По институту слух прошёл: появилась натурщица красоты необычайной. Любопытствующих – толпы. Под любым предлогом норовят в класс заглянуть. Даже многолетний служка института вахтёр Палыч, с почётом отправленный на пенсию ещё пару лет назад, и тот как-то узнал – тоже заявился. И то! Как не полюбоваться на такое чудо! Сказать: красота редкостная – так и так уже понятно. Описать – сколько уже описано, все достойные слова в употреблении побывали – попробуй неизбитое найди! Так стоит ли тогда повторяться за кем-то и новый кафтан старыми нитками шить? Не то будет. Одним словом, чудо как хороша была! А в глаза глянешь – пропасть можно: небо одно, небо и небо, высь и высь без конца и без края. И с земным никакого соприкосновения. Если и рисовать с кого ангела, то только с неё. «Совершенство линий», – лучше, чем преподаватель-монументалист Николай Евгеньевич, и не скажешь.
За это совершенство линий и ухватился он, как утопающий за соломинку. Стал тоже вместе со своими студентами Катеньку писать. Увлёкся, с упоением. Ещё бы: такими дарами судьбы только глупцы разбрасываются.
Обещал Николай Евгеньевич когда-то в настоящего художника вырасти, да на его беду затрубили медные трубы после первых коллективных выставок, полилась река винная, да за жизнью весёлой и развеялось, растаяло дымом сквозь пальцы особое художественное видение; одно мастерство осталось, хоть и значительное, а не Дар – всё равно как тело без души.
Спохватился годы спустя Николай Евгеньевич, за ум взялся. Да до поры думал, что наверстал упущенное и что приблизился со временем вплотную к совершенству в мастерстве, почти достиг творческого абсолюта. Вот-вот – и всё, предел, выше некуда. Разве что чего-то не хватало, какой-то неуловимой малости, вроде лёгкого штришка. И напрягался в поисках его, искал через добросовестную работу, через глубокие размышления. Казалось: вот-вот и уловит. И вдруг, когда лучшие годы давно промелькнули, сам не понял, как оно вышло, но словно пелена какая-то с глаз упала; и предстало перед ним то, что раньше верным казалось, совершенно в ином ракурсе. И поразился Николай Евгеньевич тому, что, оказывается, плавал всё это время по поверхности, потому что таланту его недоставало глубины мышления, поразился и с грустью осознал, что подлинное мастерство только начинается. А он-то думал! Только начинается! Когда жизнь к чёрной линии покатила-понеслась. Вылились, выходит, теперь чёрными слезами утраченные годы полупраздного существования. И самоуверенность да звуки медных труб вот как теперь вороньим карканьем откликнулись. Не тех людей, получается, слушал, а от честных отворачивался: завидуют, мол.
И до того страшно стало, оттого что столько лет затрачено впустую, такая тоска в душу заползла, что хоть бросай всё да на край света беги. Тошно, страшно, больно и, хуже всего, что очень уж далеко отшагал не в том направлении за миражом.
Но за линией собственного потолка, в который столько лет головой бился и который теперь всё-таки преодолел, как истинное откровение, а не заезженной до дыр безликой аксиомой явилась ему вечная, как мир, мудрость: овладение мастерством, как и познанием, бесконечно, но преодоление каждого его миллиметра всё равно счастье. И то, что сумел принять, – благо! А что не смог – тоже благо, но не твоё – кого-то другого, того, кому хватит и дара, и времени, и напряжения. Но нет ничего без блага. И нет его только в лености – позорной, обессмысливающей саму жизнь человеческую.
И когда переболел Николай Евгеньевич этим суровым откровением, то понял, что только трудолюбие и уберегло его в итоге, вывело на верный путь. Но опять-таки: не находилось теперь достойной темы. Вот потому и увидел в Катеньке редкий шанс настоящее сказать, чтобы помнили, чтобы радовались.
И как же Катенька у него пошла! Полетела – не остановить! Давно так не писалось, чтобы ничего более не хотелось, чтобы каждая первая мысль поутру – о Катенькином образе. Летит девочка – вот оно, настоящее, – выпестовывается. Ай да Катя! Всем Катям Катя! Положила, знать, судьба удачу на его пути.
Эх, художник! Улетела душа в неведомую высь, оторвалась от земли и того, что на ней деется, видеть перестала. Ладно бы о том, что есть-пить надо, не помнила, ладно бы, если все заботы из головы вылетели. Это всё мелочи! Беда же таилась в сластолюбивых взглядах на Катеньку собственного ученика Максима Перевалова. Решил он Катеньки во что бы то ни стало добиться, мало того – поспорил.
Надлежало Максиму до маститого художника дорасти. Так уж звёзды распорядились – генеральских погон отцовских. Кто из великих художников не был знаком с курировавшим культуру невысоким балагуром из конторы? А кое-кто и дружбу с остроумным знатоком живописи водил. Так что, когда у генеральского чада талант открылся, вместе с ним и необходимые двери открылись. Учился Максим в суриковской школе, лучшие педагоги ещё на дому с ним занимались. И руку ему поставили, и мозги в нужном направлении настроили. В институте он быстро выделился, и вскоре ясно стало, что, при наличии открытых для него дверей, художническая масса ещё одним маститым вскоре прирастёт. А вот малое братство настоящих художников его не ждало: ничем новым, неожиданным не цепляли его работы. И хотя и почерк свой Максим быстро нашёл, но то всё лубочные картинки – народ поразвлечь оригинальничанием. И если ещё учесть, что был Максим собой очень хорош, то неудивительно, что в институте он не просто пользовался большим успехом среди женского пола, а даже отказа не ведал.
А Катенька кто она? Приезжая из какого-то волжского городка, не то тверской стороны, не то саратовской. А в столице жизнь красивая, весёлая. Одно слово – праздник! Вот оно веселье – руку протяни. А оно для других, для тех, что побогаче, посноровистей. И оттого особенно обидно, тем более что и сама красотой да умом не обижена. Как ни крепилась Катенька, а не устояла перед Максимом. Жить-то ведь хочется с восторгом, а не просто жить. А что, будущее у него многообещающее и сам хорош собой. И началась у неё другая жизнь: красивые наряды, богатые рестораны, известные вечерние клубы. Поверила, что Максим ей такую счастливую жизнь до конца дней обеспечит. Мало что поверила – полюбила парня. Закружилась без памяти головушка у девицы.
Глянул однажды утром Николай Евгеньевич на Катеньку, а глаза у неё светятся, сияют; скачет, рвётся из них наружу счастье солнечными зайчиками. «Эх, как хороша сегодня Катенька! – думает. – Как жаль, что не смогу глаз твоих сейчас взять, не потяну. Эх…» – вздохнул горестно, жалея, что вчера перебрал чуток с друзьями на радостях после выставки. И принялся детали завершать.
Как же он после сокрушался, что не отважился к глазам Катиным приступить. Обманул Максим Катеньку, пауком мохнатым оборотился. Взял своё, да и уполз в укромное место свежей добычи дожидаться. А впрыснутый им яд потёк по Катенькиной душе, обезволил, высь безбрежную в глазах выел. Какая тут высь после всей той Камасутры, которой он её обучил. К тому же без тусовок и прочих развлечений жизнь тоже уже не в радость была. Изменилась Катенька и не могла уже прежней стать, даже если бы за неё душу свою кто положил. Сама не заметила, как превратилась в обычную паучиху. Вроде всё та же девица-краса, да только настоящего художника не обманешь: получше всякого сверхсовременного рентген-аппарата видит. Что там Николай Евгеньевич заметил – паучьи ли лапки, присоски ли, но то, что главного в ней уже нет, сразу определил. Опечалился. Сердитым воробьем нахохлился.
Надо заметить, что дело к зимней сессии шло. И как узнал Николай Евгеньевич про Катеньку с Максимом, так отказался ему зачёт ставить. Наедине, еле сдерживаясь, чтобы не взять за грудки, высказал: «Ты что это, гадёныш, учинил! Ты думал, никто не узнает, кроме твоих дружков, как ты девочку своей Камасутрой развратил?! Хвастун! Зачем девочку было портить?! Ты Бога распял! Понимаешь!!! Самым натуральным образом. Если ты не понял, что сотворил, то тебе никогда не стать художником. Даже если бы ты собрал всех шлюх Москвы, это не помешало бы тебе стать настоящим мастером. Но за Катеньку ты никогда им не будешь. Никогда! – повторил преподаватель металлическим голосом. – Да такая одна на миллион, а то и больше. И где я вторую найду?! В Москве двенадцать миллионов народу, а такая, может, одна ещё и есть, и то не знаю. Всю Москву перелопатить можно, а не сыщешь. И в провинции целую жизнь искать будешь с тем же результатом. Я ведь пишу её, а закончить теперь, получается, из-за тебя не смогу. Весь труд насмарку… Ты глаза её видел? Это же чудо! Дар Божий! Врубился? А теперь уже нет тех глаз. Другие они. Эх ты…»
Николай Евгеньевич замолчал, не находя слов от негодования. В возникшей тишине отчётливо прозвучал зубовный скрежет. «А для того, чтобы мазнёй заниматься, диплом не нужен, – продолжил он после короткой паузы. – Так что зачёт я тебе пока не поставлю… в науку».
Максим понуро молчал, и Николай Евгеньевич, дав выход своему негодованию, поостыл и уже спокойнее сказал:
– И вообще, перевелся бы ты к Илье… к Илье Петровичу. И хотя переходы у нас не приветствуются, я поспособствую… проблем не возникнет… совсем не возникнет.
– Хорошо, Николай Евгеньевич, – повернулся, не поднимая глаз, Максим и уже в дверях бесцветным голосом тихо сказал, – я подумаю.
– Думай! Хорошенько подумай!
Загоревал Николай Евгеньевич, запил. И как не запить, когда дело всей жизни срывается по вине какого-то мальчишки-мажора. Такая боль скрутила, оттого что душу, наконец, в картине распахнул и вот, кажется, сотворится то, что в истории после него останется, что бы ни написал после, – ан нет! последнего штриха не хватает, главного штриха, без которого всё пустое. Похитили, лиходеи! распинатели! Э-эх-эх-эх! Не пощадил, глупый мальчишка.
Пил мастер и до одури, и по-тихому. Добро хоть из института не попёрли. Какое-то время подменяли друзья-товарищи, потом остановился, привёл дела в порядок, а только писать совсем прекратил. И внешне переменился. Раньше всё лохматый ходил, вечно заспан, помят, а тут – волосинка к волосинке, бородка ухожена, взгляд ровный, твёрдый, зато прежде проскакивавшее озорство в глазах исчезло. И превратился мастер в натурального преподавателя высшего учебного заведения – высокообразованного, высококультурного доцента. Стал строг, требователен. И по-прежнему зачёта по мастерству Максиму не ставил. А тот отцу не признавался, отец же в дела сына не лез принципиально, чтобы не баловать. Вот и тянулась катавасия ещё год. Как-то не исключили парня, хотя наличие такого «хвоста» каралось беспощадно и однозначным образом.
Понятное дело, что пробовал незадачливый студент получить зачётную индульгенцию из рук мастера и мытьём и катаньем. К частым пересдачам, чтоб на измор взять, естественно, прибегал, да не тут-то было!
И вот однажды заявляется он к Николаю Евгеньевичу, а с ним девушка, чем-то на Катеньку похожая, только чуточку бледнее да потоньше.
– Вот, Николай Евгеньевич, я вам натуру привёл. Может…
– Давай зачётку, – опешивший от негаданного уже счастья студент с радостью заметил мелькнувшую в глазах преподавателя снисходительно-доброжелательную усмешку. – А где ж ты нашёл вторую Катеньку?
– Не поверите, на Арбате. В Литературный приехала поступать, на поэзию.
– И откуда же такое чудо?
– С Енисея.
Дописал Николай Евгеньевич, наконец, картину и понял: случилось! В его жизни главное событие произошло. Пусть пока ещё и с одной картиной, но вошёл всё же в малый круг настоящих художников, научился-таки улавливать ту малость, тот последний лёгкий штришок, который прежде не давался. И как-то безразлично стало официальное признание, известность, слава, о которых прежде мечтал. Пыль всё, сладкая, но пыль. Сколько художников ею объелись, что называется, выше головы. И где они сейчас? кто о них помнит? Много рисующих, мало тех, страждущих, мечущихся, кто у зрителя слезу вышибает или песню. Такие художники и остаются, не исчезают в небытии. А в свою картину Николай Евгеньевич верил, как в путеводную звезду всей его жизни. И прежние ориентиры исчезли в её тени, как и внезапно обрушившаяся запоздалая слава и восторженные отклики знатоков, воспринятые им на удивление буднично, словно привычные. Сразу по завершении картины навалилось на него страшное опустошение. Николай Евгеньевич как-то разом постарел, высох.
Знать бы, что движет порой нашими поступками. Почему мы вдруг несёмся туда, где не предполагали быть, и сталкиваемся с тем, кто (или что) меняет жизнь, или с тем, о ком и думать забыли? Почему? Судьба, случайность? Что?
Год спустя Катенька возвращалась с женихом с отдыха на Сейшелах. «Уже дома! – радовалась про себя забеливавшему тёмный тротуар снегопаду. – Самая замечательная зимняя погода!»
На Садовом сразу же попали в пробку. Видя, как нервно постукивает по рулю жених, она предложила:
– Саша, а поехали через центр.
– Ну да, а если в пробке застрянем?
– Саша, – рассыпался озорным звоном Катенькин смех, – если-если, какая нам разница? А если даже и так, то мы уже застряли. Хрен редьки не слаще.
– А поехали, – согласился он, хотя обычно ездить через центр не любил.
По «Авторадио» громко кричали какие-то металлисты, которых она не терпеть не могла. Переключила на другой канал. Передавали новости, и она собралась было искать дальше интересную музыку, но при словах «…скоропостижно скончался…», заинтригованная («интересно, кто это умер?») замерла. «… Художник Николай Маслов, картина которого «Таинство» произвела фурор во всем мире и за которую индийский миллиардер (фамилию она не разобрала) предлагал миллион долларов. В суриковском институте проходит выставка работ покойного».
Катенька печально поджала губки.
– Саша, сверни, пожалуйста, к суриковке. Здесь совсем рядом. На пять минут, не больше.
– Катенька, ты чего, устал я, домой бы… – но, заметив, как изменилась в лице невеста, спросил, – ты его знала?
– Да.
– Давай заедем завтра.
– Нет, Саша, я боюсь, что вообще тогда не заеду. Пожалуйста… сейчас надо, я чувствую.
На выставке было многолюдно. Возле траурной фотографии мастера негромко переговаривались мужчина с женщиной: «Такой нестарый ещё…». – «Да, живи да живи». – «А что с ним?…». – «Сердце… перенапряжение…»
Катя рассеянно пробегала взглядом по картинам, не зная, зачем она здесь: этот мир был закрыт для её понимания. И всё же какая-то сила побуждала заглядывать в каждую картину.
– Катенька! – услышала она взволнованный голос ушедшего вперед жениха. – Катенька, иди сюда скорее!
Она подошла и застыла перед картиной, возле которой стоял Саша: на неё внимательно смотрела она сама, только не совсем такая, какой видела себя в зеркале. Другая Катя, Катя из прошлой жизни, о какой она и помнить уже забыла.
Уходя с выставки, она плакала, не замечая, как при её появлении удивлённо вскидываются брови и приоткрываются рты у некоторых посетителей, как одновременно замолчали негромко, но с интересом переговаривавшиеся между собой на выходе устроители выставки. Если бы Катенька обернулась, то заметила бы неподвижных людей, провожавших её взглядами. Всё вокруг было как в тумане, и Саша, поглощённый какой-то мыслью, заботливо поддерживал её под руку.
