РУЧЕЙ
Исповедь Лыбеди,
некогда крупной судоходной Киевской реки
Я вскоре стану, как ручей –
прозрачной, чистой и ничьей
послушницей-женой.
В речном раю плохая связь,
и ты родство утратишь, князь,
с единственной княжной.
Как заживём?
Как знать, как знать:
ни приручить, ни в дом позвать,
ни выгнать за порог...
Понятней станет пескарям
и старым, ржавым якорям
чудной мой говорок.
И ты – теперь ни сват, ни брат, –
сестре родной не будешь рад,
я стану лишним ртом,
отправлюсь жить, себя стыдясь,
в подземный терем, светлый князь,
и видеть сны о том,
как, собирая в пятерню
ручьёв журчащую родню,
бетон тугой прорву,
пройду сквозь острый окрик твой,
сквозь арматуры неживой
железную траву,
в речную русую косу
вплетая память, понесусь, -
Не следуй по пятам! -
под белыми корнями пней
из царства призрачных теней
к дельфинам и китам.
Ты взял в оковы ржавых труб
мои запястья, милый друг,
я – узник твой и раб.
Мне слышится Почайны хрип,
но снятся стайки пёстрых рыб
и яркий, красный краб,
в прожилках мраморных – волна.
Мне сумрачную явь от сна
не отделить: в глазах
хватило бы немой слезы,
и на беззвучный мой призыв
придёт с полей гроза,
взметнётся в небо хлёсткий кнут,
и нас ни в чём не упрекнут
разбитые шоссе!
Я створки окон распахну,
галеты хрупких крыш макну
в холодное глясе
и зашвырну браслет моста
в такие дальние места,
где не бывал и Тит!
Пойдёт ко дну ненужный хлам,
и горечь с горем пополам
пучина поглотит.
Ты полагаешь, это месть?
Но что для рек – благая весть,
для города – беда!
И в ней не помнится порой,
что преданной тебе сестрой
слыла моя вода.
Я ПОМНЮ
«…Много горя, много горя, горе без конца…»
Анна Ахматова
Я помню хорошо твоё лицо,
мой дом, где мы не очень уживались,
как маленькие платья ушивались,
и ты копил на первое кольцо.
Мы походили на карандаши,
лежащие бок о бок в тесной пачке.
За дом с прудом, и за крутые тачки
не отдали бы «зелени» души.
Я помню всё: как ты раскрытый спал,
разгул твоих ночных бескрылых оргий,
пускай хранит тебя святой Георгий
от памяти, которая, как спам
летит и забивает до краёв
не вычищенный ящик мой почтовый.
Так хочется на миг забыться, чтобы
приречный наш, раёшный наш район
вернул никем не вскрытое письмо,
нас, любящих, в полуторном конверте.
Я помню всё. Так звёзды после смерти
горят и ждут, авось пройдёт само.
СЕКРЕТ
Старый пруд в Конче-Заспе октябрьским солнцем согрет.
(Есть ещё тайники, где хранятся такие пруды)
Бог сидел на земле и придумал, как делать секрет
из ракушек, и тины, и тихой стоячей воды.
Он, возможно, хотел закадычных друзей удивить,
(демиургов соседских, с которыми был он знаком),
и припрятал в траве, чтоб никто не посмел раздавить
это хрупкое чудо природы своим каблуком.
Мне бы руки Его, и талант, и большие луга,
я бы сделала пруд, я бы просто его изрекла…
и оставила там, где не ступит людская нога.
Но в руках моих только фольга
и осколок стекла.
СЛОВО
Ещё архангелы из ваты
божественной не льют неон,
и прошлый век, подслеповатый,
как дряхлый старец Симеон,
живёт и ждёт, и смотрит странно,
не спит ночами напролёт,
и знают Йосиф мой, и Анна,
что тает лёд.
И тает лёд.
И снится, снится
мне поднебесный чей-то крест,
и сна залётная синица
садится в руку, благовест
звенит, как боли отголосок,
у колыбели дремлет мать.
Придут ли к ней, простоволосой,
мир отнимать?
Когда-нибудь…
Пока не буду
прикармливать тоску в груди.
Спасение принесши люду,
предтечу не опереди!
Пусть ангелы проходят мимо,
проносят трубы без сурдин,
ещё никем ты не раним
и не судим.
Ты – семя.
Пусть не рвутся в сени
волхвы, и все повременят.
Твой ослик полежит на сене,
пока внутри ты у меня,
пока я, грешная, земная,
храню во чреве пустоты
зародыш, запятую, зная,
что будешь Ты.
ОДЕССКОЕ
Р.С.
У качелей одно на уме, хоть скрипят о высоком.
Только сядешь, и вмиг рассекретят тебя облака.
Улыбается память, и бурым измазавшись соком,
обдирает о камни орехам зелёным бока.
Здесь впадает река моя в крайности, в райности, в детство,
оставляя пороги, сливается с новой водой.
В этот город впадая, так хочется сразу раздеться,
скинуть сумки, набитые мятой, лежалой бедой,
и по первому, самому древнему зову природы
стать по косточки в море, русалочью верность храня,
и входить так же тихо и нежно в солёные воды,
как однажды входил ты за тайнами жизни в меня.
ПРЯТКИ
Сыну
Нет краше любопытных детских глаз,
глядящих из укрытия украдкой
в огромный сад, который каждый раз
мы познаём с тобой, играя в прятки.
Причудлива старинная игра,
ей на руку сарая запустенье,
двор мира превратился в мир двора:
стрекозы, козы, заросли и тени.
По сути, жизнь – пустяк и ерунда,
но ощущаю в ней себя счастливой,
когда под вечер крошечка-звезда
то выглянет, то спрячется за сливой.
НЕ ОТКРЫВАЙ
Жене Бильченко, поэту, коллеге, другу
Не открывай.
Не открывай мне глаза пока.
Видишь, лодочка в рукаве реки застыла, как запонка?
Видишь ястреба на ветру колючем, северо-западном?
Видишь в заводях памяти ирисы с неслышным запахом?
Не открывай.
Спрячь под ладонью глаза мои.
Видишь дни мои, ситцевые, синие, просторные самые?
Взять бы их все сразу, напялить и выносить заново,
выветрить их ветром, в закатное бросить зарево!
Не открывай.
Спой лучше мне баю-баюшки
про трамвай, через весь зимний город ползущий к бабушке.
Видишь, в нём у окна на сиденье – малышка-Марьюшка
ест бутерброды, спит и теряет варежки.
Не открывай.
Не открывай мне глаза пока.
Видишь, в кухоньке на белых тарелках остатки завтрака?
Видишь сына? – Одеваю, веду его в школу за руку,
видишь – вон он в тетрадке в косую рисует заиньку.
Не открывай,
не открывай мне глаза ещё.
Мне не хочется снова видеть войну и её пожарища.
Видишь, дед в гимнастёрке, и к зеркалу правнук прижал уста.
Не открывай мне на это глаза, пожалуйста.
Не открывай.
Это может быть лучшим выходом.
Тот, кто сделает вдох, пусть моим насладится выдохом.
Видишь эти хоромы с охраной, с колоннами, с арками?
Не лучше ли бегать над парками со старыми санками?
Не открывай.
Не открывай мне глаза уже.
Видишь, щёлочка в мир иной – нас разве оттянешь за уши?!
Лучше рядом ляг, ляг рядом со мной, и будем как залежи
драгоценных металлов, покрепче руками глаза держи!
Видишь – тот, кто любил тебя, сходит со сцены в сумерки.
Видишь тех, кто не знал тебя, тех, что давным-давно умерли,
а после воскресли, и плача не слышно сиротского.
Видишь Бродского на простынях, не из камня, Бродского
в телогрейке казённой, в далёкой забитой Норенской,
видишь, там, на полях моей книжицы первой, новенькой
чьи-то каракули, эльфы, принцессы, гномики,
чьи-то корявые, новые крестики-нолики,
нолики…
крестики…
Кресты над пустыми могилами.
Ничего, что вчера, и сегодня, и завтра погибли мы!
Вон она, наша вечность, за кадром, летит за крышами,
за земным закатом, и держит глаза закрытыми.
