся огромными витринах магазинов выставлены фотографии погибших спасателей, пожарников, полицейских. На тротуарах под витринами лежат горки цветов, аккуратно положенных прохожими. Американцы чрезвычайно отзывчивы к чужой беде. И цветы эти не по заказу, не для галочки в отчете.

Рабочий день в SAI тянулся медленно. И студентов было очень мало.

В 10 вечера я возвращался домой в Статен Айленд. Несколько станций метро, ближайших к разрушенным твинсам, закрыты. Над ними – огороженная от пешеходов зона. Когда я вышел на ближайшей к Ferry станции метро Wall Street, попал на пустую улицу: только редкие полицейские на ней, да перекрытые улицы. Вправо, в сторону Broadway, двигаться нельзя, только вниз - к FDR[1]. А затем - лишь направо к Ferry.

Вдоль FDR стоят пожарные машины, а все прилегающие здания заняты спасателями и пожарниками: они сидят, стоят, переодеваются, входят-выходят… И много полицейских. Большинство – в противогазах.

На всем пути от станции метро Wall Street к Ferry вокруг стоят черные дома, ни одно окно не светилось. И только в некоторых окнах первого этажа, где стояла охрана, мерцали блики от горящих в помещении свеч.

Все улицы перегорожены полосатыми деревянными полицейскими шлагбаумами, оставляющими узкие проходы лишь для пешеходов. А вдоль улиц, уходящих перпендикулярно Бродвею, зримо движется гарь-облако и резко ударяет в ноздри, парализует горло, сбивает и без того затрудненное дыхание.

Инстинктивно стараешься, насколько возможно, задержать дыхание. Не втягивать в себя воздух, парализующий, горло и грудь. Быстрее пересечь медленно плывущее дымовое облако, будто подсвеченное небом. Облако это похоже на гигантского осьминога, разбросавшего свои длинные, клубящиеся ядовитые щупальца вдоль узких улиц, уходящих от Бродвея к FDR.

Стараюсь идти быстро. Но не вдыхать глубоко воздух. Прикрываю нос двойной салфеткой. Глаза слезятся. Дышать тяжело. Едко-сладкая гарь слепит и не дает возможности вдохнуть воздух. Парализует горло. А вдоль дорог – только пожарные и военные машины. Много солдат в камуфляжной форме.

Battery Park закрыт. За его изгородью видны военные джипы и много солдат.

А вот и, наконец, Ferry…

№20. 1 октября 2001.

Еду с работы, конец дня. Но еще светло. Над бывшими твинсами уже нет облака дыма. Но запах гари в Dawn town - всюду. Проплываем мимо статуи Свободы. От нее веет теплом и мощью. И аура рядом – невероятная. Прекрасное когда-то выбрали место для ее установки…

Слева три девочки лет по 10-12, со множеством коротких плетеных косичек, красиво свисающих со всех сторон головы, пытаются сесть на колени друг другу, визжа и перегибаясь от неудержимого смеха, словно комики-акробаты. Их вопли режут слух, заглушают крики чаек за кормой.

И вдруг мужчина с такими же косичками, но более длинными, спадающими на плечи, сидящий невдалеке от девчушек, рявкнул, будто выстрелил из пушки: shut up! Shut up, I said!

И снова стало тихо на Ferry. И статуя Свободы стала медленно уплывать в сторону Манхеттена вместе с запахом гари.

№21. Как ездят без билета в Америке.

5 декабря 2001. Staten Island. Я сел в автобус на остановке «Victory Blvr». Вслед за мной зашла молодая негритянка: булькающая жвачка во рту, короткая косынка на голове, огромные золотые кольца-обручи в мочках ушей, плоское лицо, словно приплюснутое спереди.

Вошла. Стала медленно рыться в сумке. Достала Metro Card и начала кончиками пальцев с перламутровыми длинными ногтями, вводить карточку в приемную нишу компостера. Раз, два, три… Компостер показывает, что денег на карточке нет.

Девушка глубоко втягивает воздух, ее грудная клетка вздымается, и она продолжает возвратно-поступательные движения карточкой, будто от их числа на карточке появятся деньги. На ее лице полное безразличие и апатия. Длинная очередь за ней стоит смирно, никто ни звука! Только ее яркие губы еще больше разомкнулись и пузыри жвачки на губах теперь лопались с еще большим грохотом.

- Заходи,- наконец сказал водитель.

Девушка, даже не взглянув на него, вошла в салон автобуса. Аккуратно спрятала Metro-Card в сумочку, будто на ее счету сто долларов. Села у окна. И стала безразлично смотреть на меняющийся пейзаж, продолжая громко жевать лопающуюся на губах жвачку.

№22. Лифчики на ветру

29-30 декабря 2002. Штат Вермонт. Лыжный курорт. Вдоль горнолыжной трассы здесь стоят не только ели, больше – берез, зимой похожих на гигантские веники, торчащие из земли. Вершины этих «веников» примерно одной высоты вдоль всей трассы, будто слизаны студеным ветром, обрезаны гигантской пилой, обуглены постоянными штормовыми вихрями, несущимися вдоль ущелья.

Не исключено, что верхушки этих берез обрезали специально, чтобы не тянулись вверх, а больше – в стороны. И не закрывали из движущихся вдоль канатной дороги кабин-люлек, заполненных горнолыжниками, прекрасные виды на заснеженные горы, поросшие лесом, причудливой формы дальние озера, покрытые белоснежной скатертью, дорогу далеко внизу, по которой движутся черные точки машин, похожие сверху на черных муравьев.

На одной из трасс под подъемником, в двух-трех метрах под ногами проплывающих в люльке вверх горнолыжников, стоит пышный «березовый веник». И на его ветвях висят в беспорядке разноцветные лифчики разного цвета. Развиваются на ветру! Одни, будто флаги. Другие – словно раскрытые крылья гигантской птицы, пытающейся вырваться из паутины обледенелых веток. Третьи – зацепились одной бретелькой за ветку и мечутся на ветру, будто кричат в ужасе от разверзшейся под ними бездны. Или, напротив, их разбросанные крылья намертво схвачены разными лапами, и они уже безучастно смотрят на проплывающие над ними лыжи…

Кажется, будто под ногами проплывает гигантская елка, украшенная разноцветными игрушками, еще хранящими тепло покоившихся в них девичьих грудей. Мужских губ. Таинственный запах чужой любви…

Лифчиков много, не меньше пятидесяти. Часть из них лежат под «елкой», брошенные неуверенной рукой, пролетели мимо. Красные, оранжевые, желтые, белые, черные, сиреневые, бежевые… Вышитые, прозрачные, ситцевые, шелковые, с орнаментом и без, округлые, серповидные…

Чьи груди поддерживали они? Чьи руки и губы прикасались к ним? Как попали они на эту удивительную выставку теплых лифчиков на обугленных ветвях зимней березы, над которой проплывают ежедневно в люльках подъемников тысячи глаз мужчин, женщин, детей?

Какие мысли и чувства вызывают эти лифчики на ветру, не считая грустной улыбки?

Я вспомнил, как много лет тому назад бывал в горах Армении. И у подножья бывшего пещерного монастыря Гегард, выдолбленного в горных породах, увидел на низкорослых кустах множество разноцветных лоскутков, оставленных людьми. На память! В знак уважения к древней истории и культуре. Эти кусты тоже напоминали новогоднюю елку. Но совсем другую.

№24. Март 2001.

Манхеттен. Еще снег на улицах города. Сижу в вагоне метро линии «F», идущего из Бруклина в Манхеттен. Посреди вагона на боковой скамье полулежит чернокожий мужчина. Очень грязный, лохматый, и от него дурно пахнет. Такое впечатление, будто он не снимает брюк, идя в туалет. И все время чешется, запуская грязные руки под давно нестиранную рубашку, не обращая ни на кого внимания.

Вокруг него на скамье никого нет. А вскоре и напротив - скамейка опустела. Люди стоят слева и справа в проходе, но в центре, возле него, пусто.

Ни он на людей, ни люди на него, не смотрят, не обращают видимого внимания. Будто в одном, несущемся под землей вагоне, два разных мира, взаимно невидящих друг друга. Никто никак не реагирует. Молчат. Едут. Кто-куда. Можно только догадываться, что каждый думает. Или старается не думать вовсе.

Но куда направляется этот беспрерывно чешущий свое тело мужчина? В какой лепрозорий в городе «большого яблока»? И почему он вышел из вагона на углу Бродвей и 54-й улицы, названной мэром Джулиани “Big Apple Corner”? Кто его ждет в центре Манхеттена?

№37. Тюмень – город секса.

1 июля 2007. Нью-Йорк.

Когда поезд метро идет через Бруклин (неважно – в какую сторону: к Манхеттену, или в сторону Брайтон-Бич), он обязательно вырывается из-под земли на поверхность. И мчится по огороженной территории между строениями, мрачными безоконными кирпичными стенами, улицами, мостами, будто фантастический дельфин, умеющий не только плавать в глубине, но и летать по металлическим эстакадам.

И вот здесь-то, на этих открытых узких и опасных трассах, пешеходы не ходят, строго запрещено. И опасно. Поезд метро глаз не имеет, если не считать мощного прожектора «во лбу». Но все равно всю открытую трассу рисковые умельцы успевают разрисовывать потрясающими орнаментами: «граффити» (процарапанные надписи и рисунки), или «дипинти» (когда все тоже, но выполнено красками), и самое современное – «спрей-арт» (с помощью разноцветных аэрозольных красок).

И вот, не доезжая одной из остановок, на защитной кирпичной стене на высоте человеческого роста, на зеленом фоне, большими буквами, было написано: Тюмень – город секса!». И рядом, похоже – углем, мастерски начертано тело летящей по небу женщины, будто Шагал здесь побывал.

Поезд проскочил все это очень быстро. Но «угольная» женщина еще долго летела рядом с поездом, заглядывая в окна вагонов, будто звала его повернуть «на Тюмень». Почему Тюмень? Почему не Пермь, Новгород, или Киев?..

№41. Губная гармошка.

15 июня 2007. Сегодня, возвращаясь с работы, увидел в метро, идущем из Квинса в Манхеттен, женщину 70-ти лет: худую, подкрашенную, в светлой блузке и трико в обтяжку, дай бог молодым женщинам иметь такую же фигуру в ее возрасте. У нее серьезное лицо, в руках - губная гармошка с регистрами. И она пытается играть популярные еврейские мелодии, типа – «семь-сорок», «а идише мамэ»… Но глубинного дыхания ей явно не хватает. Мелодия рвется «на поворотах»…

Но, самое главное, я увидел в ее руках модель гармошки, которую в 1957 купил в Потсдаме, невдалеке от которого служил срочную солдатскую службу в Красной армии. Боже мой, прошло 55 лет. И за все эти годы я никогда не видел такой же губной гармошки нигде и никогда. И вдруг - в метро Нью-Йорка, в руках 70-летней женщины, просящей подаяние! Кто она, где ее дети, внуки, и как эта гармошка попала в ее руки? Увы, я ни о чем ее не спросил. Жалею об этом до сих пор.

Но в тот день, приехав домой, нашел ту же губную гармошку: “The Bandmaster De Luxe Chromatic”, Three full octaves, Seydel’s System, All sharps & flats, Made in Germany”. И стал играть. И она прекрасно звучала, как и 55 лет тому назад. Но и мне теперь не хватало воздуха.

И эта молодящаяся женщина, вынужденная просить милостыню в подземке метро, не только вернула мне, пусть на миг, юные годы, которые не стареют. Но и заставила задуматься о собственной старости. Какой она будет? Может быть, мне придется составить компанию этой старушке. Красиво будет звучать: Господа, перед вами дуэт на губных гармошках.

№42. Влюбленные.

14 марта 2007. В подземке еще прохладно, на улице – ранняя весна. Еду в метро. Напротив сидят две девушки, крепко держась за руки: белая и черная. Белая, очень худая, с длиннющими стройными ногами, от которых невозможно оторвать глаз. Но со страшным лицом, похожим на машину, попавшую в аварию. И светлые льняные пряди шелковых волос вокруг этой «машины» кажутся анахронизмом.

Черная, инверсная копия белой: десятки плетеных косичек вокруг круглой головки, полные розовые губы до ушей, огромные, умытые утренней росой перламутровые глаза с длиннющими ресницами. И улыбка – мягкая, нежная, завораживающая. Но ноги – две короткие колоды, запеленатые в черные рейтузы.

И обе они беспрерывно что-то рассказывают друг другу, безостановочно смеясь, жестикулируя, влюблено заглядывая друг другу в глаза, не замечая никого вокруг…

И вдруг, на очередной остановки, обе быстро вышли из вагона, не разрывая рук.

№43. Шарден–Шарден-Шарден…

15 ноября 2009. Воскресное утро. Остановка метро «F» на 42-й улице. На платформе скапливается народ. Поезд опаздывает. Люди не возмущаются. Сидят, стоят, медленно прохаживаются вдоль перрона, глядя в сторону тоннеля, откуда поезд давно уже должен появиться.

И только один негр стоит у края платформы с наушниками на ушах, слушает музыку, тихо подпевает, пританцовывает, ритмично покачивая бедрами: «Шарден–Шарден-Шарден… м-г-г-м-г-г-гг… шарден-шарден-шарден… м-г-г-м-г-г-гг…». И никакого внимания не обращает ни на отсутствие поезда, ни на скопление пассажиров. Необычно для воскресного утра – заполнена платформа. В выходные дни богатые в метро не садятся, удобнее ехать в Манхеттен машиной: трафика нет, и паркинг много свободнее.

Наконец, через 40 минут поезд пришел. Люди в вагонах, словно сельди в бочке. Но все молчат. Наконец, двери закрылись и поезд тронулся. У большинства пассажиров полузакрыты глаза. Народ досыпает. И лишь один негр в самом углу вагона, все также подпевает и пытается пританцовывать, ни на кого не обращая внимания: «Шарден–Шарден-Шарден… м-г-г-м-г-г-гг… шарден-шарден-шарден… м-г-г-м-г-г-гг…».

Но голоса его почти не слышно, заглушается стуком колес на рельсах и скрипучим покачиванием поезда. И кажется, что это вагоны поют ту же мелодию, подпевают вслед за человеком с наушниками на голове: «Шарден–Шарден-Шарден… м-г-г-м-г-г-гг…».

№45. Not only in New-York, Ser.

6 декабря 2005. Платформа метро «71 улица» в Квинсе. На нижней платформе стоит мужик лет 40, наряженный, словно барышня легкого поведения на параде геев. Ожидает поезд в сторону Манхеттена. На нем (на ней?): шляпа с цветными перьями, пышная рыжая лиса опоясывает оголенные плечи, распахнутое пальто, короткая черная юбка, черные туфли на каблучках, белые чулки с резинками выше колен. Его (ее) щеки ярко нарумянены. И в руках она (он) держит колышущиеся в воздухе бесцветные надувные шарики, похожие на гигантские презервативы.

По лестнице вниз на платформу спускается старик. Увидел. Остановился. Спросил остолбенело: - Are you creasy?

«Женщина», дефилируя вокруг старика, и демонстративно покачивая тощими бедрами, с вожделением пропела: - Only in New-York. Only in New York, Ser. Only in New York…

№50. Попа.

Июль 2011. Жара. На остановке автобуса Route 3 и Passaic Avenue в Нью-Джерси стоит полная девушка лет двадцати с узкими плечами и широкими бедрами, и очень худой чернокожий парень лет на пять старше. Они тихо разговаривают: она, прижимаясь полуобнаженной грудью к парню, и пытаясь заглянуть в его глаза, он – смущенно глядя в сторону.

На ней плотные черные шортики с расстегнутой верхней пуговкой, над которой виднеется розовый пуп с вколотой сережкой, и светлая короткая блузка, из которой выпирают сочные груди, запеленатые в плотный сиреневый бюстгальтер.

Подходит автобус. Парень входит в автобус и спрашивает – это ли экспресс до Нью-Йорка. Водитель подтверждает. Девушка слышит разговор. Решительно протискивается мимо парня в узкую дверь, доставая кошелек. При этом ее, теперь еще более рельефная попа, цепляется за бедра парня. Он изгибается, пропуская девушку. Но создается впечатление, что она на миг останавливается, сознательно вдавливая парня попой в дверную опору.

Наконец, девушка протискивается, достает кошелек, протягивает водителю двадцать долларов. Улыбка блуждает по ее лицу. Водитель, глядя то на нее, то на молчаливого парня, медленно дает сдачи, говорит:

- Так и автобус можно развалить.

Девушка радостно и счастливо смеется, хлопает водителя по плечу. И смешно, по-детски, выпрыгивает из автобуса. Парень остается, и дверь за ним закрывается.

№52. Жара.

Июль 2011. Станция метро «42-я улица». Платформа метро линии «F» в сторону Квинса. Воскресенье, 8:20 утра. Жара. Духота немыслимая. На длиннющей платформе рассредоточено несколько человек. Пусто. На одной из скамеек сидит пара: он – широко расставив ноги, она – на его левой ноге, прижимаясь к парню. Оба – чернокожие.

Его правая рука неспокойно лежит на ее левом бедре много выше колена. Её правая рука нервно обвивает шею парня, а левая – теребит обручи из желтого металла на запястье его правой руки.

Он что-то говорит ей, заглядывая в глаза. Его левая рука медленно скользит вдоль ее вздыбленной попы, ласкает ее – вверх, вниз, вверх вниз.

Она опускает голову, раскрывает сочащиеся соком губы, обволакивает его открытый рот, всасывая его, словно удав кролика. Её глаза закрыты. Похоже, ему нечем дышать. Его левая рука замирает...

С шумом появляется F-train. Раскрываются и закрываются двери. Поезд уходит. Платформа снова пуста. Только парень и девушка по-прежнему на скамейке.

Теперь ей губы широко раскрыты, а розовый податливый язычок призывно колышется между ними. Он ловит его своими губами и медленно, обволакивая горячим языком, всасывает в себя, чувствуя, как ее мед туманит голову, сводит с ума. И теперь уже обе его руки судорожно мечутся, не находя себе места.

Жара. Невыносимая жара в подземке. И нечем дышать!

№57. После ночи.

Ноябрь 2011. Манхеттен. Вагон метро. Полдень. Тепло на улице. Жарко в метро. В наполовину пустом вагоне у дверей стоят двое: оба – иссиня черные. Он – коренастый, круглолицый, располневший. Похож на, в прошлом, футболиста. Она – ниже ростом на голову, колобок, с большой высокой грудью и пышной попой, упирающейся в металлическую стойку посреди вагона у двери. Их куртки расстегнуты.

Он возбужденно что-то говорит, наклонившись почти к ее лицу. Она слушает, подняв высоко голову. Ее огромные полураскрытые розовые губы шевелятся, а глаза – недоверчиво улыбаются.

Он еще больше возбуждается, говорит и говорит. А она, то нежно прикасается левой рукой к его уже довольно выпуклому животику под свитером, то поправляет правой рукой складки на его распахнутой куртке, явно большего размера, чем нужно…

Наконец, он замолкает. И тогда говорит она, все также подняв высоко голову и почти касаясь губами его щеки.

Поезд начинает тормозить. Он снова что-то быстро отвечает, пытаясь убедить ее грустно смеющиеся глаза. Он берется за ручку тяжелого чемодана, поднимает его. Дверь открывается. Она быстро и коротко целует его в губы. Он выходит. Останавливается за закрывающейся дверью. Кричит что-то с платформы, жестикулируя. Она молчит. Смотрит в дверное окно. И с лица ее медленно сползает улыбка. И губы разочарованно смыкаются.

№61. На встречных курсах.

Лето 2011 года. Платформа метро в районе Публичной библиотеки (The New York Public Library, NYPL). Раннее утро. Жарко. Душно. Безлюдно…

Вдоль платформы медленно идет полная, пышная женщина лет 30. Полуобнаженная. На ней неопределенного цвета рваные джинсы. Ночная сорочка на тонких бретельках, неровно обрезанная вокруг белого пупка с вкрапленной рядом сережкой. Груди, правая – больше, левая – много меньше, прикрыты легким полупрозрачным ситцевым платком. Черные соски смотрят прямо перед собой: правый – сквозь тонкую ткань, левый – открытыми глазами.

Женщина замедляет шаги у лестницы, ведущей с улицы. По ней спускается мужчина лет 40. Женщина оживает. Ее глаза откровенно ищут глаза входящего. Лицо просветляется. Ее рука еще больше оголяет левую грудь. Мужчина почти рядом…

И вдруг глаза женщины тускнеют. Левый черный сосок съеживается, куксится, прячется за ситцевую ткань. Женщина смотрит в пол. Проходит мимо мужчины, не видя, как он несколько раз оглядывается. Даже останавливается на миг. Чешет затылок…

Но тоже уходит. В противоположную сторону.

№ 73. 27 марта 2012.

12:30 пополудни. Манхеттен. В вагоне метро сидит блондинка лет 30-ти. Читает газету «The New-York Times» с ручкой в руках. На ее ногах черные кожаные сапоги выше колен. Колени немного расставлены. И открываются безукоризненно стройные, длинные ноги, обтянутые белыми рейтузами, уходящие в таинственную глубину…

Женщина изредка взбрасывает глаза, замечает взгляды мужчин напротив, но ничего в ее облике не меняется. Если не считать презрительной, нескрываемой гримасы на лице. И тонкие ее губы становятся еще тоньше…

№82. 19 июня 2012.

Полдень. В вагон метро в центре Манхеттена входит та же женщина азиатка, которую я видел примерно в это же время несколько дней тому назад. Я сначала услышал ее, затем уже увидел. На левой руке она несла худенького мальчика лет полутора. Он удивленно смотрел вокруг круглыми черными глазами. А в правой – она держала за козырек раскрытую кверху армейскую бейсболку, интенсивно тряся ею…

Сегодня все выглядело иначе. Тот же ребенок на руках, но теперь глубоко спящий. И бейсболка в правой руке. Но вслед за ней, почти вплотную, так, что не сразу и увидишь, шел мальчишка лет 11-ти. Он безо всяких эмоций играет на гармонике популярные мелодии, узнать трудно, но – можно. Теперь они проходят вдоль вагона, не останавливаясь: бросают монеты – хорошо, нет, значит, нет.

И успевают пройти до конца вагона до раскрытия дверей на следующей остановке, перебегая в следующий вагон. И снова гармоника оживает. Лишь мальчишка на руках спит. И бейсболка снова интенсивно позвякивает в правой руке женщины, обращая на себя внимание.

№88. Светлана, 3 октября 2001.

- Я знаю, какие слухи он распускает здесь, в классе. И что он говорит обо мне: «Эта жердь. Эта длинноногая рыжая б-ь, кем только не работавшая в Нью-Йорке, желает женить меня на себе». Пусть успокоится. Он мне и даром не нужен …

…Да, я живу на чаевые. Да, мою головы в парикмахерской таким же обормотам, как и он. Да, ко мне постоянно пристает мой босс, бухарский еврей, которому надоела старая жена. Но он не хамит, как это быдло, возомнившее себя, за папины деньги, властителем мира. Тут – не Россия! Пусть зарубит себе на носу. Папочка спрятал его здесь от московских «дружков»! Так пусть молчит в тряпочку. Ублюдок!

I. СЛЫШАННОЕ.

№1. 4 января 1994.

Почти две недели не могу встретиться с Реджиной, нашей ведущей из Джуйки. Она бывает только утром, и в полдень исчезает, хотя ее рабочий день до 16:00. А без нее мы не можем и шага ступить: все вопросы – только она решает.

Мне все говорят: не качай права, не вздумай испортить с ней отношения, иначе твоей семье не будет жизни. Здесь все они связаны, знают друг друга. Не вздумай ни на кого жаловаться. Особенно, на Реджину. Ничего не добьешься. Сам пропадешь, и семью за собой потянешь…

Ни хера себе! Куда я приехал, если это правда?..

№10. Нужен Шекспир.

- Неужели ты до сих пор не понимаешь, как это делается?- уже раздраженно сказал Он.

- Не понимаю,- ответила Она.

- Хорошо. Ты ищешь работу. Читаешь объявления в газетах. Находишь. Написано: «Требуется профессиональный программист, знающий язык «С». Оплата по самым высоким расценкам. Телефон…». Ты приходишь. Тебе дают конкретную задачу – написать программу на определенный процесс, или алгоритм. И дают срок, допустим – три дня. Ты выполняешь. Приносишь результат. Тебе говорят – оставьте, позвоните завтра. Звонишь. Тебе говорят: неплохо. Но нужна еще одна проверка. Сделайте вот это. И ты понимаешь, что тебя используют.

- А ты не ходи к «русским». Сколько раз тебе говорили, ищи работу у американцев.

- Спасибо, добрая душа! Американцев - мой английский не устраивает. Хотят, чтобы Шекспир им программы писал…

№11. Не знаю.

- Как дела?

- Хреново. Месяц ищу работу. Ничего, кроме Home attendant найти не могу. Но я уже устала задницы подтирать. А работа по профессии - только через постель.

- Сволочи! А ты не ходи к русским.

- С американцами, почти то же самое, только позднее и более элегантно - через гостиницу в Atlantic City, домой не зовут. У них так это принято.

- Да – а – а…

- Я вот, нашла, работу у ортодоксов. Вроде как – детей куча, с этим делом – все в порядке. Отработала две недели. А они обанкротились. И не заплатили…

- Может быть у них свой «элегантный» метод?

- Не знаю.

№12. Новое поколение.

- Позвонила вчера домой. То да сё! Спрашиваю: как дела. А мой старшенький мне и говорит.

- Да все уже нормально. Месяц, как Олегу, это мой младшенький, гипс с руки сняли.

- Ты что, охуел?- спрашиваю в ужасе. Какой такой гипс!..

Что же оказывается. Собрались все мои на Новый год у меня, на моей квартире, что я купила. Оба мои сына с девушками (уже живут вместе, такое время, но еще, слава богу, не женаты). Братан мой. И даже муж приперся. Куда ему, сволочу, деться! Они с ним поддерживают отношения, жалеют.

Где-то в три часа ночи мой старший со своей барышней решили, что спать им ложиться негде. И пошли к ней. Она с родителями живет напротив нашей девятиэтажки, сразу же – за парковкой. Идти то, всего минут десять.

Пошли они. И пошел их провожать мой младшенький. Дошли до половины дороги и Олег повернул обратно. И через минуту услышал крик Ирины, это девушка старшенького. Он обернулся, видит, вокруг старшего человек шесть-восемь, висят на его спине, а он их лупасит. Олег в два прыжка прискакал (а он боксер у меня, я их обоих с детства учила защищать себя, старший-то, вообще, каратист), и с лету врезал одному, другому. Разбросали они их всех – в лежку. А когда возвратились, у младшенького оказалась сломана рука: так кого-то врезал, мать его так! Вызвали карету: гипс.

Стала я их ругать по телефону. А старший мне и говорит.

- Мать, хорошо, что тебя не было. А то бы ты их вообще ухандохала. Да и меня бы ругала, что я новые туфли, что ты в прошлой посылке прислала, о скелеты тех мудаков вдрызг разбил. Теперь присылай новые…

И тогда я Олежке сказала: видишь, драться надо ногами, а не руками…

А я и вправду в молодости была – огонь. Если чуть выпью, иду по улице, а какой мужик хоть слово скажет, таких пиздюлей накидаю, на всю жизнь запомнит…

Видно те, что напали на старшенького, меня не знали. Новое поколение.

№17. «Один раз – не пидарас». Лето 2003. Clifton, NJ.

- Я пошел в Афган добровольцем. И не рядовым солдатом. Мы и форму-то нашу никогда не носили. Носили афганскую одежду х/б и афганки на голове. Ходили в кедах, по горам легче идти. Ходили, обычно, ночью, по 8/10 часов. Старались не пить. Выпьешь – жажда замучает…

Американцы не умеют воевать, фуфло они, а не солдаты. Кофе им подавай, горячую воду, презервативы…

Мы убивали всех подряд. И нас убивали. Кто раньше! Солдаты в Афгане - тоже плохие. Все продадут, если хорошо заплатишь. Но и у них были специальные части, дрались не за деньги, за идею.

И змеи попадались. Кобра, например. Идешь, и не обращаешь внимания. Главное – не убей за зря. Убьешь одну, другая обязательно нападет…

Сидел я, в банде рэкетиром был. Пришли ко мне: они меня знают, я их знаю. Говорят:

- Оружие есть?

- Есть, отвечаю.

- Сам сдашь?

- Сдам, говорю. Только отметьте: сдал добровольно.

Написали. Отсидел свое. Вышел. Братва снова приглашает. Говорю: нет, больше не хочу, завязал. «Один раз – не пидарас»! Так-то оно у нас.

Помню, приехал из Афгана в отпуск. Выхожу на вокзале в Горьком. Зашел с другом, еврейчик был у нас, Володя, хороший парень, в вокзальный туалет. Стою, сцу. Вдруг подходит ко мне такой с виду интеллигентный мужчина, в костюме. И говорит: солдат, дай я тебе отсосу!

Я сперва не врубился. А потом кричу: Володь, закрой-ка дверь! И отпиздячил его на всю катушку. По всему туалету пинал ногами…

Жинка моя попала в психушку. Такая жизнь. Сестра, здесь – в Нью-Йорке, живет с парнем, моложе ее на 15 лет. Бойфренд! Какая, на хер, женитьба! Я против такого замужества. Какой он ей муж! Поживут, пока обоим удобно, и разбегутся…

Высотник я, строитель. Приехал сюда, поднарядился, строить мост в Кливленде. Да времена изменились, надо иметь ксиву, грин-карту. Или – разрешение на работу. Смотаюсь домой, там обещали что-то соорудить. А нет: друзья зовут в бригаду на Север: ставить линию электропередач. Говорят: те же 15 тысяч баксов, что я тут зарабатываю в строительной бригаде, будешь гарантированно получать и у нас. Я ведь сварщик-высотник…

Высоты боюсь, конечно, кто не боится? Дураки только. Мой старшой, что меня учил, мог варить вертикальные швы сверху. Никто больше не умел. Никто!

Инженер ему говорит: Василич, не делай этого, запрещено. А он сделает и говорит: проверь, найдешь туфту, никогда больше не буду варить. Не нашел. Золотые руки у мужика. А погиб – по-идиотски. В простой ситуации. Полез на башню зимой. Валенок соскользнул. И … на мерзлой земле нашли кровавую кашу, ничего больше.

А однажды в соседней бригаде решили сэкономить время: стали натягивать трос между башнями, развернув его петлей, чтобы не тянуть дважды. А трос сорвало, и перерезало обоих пополам, как бритвой. Всяко бывало…

Вот приеду. Отправлюсь домой. Возьму машину, мою никто не трогает, стоит в гараже. И поеду в деревню к мамане. Там и жена. Ждут меня. А в селе, половина домов пустые. Никого нет. Засрали Россию! Пусто стало…

Было как-то, едем из Москвы, везем полную машину водки. На въезде в Новгород останавливает капитан милиции. Говорит:

- Что везешь?

- Водку, говорю.

- А документы есть?

- Нету, говорю.

- Что будем делать?- спрашивает.

- Тебе полмиллиона хватит,- говорю.

Он молчит.

- И два ящика водки,- говорю.

- Хорошо,- говорит.

Достаю, отсчитываю. Его прапор залез в машину, вытащил два ящика, и мы поехали. А он мне вдогонку кричит:

- Если за 2 км остановят, скажи – Петрович отпустил.

Не остановили, видно, он по рации сказал. Только честь отдали, когда проезжал. Это у них – честно.

№18. Отрезанные яйца вдоль хайвея.

Было время, когда мы с Марусей часто ездили из Нью-Йорка в Вашингтон и обратно. Она чудесно водит машину. Но только – вперед. Когда на узких улочках приходится сдавать назад, Маруся теряется, ничего не видит. И несколько раз наезжала на мусорные баки, сбивала низкие заборчики…

В общем, мы определились: она мастер по езде вперед, я – назад. Но, слава богу, по дороге в Вашингтон назад сдавать не приходится. Но тут - другая беда.

При нормальной езде все идет хорошо, пока не попадаются на пути водители, чрезвычайно опасно подрезающие нашу машину. Здесь Маруся мгновенно превращается в тигрицу. И с разъяренным лицом чаще всего бьет кулаком по клаксону и кричит:

- Идиот, чтоб тебе яйца отрезали и бросили под колеса!

В первый раз, когда она выкрикнула это проклятье, я вздрогнул. Почти физически представил себе, как это могло бы произойти в реальности. Кошмар! Еще теплые, отрезанные мужские яйца катятся по дороге, и поток машин делает из них яичницу. Ужас! Я инстинктивно опустил обе руки глубоко между ног, и прижал их к своим, еще, слава богу, не отрезанным…

Мне даже стало холодно. И я вжался в кресло.

Но поскольку идиотов на дороге много, и «обрезание яиц» повторялось все чаще и чаще. Я как-то привык к этой мысли. И говорю ей:

- Слушай, Марусик, а давай откроем такой маленький бизнес: ты будешь «обрезать яйца», а я – их подбирать, складировать, а затем вместе будем оптом продавать за полцены. Еще никто до такого не догадался. Можем даже получить патент: «машинный способ производства яиц поточным методом».

Она посмотрела на меня безо всякой улыбки, и сказала:

- Ты договоришься, я и тебе отрежу. Ты такой же водитель, как и они!

И я замолчал.

Чем черт не шутит…

№21. November 1997.

- Это Avenue Z?

- Да.

- Вы говорите по-русски?

- Вы же слышите.

- Мне не надо ничего слышать. Вы отвечайте вежливо, пожалуйста. Это – Америка!

- Извините.

- Меня зовут Ихил. Хочу сделать Appointment на гражданство.

- Очень хорошо. Как ваша фамилия?

- Не имеет значения, какая у меня фамилия. Я хочу знать на какой ближайший день могу сделать Appointment.

- Не могу сразу сказать: на какой день. Для этого нужно войти в компьютер, внести ваши данные, и тогда компьютер ответит – на какой день есть свободные места.

- Что за чушь. Я хочу знать на какое ближайшее время могу сделать аppointment, вот и все. Это так просто: войти в компьютер, как вы говорите, и посмотреть.

- Попробую объяснить ситуацию. Программа составлена так, что пока я не введу в компьютер Social Security Number, фамилию, имя и адрес пациента, его возраст и время въезда в Америку, некоторые другие данные, он не даст мне возможную дату и время для appointment.

- Может быть вам нужен еще и номер моего счета в банке? Вы что, считаете меня дураком? Чем вы там занимаетесь? За что вам платят деньги?

- За то, чтобы мы терпеливо отвечали на подобные вопросы.

- Вот и отвечайте. Я по голосу слышу: это вы мне сделали месяц назад appointment на 28 декабря. А я хотел раньше. Так что, я не могу отменить?

- Вы хотите отменить эту дату?

- Нет. Не хочу. Сначала сообщите мне о количестве свободных мест на следующую неделю.

- Я уже вам объяснил. Попробую еще раз.

- Мне не нужны ваши объяснения. Или мне нужно по такому пустяковому вопросу звонить вашему супервайзеру?

- Хорошо, дайте мне пять минут попробую что-то сделать. И перезвоню.

- Хорошо и вам. Жду пять минут…

Я шел по коридору в сторону кабинета Босса, не зная, что предпринять.

- Юра, что случилось, на тебе лица нет?- спросила Аида, наша сотрудница, возвратившаяся на работу после отпуска.

Я рассказал. Она всплеснула руками.

- Этот Ихил полчаса тому назад звонил и мне. Я ему все это же объяснила. Он мне тоже угрожал. Пойдем к боссу вместе…

Зашли. Объяснили. Босс сказал, чтобы дали Ихилу его телефон.

Через некоторое время Босс подошел к Жанне. Сказал:

Тебе позвонит Ихил. Я ему переназначил appointment на следующую неделю. Пожалуйста, постарайся быть с ним предельно корректной. Он уже жаловался на наш офис во все инстанции. Осталось только звонить в Белый дом. Если что, зови меня.

№25. Римма.

После операции возвратилась на работу Римма. Сказала, когда коллеги окружили ее:

- Ой, девочки, я почти всю ночь не спала. Волновалась. И утром не могла подняться. Голова трещит, желудок болит.

- Чего же ты приперлась,- сказала Жанна.- Я этого не понимаю.

- А что же мне делать одной в пустом доме? Здесь, хоть люди!..

- Какие люди! Прийти в этот бардак добровольно? Боже упаси!

- Ну, как ты не понимаешь? Тебе легче: дома муж, дочь. Пожила б, как я!

- Позавидовала! У тебя свои болячки, у меня – свои,- сказала холодно Жанна,- явно намекая на недавнюю операцию «по женски».

- Извини,- Римма достала салфетку и стала мять ее в ладонях. Затем села за свой стол и стала тихо плакать, быстро утирая слезы с век.

И в это время пришел Босс и объявил, чтобы все немедленно зашли в его кабинет: «тянуть из шапки». Последние слова он сказал по-русски, Жанна его научила. Но понять их можно было только подготовленному уху.

Эту демократическую процедуру тоже предложила Жанна. И даже Элен ее одобрила. Но в других офисах, где не было «русских», она не привилась. И с тех пор каждые три месяца Босс писал на стандартных листочках разные даты дежурства на фрондэске, сворачивал их, бросал в «бейсболку» с вышитыми буквами «NY», и все «тащили» свою судьбу.

№26. Сумасшедший дом.

Пришла пара: ей – 76 лет, ему – 77. Кричат один на другого. Не принесли many order, говорят, что у них нет денег. Что кто-то из офиса сказал им по телефону, что в их возрасте можно уже не платить. Что да, сын у них есть, и ему 41 год, но он больной, сам нуждается, сидит на SSI и фудстемпах. И дочка есть, но и она больная…

- Не надо обманывать,- кричит муж.- Зачем сказала, что можно не платить.

- Я не обманываю, успокойся. Не я сказала, мне сказали.

- Кто именно вам сказал из офиса, что можно не платить?

- Я не помню. Когда вам будет 76 лет, может быть, и вы не будете все помнить. Так что: я вру?

- Врешь!- взорвался муж.

- Успокойся! Ты всегда так: кого угодно поддерживаешь, только не меня. Тебя еще здесь не узнали!

- Сама успокойся! Дура! Все, я ухожу. Сама подавай на гражданство. Мне и так хорошо.- Мужчина сорвался с места и пошел к выходу.

- Не обращайте внимания. Он совсем выжил из ума. Вбил себе в голову, что нам не придется платить. Я одолжу деньги и куплю many order, что делать.

Возвратился муж в сопровождении Application specialist, услышал последние слова жены, закричал:

- Ты можешь одолжить, у тебя есть у кого? А у меня нет. Ты и подавай на гражданство. А я не буду.

- Оставь, пожалуйста, тебя еще здесь не узнали… Все! Все, успокойся,- сказала жена, морща лоб и разочарованно глядя на мужа.

- Что будем делать?- спросил сотрудник офиса и позвонил начальству.

- Я буду подавать на гражданство.

- А я – нет,- сказал муж.

Пришел Босс. И они вдвоем стали объяснять мужчине, что нет никаких надежд на то, что INS изменит правила оплаты. И если он не найдет денег сейчас, то ему через два года нужно будет снова оформлять все документы. И, все равно, платить за услугу.

- Не уговаривайте меня. Я сказал – нет. Значит: нет!

- О, Готэню,- взмолилась жена.

Муж снова вскочил, направился к выходу.

За ним бросился Application specialist. Но жена остановила его.

- Пусть идет, шлымазл[2]. Пусть идет!

№31. Как ты хорошо выглядишь…

Время ленча. В обеденной комнате Жанна и Римма. Римма говорит.

- Вчера я была в гостях у своей родной сестры. Не успела войти, а она уже с порога запричитала: «Как ты хорошо выглядишь. Как ты хорошо выглядишь!»

Хорошо, что я взяла с собой булавку. Все наши родственники знают: надо приходить к ней с булавкой. Если не придешь с булавкой, на другой день голова разламывается, трещит. И я сегодня ночь не спала, еле поднялась, все болело. Даже думала: возьму больничный. Слава Б-гу, что пришла с булавкой. Еще дома пристегнула ее к трусам. Да, да, не смейся!

- А я вчера пошла в новый витаминный магазин. Тот, что здесь, на Avenue Z. Ты знаешь. И говорю: есть ли у вас что-нибудь для поднятия энергии, для укрепления силы? Они мне дали витамины в порошках. Но какие! Их не глотать надо, и не жевать, а сосать. Долго-долго. Пока не растают во рту. Я высосала вчера на ночь сразу два, и проспала всю ночь, ни разу не проснувшись. Хочешь попробовать?

- Сосать? Долго-долго? Боже упаси!

№37. Нахер нам это гражданство!

- Кто здесь Жанна?- спрашивает крашеная дама с палочкой в руках. Она утирает лицо салфеткой. Дыхание учащено. Под глазами – черные дуги. Смотрит, словно вокруг одни враги. Рядом с ней мужчина под 2 м ростом и весом – под 200 кг. У него одутловатое лицо больного человека. И никакого интереса к окружающему.

- Я здесь,- сказала Жанна из своего кубрика.

Мужчина и женщина вошли, с трудом уселись на предложенные кресла.

- Ну, вы мне скажите, на кой хер мне нужно это гражданство?- сказала женщина, будто они с Жанной уже давно знакомы.- Дай бог дожить до следующего года. Оно мне надо. В Израиль приезжаешь, сразу же становишься гражданином. А здесь!

- Это ваш муж?- спросила Жанна, никак не реагируя на всплеск эмоций незнакомого человека.

- Бывший. Мы в разводе. Он уже 5 лет лечится у психиатра. Попал в автомобильную катастрофу и получил черепную травму. Вы же видите.

Жанна стала перекладывать папки на столе, что-то искала и не могла найти.

- Здесь на вашем месте раньше сидела другая женщина. Она так быстро клацала клавишами на компьютере!

- Это называется keyboarding,- сказало Жанна. В ее голосе уже звучали нотки раздражения.

- Я слышала по телевидению, что людям, которым больше 65 лет, можно будет сдавать экзамены на гражданство на русском языке.

- На каком телевидении?- спросила Жанна.

- Как «на каком»! На русском, конечно. Нахера мне американское! Я что – в нем что-то понимаю!

- Все понятно,- сказала Жанна.

- А еще передавали, что тем, кто старше 75, вообще сдавать экзамен не нужно, только заявление подписать. И все!

- Откуда эта информация?

- Я же вам сказала! Вы что, не поняли? Русское телевидение!.. И еще они сказали, что этот вопрос поднимался в американском Конгрессе. Не на Брайтоне же! Мне с вами тоже все понятно.

- Пожалуйста, не хамите.

- Вы сама – хамка. Фима, вставай. Фима! Нам тут нечего делать. Напишем нашему конгрессмену. Пусть он разговаривает с этими умниками.

Мужчина тяжело поднялся. Похоже, он действительно задремал. И они медленно направились к выходу. Дама, тяжело опираясь на палку. Мужчина, пошатываясь и прихрамывая на обе ноги.

Я тебе говорила: нечего здесь ловить. Нахер нам нужно это гражданство. Детям надо, пусть и занимаются.

№44. Не кричите, дайте послушать, что говорят люди.

- Это Avenue Z? Хорошо. Так я вас спрашиваю, их сын может прийти в вашу контору на прием, если у него нет справки? ...Какой справки? Я сейчас их спрошу. … Они говорят – медицинской справки.

Как: «о ком речь?». Речь об их сыне… Кто имеет appointment?... Откуда я знаю, кто имеет appointment! Сейчас спрошу.

Они имеют appointment. И их сын имеет. Что? Что? … Они говорят, что они ничего не имеют. Это он имеет. Где он? Откуда я знаю, где он! Пошел гулять! Он больной. Ему врач сказал, что справки к понедельнику не будет.

Куда я звоню? Я не знаю, куда я звоню. Врач дал мне этот телефон. Я и звоню… Кто я такой? Я … Тише, дайте говорить. Нет, они не подавали на гражданство. Это только Нюсим. Он больной, он ничего не понимает. Ему надо все сказать.

Документы?.. Откуда я знаю, какие документы? Он знает!.. Не кричите, дайте послушать, что говорят люди. Кто кричит? Это родители, они беспокоятся за Нюсима, это их сын. Его справка не готова. Врач сказал…

Кто делал appointment? Откуда я знаю, кто делал appointment? Врач делал. Я не знаю, какие документы. И они не знают… А вы знаете? Так скажите. Я могу записать. Я еще умею писать, слава богу.

Как он собирается на appointment в понедельник, если сегодня пятница?.. Откуда я знаю. Мне сказали – и я звоню. Так он может прийти. Или нет?.. Не кричите, я не могу говорить с человеком по телефону. Знают ли они, какие документы должен Нюсим принести? Сейчас спрошу… Они не знают. Скажите какие, я запишу. Гринкарту? Хорошо. Свидетельство о браке? Каком браке!. Его жена бросила. Он больной. Так он может прийти? Справка? Может – без справки? Хорошо. Потом поднесет… Еще лучше!

Не кричите, сколько вас просить. Я ничего не слышу. Человек говорит, что Нюсим может прийти без медицинской справки. Потом поднесет. Откуда я знаю, или не пропадет appointment. Сейчас спрошу.

Вы слышите? Да? А если он не принесет справку, его примут?

Да. Его примут, мне сказали.

Так я пишу: что еще он должен принести?

Мани-ордер на $250? Сейчас спрошу. Они говорят, где ему взять $250. Он же не работает… У вас бесплатно! А мани-ордер – это правительству! Хорошо. Я им скажу. Так он может прийти без справки и его примут? Но все документы должны быть в оригинале. Хорошо.

Вы слышите: все документы должны быть в оригинале. Все! И письмо SSI.

Они говорят, что у него нет никаких писем. Он все выбрасывает. Они нужны!.. Не кричите, дайте сказать человеку… Все, я больше не могу. Пусть вам кто-нибудь другой поможет…

№52. Мне тут нравится.

Тамбовская я, слышали такой город? Вот. Мне 20 лет. В Америке с мая 2001. Живу с бой-френдом, а как же. Американец – 26 лет. Учитель Arts. Работает в Long Island, там больше платят.

Нет, зачем же, живем вместе, он снимает квартиру в Westchester. Говорит, что любит. Хочет жениться. Вот. Но я пока не хочу, рано мне. Да и не уверена, люблю ли его.

Да, он познакомил меня со своими родителями. Они хорошо относятся ко мне. Ездим к ним раз в две недели. Они ведут нас в ресторан. Иногда – в оперу.

А мама просит, чтобы я возвратилась домой, плачет. Ей 40 лет, еще работает. Преподает в техникуме. И папа преподает. Вот. Да еще имеет какой-то бизнес. Не знаю чем он занимается. Но без этого сейчас не проживешь.

Знаете как у нас: все всё знают: кто мафия, кто как ворует и сколько, но главное – иметь «крышу». Иначе – пропадешь. Но разве в Америке не так? Только здесь все спрятано, не видно. А у нас – все знают.

Я закончила два курса Тамбовского университета. Учила английский. Очень серьезное образование. Мне сейчас в SAI делать нечего. Здесь преподаватели английского, в большинстве, Филиппинцы. Не имеют произношения и не знают грамматики. Но не хочу с ними портить отношения.

Думаю пойти в колледж, продолжить образование, но дорого. Думаю, может быть, меня какой-нибудь американец удочерит, до 21 года – можно. И тогда я сразу стану citizen. Вот!

Моя подружка советует: пусть тебя твой бой френд удочерит. Но как же я потом смогу выйти за него замуж, если решусь?

А папа говорит: возвращайся, поедешь в Омск к дядьке (его брат там один из владельцев нефтяной компании), будешь получать свои $1000 в месяц. Но я не хочу. Там такая мафия, если что не так, то… Лучше не надо!

Мой прежний бой-френд из Тамбова, тоже мафиози, передает через родителей, чтобы я возвращалась. Но я не хочу. Еще молодая, куда спешить. Мне тут нравится.

№53. Дадабаев, 2002.

Я из-под Самарканда. Это небольшой городок, вы не знаете. У нас жило около 100 еврейских семей. Сейчас – ни одного. Мы – коренные, мои дедушка и бабушка жили в Самарканде. Нормально жили. У нас не было такого, как у вас на Украине. Ну, бывало, говорили:

- Чего вы тут сидите, уезжайте!

Но и все. А сейчас – плохо. Евреев нет. Могут легко ограбить, забрать все. Милиция – ничего не сделает. Они заодно. Вот, мой брат, два года как приехал. У него была фотомастерская. Неплохо зарабатывал. Пришла милиция, хотели подкинуть наркотики. Он заметил. Но ему подсказали: уезжай. Пришлось продать бизнес за копейки. Мы и наш дом продали за $200. Такой дом, и участок вокруг него, в Бруклине стоил бы не меньше миллиона. А то и больше!

Я уехал 5.5 лет тому назад в Израиль. Без родителей. Родители уехали в Америку. Отец очень болел. У него был рак. Какая-то шишка росла у него внутри. Ему сказали: езжай в Америку, там сделаешь операцию. Он сделал. Два раза. Не помогло. Умер. Теперь я живу с мамой. Ей – 53 года. Работает бэбиситером. А я учусь. Поступил в медицинскую школу. $20000 стоит. Дорого. Учиться надо 16 месяцев. Выпускают специалистами по работе на медицинской технике: диагностировать внутренние болезни. Такие специалисты сейчас очень нужны. Мне друг подсказал туда поступить. Он уже окончил эту школу, работает. Хорошо зарабатывает.

Я уже $10000 заплатил. Остальное – позже. Мама помогает.

А в Израиле у меня много родственников. Я там год отслужил в армии. Потом по справке уволился. У меня образование – 9 классов. Но имею аттестат за 11 классов. Знаете, как это бывает. Пришли к папе, предложили аттестат за $50. Мама сказала – «нет». Папа сказал – «да». Купили. Теперь он мне пригодился. У нас даже милиционером можно было стать просто: заплати сегодня $10000 – $20000, в зависимости от места, и завтра можешь выходить на работу. Знаете, как это быстро окупается!

Мне нравится в Америке. Здесь спокойно, не такая нервная обстановка, как в Израиле. Можно жить и зарабатывать.

А в Узбекистане сейчас люди, кто живет на зарплату, голодают. Они даже килограмм мяса не могут купить, это цена почти 1/10 части месячной зарплаты.

Плохо сейчас всюду в мире… Войны. Никто не знает, что будет завтра. А в SAI хожу, так как виза нужна. И компьютер нужно выучить. В медицинской школе нет компьютерных курсов, а пользоваться компьютером надо…

№54. Дядя Гриша.

- Вы не поверите, моя внучка Анюта будет писателем. Вчера прихожу домой после развозки пиццы, устал. В этот день «типов» было мало, так, долларов десять. Жлобье попадалось, в основном. Одному я бросил обратно его 50 центов. А тут жена встречает у порога, и первое, что спрашивает: деньги принес? Ну, я тут ей выдал на-гора все, что о ней думаю. А она мне – в ответ, в таком же духе. Поругались, успокоились, как всегда. Поужинали…

И вот. Сижу у телевизора, читаю наш говняный «Русский базар», подходит ко мне Анютка и говорит:

- Деда, а ты знаешь, что слова, которые мы говорим, не умирают. Они живут. Они невидимки. И летают по воздуху. Их только не видно.

- Ну, и что ты, Абрам, ответил своей умной внучке?- ехидно спросил его друг Гриша.

- Что я сказал?.. Я сказал: Анютка, помнишь дядю Гришу, который приходил к нам неделю тому назад одолжить мясорубку «на полчаса», и до сих пор не принес? Ты думаешь, для него тоже слова летают по воздуху? Нет, деточка, они валяются на земле в грязи, и он на них никакого внимания не обращает.

№55. На Бордвоке.

- Ну и что, удивил!- сказал я, расставляя на доске шахматы для следующей партии.- Вот и мы давно не приглашали гостей. И, наконец, решили с Ривочкой это сделать. Подумали: где наша не пропадала, отпразднуем субботу, мы что – хуже других! Позвонили Эллочке с Леней. Тане с Бессарабки, сейчас живет на Кони Айленд. Еще одну парочку пригласили, вы их не знаете. Они тоже согласились прийти.

С утра Рива отправилась на Брайтон. Я за ней – носильщиком. Накупили, наготовили, напекли. Бутылку вина на стол поставили. Ждем. И что!

Никто не пришел. Эллочка заболела. Таня, на минутку - забыла. Наши новые знакомые стали придуриваться: мол, мы не перезвонили, и они решили, что встреча отменяется. И я сказал Ривочке:

- Ну вот, пригласили, на свою голову. Теперь ходим по квартире, как дураки с помытой шеей.

И тут внучка наша, которая все время ходила за нами следом, вдруг спросила: - Деда, и я тоже хожу с помытой шеей?

№56. Тут ее и подсекай!

Я ходил на «Ломоносове», «Вернадском», на еще 5 – 6 кораблях, поменьше… Акулье мясо мы не знали раньше, как готовить, и выбрасывали за борт, несло от него мочой, и страшно кислым оно было. Но научились.

Отрубаешь пойманной акуле хвост, а сердце у нее мощное, даже без головы еще работает долго, и так оставляешь. Из нее вся кровь вместе с вонючей жидкостью и отходит, сердце то работает. Потом вымачиваешь в воде день-два, и за уши не оттянешь, мясо, как у красной рыбы.

А ловить акулу – легче легкого: берешь крюк, такой, как в мясных магазинах, где туши подвешивают. К нему цепляешь метровый тросик, а дальше – любой конец, или лесу, и бросаешь в воду рядом со стоящим кораблем. А видно глубоко…

И вот она появляется. Ходит вокруг, любопытная зараза. Подойдет, понюхает, отходит… и тут же начинает брать. Причем, когда берет кусок насаженного на крюк мяса и заглатывает, обязательно перевернется животом вверх, от наживки, как бы.

Тут ее и подсекай!

№58. Осенью 1982.

Эту майсу[3] мне рассказали соседи, бездетные муж и жена. Мы дружили много лет. Осенью 1982 поехали они на своем «Москвиче» в лес по грибы. Любили они это дело. И по дороге встретили старика: плохо одетый, неряшливый, попросил подвезти.

Всю дорогу молчал, а когда вышел, сказал:- У меня нет денег расплатиться, но я – ясновидящий, и скажу, что ожидает вас в ближайшее время. На обратной дороге в вашей машине будет покойник. Осенью - умрет Леонид Брежнев. А у вас могут быть большие неприятности, если вы не уедете из города.

За сбором грибов они забыли о странном старике. Перед заходом солнца стали возвращаться. И снова в машину попросились, теперь уже двое: мужчина и женщина. По дороге мужчине стало плохо, и он скончался. Тогда они вспомнили о предсказании. И теперь дома чаще всего молчали. Ночами – плохо спали. А когда 10 ноября умер Брежнев, они распродали все, что могли, и уехали жить в Иркутск. Не знаю их дальнейшую судьбу.

№62. Осень 2001. Золотая свадьба.

- Теперь послушайте меня. Сегодня утром моя шикса[4] просыпается. Трется возле меня, трется. Даже взяла меня за это дело, она умеет, когда захочет, и ей что-то нужно. И говорит.

- Аврумчик, родненький, ты сделаешь то, что я тебя попрошу? Очень попрошу!

Я насторожился. И мозги мои стали крутиться в другую сторону. Хорошо, думаю. Ручку озорную, она, с уже проснувшегося моего мальчика, не снимает. Почувствовала, чего мне хочется?

- Абрам, не тяни кота за хвост: так что же твоя шикса попросила?

- Нюма, не будь жлобом, дай сказать. Вечно торопишься!.. Так вот: я согласился выполнить ее просьбу. И уже думаю, как бы не ударить в грязь лицом. И вдруг она сползает с меня. Идет к шкафу, приносит какой-то сверток, и говорит:

- Аврумэлэ, ты не забыл, что за дата будет у нас через месяц?

- Помню, дети напомнили: 50 лет, как я с тобой мучаюсь.

Она рассмеялась, развернула пакет, и я увидел ее любимую шелковую ночную сорочку, которая была на ней, когда мы поженились. И уже лет тридцать я ее не видел.

- Ты хочешь ее сейчас надеть?- неуверенно спросил я.

- Не могу,- говорит она, так сладко, чуть дыша.

- Голубушка, как хороша!- снова сорвался Нюма.

- Послушай, Нюмэле, я уже как-то говорил: с тобой хорошо только говно есть.

Хохот компании сотряс ротонду. На Бордвоке прохожие стали оглядываться на веселую компанию стариков, охающих и ахающих в тени навеса.

- Ну, ну!- сказал Нюма, не обижаясь.

- Беру я в руки эту реликвию, и не верю своим глазам.

- Где ты прятала ее столько лет?- спрашиваю.

Она молчит. Только смотрит на меня, и вижу, сейчас расплачется.

- Хочешь, чтобы мы сейчас повторили нашу брачную ночь?- говорю я, чтобы развеселить мою шиксочку.

- О, это невозможно,- говорит она. Улыбается. Разворачивает сорочку. И я вижу, что нитки на швах истлели, а ткань еще держится.

- Отдай в мастерскую, там мигом зашьют.

- Не могу. На этой сорочке была моя кровь,- сказала она, и стала плакать.- Только тебе я могу доверить эту работу. Я знаю, ты можешь ее зашить. Помню, как ты маме помогал, когда мы еще учились в школе. И моя мамочка мне говорила: смотри, сын Сони помогает ей заработать копейку, а ты даже себе сшить ничего не можешь.

- Хорошо,- говорю я, давай. И кладу ее руку на прежнее место.

- Ну, и что дальше?- спросил Нюма.

- А дальше, Нюмелэ. Иди, зашей ночную сорочку своей Басе. А потом увидишь, что будет дальше.

Из-под ротонды снова раздался бурный смех, крики и возгласы людей, перебивающих друг друга.

- Идея, сегодня же скажу ей об этом,- сказал Нюма.- И, вообще, а почему бы нам всем вместе не отпраздновать вашу «золотую свадьбу»?

№70. Студент Мурадов, осень 2009.

- Когда я прилетаю из Нью-Йорка в Ашхабад, и таксист везет меня домой в Байрам-Али (может быть слышали, это известный на весь Советский Союз санаторий, почки лечит), а это – 450 км дороги, я плачу всего $7. Это – включая типы. А $1 – стоит наших 25 тысяч манатов.

В Нью-Йорке один сочный гранат стоит $3, а у нас целый мешок еще больших гранат, стоит 50 центов. У нас 60 литров бензина стоит $1, вода – дороже…

У нас такие дыни! Здесь - не бывает. У нас за $100 можно купить целое поле с дынями. $100 у нас – большие деньги. А дыни – одну еле поднимешь. А какие сочные!

А зарабатываю я здесь так. Покупаю рано-рано утром, еще темно, продукты оптом на складе в Бронксе, и продаю в Бруклине с машины. У меня есть рефрижератор, но для него нет помещения. Банан, если полежит сегодня на улице 30 минут, почернеет. Так что, надо все знать.

Сейчас дела идут хорошо. До Нового года много работы. У меня есть помощники. Но в январе-феврале буду отдыхать: негде хранить продукты, нет смысла. А в марте начну опять. Моя машина стоит на стоянке, там есть сторож, там и продаю. Меня уже люди знают. Сюда ко мне приходят. Сначала на оптовом складе пытались обмануть. Но сейчас – больше не пытаются. Они меня знают, и я всех знаю. И дела идут хорошо, можно жить.

У меня жена здесь, и два сына. Одному уже 5 лет, а младшему – еще года нет. Жене дали Social Security, Фудстемпы, медицину. А у меня ничего нет. Я себе один зуб вырвал, заплатил $130. А жена себе новые зубы ставит на $5000, все бесплатно.

Мы старшего сына, ему уже 10 лет, оставили дома с отцом, иначе жене не давали туристическую визу. Сказали: заберешь сына, не вернешься. Теперь же я думаю, как же его все-таки забрать. Жена не работает, но, слава богу, хватает нам на жизнь.

Ваши с Украины присылают нам за наш газ – старые автобусы: шпаклюют их, красят новой краской, привозят, а на них, пока доедут до места, краска отваливается, дырки в ржавом корпусе – палец можно всунуть…

Но ничего. Всем нужно крутиться. Так что, профессор, извини, когда я не прихожу на лекции, сам понимаешь…

II. ВЫМЫШЛЕННОЕ.

№1. РАЗ, ДВА, ТРИ…

Он с трудом, стараясь не очень беспокоить забинтованный средний палец правой руки, поврежденный вчера на работе, натянул резиновую перчатку на руку. На запястье перчатка не приставала плотно и он, манипулируя лишь пальцами левой руки, стянул ее края липкой лентой. Вышло не очень красиво.

Он поднял руку и осмотрел свою работу: все пальцы, кроме среднего, легко вошли в перчатку. И каждый из них ему что-то напоминал из прошлой, до эмигрантской жизни. Он кисло улыбнулся. И в это время из кухни снова раздался, теперь уже раздраженный, голос жены.

- Сколько можно тебя звать. Я начну завтракать без тебя.

Он вздохнул. Тихо, беззлобно матернулся, чтобы жена не услышала. Теперь он делал это все чаще и чаще, чему сам удивлялся. Никогда в прошлой жизни этим не злоупотреблял. И когда в первый раз сорвался, и жена удивленно умолкла на полуслове, он сказал извиняющимся тоном (самому стало стыдно).

- Извини. Бывает. Это как: «не пью, не курю, разве что – на праздники».

- А какой сегодня «праздник»?- бодро спросила она, все еще стоя к нему спиной и нарезая салат, что обычно было его парафией.

Он не стал рассказывать о своих рабочих проблемах. О том, что стал быстро уставать. И плохо видеть. И все труднее ему удавалось выполнять установленную боссом норму: ремонтировать за смену не менее восьми дисплеев. А молодые, которых он год тому назад обучал всем премудростям, не говоря уже – о теории, теперь справлялись быстрее его. И очки у них не падали с носа, потому что им они не были нужны. И во время пайки их глаза не слезились от дымящегося припоя. И не обжигали они руки паяльником, как это он умудрился сделать вчера. И многое другое, по мелочам, что уже не раздражало, а пугало его. До пенсии еще пять лет! Что ты себе думаешь, балбес? Думал он. И только тихо сказал, пытаясь спрятать от жены свою тревогу.

- Давно не был у окулиста. Очки нужно новые заказать.

Ее брюки, которые он купил ей «на вырост», когда они десять лет тому назад только приехали в Америку с Украины, теперь были ей узки. И он вдруг подумал, что, слава богу, еще не видны ямочки на ее раздавшихся ягодицах. Наверняка, кто-нибудь из ее нынешних пациентов, за которыми она ухаживает по старости, стал бы к ней приставать.

Ему нравились эти ямочки, словно были они на ее щеках. И он любил еще с молодых лет, ласкать их по-всякому. И ей это нравилось. Очень нравилось. Он это знал. Но последние годы все реже баловал жену. Даже, когда, засыпая, она привычно резко разворачивалась к нему спиной, выбрасывая попу так, что ему ничего не оставалось, как положить на нее руку.

Он подошел, и стал рядом с женой.

- Ну, что: появился, не запылился,- сказала она, глядя вполоборота.

Он поднял перед собой затянутую в резиновую перчатку руку, и вдруг спросил, заглядывая в ее глаза.

- Тебе это ничего не напоминает?

Она остановилась. На миг в ее глазах вспыхнул гнев. И тут же пропал, сменился смешинками, похожими на солнечные зайчики.

- Смотри,- снова сказал он.- Правда, похоже?

Она рассмеялась. Отложила в сторону нож. Развернулась к нему и положила руки на плечи.

- О, это было так давно,- смущенно сказала она.- Когда мы еще учились в институте. Дурные были. Ты уже забыл?

Она стала заразительно смеяться, и теперь не солнечные зайчики лились из ее глаз, а текла огненная, обжигающая лава. Она еще плотнее прижалась к нему.

- Но я не любила эти резинки,- сказала она так тихо, что он едва расслышал.– И ты ведь тоже не очень их любил, я помню.

- Мне теперь эти штучки только на руки и одевать,- сказал он грустно.

Лицо ее потемнело. И он понял, что сказал правду. Она тоже об этом думает. Но никогда не говорила вслух. Напротив, только хвалила его после секса.

- Послушай,- вдруг сказала она, и лицо ее озарилось прежней, давней застенчивой улыбкой, так знакомой ему по годам молодости.- Хочешь: раз, два, три? Давай!

Эта формула - «раз, два, три», возникла у них уже здесь, в эмиграции. Первые годы они оба очень уставали, приходили после работы раздраженными, нервными. И сил хватало только на то, чтобы умыться и лечь спать. И они часто ссорились по пустякам, и прятались от детей, которые уже, слава богу, имеют свои семьи, и живут своей жизнью.

В прошлой жизни они не уставали так, как теперь. И тогда возникла эта формула. Жена придумала. И он понимал: ради него, его самолюбия.

Они все еще стояли обнявшись, тесно прижавшись друг к другу. И он тихо спросил.

- А мы не опоздаем на работу?

- Нет, сказала она уверенно, потянув его за руку в сторону спальни. Пойдем. Все успеем!..

№3. СЕКСУАЛЬНАЯ ЛЕСТНИЦА НЕНОРМАЛЬНЫХ.

С тех пор, как дети стали жить отдельно, наш воскресный день начинался одинаково. Будильник истерично разбудил меня в шесть утра. Нога жены привычно лежала между моих ног. Я ее с трудом сдвинул в сторону и с полузакрытыми глазами сполз с кровати, чтобы скорее выключить этот занудливо завывающий звук. Жена не шелохнулась.

Весь субботний вечер, сразу после шопинга, мы занимались любовью, во все другие дни недели нет ни времени, ни сил. И уснули в час ночи.

Еще с закрытыми глазами я пытался делать зарядку, но тело страшно сопротивлялось, словно его кто-то долго жевал и выплюнул, как несъедобное. Контрастный горячий и холодный душ немного взбодрил. Теперь глаза открывались.

В 6:30 я выбрался из ванной. Жена уже готовила завтрак, умничка.

- Ты ко мне по-человечески, и я к тебе – тоже,- игриво повторила она фразу, ставшую уже традиционной каждое воскресное утро, когда я появлялся на кухне.

На этот раз я промолчал, не сказал традиционное в таких случаях: «ты мне льстишь», ибо вчера, на самом-то деле, превзошел себя. Я это чувствовал. И она могла бы придумать какие-нибудь другие слова, не такие заеложенные.

- Чего молчишь,- спросила она, надвигаясь на меня открытой грудью. Теперь по утрам она любила ходить обнаженной. И когда бывала в хорошем настроении, приподнимала свои тяжелые груди двумя руками, сдвигала их, направляя на меня, словно дуло двустволки, и свирепо говорила: тра-та-та-та-та!

- Ладно, ладно,- сказал я, уклоняясь от «дуплета».- Ты тоже была хороша.

За тридцать лет совместной жизни у нас уже не было секретов друг от друга. Особенно, сексуальных. Почти не было … А когда с детьми все стало ясно, мы и ссориться даже перестали.

Первой, закончив колледж, ушла из дома дочь. Она нашла работу в Манхеттене. Там же, почти рядом, сняла квартиру. И жила в ней вместе с парнем, с которым до этого два года встречалась. И мы за эти два года уже привыкли, что они «живут гражданским браком». Это слова жены. Ей так легче. В переводе на русский язык, это звучит иначе: спят в одной кровати.

С сыном же все было сложнее. Он стал американцем, еще не закончив школу. В десятом классе однажды объявил, что нашел работу в большом супермаркете в качестве security. Быстро возмужал, стал высоким и красивым, и девушки, мы это видели, любили его. Еще учась в школе, они приходили в его комнату, он ее запирал изнутри, и чем там занимались – одному богу известно. И однажды, уже после полуночи, жена, выбрав момент, ворвалась в его комнату, и увидела то, что мы и без того подозревали.

А год назад он окончил школу, поступил в колледж на юридический факультет, не прерывая работы, но теперь уже – на полставки. И вскоре его повысили: стал менеджером. Объявил нам, что мечтает о карьере следователя «по особо важным делам». А месяц тому назад снял в аренду комнату рядом с колледжем. И живет отдельно. Теперь все наши контакты, в основном, по телефону.

Я быстро позавтракал, обжигаясь горячим кофе и глядя на часы. Переоделся. Взял портфель. И отправился на работу. А жена пошла досыпать. Ее выходным днем было воскресенье. Моим – суббота.

Через десять минут уже стоял на автобусной остановке. Через двенадцать – сел в автобус. А через тридцать – пересаживался в поезд метро. Все сегодня складывалось чрезвычайно удачно. Нигде не приходилось ждать.

Я сел, достал из портфеля свежий номер газеты “I am New York”, которую на станции метро раздавали бесплатно, и стал читать.

Мне нравилось, что, наконец, стал понимать прочитанное. И если не знал многих слов, то смысл уже понимал. Десять лет в Америке, пора бы и научиться. Но язык давался тяжело. Но, как ни странно, вести лекции на английском языке было много легче, чем читать газету. Может быть потому, что технические термины и математические формулы – мой хлеб.

В коридорах колледжа с утра суетится народ. Сегодня – первый день нового семестра. Снуют взад-вперед незнакомые студенты, активно переговариваясь у доски объявлений. Было и несколько детей, прижимавшихся к бедрам молоденьких, чрезвычайно сексуальных мамаш, преимущественно – чернокожим, не обращавших на детей никакого внимания.

Я нашел свою аудиторию, оставил на столе портфель и пошел за журналом. И увидел за стойкой дежурного администратора Свету.

- Можно получить мой журнал?- тихо спросил я.

- Господин профессор,- громко сказала она, словно видела меня впервые.- С сегодняшнего дня у нас новый порядок: получить журнал можете только из рук официального лица. А я здесь – волонтер, ничем не распоряжаюсь. Ждите!

Я не стал спорить. За десять дней перерыва между семестрами я вовсе забыл о ней, все такой же очень упитанной, небольшого роста особе, на вид - даме лет тридцати пяти, с мальчишеской короткой стрижкой, похожей на боксера средней весовой категории.

В прошлые семестры каждое утро она приходила в колледж помогать администрации, и была примечательна тем, что всем преподавателям, задающим ей хоть какой-нибудь вопрос, сразу же отвечала, что она здесь зарплаты не получает, работает волонтером, и лучше всего ей вопросов не задавать.

А тем, кто пытался выяснить - что и как? Заученно отвечала, что это для нее лечение, потому что находится она на постоянном учете у психиатра. И если бы не это, предписанное ей, регулярное волонтерство, лезла бы на стены. Так что, задайте свой вопрос кому-нибудь другому.

Преподаватели - американцы от нее шарахались, как от чумной. Выходцы из «страны советов» - только покачивали головой. Но Света никак не реагировала ни на тех, ни на других.

- Новый порядок, старый бардак,- говорила она, видя замешательство «русских». Она крутила пальцем у виска, показывая вверх. Там, мол, сидят идиоты, она здесь ни при чем.

Довольно разумно для больной на голову, думал я. И не исключено, что Света придумала себе шизофрению, чтобы получать SSI, не дожидаясь пенсионного возраста. Мне стало весело.

Когда я приезжал по воскресеньям в колледж, работая здесь part time только по воскресеньям, всегда у входа встречал её. Она стояла в входной двери, словно швейцар, и беспрерывно курила. А на обычное приветствие типа How are you, неизменно отвечала – «хреново».

Сперва я пытался выяснить причину «хреновости». И в разговоре неожиданно выяснилось, что она – гомик. Мало того, ненавидит Америку. И проклинает тот день, когда вместе с родителями сюда приехала.

- Вы что, не знали? А я ни от кого не скрываю,- сказала она, видя мое замешательство.- Когда мне было еще семь лет, я сказала родителям, что звать меня не Света, а Альберт. Не знаю, откуда пришло это имя. И не ведаю, почему они меня за собой потащили. Мне и в Питере было неплохо.

Эти ее откровения перед незнакомым человеком производили двоякое впечатление. И однажды я ее спросил:

- Вы были замужем? У вас есть дети?

- О чем вы говорите,- поморщилась она.- Я же вам говорю: мужик я, баб ненавижу. И использую их только по прямому назначению. А в этой гребаной Америке на это дело, вообще, полная свобода.

- Ё моё,- сказал я от неожиданности. У нее действительно не все дома. Но почему она проклинает Америку, которая ее кормит? И однажды спросил ее об этом.

- Учтите,- вдруг сказала она вполне осознанно,- я на учете в психбольнице, каждый день глотаю депрессанты. Могу и убить. И мне за это ничего не будет.

- Понятно,- сказал я. Словно мне действительно было хоть что-нибудь понятно. Но теперь уже избегал любых разговоров со Светой. Не хватает ко всем своим проблемам еще и связываться с ненормальной…

Вскоре пришел дежурный. Я получил ответы на все вопросы. И направился в свою аудиторию.

По коридорам все еще сновали незнакомые студенты. В этом семестре многие разговаривали по-польски. В прошлом – было больше китайцев. Старожилы говорят, что лет десять тому назад в коридорах колледжа звучала, в основном, русская речь.

Когда я вошел в аудиторию, за столами сидело четыре студента. По списку было семеро. Один из присутствующих сразу же подошел и сказал, что простужен, хотел бы уйти домой. Я не стал возражать.

Вслед за ним еще один попросил отпустить, потому что его мама в госпитале, и нужно ей помочь. Я видел по глазам и голосу, что говорит он неправду. Но держать не стал. Сказал:

- Иди. Но прежде возьми Course Outline, и дома прочти первую главу из рекомендованного учебника. Это – твое домашнее задание на неделю. Он не спорил, но и никакого энтузиазма не выразил. Быстро ушел. И дверь за ним громко хлопнула.

Два оставшихся, разговаривавших перед этим на польском языке, смотрели на меня и улыбались. И один из них, который постарше, сказал:

- Господин профессор. А что, если и мы тоже уйдем? И тоже возьмем домашнее задание?

- У вас тоже мама в госпитале?- спросил я.

- Нет,- ответил старший, расплываясь в улыбке.- Есть неотложные дела дома. Да и...- Он сделал секундную паузу и продекламировал почти на чистом русском языке: «Первый день, учиться лень…».

- Хорошо, сказал я. До большого перерыва – работаем. И если никто больше не придет, я вас отпущу.

Никто не пришел. И через два часа я их отпустил. Они вышли, придерживая дверь, чтобы не стучали. И остался я в аудитории один.

Сидел и смотрел, то на часы, то на дверь. Но дольше всего – на широкие, почти во всю стену, зарешеченные с улицы окна под потолком, стоящие вровень с тротуаром. За ними виднелось голубое небо с легкими облачками, и ноги прохожих. Казалось, что я нахожусь в каюте корабля, а за иллюминатором люди ходят по воде, аки по суху. И казалось, будто прямо из моего окна тянется в небо гигантская прямоугольная лестница, упирающаяся верхним концом в медленно проплывающие мимо облака. И можно забраться по ней в небо, ухватиться за кромку облака, словно за перила, взобраться на белые подушки, улечься на них, и плыть вместе с облаком над миром, созерцая землю.

Раздались шаги в коридоре. Скрипнула дверь в соседней аудитории, и моя лестница в небо исчезла, сгинула. И никакими усилиями воли я не мог больше вызвать удивительную картину.

Я вышел в коридор. Такое было впечатление, что в здании никого нет. Первый день семестра, всегда такой. Особенно, если это – воскресенье. В Америке студенты, если это не Йель, Гарвард или Стэнфорд, не спешат добывать знания. Тем более, что в таких колледжах, как мой, за учебу большинства студентов платит государство.

Только в конце коридора из лабораторного класса раздавались какие-то шипящие звуки, похожие на лопающиеся надувные шарики. Я заглянул в полуоткрытую дверь: две девочки и мальчик (я узнал двух из них – утром робко прижимались к своим мамам в коридоре) играли в компьютерные игры. Они посмотрели на меня испуганно. Но я махнул им рукой: мол – все в порядке, играйте. И двинулся на верхние этажи. И там было полупусто. Лишь в некоторых классах сидело по несколько студентов.

Возвратившись в свою аудиторию, я снова подошел к окнам и стал смотреть в небо. Но видел только ноги проходивших мимо женщин, включая лишь их голые коленки. Но и они остро напомнили мне разбросанные в стороны белоснежные бедра жены. И желание снова гипнотизировало меня…

Что бы это все значило? Супруга говорит, что это «предклимаксовый период, и надо спешить». У меня, говорит, «он уже наступил, и оберегаться не надо. А у тебя – только наступает». Может быть она права?

Я подошел к двери, выглянул в пустой коридор, прикрыл за собой плотно дверь, возвратился к компьютеру и набрал Google, и в его поисковике – Fomenko.ru. И тот час появилась стандартная страница этого универсального порносайта. А там: все, что хочешь. В любых позах.

Теперь я испуганно косился на дверь, и прислушивался к любым шорохам в коридоре. Теперь – не облака, похожие на обнаженных женщин, проплывали за окном перед моими глазами, а жутко-сладкая, дурманящая воображение порнуха.

Странно, когда мне было тридцать лет, и я имел этого счастья в избытке, все, что пожелаю, меня мало интересовали детали близости. Лишь – их частота. И я не придавал большого внимания тому, что иногда чувствовал: жена была бы не против продолжать наши игры до бесконечности. А сейчас, когда мне уже за шестьдесят, вдруг стал все чаще задумываться о деталях, подробностях процесса. Словно зрелость внезапно поменялась местами с молодостью. И все перевернулось с ног на голову. Словно эта «лестница», упирающаяся в небо и в проплывающие облака сквозь узкое окно под потолком, только и ведет меня не столько к обнаженным коленкам проходящих мимо женщин, сколько к этому гипнотизирующему воображение экрану дисплея. И теперь я обращал внимание на детали, которых раньше не замечал…

Я не слышал шагов в коридоре. Только, будто удар по лицу: звук резко открывающейся двери. И судорожно, с ужасом, выключил компьютер. Экран дисплея мгновенно погас. В аудиторию вошла женщина лет тридцати пяти, с розовой панамкой на голове, красных, в обтяжку, брюках, и белой блузке, облегающей тонкие плечи и высокую грудь. Все это запечатлелось мгновенно. Будто во мне сидит компьютер, работающий с неимоверной скоростью.

- Извините,- сказала она, не останавливаясь у порога.- Мне необходимо срочно отпечатать на принтере несколько страниц текста.

Я не успел сказать «да», или «нет», но дама быстро включила соседний компьютер и вставила в него дискеты. Но экран оставался темным.

- Вы не знаете, в чем дело?- спросила нервно она.

- Сперва вы врываетесь в аудиторию, не спрашивая разрешения. А теперь просите помочь!- ответил я, успокоившись.

- Вы – преподаватель?.. Извините, я думала – студент.

- А вы?

- Студентка.

Я нехотя поднялся, подошел к ее компьютеру. Сделал Restart. И пока система перезапускалась, стал рассматривать дамочку боковым зрением.

Она сняла панамку, прежде закрывающую ее лоб и уши, и стала утирать салфеткой потный лоб. Ее светлые волосы были коротко острижены. Короткая челка падала на лоб. Полный нос, худые щеки и припухшие, влажные губы, словно у негритянок, которых я видел несколько минут тому назад в постели, будоражили воображение. Смущали. Во всяком случае, меня.

- Как это вы сделали?- спросила она, когда экран дисплея очистился и появился ее файл.- Спасибо.

Она придвинула кресло к столу и пальцы ее стали быстро и элегантно нажимать на кнопки кибординга, словно бегали по клавишам фортепиано.

Я сидел невдалеке и, пытаясь не обращать на себя внимание, смотрел, как грациозно она сидит, отбросив плечи на спинку кресла. И как колышутся под полупрозрачной блузкой ее груди, как отчетливо упираются бугорками сосков в ткань.

Я мучительно старался не смотреть на ее белую шею, округлые бедра и колени, гипнотизирующие из-под мягкой красной ткани.

Принтер включился и стал печатать текст. Его заголовок был набран крупными буквами: Student Visa Applications.

- Что вы изучаете в колледже?- спросил я, пытаясь сгладить свою и, похоже, ее неловкость.

- Аккаунтинг.

- А я читаю лекции по математике и физике. Но никогда не видел вас в своем классе.

Она промолчала. Лишь надвинула панамку глубже на лоб и уши.

- Вы работаете?- снова спросил я, по-своему расценивая ее неразговорчивость.

- Да! Ничего интересного. Ухаживаю за стариками… Извините. Мне еще нужно распечатать один текст.- Голос ее был неприветлив и раздражителен.

Я умолк. Боже мой, эта девчонка делает то же самое, чем занимается моя жена уже десять лет. Но никогда не жалуется. Напротив. Рассказывает, как ей жалко своих «старикашек», какие они беспомощные, «хуже детей».

Барышня, наконец, закончила работу и вдруг спросила, будто мы и не прерывали наш разговор:

- Вы думаете, что я могу найти другую работу в свои пятьдесят лет?

- Конечно. Например, учить детей игре на фортепиано.

Она побледнела, отпрянула от компьютера, словно он был раскаленным.

- Откуда вы знаете, что я всю жизнь преподавала музыку детям?

- По вашим пальцам, печатающим текст.

- Спасибо,- медленно сказала она, впервые посмотрев открыто в мое лицо, не пряча глаз. Затем быстро собрала свои бумаги и направилась к двери. Открыла ее. И остановилась на мгновенье:

- Вы меня заинтриговали.- И дверь за ней закрылась.

Я остался один. Снова подошел к окнам под потолком. Тучи улетели. Теперь голубое небо напоминало одноцветный экран дисплея. И не вызывало никаких эмоций. «Лестница» исчезла. И внимание мое рассеялось.

Любимая жена, больная Света, незнакомка с панамкой на голове, мои потуги покорить Америку, работа шесть дней в неделю в компании по ремонту, и в колледже. И время, летящее в каждодневной рутине год за годом без остановки…

Я смотрел на солнечные зайчики на стене, вздрагивающие в такт с движением верхушки дерева на другой стороне улицы, и ни на чем не мог сосредоточиться.

Снова включил порносайт. Но стало противно смотреть на кувыркающихся мужиков и баб. И я его выключил. Посмотрел на часы. Четыре часа лекций подходили к концу. Скоро придет новая группа студентов. Нужно собираться домой.

И вдруг в дверь постучали. Вошла … Света. Она была возбуждена. В руках держала листки бумаги. На верхнем - было крупными буквами написано “Student Visa Applications”. Она подошла вплотную и сказала:

- Эта женщина,- Света агрессивно встряхнула передо мной отпечатанные листки,- мой хоматтендент. И вся ее работа в том, что она - моя любовница. Я с ней сплю. Так что, оставьте свои заигрывания. Я уже предупреждала. Еще раз повторю: я ненормальная, мне ничего не будет. Понятно!

- Понятно,- сказал я.

Света, ни слова больше не говоря, развернулась на 180 градусов, словно солдат срочной службы, и вышла из аудитории.

Боже мой, сказал я себе, ну и денек. Как нежно начинался, и как грубо закончился. Мне вдруг стало весело. Я заметил за собой такую нелепость: чем сложнее ситуация вокруг, тем с большим юмором к ней отношусь. И смех непроизвольно стал вырываться из моей груди, раздирать ее на части. Я не мог сдержать себя. Надо же такое придумать: сперва ненормальная Света, чокнутая шизофреничка, ходячий бульдозер, оказывается гомиком. Затем странная блондинка с пальцами пианистки оказывается ее сексуальным партнером. Это же надо додуматься!

Смех душил меня, я не мог его сдержать. Настоящая истерика. Слава богу, что никто не видит. И жене рассказывать про всю эту историю не буду. Наверняка скажет, что я свихнулся. А, может быть, это правда?

Я включил компьютер и на сайтах gazeta.ru и sem40.ru, как всегда, просмотрел новости. День пролетел. И я даже перестал думать о том, как он начинался. Но Света снова мне напомнила.

Когда я уже уходил, за окном дежурной снова сидела она. И весело крикнула мне вслед:

- «Тзен чен» - это по китайски – «до свидания». А по албански – «мир упавши». А по испански – «аста маньяна». А по…

Но я уже последних слов не слышал. Кошмарная баба! Приснится еще, не дай бог.

№4. PIZZA MAN.

В понедельник, 2 сентября 1996 был Labour Day, нерабочий день. Но для меня – самый, что ни на есть, рабочий. И пока я был на больничном по травме на основной работе (disability), удалось подрабатывать в пиццерии с 5 до 10 вечера у Тони, её хозяина, эмигранта из Албании во втором поколении. Обычно, это были три дня: пятница, суббота, воскресенье. Но вчера Тони попросил прийти и в понедельник к 10 утра и работать до 10 вечера. Я согласился. Знаю, что чаевые (tips) сегодня будут экстра, американцы не жадничают. И приехал на своем стареньком Pontiac.

Утро было прекрасное. В этот день многие вывесили на домах государственные флаги. Сами! Никто их не призывал. А прямо через дорогу, напротив пиццерии, на четырехэтажном кирпичном доме комнат на пятьдесят (знаю, носил туда пиццу на все этажи не один раз), с длинными балконами во всю ширину стен, хозяин вывесил с балкона третьего этажа громадный американский флаг.

Такой длины флаги я видел когда-то только в первомайские и октябрьские дни на Крещатике на здании Главпочтамта, наискосок от которого обычно располагалась правительственная трибуна. Но там это полотнище плотно закрывало любопытным сотрудникам окна от солнечного света, здесь – величественно колыхалось над улицей, будто красно-полосатый парус.

Сегодня уже с 10 утра на углу улицы, рядом с пиццерией, толкутся местные аборигены, молодые люди, преимущественно – чернокожие. Один из них держит в руках мощную радиолу. И музыка заглушает их голоса. Они пританцовывают, переговариваются, беззлобно переругиваются, беспрерывно повторяя fuck, fuck, fuck…

С воплями радости встретили они своего приятеля, парня лет 30 по имени Джон (Тони познакомил меня с ним однажды), приближающегося с тремя детьми, все - мальчишки, такие же черные и очень худые, как все вокруг. Старший – уже догоняет ростом отца. Я их часто вижу в пиццерии, куда Джон их приводит, обычно - вечером, когда поток дневных любителей пиццы иссякает, а ночные посетители еще не проголодались. И в это время Тони, если нет наплыва посетителей, и не надо быстро развозить пиццу, просит меня вымыть посуду и собираться домой.

Именно в это время появляется Джон, заказывают пиццу, иногда – Eggplant parmigiana, но чаще - Spaghetti или Sausage calzone, и детишки съедают все до последней крошки быстрее, чем я успеваю вымыть посуду и вычистить столы, а Тони – приготовить свое рабочее место для Тимми, своего компаньона и друга, работающего в пиццерии, главным образом, в ночную смену с пятницы до воскресенья, и в праздники.

Однажды, после очередного визита этой четверки, я спросил:

- Тони, а с чего живет Джон, где работает? И почему его жены нет с ними, никогда не видел?

Он посмотрел на меня скептически, даже с сожалением, сказал тихо:

- Drags. Продает наркотики. У него много денег. Сегодня есть, а завтра – посадят. Я бы не хотел такой «работы». А жены у него нет, есть женщина, рожающая ему детей. Это ее работа. И государство их содержит. Да и он помогает, молодец. У него таких «семей» несколько…

После 10-ти наплыва посетителей еще не было. До 11-ти я отвез две пиццы в один из домов для бедных. Здесь их называют Projects. Рядом с пиццерией был большой комплекс таких 9-ти этажных зданий из красного кирпича, заселенных, в абсолютном большинстве, людьми не работающими, живущими на социальное пособие (welfare). И дети Джона тоже жили в этих домах. Вообще, детей здесь – множество. Поднимаешься вверх по лестничной клетке, а за дверьми – крики взрослых, вопли детей. Такое впечатление, что в этих домах не умеют разговаривать тихо, без криков, все - от мала до велика. Все!

Обычно, в этих домах «типов» не дают. Но на этот раз я получил два бакса за две принесенные пиццы. А когда возвратился, Тони сказал, чем-то расстроенный:

- Езжай в магазин, купи сыру, грибы, цветную капусту и колбасу – пепперони. Ты уже знаешь, не первый раз. Гребаный Тимми прошлой ночью все использовал, а меня не предупредил.

И я поехал. В магазинах, которыми пользовался Тони, меня уже знали: все быстро загрузили, передали счет на продукты, и я уехал.

Когда возвратился, в пиццерии маячил уже знакомый мне местный бомж. Он стоял за стойкой напротив Тони и канючил, чтобы тот купил золотую цепочку. Говорил, что ей цена $150. Тони с минуту вертел ее в руках. Несколько раз подбросил на ладони, как бы – взвешивая, и сказал:

- 50 баксов!

Парень стал снова что-то говорить. И тогда Тони положил цепочку на стойку, молча отодвинул ее в сторону, и направился к печи.

- OK,- сказал испуганно парень.- OK!

Тони возвратился. Посмотрел в его глаза, спросил недоверчиво:

- Никто не придет вслед за тобой за цепочкой?.. Как в прошлый раз!

- Никто. Все – чисто.- И он перекрестился.

Тони покачал головой. Забрал цепочку и опустил в кассу. Затем медленно отсчитал, преимущественно – долларовыми банкнотами, 50 баксов и протянул парню.

Он взял, сглотнув слюну. И вернул Тони несколько ассигнаций, попросив поесть.

Тони, не говоря ни слова, отодвинул деньги, отрезал два слайса от только вытянутой из печи пиццы, положил в тарелочку и протянул парню.

- Спасибо, Тони,- сказал он. Спасибо!

Сел за стол и стал есть, обжигаясь. И тогда Тони вышел из-за стойки, открыл холодильник, достал баночку кока-колы, без слов поставил перед парнем, возвратился, и сказал мне.

Все, прогулялся, теперь давай, много работы. Звонили твои бабульки с улицы Озерной, 17, просят, чтобы только ты им пиццу привез. Чем ты их так охмурил, а?

Тони смеялся и шутил, и все время, пока я упаковывал три пиццы в утепленную сумку, помахивал пальцем в мою сторону, мол – притворяешься стариком, а сам что вытворяешь!

Смеялся и я. И хорошо помнил этих трех старушек, божьих одуванчиков, которые были очень похожи друг на друга, и в прошлый раз, приняв из моих рук пиццу, и услышав мой английский, стали расспрашивать, откуда я родом, и давно ли в Америке. И сколько у меня детей… И все время улыбались и смотрели на меня с нежностью. А когда я попрощался и раскрыл на улице ладонь, в сжатом кулаке обнаружил $5.

Сегодня, когда я приехал на их, обычно, тихую улочку, она была запружена машинами, и мне пришлось нелегально запарковаться напротив пожарного гидранта. Старушки уже ждали меня и встретили, как старого знакомого. И я понял, по голосам за их спиной, что они не одни. А когда вышел, обнаружил в ладони уже $20.

По приезде, Тони сразу же отправил меня по новому адресу, и я увидел двух других pizza man, молодых ребят, американцев, иногда подрабатывающих, как и я, но только по праздникам. Оба – на новых, шикарных машинах. И стильно одеты. Их Тони отправлял с пиццами, и разной другой заказанной едой, только к богатым американцам, жившим в шикарном итальянском районе в отдельных особняках. Здесь и улицы были пошире, и дома – повыше. И еду у тебя принимал не хозяин, а прислуга. А чаевые были другими. И я знал: эти ребята никогда в пиццерии посуду не мыли после работы. И Тони почти никогда меня в эти коттеджи не посылал.

Когда я впервые это понял, Тони сразу увидел по моему лицу, что я думаю на этот счет. И когда возникла возможность, усадил за стол, сел рядом, и сказал.

- Послушай, ты умный парень, я знаю. Пойми: это бизнес, у которого свои законы. Здесь – Америка! Я не могу тебя посылать в коттеджи, где живут богатые люди, они тебя не поймут. И меня не поймут. И в следующий раз позвонят в другую пиццерию. Им должен привозить еду американец на современной машине, говорящий на современном американском сленге. Они должны быть уверены, что имеют дело с процветающим бизнесом. Не обижайся!

- Понимаю,- сказал я.- И не обижаюсь. Меня никто сюда не звал, сам приехал.

Тони посмотрел на меня неуверенно. Тихо сказал:

- Все у тебя будет хорошо. Ты молодец. Мне снова звонили твои бабульки. Благодарили за пиццу. Хвалили тебя. Я рад!

В 11 часов пришла жена Тони и его старший сын. Они обслуживали посетителей, которые приходили есть в помещение пиццерии.

К 12 часам появился Тимми. И Тони сразу же поставил его к печи, а сам почти непрерывно принимал заказы по телефону. Теперь оба они метались между печью и телефоном, артистически жонглируя пиццей, нарезая слоями свежие баклажаны и запекая их в хлебе, ловко укладывали слоями лапшу, помидоры и сыр для выпечки лазаньи, или запекали в хлебе предварительно поджаренные кальмары… И все это быстро, со смехом и прибаутками, понятными, похоже, только им одним. А я, и двое американцев, развозили все это в разные концы.

После трех часов дня наступила короткая пауза. Тони усадил меня за стол рядом с собой, а Тимми принес и поставил передо мной большую тарелку, заполненную моими любимыми равиоли и спагетти, а перед Тони – кальмары. И сказал, обращаясь к Тони:

- Босс, все, как ты сказал, или снова что-то не так?

Тони ответил ему на албанском. Оба начали заразительно смеяться. А жена Тони укоризненно покачала головой, принимая заказы по телефону.

День пролетел быстро. Я понимал, что на чаевых сегодня много заработал, но боялся пересчитывать. Тони никогда не пересчитывал выручку до конца рабочего дня. Говорил: считать деньги во время работы – плохой признак.

Примерно в 6 часов в пиццерии раздался очередной звонок, и жена Тони позвала к телефону Тимми. Он очень возбужденно принял заказ, и теперь уже Тони укоризненно покачивал головой. Но Тимми никак не реагировал. И, как всегда, на его высокой волнистой черной шевелюре, которую он спрыскивал каким-то бесцветным лаком, не шевельнулся ни один волосок.

После 7 часов жена и сын Тони уехали. Интенсивность заказов спала. В 8 – уехал и один из американцев, но я понял, что по первому звонку Тони он сразу же возвратится. И вслед за ним ушел и Тимми, предварительно тихо переговорив с Тони, и заговорщицки подмигнув мне.

Я уже знал, куда он пошел. И знал, чем он будет заниматься. И с кем. И что возвратится ровно через два, максимум – два с половиной часа…

С правой стороны от четырехэтажного кирпичного дома, с третьего этажа которого свешивался громадный американский флаг, находился двухэтажный, тоже кирпичный дом, в первом этаже которого размещался небольшой магазин женской одежды ”Cecilia – Cecilia”, на дверях которого постоянно висела табличка “50% Off Sale”. Но об этом постоянстве знали только местные жители. А человеку постороннему могло и впрямь показаться, что цены наполовину снижены. И нужно спешить, чтобы успеть сделать выгодные покупки.

В магазине этом было два небольших зала примерно по 30 квадратных метров, заполненных разнообразной одеждой. Их стены были покрыты зеркалами, от чего помещение казалось огромным. А в глубине его находилось еще и несколько небольших меблированных комнат, пригодных для жилья, включая кухню, ванную и даже джакузи на двоих. Обо всем этом рассказывал Тимми.

Магазин этот продавал женскую одежду для среднего класса, женщины которого могли себе позволить модные покупки. Хозяйкой его была Cecilia, статная крашеная блондинка лет 45 с пышной, ухоженной прической, узкими плечами, высокой, полуоткрытой грудью, от которой трудно было оторвать взгляд, широкими бедрами и еще не тяжелыми ногами. Она была мало улыбчива. Выглядела очень строгой. И была замужем за итальянцем лет 70-ти, который по состоянию здоровья оставил ей бизнес.

Как выяснилось, эта женщина была любовницей Тимми два последних года. И я понял, она его выбрала. Они встречались один-два раза в неделю в одной из комнат ее магазина. И она платила Тимми зарплату два раза в месяц.

Я и раньше замечал, как Тимми вдруг оставлял работу, чаще всего – по телефонному звонку. Выходил из пиццерии, переходил дорогу, исчезал в магазине напротив, и возвращался, словно по расписанию. Был чрезвычайно возбужден. И они с Тони в такие минуты почти не разговаривали.

Однажды, в подобной ситуации, когда Тимми не было в пиццерии уже около часа, Тони вдруг сказал, чтобы я отнес tortellini, очень похожие на русские пельмени с мясом и сыром, в магазин напротив. Я знал, что это любимая еда Тимми.

Я отправился. Медленно шел через дорогу, смотрел вдоль улицы, и снова думал о том, как странно строят американцы: все первые этажи фасадов домов – с громадными окнами во всю стену с разнообразными рекламами магазинов, ресторанчиков, кафе, парикмахерских, прачечных… А две длинные боковые стены без окон, без дверей. Лишь задняя стена – с дверью, но постоянно закрытой. Своеобразные избушки на курьих ножках. С трех сторон сплошь кирпич, или дерево, облицованное специально пропитанными лаком плитками, словно черепицей крыши закарпатских домов.

Пора уже привыкнуть, сказал я себе. Тебе не нравится, а им удобно. Меньше дверей и окон, меньше опасности.

Когда я подошел к магазину, на его дверях висела табличка, повернутая стороной с надписью Closed - наружу. Я неуверенно слегка толкнул дверь. Она открылась. И мелодичный колокольчик оповестил, что кто-то вошел в магазин. В таких случаях, посетителей встречала помощница Сесилии, пухленькая, небольшого роста полная девушка лет 20. В отличие от хозяйки, она всегда улыбалась. На этот раз ее не было. Я снова открыл и закрыл дверь. И колокольчик дважды зазвенел. И в тот же миг появился Тимми. В спортивном халате и с взъерошенной прической. Забрал из моих рук еду. И быстро сказал:

- Передай Тони, буду через 30 минут.

Я вышел. За спиной щелкнул замок. Я медленно шел через дорогу, и противоречивые мысли будоражили мое воображение.

В 8:30 вечера в небольшом парке у 9-этажных домов появилась большая машина. Несколько молодых людей быстро сгрузили громоздкую аудиосистему с мощными динамиками, и несколько осветительных ламп на высоких мачтах. Разместили все это и стали играть разнообразную поп-музыку. В парке стало шумно. И сразу же появились танцующие пары. Голоса. Смех. Кто-то взял микрофон и стал рассказывать смешные истории, сопровождающиеся криками, свистом и аплодисментами обитателей местных билдингов.

Менее решительная публика сгрудилась вокруг танцующих плотной стеной. Громко разговаривали, перекрикивая друг друга. Или, напротив, угрюмо молчали, изредка поглядывая в сторону полицейской машины, стоявшей все это время в тени за осветительной системой. А два полицейских лениво облокотились локтями на ее капот, и тихо разговаривали.

В 10 вечера молодые люди также неожиданно выключили динамики, сняли освещение, погрузили все в машину, и она быстро уехала, словно ничего и не было на этом пятачке.

В 10:10 возвратился Тимми. Злой. И что-то тихо сказал, как бы ни к кому и не обращаясь. Тони в это время готовил очередную пиццу. Остановился, посмотрел на товарища, словно на привидение. И вдруг стал громко смеяться. Но Тимми никак не реагировал.

Я уже собирался домой. Время мое кончилось. Да и устал я. Намотался за день. Но каждый раз, ощупывая левый карман брюк, куда складывал чаевые, понимал, что на «хлеб с маслом», как часто повторял Тони, закрывая пиццерию, уже заработал. И вдруг Тимми, все время никак не реагирующий на смех Тони, вдруг обратился ко мне, спросил, похоже, серьезно:

- Послушай, Алекс, выручи. Ты парень здоровый. Забери у меня Сесилию, а? Ты ей нравишься. Она мне говорила. А я тебе буду еще и доплачивать!

У Тони из рук выпал телефон, по которому он принимал заказ. От смеха, казалось, он задохнется. Я еще его таким не видел.

- У него есть бабульки,- почти закричал он.- Ты опоздал!

И в это время в пиццерию вошел, пошатываясь и не видя никого перед собой, тот же бомж, с утра принесший Тони золотую цепочку. В его руках были какие-то уродливые ножницы, которыми, как он говорил, легко можно перекусить ушко любого замка.

Тони с трудом удалось выяснить, что бомж просит за эти ножницы $7. И все время повторял, что они ему не нужны и даром. Но парень угрюмо стоял, потупив голову, и не уходил. И вдруг лицо у Тони осветилось дикой улыбкой.

- Бери $1 и уходи,- сказал он.

Парень ожил, взял ассигнацию и быстро пошел к выходу. А Тони, стараясь быть серьезным, вдруг взял в руки принесенные ножницы, раздвинул их рукоятки, и двинулся на Тимми, всеми движениями показывая, что именно намерен он проделать с доблестями друга.

Тимми с воплями выпрыгнул из-за стойки, бросился в кухню и запер за собой дверь.

И в это время стал непрерывно звонить телефон. Тони, секунду колеблясь, бросил на пол ножницы, устало покачал головой, и поднял трубку.
Примечания

[1] шоссе

[2] Недотепа, (идиш).

[3] Майса, поучительная история (идиш).

[4] Шикса нееврейка, (идиш).

Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #5(164) май 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=164

Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer5/Burakovsky1.php