1. РАССВЕТ
Вдоль линии моря, сначала параллельно Приморскому бульвару, а затем, искривившись, словно турецкий ятаган, протянулась маленькая улочка – Воронцовский переулок. Знаменит он был тем, что в отличие от остальных улиц Одессы, вдоль его тротуаров не росли деревья, и тем, что один дом, если на него посмотреть слева, казалось, состоял только из одной стены. За этой стеной непостижимым образом жили люди, горел свет, виднелись какие-то шкафы, откуда постояльцы квартиры доставали одежду, всё это было видно с улицы, но стоило пройти несколько шагов и снова возникало ощущение ирреальности – дом состоял из одной стены!
Одесситы возили туда гостей города, демонстрировали загадку и с затаённым чувством превосходства спрашивали – ну что, у вас-то такого небось, нету?!
Такого не было ни у кого.
Дом одесситы так и называли «дом-одна-стена». На самом деле боковая стена дома просто резко уходила направо под острым углом, что и создавало такой эффект, если смотреть на здание с определённой точки, но всё равно, гордиться было чем. А главное, загадка одной стены придавала всему крохотному переулку налёт странного волшебства, какое возникает в Новогоднюю ночь, но здесь ощущение чуда не покидало прохожих круглый год.
Где-то посередине переулка притаился магазин игрушек. Это было тоже странным. Других магазинов на этой улочке не было. Наверное, здесь больше пришёлся бы магазин хлеба и других насущных продуктов, но по какой-то чиновничьей прихоти, единственной лавкой во всём Воронцовском переулке оказался этот магазин. Ещё одна странность – в нём вместо девушки, что было бы привычно увидеть в таком месте, работал худой высокий продавец средних лет. В общем, сплошная мистика. А вот в чём мистики не было, так это в самых обычных наборах игрушек тех лет: куклы с волосами из белой пакли, пластмассовые лошадки, плюшевые мишки и зайцы, металлическая курочка, которую надо было завести ключом, и она прыгала по столу на железных лапках и клевала воображаемые зёрнышки.
– Инна, иди сюда, одеваться будем, – позвала дочку мама.
Девочка подбежала к ней. Со вчерашнего вечера она ждала этой прогулки с папой. Обычно она ходила гулять с бабушкой в ближайший сквер. Бабушка отвечала на её вопросы, рассказывала всякие истории, сажала Инну к себе на колени, подбрасывала кверху и пела: «Трынды, брынды, коржи з маком…». С бабушкой было привычно и уютно. Но слишком обыкновенно. Папа – другое дело. Прогулка с ним выходила за рамки обычного дня. Это было редко, но зато с папой они уходили далеко от дома, бродили по любимой Одессе, им обязательно встречался какой-то дядя, папин знакомый, которых у него было множество, они разговаривали о своих взрослых делах, а Инна любила взрослые разговоры больше, чем сугубо детские разговоры с ней. Она была развита не по годам и жадно впитывала информацию об окружающем мире. Она даже раздражалась, когда папины знакомые с Большого Фонтана приводили с собой дочку Марину, тех же лет, что Инна, потому что родители заставляли её развлекать гостью, а Инне было с ней безумно скучно, и она с нетерпением ждала, когда гости уйдут, и можно будет снова погрузиться в свои собственные мысли пятилетнего человека.
На этот раз они встретили дядю Семёна, старшего папиного брата. Взрослые принялись обсуждать свои семейные проблемы, отношения с жёнами. Для Инны не было пищи в их разговорах, и она принялась обдумывать свои планы. На её детском столике у белой кафельной стены бывшей печки-грубы остались книжка-раскраска и коробка пластилина. Вечером можно будет заняться то ли одним, то ли другим. Из пластилина хорошо бы вылепить посуду для куклы Сони. Мисочки, кастрюльки, это нетрудно. Или закончить раскраску книжки, там осталось всего две страницы.
Маленькая группа из трёх человек, не спеша двигалась вдоль Воронцовского переулка, с удовольствием вдыхая влажный тёплый воздух, набегавший с моря.
Дядя Семён повернул голову влево и заметил невесть как оказавшийся в этом месте магазин игрушек.
– Смотри, Глеб, – удивлённо сказал он. – А я его здесь никогда не замечал.
Из любопытства группа шагнула внутрь. В лавке было полутемно, потому что из трёх рожков-плафонов люстры горел только один. Позади прилавка и вдоль боковых стен располагались полки с игрушками. Картонные коробки стояли друг на друге, железные автомобили теснились вперемешку с подъёмными кранами. Отдельное место занимали пистолеты, пластмассовые сабельки и шпаги. Целые полки кукол в нарядных платьях с кружевами, с блестящими закрывающимися глазами и кукол попроще, у которых глаза были просто нарисованы, а платья из грубой ткани топорщились, открывая бледно-розовые негнущиеся ноги.
– Давай что-то купим ребёнку, – сказал дядя Семён.
Братья принялись выбирать подарок. Одному нравилось одно, другому иное, продавец суетился, выкладывая на прилавок различные игрушки, которые считал предназначенными сугубо для девочек. Видимо, покупатели забредали сюда нечасто.
Отец выбрал большую куклу с белыми волосами. Глаза у неё не закрывались, но она была высока ростом, и даже в сидячем положении производила впечатление настоящего ребёнка. На коробке было написано «Кукла Анжела». Дяде больше нравился целлулоидный голыш с набором одёжек и миниатюрной коляской впридачу. Мужчины заспорили, каждый аргументировал свой выбор лучшим знанием детской психологии. Спросить мнения самого ребенка никому не приходило в голову.
Продавец решил покончить со спорами и вытащил коробку с маленькими пуговичками, вернее гвоздиками разного цвета, которые втыкались в картонную подложку, образуя различные рисунки.
– Вот, это совершенно новая игра, мозаика. Только поступила. Очень развивает цветоощущение и пространственное видение.
Сама Инна стояла в растерянности. Ей не так часто покупали игрушки, и она боялась ошибиться в выборе, понимая, что следующий шанс наступит не скоро. Но в принципе, она склонялась к покупке куклы Анжелы. Такой роскошной игрушки у неё ещё не было. «Настоящая принцесса, – думала Инна. – А вдруг, когда я вырасту, я буду такой, как она? Такой же красавицей, буду носить платье из красного бархата с поясом на пуговичке. Наверное, нет, я же не принцесса. Но у меня есть возможность заполучить эту принцессу себе домой. Папа купит её, и она навсегда останется у меня, и как только захочу, я смогу взять её в руки. Она будет моей навсегда. Правда, тот малыш с коляской – тоже интересная вещь. Его можно переодевать и катать в коляске, как настоящая мама. Можно будет даже самой шить ему одёжки».
Взрослые начинали нервничать. Им хотелось поскорее покончить с надоевшим процессом.
Тут Инна заметила, что из-под кучи сваленных в углу пустых картонных коробок виднеется что-то деревянное. Она подошла и вытащила оттуда модель паровоза. Это была старая игрушка, краска местами облезла. В основном она облезла спереди, и её подкрасили вручную, пририсовав фары и решётку, так что они образовывали как бы глаза и рот. Казалось, что у паровоза есть лицо, и это лицо было обиженным и плаксивым, потому что неумелый рисовальщик придал решётке неправильный наклон, опустив её концы, вроде скорбно опущенных углов губ.
– Поставь на место, девочка, – сказал продавец. – Эта игрушка идёт на списание, её уже никто не купит.
– Девочки не должны играть с паровозами, – назидательно произнес дядя. – Это игра для мальчиков.
– Инна! Он некрасивый и старый, выбери что-нибудь другое, – нетерпеливо добавил папа.
Инна была в замешательстве. С одной стороны перед ней открывалась замечательная перспектива – настоящая принцесса Анжела с роскошными волосами, голубыми эмалевыми глазами, в бархатном платье. Её старая кукла Соня годилась Анжеле в мамы. Так и можно будет играть, Соня – мама, Анжела – дочка. С другой стороны, продавец правильно сказал, эту старую облезлую игрушку уже никто не купит. Она пойдет на списание. Что такое списание, Инна не знала, но понимала, что это что-то нехорошее. Вроде как разломают её на части? Единственный шанс на спасение паровоза – купить его сейчас. Но зачем он ей? Она не знала, как можно будет играть паровозом. Если бы к нему шли вагоны, можно было бы посадить в них зверюшек, но сверху на один паровоз никого не посадишь.
– Инна! Тебе предлагают очень хорошие игрушки, брось паровоз и выбери, наконец, что-нибудь, – с нарастающим раздражением произнёс отец. Ему не терпелось выйти на воздух и продолжить беседу с братом.
Паровоз можно было бросить. Но он пойдёт на списание! Какое-то страшное непонятное списание! А если и не пойдёт, то ведь правильно сказал продавец, никто его не купит, это точно. Другие игрушки будут разбирать, они поедут к разным детям домой и найдут там свою семью, а этот паровоз с унылым, плачущим лицом, так и останется лежать под ворохом коробок. Сейчас они уйдут, все вместе, с присоединившейся к ним куклой Анжелой, такой нарядной, такой красивой, а этот жалкий калека останется лежать в углу, ожидая своей печальной участи.
Инна крепко сжала в руках паровоз.
– Хочу это, – сказала она.
– Мда, – протянул продавец, – у ребёнка нет вкуса. Плохо дело.
Отец смущённо покраснел. Он вытащил кошелёк, расплатился, и все трое вышли на улицу.
Дома отец рассказал домашним о происшедшем в магазине. Мама сокрушённо поцокала языком.
– Инна такая упрямая, как вобьёт себе что-то в голову, ничем не выбьешь, – сказала она.
– Хуже другое, – ответил отец. – Мне было неловко, когда продавец сказал, что у неё вкуса нет.
«Какие же глупые эти взрослые, – думала Инна. – Ничего не понимают в жизни. А ведь они должны учить меня, воспитывать. Как они будут меня воспитывать? И что же из меня вырастет, если меня некому будет воспитать? Что будет со мной?»
Инне стало грустно. Она уложила паровоз в старую коробку из-под кубиков, предварительно выстелив её мягкой тряпочкой. Кубики давно все потерялись. Инна и так знала уже все буквы и самостоятельно прочла «Почемучку» и «Золотой ключик». Паровозу было уютно в коробке. Инна решила, что завтра она возьмёт какую-то краску и попробует поднять ему углы рта.
Она была довольна собой, своим поступком. Она спасла паровоз от неминуемой гибели или, по крайней мере, одиночества, хотя чуть-чуть переживала о том, что упустила блестящий шанс, который попадается человеку раз в жизни. Но понимала, что взяла на себя ответственность за судьбу паровоза и чувствовала себя почти взрослой оттого, что совершила такой самостоятельный поступок. До сих пор Инна не смела перечить отцу или матери, это был первый раз, когда она настояла на своём мнении, и потому впервые в жизни ощутила сладкий вкус победы над своей детской беспомощностью.
Два года назад в жизни Инны произошел случай, сыгравший определённую роль в том, что случилось сегодня. Она не могла вспомнить точно, как это было, но ощущения того, что произошло, остались в ней навсегда.
Они тогда сидели с бабушкой в сквере, бабушка держала Инну на коленях. Подошла какая-то женщина, спросила у бабушки, как пройти к школе. Заглянула Инне в лицо и сказала:
– Какое живое, подвижное личико у этой девочки, только очень уж некрасивое. Жаль.
Бабушка взвилась, как тигрица.
– А ну, иди вон отсюда! Некрасивая. Сама ты некрасивая. Ещё увидишь, какая красавица из неё вырастет. Иди вон, сказала!
Инна не поняла, что так взволновало бабушку, но ощущение обиды от слов женщины осталось на уровне чувства. Её интуиция подсказывала ей, что женщина сказала что-то нехорошее и бабушка вступилась за неё, защитила. С тех пор она твёрдо усвоила, что надо защищать тех, кто слабее, и не может сам постоять за себя.
Дни шли за днями. Исправить ошибку рисовальщика Инне не удалось. Акварельные краски стекали по гладкой деревянной поверхности, а масляных у неё не было, и она оставила попытки придать лицу паровоза более весёлое настроение. Достаточно было того, что он лежал у неё в коробке, и ему ничто не угрожало.
Постепенно старые игрушки сменялись новыми, уходили либо на свалку, либо в подарок другим детям, у которых и таких не было, в те годы мало у каких детей на Молдаванке были дорогие игрушки. Но паровоз Инна не отдала никому. Он продолжал лежать на мягкой подстилке в коробке из-под кубиков. И когда Инна открывала коробку, её охватывала нежность к этой старой некрасивой игрушке, потому что она символизировала для неё близкого друга, спасённого ею. Первый, совершённый ею, крохотный самостоятельный поступок.
Шли годы. Однажды она, открыв коробку, увидела в ней не близкого друга, а просто деревянный паровозик с нарисованными фарами и решёткой. Просто игрушку. Она поняла, что выросла. И ещё она поняла, что все события в жизни людей, все чувства, которые возникают у них, всё-всё на свете взаимосвязано. Женщина, которая обидела её в сквере и покупка ею паровозика с некрасивым лицом и всё, что ещё произойдёт – это всё одно целое, неразделимое, одно вытекает из другого, и одно не существует без другого. Как бабушкин вязаный платок, состоящий из множества нитей, если потянуть за одну из них, то потянется весь платок.
Инна положила паровоз в коробку и отнесла его в самый дальний угол на антресоли.
Потому что он больше не был её другом, но остался частью её жизни.
Навсегда.
2. УВЕРТЮРА
На старых обоях лежал косой квадрат утреннего солнца. За окном тихонько шевелились зелёные ветки цветущей липы, по ним прыгали шумные воробьи. Инна уже проснулась, она разглядывала блики солнца на стене, слушала воробьиный гам, и её губы невольно трогала лёгкая улыбка, а сердце колотилось радостно и свободно, как только оно может биться в день, когда тебе исполняется пятнадцать лет; за окном начало лета, а впереди целая жизнь. И жизнь эта, в её представлении, конечно же, будет бесконечной и сияющей, наполненной будущими радостями и глубоким смыслом. Девушка откинула лёгкое одеяло, спрыгнула с кровати и подбежала к трюмо. Ей казалось, что прошедшая ночь должна была произвести какие-то перемены в её облике.
Со вчера перемен не было. Но, вглядевшись в изображение, Инна застыла. Впервые она заметила, как она красива. «Я красивая, это так! – думала она. – Какое счастье!»
Она сосредоточенно смотрела и отмечала и благородный изгиб губ и смоляные брови… Нежная грудь под тонкой рубашкой вздымалась в такт участившемуся дыханию. Что-то должно произойти вскоре, она чувствует это. Об этом говорили и солнечные зайчики на стене, и возня воробьёв, необычная, радостная, как никогда. Атмосфера ожидания была разлита в воздухе, а может быть, Инне так казалось, потому что сегодня она впервые заметила свою красоту и красота эта была взрослой. Исчезла детская припухлость щёк, глаза стали глубже, и во всём лице появились соразмерность и строгость линий.
Инна расчесала волосы, сбежавшие по спине тугой тёплой волной, стянула их на затылке резинкой и отправилась на кухню, откуда слышались старческое шарканье и потрескиванье греющейся духовки. Там была бабушка, она пекла что-то вкусное, тёплый уютный запах доносился через длинный коридор старого дома.
– Не ходи в кухню, – послышался бабушкин голос. – Тесто упадёт.
Это Инна знала. Нельзя входить в кухню, когда подходит тесто, оно опадает, словно пугается шагов, замыкается в себе. Но вечером бабушка, наверное, поставит на стол пышный, посыпанный орехами торт, с наведенной глазурью надписью – «15!»
Зачем бы ещё она его пекла сегодня. И вообще, вечером они все сядут за стол, мама, папа, бабушка и будут праздновать её день рождения. Мама скажет ей что-то очень ласковое, и папа тоже. Наверное, так: нашему солнышку сегодня исполняется… или что-то такое же. А бабушка? Наверно, скажет, как в детстве, «цветочек мой». Интересно, что ей подарят. Хочется бусы из бирюзы, как у Лили. Такие голубые, яркие, они обхватывали шею одноклассницы на школьном вечере, и на неё смотрели все мальчишки. Вот такие бы и ей, Инне. Мысленно она уже видела свою тонкую длинную шею в кольце из бирюзовых бусин, и ей это нравилось.
Но все мальчишки ей не нужны. Ей нужен Гена. Он один. Это началось год назад, когда в их двор въехали новые жильцы. Они сносили в квартиру тюки, баулы, а сверху, с машины их подавал мальчик, её ровесник, загорелый, крепкий, с яркими карими глазами. Когда он повернулся за очередным тюком, Инна увидела выгоревший от солнца завиток на его затылке, и с ней что-то произошло. В груди заныло, ноги ослабели. Что это, она не поняла, но с тех пор думала о Гене часто, каждый день, то есть всегда, когда не думала о чём-то, что было необходимо думать прямо сейчас. Если она решала задачу по математике, то думала о задаче, а потом шла на химию и думала о реакциях, но между задачей по математике и задачей по химии был Гена. Между двумя думаниями о чём-то всегда был он. Если она чувствовала враждебность внешнего мира, она убегала в эти мысли, как в шалаш от дождя. Они были легки и приятны, а главное, необходимы. Без них ей было бы одиноко и неуютно. Они держали её, как корсет держит спину.
Гена учился в параллельном классе, и они встречались только изредка во дворе. Здоровались кивком головы, и проходили молча. Но однажды, на школьном субботнике ей понадобилась лопата. Инвентарь был в подсобке. Она подождала, пока туда же отправился Гена, и пошла за лопатой. Они были вдвоём в полутёмной подсобке, заваленной лопатами и граблями.
– Я помогу, – сказал Гена, вытаскивая из-под вороха инструментов лопату с тонкой ручкой. Передавая ей инструмент, тихонько взял Инну за руку и подержал её. Смотрел как-то лукаво, с насмешкой более опытного в таких делах подростка. Инна руку не забрала, она бы и не смогла. Горячая волна залила щёки, дыхание участилось. Ей казалось, что от руки Гены идёт электрический ток и наполняет всё тело. Постояв так минуту, ребята расцепили руки, и вышли во двор. Но с тех пор, когда Инна думала о Гене, она всегда вспоминала эту полутемноту, запах высохшей земли, шедший от инструментов, то необыкновенное парение над землёй, которое она ощутила, когда её пальцы обхватила тёплая юношеская ладонь.
А сегодня день начался не с мыслей о Гене как обычно, а с того, что она, стоя перед зеркалом, впервые увидела себя почти взрослой, красивой девушкой и поняла, что в её жизни начинается новый этап. Она не предала свои обычные мысли о нём, а просто прибавила к ним новое ощущение себя. Гена всё равно оставался внутри, в ней, постоянной величиной, константой, которая никуда не уходила и не девалась. Просто на время отодвигалась более насущными проблемами, а потом возникала вновь. И она думала, что вот это и есть счастье, и больше ей ничего не было нужно. Мама и папа рядом, на кухне шарканье бабушки, а это означало, что она ещё жива, и тот страшный момент, когда её не станет далеко, а пока жива бабушка, можно не думать о смерти родителей, ведь они настолько моложе. А внутри – мысли о Гене, и когда она ложится спать, она думает о нём и видит его сидящим на краю её кровати, и он рассказывает ей что-то из прочитанных книг. А больше ей не надо ничего. Пусть только будет так, не хуже, молила она про себя не то себя саму, не то Бога, не то какое-то далёкое космическое сочетание планет, от которого зависело её будущее.
Вошла мама, одетая как для улицы, и позвала Инну на базар. На базаре мама покупала продукты, торговалась, складывала их в корзину. Инна шла за ней и несла эту корзину, мама пыталась научить её выбирать хорошее мясо, но ей было всё равно, и житейская наука не лезла в голову.
Когда вернулись, отца не было дома, он ушёл на работу. Мать и бабушка осмотрели покупки, посетовали на дороговизну. День прошёл, как самый обычный. Когда вернулся с работы отец, Инна подбежала к нему, может именно сейчас он вручит ей именинный подарок, ведь с мамой они ходили вместе, и мама ничего не покупала. Но отец, ничего не сказав, завалился как всегда в уютное кресло перед телевизором в ожидании ужина.
На ужин мама подала жареную картошку с колбасой. Потом чай. Торта не было.
– Ба, а когда мы будем есть твой торт? – спросила Инна.
– Завтра, – ответила бабушка. – К нам Лида, сказала, зайдёт.
Лида была её невесткой, женой второго сына, и бабушка перед ней благоговела, даже чуть-чуть побаивалась. Лида была не из обычной, а из «очень хорошей семьи», её отец был генерал в отставке, и бабушка всегда с гордостью рассказывала новым знакомым, что её Сеня женат на генеральской дочке.
После ужина, убрав со стола, мать села раскладывать пасьянс, бабушка принялась подшивать простыню, отец погрузился в телевизионные дебаты. Инна несколько раз прошлась перед телевизором, но её усадили на место, велев не мешать отцу. Часам к одиннадцати она окончательно поняла, что именин не будет. Неприятная, холодная, скользкая, как слизняк, догадка вползла в сознание. «Они забыли! Они не помнят!»
Этой весной праздновали день рождения одноклассницы. Это было в ресторане, она позвала, чуть ли не полкласса. Богато накрытый стол, много шампанского и сияющий от радости отец, произносящий каждые двадцать минут тост за любимую дочку. Инна на такое и не рассчитывала, её день рождения всегда праздновался скромно, но хоть как-то.
– Ну почему же, почему? – спрашивала она себя. Вот в прошлом году ей исполнилось четырнадцать, это же не такая замечательная дата, а всё-таки был накрытый стол и поздравления. Даже бабушка забыла, а ведь она самая любящая из всех троих.
У Инны была отдельная комната, выше на пол-этажа. Когда-то там была антресоль и жила чужая старушка, когда она умерла, родители Инны пробили окно и сделали для неё комнату. Наверх вела железная лесенка. Там она смогла дать волю слезам. Тихонько, чтоб не слышали взрослые. Напоминать им и требовать внимания она не стала. Не помнят, ну и не надо. Зато у неё есть Гена. Она закрыла глаза, и в кресле у окна возник Гена. Он поздравил её с днём рождения, пожелал счастья. Потом Инна решилась на то, чего ей давно хотелось, но она боялась думать об этом, из какого-то суеверия, боясь спугнуть свои видения. Мысленно она подошла к окну и уселась на подлокотник кресла, а Гена обнял её крепкой мальчишеской рукой, обвил талию и прошептал в самое ухо: «Моя родная».
Это было компенсацией за обиду. Ей уже не было так страшно и одиноко жить во взрослом мире, как пять минут назад. Она вспомнила, как зимой мама вышивала очередную подушку, и Инна попросила сделать такую же вышивку на её блузке, а мама отказала резко и даже с какой-то злостью. Словно ей не всё равно, на чём вышивать. Значит, просто не хотела именно для Инны? А почему, ведь Инна всегда была такой хорошей дочкой, как она ни старалась, не могла найти, в чём себя упрекнуть. Тогда она тоже долго плакала ночью. Начиная с восьмого и даже седьмого класса, все девчонки начали приходить на школьные вечера нарядными и накрашенными, но Инне дома не позволяли ни краситься, ни нарядно одеваться. У неё было одно платье на выход, уже ставшее узким в груди, наливавшейся соками с каждым днём, и она ждала, что мать это заметит, но та не замечала. Сама мама не придавала одежде никакого значения, могла ходить подолгу в одном и том же, и всю женскую одежду называла «тряпками» с подчёркнуто презрительной интонацией. Это было её право, но ведь Инна другая, она так любит красоту, почему же ей отказано в этом? Однажды на остановке она заметила женщину лет сорока, ожидавшую трамвай. На ней была красная в клетку юбка выше колена и белая водолазка. Точно такой наряд Инна придумала для себя, но он ей был недоступен, своих денег у неё никогда не было. И вот она увидела его воочию, и оказалось, что она была права, это очень красиво, только не на ней. У неё даже заныло в груди от желания быть в такой же одежде, перехватило горло от обиды. Разве в таком скромном наряде есть что-то неприличное? Но ей не купят, а если она попросит, мать скажет со злостью: «О тряпках думаешь!? Об учёбе надо!» А отец вообще не расслышит. Он занят своей работой, своими чертежами, у них на заводе проблемы с выпуском продукции и сейчас ему не до Инны. У бабушки нет денег. Да Инна и не просит никогда у неё ничего.
Как хорошо, что есть Гена и она может представить себя рядом с ним в любом наряде с бусами из бирюзы на загорелой шее. Он поймёт, он не скажет «тряпки», а будет любоваться ею, Инной. А потом скажет ей что-нибудь ласковое, «мое солнышко», или «моя малышка», например. Так говорят в кино. Долго они так будут ходить мимо друг друга по двору? Он ходит на море с мальчишками и никогда не зовёт её с собой. А она пошла бы. Она так здорово умеет плавать. Почему он никогда её не зовет? Она точно знает, что нравится ему, он же не скользит по ней безразличным взглядом, а всегда смотрит внимательно и долго, и слегка улыбается. И ещё тот случай в кладовке школы! Может, самой подойти? А что она скажет? Неважно, что она скажет, важно, что он при этом подумает. А что он может подумать? Она же ничего неприличного не скажет. Где уж ей сказать неприличное, такой затворнице. Тут Инна даже рассмеялась вслух. Мама всегда говорит: «С нашей Инной никаких проблем, она у нас такая домашняя девочка».
Прошёл месяц, прежде чем Инна решилась заговорить первой. Она лежала животом на подоконнике, высматривая, когда Гена пройдёт, затем очень быстро сбежала вниз. Он зашел к Ваське, а Ваську она видела уходящим со двора минут десять назад. Значит, сейчас Гена выйдет. Она опрометью сбежала по лестнице, выбежала за ворота, отдышалась и сделала вид, что только сейчас входит в ворота, чтобы якобы нечаянно столкнуться с Геной. Манёвр удался.
Но дальше всё пошло наперекосяк. Инна забыла заготовленную приличную фразу, судорожно вспоминала несколько секунд, а потом, понимая, что время уходит, вдруг выпалила: «Гена, пойдём вместе на море». Испугалась своей откровенности. Но он смотрел на неё с интересом, в глазах у него зажёгся огонёк.
– По-о-ойдём, – протянул. – Только не там, где все купаются, а за скалками. Где дикий пляж, знаешь?
Этот пляж знали все, но это же не место для первого свидания. Инна растерялась.
– Зачем? – спросила она и поняла, что это глупый вопрос.
– Затем, – весело ответил он. – Нам свидетели не нужны.
Она молчала, а он протянул руку и погладил её по голове.
– Хочешь со мной встречаться? Что ж раньше не сказала? А про тебя все говорят, что ты недотрога ненормальная.
– Я нормальная, – быстро сказала она. – А может сначала в кино?
– Нет, – жёстко ответил он. – В кино потом пойдём. На боевик. Так что, придёшь? Давай завтра в дванадцать часов.
Инна ничего не ответила: ни да, ни нет. По её виду он мог понять, что она растеряна, но отрицательного ответа он ведь тоже не получил.
Вечером она мучительно думала, что же ей делать. Ей никак не хотелось встречаться с Геной на диком пляже, лучше бы просто поплавать там, где все, насобирать мидий и вместе испечь их на костре. Но если она откажется прийти на тот пляж, он вообще больше не захочет с ней встречаться. Будет думать, зачем мне такая ненормальная. Становиться же нормальной было страшно. Хотелось его поцелуев, объятий, но не больше. Она загадала, если мама раскладывает пасьянс, она пойдёт завтра за скалки, если нет, не пойдёт. Вошла в общую комнату – мать раскладывала пасьянс, бабушка, как всегда, что-то шила, отец смотрел телевизор.
– Мама, – сказала Инна, – отложи карты, мне надо с тобой поговорить.
Она, конечно, не думала посвящать мать в свои раздумья, она бы рассказала ей что-нибудь из школьной жизни, но ей так хотелось, чтобы мама положила карты обратно в коробку, и Инна смогла бы тогда никуда завтра не идти.
– Давай попозже, – сказала мать. – У меня тут не складывается.
– Сеня звонил, жаловался на начальника, тот его совсем заел, – обернулся отец. Мать отложила карты, и они принялись обсуждать дядины Сенины дела, его начальника и какую-то Елену Анатольевну.
«Вот так каждый вечер, – подумала Инна. Они заняты своими разговорами, а её словно не существует. – Я в лесу среди деревьев…» – пришла ей в голову подходящая фраза. Она твёрдо решила пойти завтра на свидание к Гене у диких скал. Воображение рисовало ей, как он обнимет её, будет гладить по волосам и скажет: «Моё солнышко». После «такого» он не сможет не полюбить её по-настоящему. Он будет целовать её, расспрашивать о делах, называть ласковыми именами. А потом, когда им исполнится по восемнадцать лет, они поженятся. Инна даже представить себе не могла, что они могут и не пожениться. Она просто не видела для этого оснований, а потому такая мысль не приходила ей в голову. Наутро она собрала в сумку купальник, очки от солнца и пляжный коврик. Завтракать не стала, от волнения у неё сжималось горло. «Я стану сегодня совсем взрослой, – думала она. – Как это произойдёт?»
Она не помнила, как добралась до пляжа, повернула по обрыву направо. Растущие вдоль тропинки кустики жёсткой травы кололи ноги, она смотрела на дорожку, чтобы не упасть, и навсегда запомнила красноватую глиняную тропинку и кончики своих белых туфель, мелькавшие на ней. Прежде чем спуститься за скалу, огляделась. Привычный пейзаж замер в ожидании. Она смотрела на рыжие скалы, заросли дикой маслины, высокие облака в серовато-голубом выцветшем небе. «Как странно, – думала она. – Сейчас я такая, а через час такой уже не буду, я стану другой, а эти скалы, кусты и облака останутся такими, как есть. Я изменюсь, а они – нет. И им абсолютно безразлично, что я изменюсь. Им это всё равно, потому что они уже видели миллионы людей, которые изменялись, а сами эти скалы не меняются никогда».
И ещё она подумала, что никогда не забудет эту минуту, когда она вот так стояла у начала спуска, и что, возможно, когда-нибудь будет это вспоминать и думать, вот бы вернуться в тот момент, и снова оказаться в том месте и в том времени, когда ещё есть возможность выбора. Потому что вскоре его уже не будет. Она тянула время, чтобы продлить эту возможность выбора. Пока у неё был выбор, она чувствовала себя сильной. Но более тянуть было уже нельзя.
Вздохнув, она побежала по тропинке вниз.
Гена ждал её, сидя на валуне. Встал навстречу, обнял и прижал к себе. Что-то твердое надавило ей на живот. «Должно быть, пряжка его пояса, – подумала Инна, – но почему так низко? И потом ведь пряжка плоская, а это нет».
Мысль о пряжке мелькнула и исчезла. Гена впился губами в её губы, и у Инны потемнело в глазах. Ноги подкосились, и она обмякла, повисла на его руках. Ей казалось, что она летит со скалы, полет был необычным, укачивающим. Туман, боль.
Гена встал, сказал, усмехаясь: «Ты не бойся, я без последствий».
«Что это значит? А, поняла».
Гена подобрал свою спортивную сумку, закинул за плечо и, потрепав Инну по щеке, отправился за скалы, на общий пляж. Она осталась наедине с теми же жёлтыми камнями, кустами дикой маслины, которых призывала в свидетели полчаса назад, только облака на небе поменяли свою форму и место.
«Вот оно и случилось», – стучало у неё в голове. И на душе такая тоска, что впору броситься на землю и выть. Ну почему он ушел? И никаких слов, что она так ждала от него, никаких ласк. В ней погас огонёк, что грел её целый год, когда она устав от равнодушия родных, окуналась в свои девичьи мечты, и стержнем этих мечтаний был только он.
Прошло несколько дней, таких же серых и скучных, как первый день после того дня, который она ждала, как самый знаковый в её короткой жизни, и который окончился таким разочарованием. Гена не появлялся, не звал её никуда, а она даже не выходила во двор, понимая уже, что он никогда не скажет ей тех слов, что она так ждала от родных, от него, и которые ей были необходимы как воздух. Это ей нужны такие слова, а ему только то, что он уже от неё получил.
Мать ворвалась в комнату с перекошенным лицом, схватила её за руку, поставила перед собой.
– Ты, ты! Ты что, ходила с Геной за скалки!? Отвечай, когда мать тебя спрашивает!
Инна обомлела от страха, стыда, неожиданности. Хотела крикнуть «Нет!», но слова застряли у неё в горле.
Мать по её виду поняла всё. Отпираться было бесполезно.
«Как она узнала?» – мелькало в голове у Инны.
Мама увидела вопрос в её глазах.
– Думаешь, благородного рыцаря нашла? Он на весь двор сообщил, что «распечатал недотрогу» – это у них термин такой. А ты дура, дура, дура! Сколько раз это у вас было, говори!
– Один, это правда, мама.
– Ты думаешь, с одного раза нельзя забеременеть? В подоле хочешь принести!
Мать потащила её в ванную, срывая по дороге с неё одежду. Вбежала перепуганная бабушка.
– В чём дело? Чего вы кричите?
– Вот, мама, полюбуйтесь на внучку, с каких лет начала! Я ей сейчас горячую ванну сделаю, если подхватила, то горячая ванна сорвёт. Главное, чтоб не было поздно.
Инна хотела сказать, что Гена предупредил: «Ты не бойся, я без последствий», но никакая сила не могла заставить её произнести эти слова, казавшиеся ей такими интимными, личными, связывающими её и Гену в одно целое. И в то же время она инстинктивно ощущала их грязными и циничными, какими-то механическими подробностями того, всё-таки знаменательного, на её взгляд, момента в её жизни, и открыть матери эти подробности она не могла.
В ванну с шумом полилась горячая вода, в воздух поднялся пар. Инна стояла окаменевшая. Мать потащила её по направлению к ванне, она, не сопротивляясь, полезла туда и вскрикнула, когда ощутила жжение. Ноги сразу стали красными, она боялась сесть, но мать толкнула её вниз, и она, поскользнувшись, хлопнулась на дно ванны. Горячая вода достигала груди, жгла, щипала кожу. Тяжело дыша, она выдержала назначенные матерью двадцать минут. Вылезла из ванны пошатываясь, накинула халатик, кожу жгло и под халатом.
И тут вошёл отец. Инна стояла, задыхаясь, вся красная, волосы намокли и слиплись. Скрыть то, что произошло, было невозможно.
С неохотой мать рассказала ему, и Инна была ей благодарна хотя бы за то, что она делала это неохотно. Она и не могла рассчитывать, что мама скроет, у них с отцом секретов друг от друга не было. Все годы брака они прожили как единое целое, вот только дочери не было в их союзе даже малюсенького места.
Отец выслушал, замер, раздумывая, что же теперь делать. Затем, размахнувшись, влепил Инне гулкую пощечину.
– Шлюха! – закричал он.
Девушка отлетела, хлопнувшись спиной о дверь кухни, сползла вниз, взмахнув руками, как паяц на верёвочке.
– Не трожь ребёнка! – рванулась бабушка.
Инна вскочила, и, запинаясь, путаясь в полах халата, бросилась по железной лесенке наверх, в своё убежище. Накинула щеколду и рухнула на кровать.
Её жёг стыд, жгли кожу полученные в ванне ожоги. Ей было стыдно и за предыдущую сцену, и за ту жалкую, нелепую позу, в какой она упала на пол.
От рыданий кровать тряслась, и эта её девичья кровать, которая раньше казалась самым безопасным и уютным пристанищем, теперь тоже была враждебна к ней, при каждом движении она скрипела и ворчала: шлюха, шлюха.
Инна рыдала горько и безысходно. Но затем она устала, всхлипы постепенно утихли, и, наконец, она уснула, сомкнув опухшие от слез веки.
Инна спала, а вокруг постели толпились ангелы, баюкая её на своих крыльях, укачивая, передавая друг другу, смотрели на неё с любовью, жалостью и состраданием, и тихонько шептали друг другу: «Ш-ш-ш, тихо, пусть спит, ведь её взрослая жизнь только начинается…»
3. ПИСЬМО ПОД НОМЕРОМ «385»
Инна открыла дверь ключом, внесла тяжёлую сумку и поставила у порога. Она так устала, что решила разобрать покупки позже, хотя в сумке было то, что требовало немедленного водружения в холодильник. Прошла дальше по коридору, сняла туфли, потёрла друг о друга зудевшие от долгой ходьбы ноги, с удовольствием сунула их в тапочки. Вымыла руки и рухнула в кресло перед телевизором.
Всё! Можно передохнуть. На всех украинских каналах шла реклама, но больше пятнадцать минут она не продлится, а когда началась, неизвестно, может давно, так что она подождёт. Кабельного с российскими каналами у неё не было.
В ожидании сериала, который она ежедневно смотрела в качестве лёгкого, не требующего напряжения, отдыха, Инна прикрыла глаза.
Зазвонил телефон. Она вдруг ощутила непонятное щекотание в груди, почувствовав – сейчас что-то произойдёт. Взяла трубку.
В трубке зазвучал неуверенный мужской голос: «Добрый день, можно Инну Глебовну?»
– Слушаю вас, – ответила Инна. – А вы, простите, кто?
– Моя фамилия Лукьяненко. Валентин. Вы меня помните?
У Инны подкосились ноги. Его голос был таким же, как двадцать лет назад, и если она не узнала его, то только потому, что не могла себе представить, что он позвонит.
– Так вы помните меня? – продолжал голос.
И тут же перешел на «ты».
– Инна, можно я зайду? – это уже было сказано с вопросительно-просительной интонацией.
Инна взяла себя в руки.
– Помню. И хочу тебя видеть. Только сегодня я занята. Давай завтра, часа в три.
Это была ложь. Инна была незанята. Но, во-первых, она не могла так сразу. Она должна была прийти в себя. Во-вторых, показаться такой после двадцать лет разлуки? Ни за что! Надо было покрасить волосы, уже сколько седины повылазило. Привести себя в порядок. Забежать в магазин и купить новые колготки. Все старые со стрелками, с дырками. Убрать квартиру. «Боже, о чём я думаю? Он приехал, он придёт, как это? Невозможно, невозможно. Но вот же, по телефонным проводам донeслись его голос, его слова».
Ближайшие сутки она провела в каком-то чаду. Ходила, разговаривала, общалась с парикмахершей и маникюршей, убирала квартиру, но все мысли были только о нём. Купила колготки. Когда Саша сказал, что уезжает на два дня на участок копать огород, была счастлива. Не до него сейчас. Только будет мешать. Хотя, конечно, понимала, что он ни на какой огород не поедет, а возьмёт дружков, и они все вместе поедут за город бухать. Раньше бы закатила скандал, попыталась удержать, но сейчас такие его планы были ей на руку.
С Сашей они прожили восемнадцать лет. Не сказать, чтобы счастливо, но не хуже других. Если б он ещё не пил… Когда они с Валентином расстались, Инна несколько лет не могла прийти в себя. Казалось, жизнь кончена. Она просто не представляла себе, что можно ходить по улицам, дышать, есть, пить, когда мозг сверлила одна и та же мысль – его нет и не будет. Ей рассказали, что после их последней встречи он сразу же женился на красивой и богатой девушке, дочери его преподавателя, но Инна не могла найти в себе никакой ревности. Боль потери была настолько невыносима, что заглушала все другие эмоции.
До его прихода оставался час. Она была полностью готова. Но понимала, что главное – не закрашенная седина, не пудра «Лореаль» с тонким ароматом, главное было – собраться, заставить успокоиться дыхание, не выдать своего волнения.
Ей было восемнадцать, когда она поступила на первый курс технологического института. Стипендия маленькая, Инне хотелось иметь свои карманные деньги, но родители помогать ей не могли, и Инна пошла в Художественное училище позировать по вечерам студентам. Поначалу было очень тяжело высиживать на стуле неподвижно сорок пять минут, делая вид, что читаешь открытую книгу. По-настоящему читать её нельзя было, потому что нельзя было двигать глазами и переворачивать страницы. Но постепенно она привыкла, и боли в спине стихли. Её рисовали студенты третьего курса, потом к ним присоединились четверокурсники.
Однажды, выходя в коридор на десятиминутный перерыв, Инна столкнулась в дверях с новым студентом. Она подняла голову и посмотрела на него снизу вверх, потому что он был намного выше. И обомлела. Стояла, не в силах пошевельнуться. Он тоже смотрел на неё пристально и удивлённо. Протянул руку и погладил её по голове. Они разошлись, но Инна твёрдо знала, что с этого дня в её жизнь вошло нечто новое, столь значительное, что с этого момента она будет всё делить на «до» и «после».
Она спросила у кого-то из ребят, кто тот парень с русыми волосами и жёлтыми глазами, и ей сказали, это Валька Лукьяненко, с живописного отделения. Учится на четвёртом, весной заканчивает.
Она сидела на стуле, глядя в книгу, но ей безумно хотелось повернуть голову вправо и смотреть на него, не отрываясь. После пары он подождал, пока она переоденется в свою одежду и уже на выходе из училища, подошёл. Сейчас Инна смутно помнила, что он говорил тогда. Что она отвечала. Всё было словно в тумане. Он предложил пойти в горсад, посидеть на скамейке. Она, конечно, согласилась. Несколько дней они после занятий ходили в горсад, сидели на скамейке, ставшей уже «той скамейкой». Потом он позвал к себе, посмотреть свои работы. Валька не был одесситом, он снимал комнатёнку в развалюхе, на улице Серова. Это было недалеко от Косвенной, поэтому они домой шли вместе. Когда Валька пригласил Инну к себе, она всё поняла, она ждала этого. Думала, посмотрит работы, а потом… Но получилось не так. Едва войдя в комнату, они повернулись и посмотрели друг на друга. Затем, одновременно, резко рванулись навстречу. Валентин подхватил её на руки, прижал к себе, понёс на кровать. Она не чувствовала своего тела, оно словно парило в невесомости. Не помнила потом, как он раздел её, как приник.
Очнулась, когда он, задыхаясь, уронил голову на её волосы, разметавшиеся по подушке, и она услышала громкий глухой стук его сердца, ощутила его своей грудью.
С того дня не было вечера, когда бы они не бежали бегом по Серова, стремясь туда, в нищую комнатёнку, бывшую для них райским садом, роскошной обителью их любви. Инна не успевала за быстрым шагом Валентина, и он тащил её за руку, крепко сжимая в своей, так что ей было больно, а на его лице с львиным профилем играла хищная улыбка зверя, влекущего в своё логово желанную добычу.
Они не произносили высоких слов, но оба знали, что время для них сгустилось и существовало только там, в комнатушке, когда они были вдвоём. Всё остальное было непонятно что: лекции, вечерний рисунок, столовая со стаканом молока и бубликом на большой перемене, всё, что могли позволить себе студенты. Разговоры окружающих, замечания преподавателей в институте и в училище, судьбы других людей – всё это было чушью, незначащей ничего не только в их жизни, но и в мире вообще.
Дни бежали за днями, прошёл Новый год, зимние праздники, наступила весна. Они ходили на выставки, в кино, в зимний, а потом весенний парк. В гости не ходили никогда, потому что на выставке и в парке они всё равно были вдвоём, а в гостях пришлось бы отвлекаться на кого-то ещё.
Он часто рисовал её, обнажённую, лежащую на кровати, или сажал на стул на фоне драпировки, на столе накопилась гора зарисовок карандашом, углём, сангиной. Но больше всего Инна любила ту, написанную простыми малярными красками картину, на которой она лежала в позе Гойевской Махи. У Вальки не было денег на хорошие краски, он взял зелёную краску для ремонта стен и белила, и сочетая одно с другим, написал лежащую Инну. Получилось в одном колере, от тёмно-зелёного до светло-зелёного, но сходство было потрясающим, а от её обнажённого тела веяло любовью и покоем.
Однажды Инна решила попробовать себя в живописи и нарисовала небольшую картинку. Тёмный мрачный лес, поляна, на поляне растёт ярко-красный цветок, а рядом ползает на коленях девушка, что-то ища. Валентин покритиковал колористику, неточность в рисунке кистей рук девушки. Инна удивилась, что он не заметил главного – философской наполненности этой вещи: она имела в виду, что счастье рядом, а мы прилагаем страшные усилия в поисках его, не замечая яркой его красоты в двух шагах. Впервые она чуть-чуть огорчилась не то чтобы его душевной грубости, а недостаточной тонкости в понимании.
Наступил июнь, пора выпускных экзаменов в Художественном училище, Инна переживала за Валентина, нервничала в ожидании «обхода», когда все студенческие работы выставлялись у стены мастерской и синклит преподавателей всех курсов, строго хмуря брови, давал окончательную оценку выпускнику.
Диплом Валентин защитил на «пять». Уехал в Москву, поступать в Художественный институт, а Инна переживала, чтобы поступил, потому что это нужно было ему, и в то же время желая, чтобы не поступил, потому что тогда он остался бы в Одессе.
Утром позвонила почтальонша и вручила телеграмму «Поступил воскл воскл воскл».
Затем он вернулся в Одессу, ждать осени, когда начнётся учебный год.
Снова они ходили на пляж, плавали рядом в тугих волнах до буйков и обратно. Снова прижимались друг к другу на тесной железной кровати Валькиной комнаты на Серова, где на стене, на вылинявших от времени обоях, писали углём свои мысли, планы на ближайшие дни, а Валька свои планы чаще всего зарисовывал в картинках. В качестве символа его главной в жизни победы на стене красовался Кремль со звездой. Символ столицы.
Однажды, глядя на Кремль, улыбаясь, он сказал:
– Москва, Москва, столица мира, город, где я непременно буду жить…
Его улыбка была какой-то затаённой, и Инна почувствовала, что он имел в виду не студенческие пять лет, а жизнь вообще. Он собирался стать москвичом навсегда, но как? После выпуска его в столице не оставят. Она полежала ещё минут пять, раздумывая, потом встала, переступила через его могучее загорелое тело, сошла вниз, оделась. Он удивлённо следил за ней, но вид у Инны был очень строгим, не располагающим к вопросам. Она ушла.
Назавтра пришла снова, как всегда, улыбалась, шутила.
Лето пролетело, и он уехал учиться, а в жизни Инны главным человеком стала почтальонша тётя Таня. С утра она выглядывала её у ворот, когда бежала в институт, если не было с утра, после лекций опрометью бежала к почтовому ящику. Письма она получала каждый день, крупным размашистым, яростным почерком, с длинным падающим росчерком буквы «я». Она пряталась в своей комнатке, читала по нескольку раз, тайком от родителей, чтобы не задавали лишних вопросов, потом отвечала старательно на каждую фразу, изливая на бумаге все те нежные слова, что накапливались в ней за сутки. Потом клала его письмо обратно в конверт, ставила на нём цифру, номер, для того, чтобы после можно было перечитать, не путая, какое письмо пришло после какого. И складывала его письма в старую кожаную белую сумку. Сумку прятала у себя в комнатке, в потайном месте.
Однажды она сказала родителям, что было бы здорово, если бы она смогла уехать к Вальке в Москву, если они поженятся, её переведут в московский вуз. И тогда они смогли бы жить вместе. Но родители возразили, что семейных в общежитии не держат, значит им придётся снимать для молодых комнату, а это дорого. У Валентина одна мать, отца нет, она ему помогать не в состоянии. Ничего страшного, потерпят пару лет. Через два года окончит вуз Инна, сможет найти в Москве работу и сама оплачивать их жильё. Бабушка к тому времени уже умерла, и Инне даже некому было излить горечь родительского отказа.
Так пролетел первый учебный год Вальки в Москве.
На Первое мая он приехал в Одессу, три блаженных дня они провели вместе, родители хмурились, мол, нечего вместе спать, пока не расписаны, но молодые делали вид, что не замечают неодобрительных взглядов. И не секс их манил, а просто невозможность расстаться на ночь, если можно было спать рядом, вытянувшись на кровати, рука в руке, ощущать дыхание другого, как символ присутствия самой жизни.
Наступил июнь, Валька сдавал свою первую сессию, но всё равно Инна каждый день получала письма крупным почерком, отвечала на каждую фразу и складывала в сумку под следующим номером.
Шестого июля он не приехал, как было запланировано. Девятого пришло письмо, всего на полстранички. Инна вздрогнула от предчувствия беды. Полстранички вместо обычных четырёх! В нём он писал, что очень занят, договорился встретиться с преподавателем в вестибюле Эрмитажа, убегает, опаздывает, напишет позже. Странное письмо.
Она схватила полученную на днях стипендию, пересчитала. На билет хватит. Ещё можно взять деньги, отложенные на новые туфли. Помчалась на вокзал, купила билет, и тут же дала телеграмму – встречай.
Когда поезд подходил к перрону, увидела его в окне, но спокойствие не наступило.
Валик вошёл в вагон, взял её сумку, они вышли на перрон, он был как-то странно официален. На перроне стояли двое – парень и девушка лет двадцати, модно и дорого одетая. Они смотрели на Инну с насмешливым любопытством.
«Странно, – подумала она, – они же меня не знают, что во мне такого, чтобы насмешничать». И тут же забыла об этом.
Валька отвел её недалеко, в привокзальный сквер. Они сели на скамейку и он сказал, что это хорошо, что она сама приехала, что он имеет возможность сказать ей в глаза, не поручая бумаге, что пожениться они не могут. Он полюбил другую, женится на ней через несколько дней, это она с братом стояла на перроне. Они хотели на неё посмотреть.
– Ты устроил из меня цирк?! – побелевшими губами спросила она. Он смутился.
– Маргарита настаивала, – сказал он. – Я не мог отказать, я же живу у неё.
– Когда? – закричала Инна, – когда ты успел у неё поселиться? Неделю назад я получила от тебя письмо, в нём не было никакой Маргариты! Была только я, я, я! Ты жил у неё и врал!
– Хорошо, что ты приехала, – упрямо повторил он. – Я могу сказать всё и сразу. Щенку надо рубить хвост одним махом, а не отрезать по кусочку, ему ж будет больнее.
Внезапно для себя Инна протянула руку, ухватила кусочек кожи на его груди в вырезе рубашки, крутанула, он вскрикнул от боли.
– Я тебе не щенок, – прошипела она.
И тут же обмякла.
– Это невозможно… Я не выживу, Валька, я не выживу…
Он встал, сбросил её руки, судорожно вцепившиеся в отвороты его рубашки, и резко зашагал прочь.
Через несколько часов Инна встала со скамейки. У неё был адрес знакомых в Подмосковье, она уехала туда. Они её ни о чём не спрашивали, вид у неё был, точно с креста снятая. Она пролежала неделю на старом топчане в летней кухоньке, почти не поднимаясь. Других свободных помещений в доме не было, но Инна была рада, что она там одна. Возвращаться в Одессу и отвечать на вопросы родителей не было сил.
Но вернуться пришлось. Другого дома у неё не было.
Спустя два года, прожитых с постоянной, не оставляющей тупой болью в сердце, она случайно встретила на улице Сашу, бывшего однокурсника Валентина по одесскому училищу. Он проводил её до дома, и больше от неё не отходил. То, что он любил её ещё при Вальке, она знала, все это видели.
ёОн сделал ей предложение. Инна подумала, что не любит его, но будет ему самой преданной и верной женой. Потому что другой женой она быть не могла. И ещё подумала, что Саша станет для неё той самой защитой и убежищем от родительского деспотизма, которое она искала когда-то в первой своей детской любви к однокласснику Гене. Она дала своё согласие.
Раздался звонок в дверь. Инна встала, сама не заметила, как оказалась у двери, открыла.
Он почти не изменился, но чуточку раздобрел. Был дорого одет и пахнул изысканно. Чем-то французским или английским. В остальном, те же жёлтые зрачки, львиный профиль, густые русые волосы. Они стояли несколько минут, вглядываясь друг в друга с удивлением и восторгом узнавания.
Инна первая очнулась, словно бы обычного гостя провела Валентина к столу. Стол был уже накрыт. Не праздничный, а просто обед, но обед изысканный. Ей не хотелось принимать его слишком торжественно, но и ударить в грязь лицом как хозяйка, она не могла.
Потекла беседа, нарочито светская. Вроде бы ни о чём.
– А ведь я всё знаю о тебе, – вдруг сказал он. – Я наводил справки. Ты вышла замуж за Сашу, детей у вас нет, никаких особых событий в жизни тоже.
– Зачем тебе это? – спросила Инна. – Зачем было наводить обо мне справки? И когда ты успел?
– Я списался с Витькой Гараниным. Он мне всё сообщил. Инна, послушай, я приехал к тебе с предложением, – он смущённо улыбнулся. Не решался сказать. Она вопросительно смотрела на него, но сердце у неё забилось в предчувствии чего-то неожиданного.
– Инна, ты живёшь серой обыденной жизнью. Она не для тебя. Ты утончённая, красивая женщина. Ты достойна лучшего. Такая красавица должна блистать в обществе, а не прозябать в старой халупе на копейки. Я приехал за тобой.
– Вот как? – Изящные брови Инны изогнулись от удивления. – Да ведь ты вроде бы женат, или мне солгали?
– Я был женат. Мы разошлись.
– А то, что я замужем, имеет какое-то значение? – спросила Инна с иронией в голосе, в то же время замирая от нахлынувших чувств.
– Этот брак для тебя та же халупа, Инна. Я сейчас богат, у меня своя галерея. Работы в зарубежных музеях. Я много езжу по миру. Ты будешь счастлива со мной.
Он замолчал выжидательно. Она тоже молчала.
– Почему ты вообще вспомнил обо мне?
– Я скажу тебе, хоть, может, тебе это и не понравится. Ты, наверное, предпочла бы, чтобы я всё время о тебе помнил. Но это было не так. Первые полгода мне было больно, это честно, а потом стёрлось. Но два года назад, я ещё был женат на Маргарите, мы с ней были в новогодней компании. Все выпили, Маргарита куда-то вышла, а ко мне подошла девушка двадцати лет, как ты, когда мы расстались. Она села ко мне на колени, прижалась головой к груди. У неё были чёрные длинные волосы, как у тебя, такая же атласная смуглая кожа. Она заговорила, и я вновь услышал этот южный украинский говор, протяжное «г». Мне стало жарко, я держал на коленях тебя! Память тела оказалась сильнее психологической памяти, которая вытеснила насильно на задворки то, что в данный момент не было нужно, мешало. Больше я не мог забыть, я всё время думал о тебе, я продолжал тебя любить, Инна!
Он протянул руку и сжал своей ладонью её ладонь.
– Между мной и Маргаритой что-то нарушилось. Начались ссоры. И через полтора года мы расстались. А я стал наводить справки о тебе. Я боялся, что ты вышла замуж удачно и не захочешь ко мне вернуться. Когда я узнал, что ты живёшь в бедности, что брак у тебя не задался, обрадовался.
– Лучше бы ты продолжал меня любить тогда, – прошептала Инна.
– Ничего не поздно исправить. Никогда ничего не поздно. Мы любим друг друга. Я же знаю тебя, я понимаю, что ты однолюб, что Саша для тебя ничего не значит. Уйди со мной. Ты будешь счастлива. И я.
Инна молчала, но по её лицу Валентин видел, что он далёк от её согласия.
– Ты боишься перемен? – спросил он.
– Нет. Но я не могу причинить такое горе Саше. Потому что я знаю, каково это. Ты не знаешь, а я знаю. Это невыносимая боль. И он её не заслужил.
– Всё можно оправдать любовью. Мы любим друг друга и любили раньше, чем он. И ради нашей любви пойдем на всё.
– На что пойдём, на то, чтобы причинить боль другому? На «всё», это причинить боль себе. А если другому – то это не «всё» это просто жестокость, и ничего больше. Ты считаешь, что у нас любовь, а у него что? Любвишка? Чем она меньше твоей или моей? Чем она хуже?
– Он не пара тебе. И вы оба это знаете.
– Да. Но мы «не в паре» прожили восемнадцать лет. Пусть плохо, но прожили, куда их деть? Зачем ты поступил тогда так? Чтобы сейчас что-то менять, исправлять?
– Если б я тогда так не поступил, мы бы сейчас оба жили в этой халупе. Я бы здесь ничего не достиг.
– Понятно, – процедила Инна с легкой насмешкой. – Ты вложил своё «достоинство» в очень выгодное предприятие. И сейчас пожинаешь дивиденды. Роскошные дивиденды. Странно. По идее, каково вложение, таковы и наработки. А тут наоборот.
Валик густо покраснел, но сделал вид, что не заметил скабрезности.
– Я предлагаю тебе разделить эти дивиденды со мной.
– Значит тогда, когда меня осматривали на вокзале, оценивающе, с насмешкой, я тоже вкладывала в наше будущее. Вкладывала свое унижение. Уничтожение себя. Только против своей воли. Даже не зная, что готовлю себе богатую старость. А если б та девушка не села к тебе на колени, ты бы не вспомнил обо мне?
– Твое право меня упрекать. Но я прошу тебя подумать, не лишать нас обоих счастья, пусть позднего. Я ошибся. Я влюбился в Маргариту без памяти, думал, что настоящая любовь прощает любые проступки, но это оказалось не так. Каждый человек имеет право на ошибку.
Инна вынула свою ладонь из его руки. Тихо сказала.
– Ты лжёшь. Ты с самого начала знал, что женишься только на московской прописке. Вот почему ты никогда не заводил со мной разговоры о нашем совместном будущем. Вот почему однажды у тебя вырвалось: «Город, в котором я непременно буду жить…» Ты спал со мной и лгал мне, зная, что однажды бросишь меня ради штампа Москвы в паспорте. Сколько метров ты заработал тогда? Не сейчас. Сейчас я понимаю, твои метры по-настоящему заработаны тобой, а тогда, первые твои метры, которые ты получил, целуя ей руку, сколько их было в пересчёте на душу населения вашей квартиры? Ты уложился в санитарную норму, или получилось чуть меньше?
Валька распахнул глаза.
– Так ты знала! Почему же не ушла, не бросила меня сама!?
– Не смогла…
За окном темнело. Двое сидели у стола, не зажигая света, молча, погружённые в свои мысли. Валентин поднялся, глухо произнёс.
– У меня самолёт. Завтра я должен быть на худсовете. Я не могу остаться.
Он ещё постоял, ожидая, что она станет возражать, но не дождавшись возражений, пошёл к дверям. Инна пошла за ним. У дверей он обернулся. Схватил её в объятия, прижал к себе. Инна охнула, прильнула к нему. Те же ощущения его тела, тот же стук сердца в его груди, словно не было прошедших двадцати лет. Он обнимал её, впивался поцелуями в лицо, шею, она не отвечала на поцелуи, но и не отталкивала его. В голове билось: это он, он, он…
Она стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, и смотрела вниз. В воротах показался Саша. Он шёл, загребая ногами опавшие осенние листья, чуть пошатываясь. «Так я и знала, опять выпил», – вяло и почему-то без раздражения, подумала она. И не спешила к дверям. Через пять минут раздался звонок, резкий, неприятный. Инна открыла дверь, впустила мужа. Пошла на кухню, разогревать ему обед. Он, изображая из себя хозяина дома, как было всегда, когда приходил домой выпивший, попытался прикрикнуть на неё, чтобы быстрее поворачивалась, но Инна, явно отсутствовала на этой маленькой кухне. Её лицо, глаза, показались ему незнакомыми, какими-то значительными, и он умолк. Молча муж и жена поели, умылись, легли спать. Словно ничего не произошло. Но Инна знала, что сегодня она перешла какой-то рубеж. То унижение, которое она пережила много лет назад, отпустило её. Но вернулась боль. Загнанная силой воли в подземелья памяти, она снова поднялась на поверхность – жгучая, неутолимая тоска по нему, любимому, единственному на всей земле…
Спустя две недели, в почтовом ящике она обнаружила письмо. На конверте стоял обратный адрес «До востребования. Валентин Лукьяненко».
Уйдя в ванную, чтобы избежать Сашиных вопросов, открыла конверт. Словно не было прошедших лет. Тот же почерк, буква «я», крупная с длинным падающим вниз прочерком. Прочитала: «Любимая, любимая, любимая моя! Какую ошибку я совершил! Не могу простить себе, не могу смириться. Как я жил без тебя? Зачем – без тебя? Как мог это сделать? Двадцать лет, двадцать лет, ушедших в небытие, глупых и монотонных, абсолютно бессмысленных, ничем не окрашенных, а я не понимал, я был слеп и вот так я наказан за глупость!
Трудно есть, трудно пить, работать, ходить, больно дышать.
Если б ты знала, как плохо мне! Пожалей, прости, ведь никто не знает, сколько ещё нам осталось, чтобы попытаться вернуть то, что было утеряно по глупости, по молодости… Прости…
Не могу без тебя. Не могу.
Сжалься, прости…
Валентин».
Инна сидела на краю ванны долго-долго, глядя в эти буквы, такие знакомые, ничуть не потерявшие своей яростной силы. Думала о том, что всего лишь дней пять назад, может меньше, его родные, дорогие ей пальцы, сжимали ручку, и она бежала по бумаге, чтобы донести до неё его раскаяние, отчаяние, его мольбу. Она задыхалась, по лицу бежали слёзы.
Раздался стук в дверь ванной.
– Инна, что ты там, я опаздываю, – донёсся Сашин голос. – Мне выходить пора.
Инна сложила письмо, вложила его в конверт, сунула в карман халата, ополоснула лицо водой, и вышла из ванной. Накормила мужа, отправила на работу. Потом вылезла на антресоль, нашла старую белую сумку с письмами. Взяла оттуда последнее письмо, пожелтевшее от времени. На нём стоял номер «381». Инна вынула из кармана письмо, полученное сегодня, аккуратно расправила конверт, карандашом написала «382». Положила в сумку, затянула молнию и вернула сумку на место.
На дворе стоял ноябрь. Жить ей оставалось ровно десять ноябрей.
Пробежали они быстро. Когда её, скончавшуюся от неумолимого гепатита с кодовым названием «С», привезли из больницы, гроб поставили во дворе, на скамейке. Подходили соседи, прощались. Соседей было немного. Будний день, почти все на работе. Баба Франя настояла на церковном отпевании. Саша послушался. Хоть был атеистом, но не знал, как отнеслась бы к этому сама Инна, вроде она была верующая.
– Хуже не будет, – подумал он.
Отпевание продолжалось долго, соседи устали стоять со свечками в руках, постепенно расходились.
Подъехал чёрный катафалк, внутрь внесли гроб. Саша и батюшка сидели по обе стороны его, и Саша отметил про себя, что у батюшки усталое лицо. Проехав несколько кварталов, батюшка попрощался с Сашей и вышел.
От ворот до могилы нести гроб на руках было некому, пришлось ехать машиной по кладбищу, но Саша вылез из катафалка и пошёл за ним пешком, отдавая жене последнюю дань. Он нёс венок с мелкими цветочками и чёрной ленточкой с надписью «Любимой супруге от скорбящего мужа». За гробом шёл он один, с этим единственным венком, загребая ногами жёлтые листья, и пошатываясь, как всегда, когда был пьян, но сегодня он ещё не успел выпить, просто ослабел от переживаний.
Когда набросали холмик, поставили в головах крест и табличку с именем покойной и датами рождения и смерти, Саша расплатился с гробовщиками, раздал мелочь набежавшим нищим, и отправился домой, где на антресолях, в углу, прятались старый деревянный паровозик и белая кожаная сумка, а в ней ещё три, прибывшие десять лет назад письма, с номерами на конвертах «383, «384» и «385».
После письма «385» не получавший ответа Валентин перестал писать.
