Евгению Голубовскому
Он вспоминал – сухой цвет софоры шелестит под ногами так же, как сухой цвет акации, катальпы или каштана.
Из вагончика подвесной дороги море в дали синее, как небо. А внизу на пляже – никогда. Чёрное море зелёное, серое, бурое в жару от водорослей. Синее – только из вагончика канатной дороги.
Когда разговариваешь с Лёлей – становится прохладно, словно за щекой ментоловая лепешка. И жалостливо становится, птичку жалко.
С Лёлей лучше не разговаривать, не видеть, как она ёжится, вздрагивает и в глаза не смотрит виноватым взглядом, а смотрит под ноги, и голос тихий.
Почти не слышно, что говорит. Но когда долго не видел, начинал вспоминать – шелестящий осыпавшийся цвет деревьев, синее море Отрады, в котором плавает, покачиваясь, подвесная дорога. Становилось одиноко, рука тянулась к валидолу в нагрудном кармашке.
Лёля. Узкая и зеленоглазая, с мальчишеской стрижкой, с маленькой Лялькой на руках.
Спросил, откуда взялась Лялька, услышал невероятное:
– Родилась.
Когда успела, ведь не виделись всего-то ничего, три дождя и до первой сирени. Постеснялся спросить чья, но Лёля поняла, виновато ответила:
– Только моя.
У Ляльки щёки толстые, ротик рыбий, уголками вниз. Грустная Ляля, копия Лёли, только рыженькая и с кудряшками.
Осторожно потрогал девочку. Замер, прикоснувшись к локтю матери.
Лёля смотрела в упор. Сказала, тревожась и потому громко:
– Никогда.
И он вдруг захолодел. Попрощались, разошлись.
У Лёли была гордая спина, когда оглянулся. Она не оглянулась. Сидел на бульваре, прикрыв глаза, чтобы не узнавать прохожих. Всё равно услышал:
– Григорий, привет!
Открыл глаза.
Дмитриенко начинался с живота, потом сразу усы и вопрос, как там с тиражом.
Махнул рукой, лень было разговаривать. Дмитриенко понял, ушёл без ответа.
С моря тянуло йодом.
Очнулся возле филармонии – о чём думаю? Думал о рыженькой рыбке Ляльке. Повернул вправо, к «Детскому миру». Вспомнил, когда Лёля просыпается, сначала просыпается рот, улыбкой. Потом узкие глаза взглядывают и убегают. Потом она говорит:
– Опоздала.
И только потом:
– Привет.
– Куда? – спрашивал Григорий.
– Что куда?
– Опоздала куда?
– А, – отвечала, – это я так, по привычке.
У них ничего общего не было, кроме просыпания. Засыпали молча, а то, что предшествовало засыпанию, было настолько негармонично, что вообще не ясно, было ли.
Выходит, один раз получилось гармонично.
Григорий купил куклу. И маленькие ботинки, курносенькие. Стал вспоминать про гармонию и не вспомнил.
Когда оказался у Лёли с Лялькой, увидел: за столом сидел седой, похожий нега него, Григория, только старше лет на сорок. Ну, двадцать. В таком возрасте не понятно, двадцать, сорок… Старик сидел.
Рассказывал его, Григория, историю. О том, как в горах перевернулись и уцелели, побились только слегка. Потом ещё что-то из жизни его, Григория, как из своей собственной.
Григорий возмутился. Попытался вступиться за свою жизнь, и замер, разглядывая старика. Что-то было не то. Не так.
Лёля руку на затылок старику положила, а ощущал её руку он, Григорий. Старик пил водку. Пьянел Григорий.
Григорий себе тоже налил.
Утром, когда завтракал, смотрел на пустое место за столом, и Лёля сказала:
– Тебе показалось.
– Что показалось?
– Всё, – строго сказала Лёля.
Заплакала Лялька. Лёля вышла. Вошел старик, налил себе кипяточку. Удивлённо посмотрел на Григория:
– Ещё здесь?
Григорий тоже удивился. На старике были его, Григория, пиджачок, и синий галстук такой же, в клеточку.
Григорий решительно поднялся, но старик предупреждающе выставил ладонь:
– Ты, – сказал он, – ты расслабься. Ты не пытайся понять. Доживёшь – вспомнишь. И ещё сказал что-то, чего Григорий осознать не сумел.
И вот прошло время.
Лялька пошла в школу. Григорий слёг с инфарктом. Страха у Григория не было. Потому что пиджак и синий галстук в клеточку всё ещё висели в шкафу. Потому что он помнил, как старик говорит:
– Доживёшь – вспомнишь, а сейчас расслабься.
Григорий расслабился, понимая, что всё ещё не дожил. Когда пришла Лёля, спросил:
– Ты про старика скажешь?
Лёля не удивилась.
– А что говорить, что надо сказать тебе?
– Не понимаешь, – сказал Григорий – ну скажи, как его имя?
– Ох, – сказала Лёля, – глупо как. Зачем тебе быть глупым. То, как ты знаешь, правильно.
– Хорошо – сказал Григорий, – давай распишемся, наконец.
– На какой конец? – хмыкнула Лёля. – давай супчик похлебай.
– Я не увижу его больше?
– Хорошо, – сказала Лёля, – я передам.
Старик пришел заполночь. Сел на Лёлин стул, ссутулился. Был он в белой рубахе, а ниже в чем – Григорий не видел. Такой же рубахе, бязевой, что на Григории. Молчал, потом сказал:
– Ты ведь не боишься. Чего хочешь?
Григорий не ответил. Старик сказал примирительно:
– Не суетись, не время.
Григорий замер. Без голоса сказал:
– Время придёт, подсуечусь?
– Нет, – ответил старик, – посуетишься.
Утром Григорий доктора оповестил, что всё, пора «по коням». Доктор согласно кивнул головой.
Через неделю Григорий с Лялькой и Лёлей спускался в Отраду на подвесной дороге, под вагончиком топырились листья и свечки каштанов. Море синело вдали внизу, сливаясь с небом, ветер тянул солёной горечью. Лялька вдруг сказала:
– Он умер только что. Дожил до ста.
– Девять дней не дожил до ста, – замирая, сказал Григорий.
Лёля положила руку на локоть Григория:
– Согласна.
– С чем? – спросила Ляля
– С ним, – ответила Лёля, – я решила сделать подарок папе в день рождения, выйти замуж. Ты как, одобрям?
– Одобрям, – ответила Ляля матери, – я одобрям.
– А ты? – И она уставилась на Григория узкими зелёными Лёлиными глазами.
