CALLING
Я привыкла к собакам.
К прохожим случайным.
К отдаленному гулу чужих городов.
Я привыкла к тому,
Что меня не встречают,
Не снимают, целуя, с ночных поездов.
Я привыкла к прорехам джинсового сари,
Будто к скифской руке – безошибочный лук.
Я привыкла, что нет у меня
Импресарио.
Покровителей.
Кормчих.
Защитников.
Слуг.
«Я сама» – это даже бывает прикольно:
Не приходится верить.
Кокетничать.
Лгать.
По славянскому небу
Летит колокольня
И роняет ромашки
В болотную гать.
Вот опять облака
Мне воронами машут,
Обещая приют,
Открывая оплот.
Я букет соберу
Светлооких ромашек
И найду этот лотос
В тумане болот.
И подставит Земля
Черноморские груди
Под Волошинский дождь
В запредельном Крыму.
Я привыкла к богам, понимаешь? –
Не к людям!
И поэтому так удивляюсь всему.
Ты плеча не тяни,
Если намертво влипла:
Так, наверно, архангелы сходят с ума.
А когда позовут меня
Липольц и Липа, –
Ты за мной не ходи:
Там – темно.
Я сама.
МОЕМУ ГОРОДУ
Шоколадом лечить печаль –
И смеяться в лицо прохожим.
Марина Цветаева
Я преследовал жизнь, обожая её и кляня,
Но на ваших весах я, как воздух, ни грамма не весил.
А когда я умру, я всего лишь прошу, чтоб меня
Закопали на кладбище в старой еврейской Одессе.
Здесь с имперских высот голубеет плебейская даль:
Закипает причал в карнавале портовых эмоций.
И пускай на «Сальери» изысканный «Пале Рояль»
Заменили, – но Городу всё-таки грезится Моцарт.
Эти дворики…
Это бельё от окна до окна.
Эти бабушки Духа в нетленных своих коммуналках…
Я влюблялся во многих, кто был лишь подобием сна:
Я умею теперь просыпаться, чтоб было не жалко.
Здесь не надо: умнеть, медитировать, мерить, рубить.
Здесь не надо: автобусов ждать на ветру и морозе.
Здесь запрос – на такси,
Где на заднем сиденье любить –
Это норма, как нормой считается торг на Привозе.
Пусть летят мои годы-уроды в загробную глушь,
Пусть в финале пути не меня ожидает барака…
Если правы вы, йоги, что есть воплощение душ, –
Я хотел бы очнуться бездомной приморской собакой.
Чтобы с мёртвым Поэтом с вокзала встречать поезда
И сидеть в погребках, дегустируя винные яства.
И пока Ланжерону последняя светит звезда,
Спи спокойно, Одесса.
Не верь им.
Я буду смеяться.
ПОВЕСТЬ ПРО ЛЕТОВА И БРОДСКОГО
Столица упрямо пряталась в хрущовки свои уродские
И стаи вороньей нежности гнала по дворам вокруг;
Мы тоже крутили Летова, мы тоже читали Бродского:
Хотелось сказать столь многое,
Столь многое, милый друг!
И небо – как души, серое, – тащилось за нами следом и
Навязчиво оглашало о грядущей за ним зиме…
Мы снова читали Бродского, мы снова крутили Летова:
Ведь каждый из нас – Егорушка с Иосифом на уме.
А знаешь ли, всё прощается: стихи и грехи для галочки,
И галки по закоулкам, где чекушка равна нулю;
И эти смешные проводы, и эти в колёсах палочки;
И даже тот факт, что я тебя сильнее, чем ты, люблю.
Ты в прошлом был красным воином, а я – инфантильным юнкером,
И, может быть, мы в гражданскую вопили друг другу: «Пли!»
Теперь я сижу в реалити, в контакте с ночным компьютером, –
И плед без тебя мерещится участком сырой земли.
Окно тарахтит на форточке, как пальцы на дверцах поезда,
И вечным Христовым отчимом летит эмигрант на юг:
Ромео с Джульеттой – вымысел: действительны – только повести,
И больше сказать им нечего…
Всё сказано, милый друг.
ПЕСЕНКА
Уж и нрав у меня спокойный!
Уж и очи мои ясны!
Отпусти-ка меня, конвойный,
Прогуляться до той сосны!
Марина Цветаева
Дом твой – праведен, mon ami,
Но тебе ведь известно, да? –
Сколько волка ты ни корми,
Смотрит, знаешь подлец куда.
У поэта судьба – вокзал:
Въезд да выезд без вех и виз.
Джим на лапу мне счастья дал
(Джим меня же потом загрыз).
А на небушке – восемь звезд.
Десять туч – и одно окно…
Отпусти меня в полный рост
Босиком на морское дно!
За дождями придут снега,
И начну я, пугая мглу,
У семейного очага
Тварью загнанной выть в углу.
Не найти на меня креста.
Не найти на меня кнута.
Что ни полное – пустота.
Что ни полое – полнота.
Спины стада желают вожж.
Рёбра стаи желают битв.
Мой любимый индийский вождь
Промахнулся…
И был убит.
Толку, значит, скрипеть дверьми,
Трясь об кошку, чей хвост облез?
Отпусти меня, mon ami,
В мой последний Норвежский лес!
ПОДРАЖАНИЕ ПОСТМОДЕРНУ
В эпоху, когда самым крупным любовным подвигом
Считается «лайк»,
А на вопрос об Истине Бытия мне отвечают:
– Что-то не так, –
Вы знаете, очень хочется
Язык Пушкина сменить на собачий лай,
Прекратить сочинять стихи
И, тем более,
Выкладывать их в «контакт».
В эпоху средневековой иллюзии хуторянства
И виртуальной мании всемогущества,
Когда «ава» (с подтекстом «Ave»)
Заменяет щеку живую, –
Я с удовольствием распродала бы свое имущество
И уехала б во все города сразу, –
Просто, чтоб доказать, что они существуют.
В эпоху «anything goes», «интертекстов», «симуляции» и т.п.,
Когда, по мнению Бодрийяра, «всякое зло – отбелено»,
Единственное, что осталось, –
Это сидеть с проводницей в её купе,
Пить водку, ругать «козлов» и слушать Арбенину.
В эпоху, когда ни то что Бакст или Босх,
Неподвластные ходу времени, –
Даже Ты не способен управиться с кистью,
Предпочитая киснуть…
Какая-то козочка верит, что она – Бог,
И ее сакральное: «Kiss me» –
Звучит, как Слово перед Творением.
