ЭЛЕКТРИЧЕСКИЕ ФЕИ
Зашла в переполненный вагон и, не гладя, втиснулась в клочок свободного места, в маленькую ложбинку между пышных, пожилых дам. Их было четыре, и я почувствовала себя сказочным младенцем, у кроватки которого собрались феи с дарами. Две сидели по бокам от меня. Ту, что слева, я даже рассмотреть не успела, она так и осталась темным пятном. Справа – обыкновенная шестидесятилетняя барышня, со стрижкой каре и модной сумочкой. Напротив – две интересные. Одна – состарившийся ребенок. Удивлялась всю дорогу. Тому, что все эти люди поздно вечером куда-то едут, что восьмидесятилетняя мама продолжает контролировать ее передвижения, что электричку приводит в движение природа электричества. Когда к ней придет смерть, она тоже удивится и умрет удивленной, потому что, как любой нормальный ребенок, считает, что смерти нет.
А рядом с ней у окошка сидела фаворитка. Бабушка – королева. Фея фей. Ее седая стрижка кучерявилась надо лбом, как чуб у гармониста из довоенных фильмов. На носу сидели очки с толстыми стеклами. Но самое примечательное – широкие брови, покрашенные черной-черной краской, резкие, как схематические крылья ночного ворона. И вот сидела она, красивая, как Брежнев, в черной-черной юбке, черной-черной кофте, держала на коленях черную-черную сумку и шелестела крыльями бровей.
И так жалко было расставаться с ними, когда поднялись они на своей станции и пошли к выходу одна за другой, важные и значительные, как пасхальные куличи.
А я ехала дальше осиротевшая и продолжала тихое дело, начатое удивленной феей. Я представляла, как миниатюрные заряженные частицы приводят в движение такой огромный, такой тяжелый электропоезд, и молодец был Фалес Милетский, обнаруживший за шестьсот лет до нашей эры, что янтарь, потертый о шерсть, приобретает свойства притягивать легкие предметы.
ХОРОШАЯ ТЫ МОЯ
Смешной старик. Взъерошенный ежик седых волос, вытянутое лицо. Беззубый рот напряжен и сжат, словно боится, что, расслабившись, уронит тяжелую, как торпеда, челюсть. И все крайние точки лица – острие подбородка, центр нижней губы, кончик носа, дужка очков – устремлены к некой абстрактной точке В, которая могла бы находиться в воздухе под самым носом.
Перед ним стоит контролер и пытается докричаться:
– Ваш билет!
– Что?
– Билет покажите!
– А?
– Билет, говорю!
Старик прикладывает ладонь к уху и привстает:
– Чего?
– Вы плохо слышите?
– Что тебе нужно?
– Я к вам позже подойду!
– Пошел на хуй!
Контролер уходит. Свидетели разговора смеются. На следующей станции рядом со стариком усаживается старушка. Маленькая, худенькая, согнутая, с гофрированным от времени и чопорности ротиком. Из-под шелковой косынки видны крашеные в рыжий цвет, реденькие волосы.
Старик некоторое время молча рассматривает старуху. Потом спрашивает:
– Как тебя зовут?
Та молчит, сидит недвижимо, словно она гвоздь и ее вбили в сидение.
Старик повторяет вопрос. Она смотрит на него, как девушка из приличной семьи на гадкого хулигана. Затем отводит взгляд. Дед еще некоторое время наблюдает за ней, покрывает ладонью ее маленькие, прикипевшие к коленкам кулачки и произносит:
– Хорошая ты моя…
Она молчит.
– Хорошая ты моя…
Молчит.
– Куда едешь?
– Я сейчас выхожу, – отвечает бабуля, высвобождает руки, встает и торопливо уходит. Остаток пути проводит в тамбуре и сквозь прозрачную дверь смотрит на деда. На станции Бараново выходит.
В ОДНОМ ПОЕЗДЕ
Пожилой мужчина. Закинул ногу на ногу. Читает газету. Прилизывает ладонью седую непослушную прядь. Проголодался. Наклонился. Достает из пакета пластиковую бутылку с кефиром. Делает несколько глотков.
Мы с ним очень похожи. Едем в одном поезде. Правда, он дольше лет на сорок.
Еще одна остановка. Несколько человек спешат к выходу. Кто с пакетом, кто с сумкой, кто с чемоданом. Ряд заключает мужчина с рюкзаком. Он смотрит на стоящих впереди и произносит:
“Каждый несет свое. Каждый несет свое. Каждый несет свое”.
КАПИТАНЫ
Тот, который ехал на верхней полке надо мной, так быстро запрыгнул к себе и заснул, что я не успела рассмотреть, на кого он похож. А эти два, занявшие верхнюю и нижнюю слева, были разные. Один округлый, другой заостренный. Они кололи друг друга репликами и называли жопами, и сначала я подумала, что они ссорятся. Потом выяснилось, что они капитаны внутренних дел и связаны нежной дружбой. Звали их капитан Питиримов и капитан Деев.
Питиримов принадлежал к типу “Кикоть” в моей личной классификации психосоматических типов личностей. Кикоть Демьян Петрович – это наш участковый врач. Он был округлый, грубоватый и брал взятки за больничные листы. Капитан Питиримов был очень на него похож. Капитан Деев принадлежал к типу “Ломов”. Владимир Николаевич Ломов – начальник отдела нормирования на предприятии, где я работала несколько лет назад. Он молчаливый, улыбчивый, с заостренными чертами, и всех похожих на него я отношу к типу “Ломов”.
Они живописно накрыли стол: ломтики сыра и колбасы, огурцы с помидорами, куриные ножки в пластиковом судке и нарезанный батон в целлофане. Достали бутылку водки, покрытую испариной, словно только из морозильника. Они предложили мне присоединиться, но я отказалась.
Когда водки в бутылке осталось мало, капитан Питиримов пересел на мою полку и сказал: “Можно я возьму вас за руку и угадаю, о чем вы думаете?” Я разрешила. Он взял меня за руку и задумался. Потом прикрыл глаза. Потом сказал: “Вы думаете о мужчине своей мечты”.
Он не угадал. В тот момент я думала о рассказе. Не об этом, который пишу, а о другом. Это будет замечательный рассказ, думала я. В нем будут разные чудесные слова. Например, слово виадук. И дебаркадер. И слово семафор. И еще удивительное слово дирижабль. И совсем не будет таких примитивных слов, как слово слово. Или, например, не будет слова например. И не будет слов не будет. В этом рассказе будут пробегать поезда дальнего следования в разные концы света, и поэты будут провожать их тоскливыми взглядами. И еще два голоса. Один голос спросит: “Где же поэты, где эти рукокрылые бабочки?” А другой голос ответит: “Да вот же они, сидят на влажных травах и пишут стихи об одиночестве”. Вот так я думала. Но разве могла я признаться в этом? Смог бы меня понять капитан Питиримов, нетворческий человек, принадлежащий к типу “Кикоть”? Поэтому я скосила глаза и соврала: “Да, вы угадали”. Но глаза я скосила не потому, что врала, а для того чтобы рассмотреть, какой формы у него пальцы и ногти на руке и внести дополнительную информацию в свою классификацию психосоматических типов личностей.
Капитан Питиримов был задет тем, что в присутствии двух хороших мужчин я думаю о каком-то третьем, и пригласил капитана Деева в тамбур покурить. Они долго курили, потом долго ходили по коридору, и, уже засыпая, я слышала, как капитан Питиримов спрашивал у кого-то: “Можно я возьму вас за руку и угадаю, о чем вы думаете?”
Это была не роковая, не судьбоносная и не ошеломительная встреча, не достойная романа, повести и даже плохенького четверостишия. Но вот, написался рассказец, и что теперь с ним делать?
Разве что закончить словами: “Где вы сейчас, Деев и Питиримов? Как ваши внутренние дела? Наверное, щеголяете в капитанских погонах, толстеете, изменяете любимым женщинам и злоупотребляете спиртными напитками?”
Хотя почему я так плохо думаю о людях? Может, они избавились от пагубных привычек, ведут здоровый образ жизни, хранят верность любимым, продвигаются по службе, а в свободное от работы время читают Эразма Роттердамского.
РАССКАЗ О МОЕЙ СОСЕДКЕ
Подумать только, совсем рядом, за стеной находится человек. Зовут человека Марья Алексеевна. Мой зал соприкасается с ее залом, и она большую часть суток находится в нескольких метрах от меня. Подумать только! В нескольких метрах от меня совершенно посторонний человек ходит, думает, мечтает, грустит. Иногда она удаляется, потому что ее кухня находится по диагонали от зала, и тогда она думает, ходит, мечтает и грустит на несколько метров дальше, чем если бы она думала, ходила, мечтала и грустила, находясь в зале. Но сейчас она находится в зале. Это очевидно, потому что я слышу звук работающего телевизора. Я прислушиваюсь и улавливаю мелодию.
Я включаю телевизор, потому что мне интересно, что смотрит Марья Алексеевна, переключаю каналы и вот, наконец, на девятом, нахожу звуки, которые совпадают со звуками за стеной. Марья Алексеевна смотрит кино. Действие фильма происходит в Сараево в беспокойное время, примерно в 1948–1952 годах, после разрыва Тито со Сталиным. Трагедия людей, попавших в жернова тоталитаризма, показана с точки зрения шестилетнего мальчика. Отец мальчика постоянно уезжает в командировки, и он тот самый похотливый бабник, из-за которого страдает мать.
Если бы у меня в стене была дырочка, я бы увидела, как на диване сидит Марья Алексеевна и сопереживает героям фильма. Ее ноги скрещены, руки лежат на коленях, глазные яблоки повернуты так, что зрачки направлены в сторону экрана телевизора, ушные раковины напряжены, по крови бегают лейкоциты, клетки рождаются и умирают, холестерин превышает норму, гемоглобин снижается.
Каждую неделю Марья Алексеевна моет пол на лестничной площадке. Если в эти минуты я выхожу из квартиры, она начинает меня ругать. Она выкручивает тряпку и ругает меня звонким, приятным голосом. Ведь это замечательно, что Марья Алексеевна ругается звонким, приятным голосом. Было бы хуже, если бы она ругалась сиплым или грубым. Она говорит:
– Ты почему никогда не моешь пол на лестничной площадке?!
В эти моменты я начинаю что-нибудь отвечать. Как правило, я говорю ей, что куда-нибудь очень спешу, например, на распродажу водорослей или на выставку геометрических фигур, и у меня нет времени мыть пол на лестничной площадке. На это она всегда говорит:
– И что?
Но на этот вопрос я уже не отвечаю, потому что за время, пока придумываю, что ответить, отвечаю и слушаю ее следующий вопрос, я успеваю спуститься на нижний этаж и потерять из вида Марью Алексеевну.
ОДНАЖДЫ Я ВИДЕЛА СМЕРТЬ
Я поднялась на платформу и увидела пожилого мужчину, который умирал. Он лежал на асфальте, лицом вверх, а над ним стоял человек в форме. Милиционер то смотрел на часы, то по сторонам, было очевидно, что он чего-то ждет.
Умирающий вздрагивал и судорожно толкал воздух одной ногой, словно жал на невидимую педаль, и после каждого нажатия у него изо рта вытекала струйка мутноватой жидкости. Жал он все быстрее и быстрее, словно боялся опоздать к своему финишу. Но тут подошла электричка, и я не успела увидеть, кто явился первым, смерть или скорая помощь.
Через двадцать минут я пересела в метро и увидела пожилых мужчину и женщину, которые умирали. Но это была другая, затяжная форма смерти, длиною в жизнь. Они годами травили друг друга своими ядами, и в зашифрованном коде их морщин читалась незатейливая история их супружества. Он пил, не ночевал дома, находил других женщин и, пытаясь оправдать свои низости, нападал на жену за недосоленный обед, мусор на ковре, недоутюженный воротничок. А она мстила ему тем, что со временем научилась солить в меру, содержать ковер в чистоте, утюжить до хруста. И ему постоянно приходилось находить новые, изощренные поводы для нападок.
Они сидели, плотно сросшись бедрами, но, как деревья, которым рядом тесно, удаляли свои тела и шеи друг от друга. А головы, как кроны, были склонены в разные стороны.
Смерть не спешила к ним, но, как серое дымное крыло, чуть заметно колыхала их остывающие тела.
Ганна Шевченко – поэт, прозаик, драматург. Родилась в 1975 году в Енакиево (Донецкая область). С 2005 года живет в Москве. Член Союза писателей Москвы. Публикации в журналах “Арион”, “Дружба народов”, “Интерпоэзия”, “Новая Юность” и др. В 2009 году вышла книга короткой прозы “Подъемные краны”. Живет в Москве.
