В дни великих шумов ратных…0

Случай и обстоятельства сводят людей, которым в обычном течении жизни никогда и никоим образом не сойтись, не встретиться.

Так, в Первую мировую войну санитарный поезд № 187, курсировавший на Северо-Западном фронте, стал тем местом, где пересеклись жизненные пути многих людей. В том числе — нескольких жителей далёкого Красноярска, одной из дочерей Льва Николаевича Толстого и супруга великой русской поэтессы, тогда ещё, впрочем, не очень известной. И конечно, сотен и даже тысяч других участников военно-санитарных событий тех лет — сестёр милосердия и медбратьев, врачей, лечивших, вывозивших раненых русских солдат и офицеров с мест сражений...

Поезд № 187

Поскольку санитарный поезд № 187 назван местом действия, стоит дать о нём некоторое представление.

Военно-санитарные поезда, сформированные в самом начале Первой мировой войны, предназначались для эвакуации больных и раненых из районов боевых действий в тыл, в глубь страны. Состояли они из нескольких вагонов-теплушек, в которых размещались раненые солдаты (один из вагонов был офицерским), вагонов для персонала, для перевязочной и операционной, кухни, вагона-склада. Движением поезда руководил его начальник, медицинской частью — старший врач.

Одни поезда подчинялись полевым управлениям армий, другие — военно-окружным управлениям, Главному штабу. По ходу войны дополнительные поезда формировались на средства частных лиц, дворянских, общественных организаций. Всероссийский земский союз, образованный летом 1914 года во главе с князем Г. Е. Львовым, также формировал свои военно-санитарные поезда.

Военно-санитарным поездам покровительствовали императрица Мария Фёдоровна, великие княжны Ольга Николаевна и Анастасия Николаевна. В состав медицинского персонала поездов по собственному желанию нередко зачислялись дамы из высшего общества. Так, в качестве рядовой сестры милосердия одного из поездов работала Ольга Рузская, дочь главнокомандующего армией Северо-Западного фронта генерала Н. В. Рузского. Санитаром Царскосельского военно-санитарного поезда № 143 служил поэт Сергей Есенин. Правда, попал он в санитары не по велению долга или каким другим высоким мотивам. В 1916 году на санитарный поезд призывника Есенина постарались устроить его друзья-поэты Николай Клюев и Сергей Городецкий, дабы не послали случаем крестьянского паренька, уже ярко заявившего о себе в поэзии, на передовую...

Санитарный поезд № 187 Всероссийского земского союза с октября 1914 года совершал рейсы из Москвы в Белосток и обратно, в Варшаву, Минск, Киев, другие города, с остановками на больших и малых станциях. До начала лета 1916 года поезд № 187 совершил более пятидесяти рейсов общей протяжённостью более 67 тысяч километров, вывез двадцать с лишним тысяч раненых. Поезд и в дальнейшем совершал рейсы к линии фронта.

Военно-санитарные поезда расформировали в начале 1918 года, а какие-то из них и ещё раньше. К весне 1917-го армия уже была плохо управляемой, разваливалась, после Февральской революции процесс этот значительно ускорился. Вот эпизод из воспоминаний А. Л. Толстой, находившейся тогда на Западном фронте, в одном из санитарных отрядов:

«Разложение шло быстро. Когда при осмотре войск командир корпуса зашёл в перевязочный отряд, старика никто не встретил. Он стал обходить землянки. Солдаты валялись на койках и на приветствие генерала: «Здорово, санитары!» — не поднимаясь, лениво тянули: «Здравствуйте». А то и вовсе не отвечали. Большевистская пропаганда, как яд, разлагала... Солдаты перестали работать, не чистили лошадей, завели грязь, беспорядок... Да и вообще чувствовалось, что делать на фронте больше нечего. Фактически война кончилась. По всему фронту шло братание, солдаты покидали позиции...»

Осенью 1917 года Всероссийский земский союз вынужден был свернуть свою работу на Западном фронте. Тогда же, вероятно, был расформирован и санитарный поезд № 187.

Марии Александровне Абакумовой-Саввиных, о которой речь впереди, довелось работать в поезде № 187 в лучшие, если можно так сказать, времена Первой мировой войны — в первые её года полтора. И кровь лилась, и бомбы бросали германцы с аэропланов на санитарный поезд, и газами травили — казалось, что это самые тяжкие несчастья и беды, какие могут быть. Но разрушительнее всех бомб и снарядов оказалось то, что было названо разложением русской армии: падение дисциплины, анархия, хамство и неподчинение солдат офицерам, предательство, по сути, в своих рядах.

Сибирские красавицы

С лёгкой руки Василия Сурикова название одного из написанных им портретов — «Сибирская красавица» — прочно закрепилось за моделью этого портрета Екатериной Рачковской, жительницей Красноярска, супругой врача П. И. Рачковского. Рачковская была отмечена той особенной красотой, которой, как считается, наделены сибирячки: с портрета смотрит на нас женщина розовощёкая, крепкая, с весёлыми, смеющимися глазами.

С сестёр Абакумовых, Анны и Марии, никто, к сожалению, живописных портретов не писал. Но, судя по сохранившимся фотографиям, и Анну, и Марию можно было смело отнести к первым красноярским красавицам начала ХХ столетия. Красота их была несколько иной, нежели та, которой отличалась «сибирская красавица»,— назовём её «европейской»: тонкие черты лица, точёные талии...

Семья Абакумовых жила на приисках в Северо-Енисейском округе, потом переселилась в Енисейск, где её глава Александр Михайлович служил управляющим одного из речных пароходств. Из Енисейска перебралась в Красноярск. Были у Александра Михайловича и Александры Александровны Абакумовых три дочери и сын.

Сын, Пётр Александрович Абакумов, родился в 1877 году. Окончил Казанский ветеринарный институт, курсы бактериологии в Петербурге. В Красноярске работал врачом-ветеринаром, заведовал Пастеровской станцией и оспенно-вакцинным отделением. В Енисейской губернии он стал первым профессионально образованным ветеринарным врачом. В начале 1930-х его арестовали по подозрению в контрреволюционной деятельности, осудили, но ненадолго. Потом опять арестовали, добавили серьёзных статей и в 1938 году расстреляли.

Старшая дочь Абакумовых Анна, 1868 года рождения, в двадцать лет вышла замуж за врача Иннокентия Ивановича Кускова. Семью И. И. и А. А. Кусковых в Красноярске хорошо знали. Иннокентий Иванович, помимо врачебной практики, занимался общественной деятельностью. Анна Александровна тоже была известной общественницей: председательствовала в Синельниковском благотворительном обществе, после начала Первой мировой войны участвовала в Комитете беженцев, Дамском комитете Союза городов. С годами Анна Александровна погрузнела, обрела степенность губернской дамы крепкого достатка. В молодости же была стройна, мила, чрезвычайно, как уже отмечалось, привлекательна! Жаль, что в эти годы не встретил Анну Василий Суриков или другой хороший живописец, Валентин Серов, например, писавший светских красавиц. А может быть, и Модильяни какой (бывала же она, как и многие обеспеченные жители Красноярска, за границей, в Европе) — сообразно типу её женской красоты... И Иннокентий Иванович, и Анна Александровна прожили недолгие, в общем, жизни, умерли в шестьдесят или около того лет. Он — в 1920 году, она — в 1928-м.

О самой младшей дочери Абакумовых ничего не известно, есть лишь фото, на котором все три сестры изображены вместе.

Но вот о средней дочери, Марии, сказать есть что. И рассказ о ней можно было бы начать со слов её близкой подруги — Александры Толстой, дочери Льва Толстого. В своей книге воспоминаний «Дочь» Толстая пишет: «Облик нашего старшего врача Марии Александровны Саввиных совсем не подходил в моём представлении к её профессии. Она была очень красива...» Впрочем, лучше по порядку.

С Александрой Толстой в одном купе

Итак, Мария Абакумова — Абакумова-Саввиных, как она писала свою фамилию, выйдя замуж за одного из известных красноярских золотопромышленников.

Андрей Андреевич Саввиных был старше Марии на двадцать лет, для него это был второй брак. О таких людях говорят: сделал себя сам. Сын сельского писаря, он начал работать в двенадцать лет в конторе золотопромышленной компании, занимался самообразованием. В восемнадцать лет уже служил бухгалтером главной конторы компании и управляющим одного из приисков. С двадцати двух лет золотопромышленным делом занимался самостоятельно, в конце концов выбился в купцы первой гильдии. Состоял гласным городской Думы, немало денег тратил на благотворительность — открытие народного университета в Красноярске, начальные школы, стипендии учащимся, помощь бедноте и т. д. Слыл любителем театрального искусства, был известен как хороший шахматист... Его двое сыновей и дочь от первого брака были уже взрослыми людьми, когда Андрей Андреевич женился на Марии Абакумовой. Но брак этот длился недолго: в феврале 1911 года А. А. Саввиных скоропостижно скончался... В этом браке, как и во всяком другом, где разница возраста супругов — в целое поколение, есть некая тайна. Но в данном случае средствами документального жанра её не разгадать — информации, скажем так, недостаточно.

В «Памятной книжке Енисейской губернии на 1911 год» (к этому времени М. А. Абакумовой-Саввиных тридцать восемь лет, она получила медицинское образование) её фамилия встречается несколько раз. В Красноярской женской гимназии Мария Александровна преподаёт гигиену, к тому же является штатным врачом этого учебного заведения. В рисовальной школе, открывшейся в Красноярске в 1910 году, числится преподавателем анатомии, а в одном из приходских училищ — почётным блюстителем, т. е. тем лицом, что избираются на эту должность из числа состоятельных горожан, обязаны заботиться о материальном положении училища, следить за его учебно-воспитательной частью. Ведёт М. А. Абакумова-Саввиных и врачебную практику по женским болезням (адрес: набережная р. Енисея, собственный дом, во флигеле).

Получается, в кругу коллег, знакомых Марии Абакумовой-Саввиных — «весь Красноярск»! «Весь» — если понимать под этим словом наиболее образованную часть красноярцев, интеллектуально-
художественную элиту. В женской гимназии в одни годы с Абакумовой историю и географию преподаёт будущий фольклорист Мария Красноженова, историю — Александр Богданов, богослов, редактор «Енисейских епархиальных ведомостей», словесность — Калерия Козьмина, супруга этнографа Н. Н. Козьмина. Начальницей гимназии была Антонина Константиновна Богенгардт (и рассказ об этой фамилии ещё впереди). Рисовальной школой заведовал архитектор Леонид Чернышёв, а рисование преподавал Дмитрий Каратанов... И всё это фамилии людей известных, оставивших свой след в красноярской истории, культуре. Видывала Мария Александровна и Европу, сохранились её салонные фото, сделанные в разные годы в Германии, Швейцарии.

В «Памятной книжке Енисейской губернии на 1915 год» М. А. Абакумова-Саввиных (в дальнейшем, для краткости, просто Саввиных) всё так же указана преподавателем, врачом Красноярской женской гимназии. Но это неверно: в 1915 году Мария Александровна не работала в женской гимназии. Начавшаяся Первая мировая война внесла коррективы в мирную жизнь даже далёкой от фронта Сибири. И уже осенью 1914 года М. А. Саввиных была за тысячи вёрст от Красноярска — она находилась на Северо-Западном фронте, в качестве старшего врача санитарного поезда № 187 Всероссийского земского союза участвовала в рейсах, выполнявшихся из Москвы в Белосток и обратно.

Её судьба в военные годы прослеживается по воспоминаниям Александры Толстой «Дочь», книге Ю. Хечинова «Крутые дороги Александры Толстой», созданной, как указывает автор, «по материалам архивных источников, обширной переписки Александры Толстой со своими близкими, писем её знакомых, различных документов и воспоминаний». И ещё один немаловажный источник сведений о М. А. Саввиных — множество фотографий, запечатлевших перипетии её военно-санитарной службы.

Но продолжу начатую цитату из книги А. Л. Толстой «Дочь» — описание М. А. Саввиных:

«Правильные черты лица, чёрные брови, карие живые глаза, молодое лицо и... совершенно белые волосы. Мы все уважали и любили её. Она была прекрасным товарищем — весёлая, общительная, но была плохим и неопытным врачом. Пугалась тяжёлых случаев ранения, терялась, когда надо было принять экстренные меры, сделать операцию, чтобы спасти раненого или больного.

Раненых привозили прямо с поля сражения, и бывали тяжёлые случаи ранения в живот, в голову, иногда умирали тут же во время перевязки».

Эти строки Александры Толстой относятся к самым первым месяцам войны, и впереди было ещё немало испытаний, тяжёлых, сложных операций, и Мария Саввиных, конечно, вполне освоилась в непростой обстановке, приобрела необходимый и врачебный, и фронтовой опыт. Но как случилось знакомство Александры Толстой с Марией Саввиных, переросшее в дружбу?

Решение идти сестрой милосердия на фронт Александра Толстая приняла вскоре после начала войны. Окончив краткие курсы медсестёр военного времени, она работала в госпитале Звенигорода. Но вскоре через председателя Всероссийского земского союза графа Г. Е. Львова получила назначение сестрой милосердия на санитарный поезд № 187. Куда, в свою очередь, старшим врачом была определена Мария Саввиных.

И получилось так, что и Александра Толстая, и Мария Саввиных работали на санитарном поезде № 187 с его самого первого рейса. Первый рейс — он длился с 6 по 21 (по старому стилю) октября 1914 года; поезд следовал по маршруту Москва — Белосток — Гродно — Вильна — Двинск — Режица — Москва. Медперсонал поезда оказал в этом рейсе помощь 453-м раненым.

«Мой дом — вагон,— писала Толстая в одном из писем сестре Татьяне в Ясную Поляну.— И я уже привыкла к нему, и мне тут хорошо. И сколько времени я тут проживу, куда закинет ещё судьба — ничего не знаю. Два дня усиленно готовим поезд. Санитары-меннониты (представители сектантского течения в протестантстве, которые освобождались от воинской повинности, использовались на альтернативных службах.— В. Ч.) моют вагоны для раненых, мы, сёстры, готовим материал для перевязок».

Александра Толстая делила с Марией Саввиных одно купе. На стене у вагонного окна она прикрепила портрет отца, Льва Толстого.

В течение октября — ноября 1914 года санитарный поезд № 187 сделал несколько рейсов в Восточную Пруссию, к городам Граево, Лык, к передовой.

«Мы сейчас едем на тяжёлую, трудную, полную лишений работу,— писала Толстая в Ясную Поляну,— но весь наш персонал бодр, и все мы едем с радостью. Только Бог знает теперь, когда придётся вернуться. Посмотри на карту, куда мы едем. Если всё будет благополучно, наш поезд будет, вероятно, следовать за нашими войсками, подбирая раненых...»

Впечатления от увиденного отразились в статье Александры Толстой «Месяц в санитарном поезде Всероссийского земского союза», опубликованной в газете «Русские ведомости». Она писала об ужасных разрушениях в городах, где проходили боевые действия, разорённых сёлах, встречах с русскими солдатами, офицерами, работе санитаров под гром орудий... Санитарный поезд подбирал не только раненых русской армии, но и германцев. Так, пишет Толстая, «в Осовце погрузили в поезд ещё 74 солдата, среди них 39 пленных, тяжело раненых германцев, некоторым по 15 и 16 лет. Между прочим, один меня спросил: неужели все русские такие хорошие, как те доктора и сёстры, которые за ним ухаживают? Я спросила его: „Почему это вас удивляет?“ — „Нам говорило наше начальство, что все русские злые и что нас замучают, если мы попадём в плен“».

С конца октября в течение месяца с небольшим поезд № 187 вывез с передовой, оказал помощь более двум тысячам раненых воинов. Получается, что среди них было немало попавших в плен солдат германской армии. Но для санитаров, медсестёр, врачей раненый — это прежде всего человек, которому нужно помочь, независимо от того, свой он или чужой. [1]

В конце ноября 1914 года поезду № 187, прибывшему в Москву после очередного рейса, предстояло особое испытание. Император Николай II пожелал ознакомиться с состоянием санитарных поездов, и персонал 187-го должен был в короткое время полностью развернуть полевой госпиталь на местности, продемонстрировать свою работу.

Смотр проводился на Ходынском поле. Несмотря на волнение, санитары, железнодорожная прислуга работали слаженно. В течение часа они развернул полевой госпиталь, операционную палатку, перевязочную, питательный пункт, в котором повара успели даже приготовить горячий обед! Все работы происходили на глазах у Николая II, приехавшего с супругой и дочерьми, в окружении многочисленной свиты, представителей Общества Красного Креста, Всероссийского земского союза.

Работой персонала поезда Николай II остался доволен, выразив благодарность присутствовавшему здесь же председателю ВЗС князю Г. Е. Львову. О смотре на Ходынском поле с участием Николая II сообщили московские газеты, а иллюстрированный журнал «Искры» дал групповое фото всего персонала поезда № 187. В центре фото, среди медсестёр, врачей,— М. А. Саввиных, здесь же и А. Л. Толстая.

Вскоре после прошедшего смотра А. Л. Толстая оставила поезд № 187: открылся Турецкий фронт, и она была зачислена сестрой милосердия в срочно организованный Всероссийским земским союзом крупный полевой врачебно-питательный отряд. Тифлис, Игдыр, Каракилис, уничтоженный войной турецкий город Ван... Александра Толстая наяву увидела здесь все ужасы войны, о чём рассказала впоследствии в своих воспоминаниях.

Её командировка на Кавказ длилась почти год. В ноябре 1915 года Александра Толстая получает новое назначение — она отправляется на Западный фронт в должности уполномоченного Всероссийского земского союза. В маленьких городках организовывает приюты, столовые, школы для детей. Ей, приобретшей немалый опыт в военно-санитарном деле, поручается организовать большой подвижной санитарный отряд Всероссийского земского союза. В отряде — восемь врачей, около тридцати сестёр милосердия, хозяйственный персонал, санитарный транспорт. Толстая забрала в отряд часть медперсонала, работавшего с ней на Кавказском фронте, в детских столовых.

Пригласила она и М. А. Саввиных, продолжавшую свою прежнюю работу на санитарном поезде № 187. К этому времени (весна 1916 года) свои рейсы поезд совершал уже на железных дорогах от Москвы к Орлу, Брянску, Минску, Полоцку. Мария Александровна приглашение приняла. Договорившись с руководством своего поезда, перешла на должность младшего врача в 8-й санитарный транспортный отряд А. Л. Толстой. Отряд базировался в основном в Минске, выдвигаясь постоянно к линии фронта; три его летучки колесили между передовой и тылом, собирая раненых, оказывая им первую помощь.

Отношения Александры Толстой и Марии Саввиных становятся всё более тёплыми, дружескими. Во время коротких отпусков, когда Толстая навещала родных в Ясной Поляне, с собой она брала и Марию Саввиных, которая познакомилась с сестрой Александры Татьяной, с матерью Софьей Андреевной, вдовой Льва Толстого. Потом, в письмах Толстой с фронта в Ясную Поляну, Мария Саввиных, случалось, делала приписки: «Шлю сердечный привет милой, уважаемой Татьяне Львовне. Могу засвидетельствовать, что сестра Ваша мечется как белка в колесе. Организаторская жизнь очень интересна, я рада, что попала в Минск в такой период. Надеюсь, что у Александры Львовны хватит сил и энергии поставить дело хорошо...» В другом письме сестре сама Александра Толстая приписывает: «Тебе шлют привет Мария Александровна и Дмитрий Васильевич (Никитин, старший врач отряда, работавший в своё время в Ясной Поляне.— В. Ч.). Хорошо, дружно и интересно работается с такими людьми, как они, да и вообще как весь персонал отряда. Но многие не выдерживают этого нервного напряжения, в котором мы постоянно находимся, и с грустью нас покидают...»

Между прочим, может показаться, что санитарная жизнь на колёсах — достаточно спокойная. Это не передовая, страданий, крови вокруг много, но проливают её воины, а на долю врачей, медсестёр приходятся, главным образом, моральные переживания, нервное напряжение... Не передовая — но и врачи, и санитары кровь проливали тоже. Так, в расположение одной из летучек отряда немецкий аэроплан сбросил бомбу. Была тяжело ранена одна из медсестёр, вскоре она умерла. Тогда же немцы обстреляли батареи русской артиллерии, рядом с которыми расположилась одна из летучек. Снаряды рвались, летели осколки... А потом стали разрываться снаряды, начинённые газом с запахом вишни — цианистый калий!

«Уже не слышно было раздельных разрывов снарядов, всё смешалось в сплошной гул,— писала А. Л. Толстая в воспоминаниях.— Дрожала земля, дрожало всё кругом.

Весь блиндаж заполнили ранеными. Стоны, крики! Врачи и сёстры лихорадочно работали, перевязывали раненых... Бой длился несколько часов. Санитары на носилках подносили раненых. Командир полка сорвал маску, чтобы отдавать приказания, и умер от отравления газами. Некоторые из нас тоже пострадали».

А в следующий раз русские позиции накрыло смертоносным газом от неудачной газовой атаки, предпринятой своими же войсками в ответ на многочисленные атаки немецкие... «Пишу только два слова, потому что ужасно мало времени, и расстроена я очень,— в письме сестре сообщала Толстая об этом случае.— Сейчас все везут двуколки с отравленными нашими же собственными газами. Во дворе стоны, кашель. Тяжело. Вообще, за последние дни счастье немного изменило нам...»

10 октября 1916 года вышел приказ по 2-му Кавказскому армейскому корпусу (с весны 1916 года корпус вёл бои на Западном фронте в районе Молодечно, на Вильненском направлении), в котором, в частности, говорилось:

«...Лазарет графини Толстой за время пребывания его в районе корпуса своей образцовой работой постоянно оказывал ценные услуги частям вверенного мне корпуса. Особенно доблестна была работа всего персонала лазарета во время произведённой неприятелем газовой атаки в ночь с 19-го на 20-е июля сего года на фронте Гренадерской дивизии, когда часть его быстро, с большим рвением устремилась к передовым позициям для оказания помощи пострадавшим на месте и для быстрого вывоза их, другая же часть принимала доставленных в лазарет газоотравленных и оказывала им необходимую, своевременную помощь.

За столь выдающуюся и полезную деятельность считаю долгом службы выразить свою глубокую благодарность всему персоналу лазарета во главе с графиней А. Л. Толстой и врачам: старшему — Д. В. Никитину и младшим — Е. Г. Чаадаевой и М. А. Саввиных.

Командир корпуса, генерал от артиллерии Мехмандаров».

В конце 1916 года А. Л. Толстая всё чаще стала испытывать недомогание, перешедшее вскоре в болезнь. Давала о себе знать тропическая лихорадка, которой она переболела на Турецком фронте. В Минске её надолго положили в лазарет. Всё это время Мария Саввиных старалась почаще быть с нею рядом. Болезнь Толстой совпала с началом смутного времени в стране. Наступал 1917 год...

«Уже в 1916 году в воздухе чувствовалась большая напряжённость,— писала А. Л. Толстая.— В больших городах начались забастовки. Пропало обычное русское добродушие, в воздухе висела скверная брань, люди толкались, отвечали неохотно и грубо на вопросы... Где-то что-то назревало большое, неизвестное, страшное, страшнее войны...» Падала дисциплина и в санитарном отряде А. Л. Толстой: «Особенно плохо было во второй летучке. Начальник ничего не мог сделать с командой. Отказывались работать, грубили. Был даже случай отказа передвинуться на новое место по приказу начальника дивизии».

В деревнях мужики громили усадьбы. Ясная Поляна ещё держалась именем Толстого, но и там начались бесчинства, грабежи. «У нас в Ясной бабы и дети три или четыре дня грабили яблочный сад и унесли все яблоки. Более 1000 пудов,— писала Александре Львовне сестра.— Отвратительно было видеть это разнузданное, жадное, ругающееся, торопящееся стадо, бабье. Было по несколько сот баб зараз, а мы все только поглядывали и молчали...»

 

В начале осени 1917 года А. Л. Толстая передала руководство отрядом новому уполномоченному и выехала в Ясную Поляну.

А что же М. А. Саввиных? Вероятно, вскоре после отъезда Толстой и она покинула отряд, который уже и сам по себе стал разваливаться. Есть её фотография, на которой она проставила дату: «Красноярск, 13.V.1918».

До весны 1918-го она ещё могла попасть в свой город, поезда худо-бедно ходили. Но это уже был совсем другой Красноярск, нежели тот, который она покидала в 1914 году. В городе правил исполком, шла национализация, многие предприятия в городе были отобраны у их владельцев. На Воскресенской улице, у перекрёстка, где наискосок друг от друга находились гадаловские магазины (уже, впрочем, национализированные), висела растяжка с её новым названием: «Улица Советской республики».

В своей кожаной куртке, какие выдавали в начале войны всем санитарам, медсёстрам и врачам санитарного поезда, Саввиных вполне сошла бы за представительницу новой власти, комиссаршу. Таких комиссарш, а больше комиссаров, она могла видеть на широко отмечавшемся в городе празднике 1 Мая 1918-го, во главе колонн, на трибуне... Но пройдёт всего лишь полтора месяца, и власть в городе переменится, комиссары побегут на кораблях на север, прихватив из банков и городских складов всё, что можно было увезти...

А в январе 1920 года власть в городе опять станет советской, и теперь уже навсегда, как это представлялось долгие годы...

Как жила Мария Александровна в Гражданскую войну? Где жила? Двухэтажный деревянный дом семьи Саввиных на углу улицы Гостинской и переулка Дубенского (дом сохранился доныне) был национализирован. Но, может быть, Марии Александровне оставили в нём комнату, какой-то угол? Как бы то ни было, Гражданскую войну она пережила в Красноярске, и из заметки, напечатанной в одном из местных периодических изданий, следует, что в ноябре 1922 года М. А. Саввиных состоит преподавателем новой девятилетней общеобразовательной городской школы. А в «Справочнике по г. Красноярску на 1923 год» её имя можно найти в списке врачей (детские и внутренние болезни).

Но уже в том же 1923 году она уезжает из Красноярска в Ясную Поляну. В ноябре 1923-го, в день памяти Л. Н. Толстого, в Ясной Поляне открывается школа, построенная на пожертвования американской организации «Джойнт». При школе создаётся амбулатория, для которой получены оборудование, хирургические инструменты, лекарства. Вероятно, с самого открытия яснополянской школьной амбулатории заведовать ею стала М. А. Саввиных. Её связь с Александрой Львовной не терялась и после работы в санитарных поездах, а с открытием школы и амбулатории Толстая, надо думать, пригласила подругу переехать на работу в Ясную Поляну.

В опубликованных воспоминаниях яснополянского старожила, учившегося в этой школе в 1920-е годы, Николая Цветкова, есть упоминание о враче Марии Александровне Абакумовой. Цветков пишет, что вместе с Александрой Львовной Толстой и другими преподавателями она ходила с детьми «на прогулку или на каток на Среднем пруду».

 

В 1929 году Александра Львовна Толстая покидает и Ясную Поляну, и советскую Россию, уезжает по приглашению читать лекции о Л. Н. Толстом в Японию. На родину она уже никогда не вернётся. Истинные причины её отъезда — в невыносимых, гнетущих условиях работы, которые стали постепенно складываться в Ясной Поляне. В книге воспоминаний «Дочь», создававшейся в эмиграции, она пишет о «злостных придирках коммунистов», бесконечных ревизиях в школах и музее, проводившихся местными властями, введении в школах антирелигиозной пропаганды, бесчинствах полуграмотных партийцев, насилии с коллективизацией в селе и т. д.

Что оставалось делать Марии Александровне после отъезда Толстой из Ясной Поляны? Из воспоминаний Толстой о Ясной Поляне 1920-х годов картина жизни в имении предстаёт тягостная, и вряд ли гнетущая обстановка, да ещё в отсутствие Александры Львовны, могла быть ей по нраву...

Как долго жила и работала в Ясной Поляне Мария Александровна? «К сожалению, мы не располагаем точными датами пребывания М. А. Абакумовой-Саввиных в Ясной Поляне»,— такой неутешительный ответ на свой запрос я получил от научного сотрудника музея-заповедника Аллы Кураковой. Но при этом она рекомендовала мне (и спасибо ей за это!) обратиться к человеку, который может располагать какой-то информацией по интересующей меня теме.

Этот человек — Наталья Григорьевна Жиркевич-Подлесских. Она внучка Александра Владимировича Жиркевича, «литератора, военного юриста, коллекционера», как его аттестует биографический словарь «Русские писатели», и я не могу не сказать о нём, хотя бы очень коротко.

А. В. Жиркевич (1857–1927) писал прозу и стихи, печатался в журналах, издавал книги. Человек разносторонних интересов, он собрал выдающиеся коллекции — автографов, рукописей, предметов старины, старинного оружия и орудий пыток (29 пудов!), которые были подарены или переданы им в различные музеи Петербурга и других городов. В его собрании картин и графики русских и зарубежных художников, которую он фактически подарил музею Симбирска, были произведения К. П. Брюллова, И. К. Айвазовского, И. Е. Репина... Да и самого Жиркевича Репин рисовал четырежды!

А. В. Жиркевич общался со многими выдающимися государственными и общественными деятелями России, писателями, поэтами, художниками. В дневнике, который он вёл в 1880–1925 годы,— имена Л. Н. Толстого, А. А. Фета, И. А. Гончарова, Н. С. Лескова, А. П. Чехова, И. К. Айвазовского и В. В. Верещагина, П. А. Столыпина... Дневник огромен, отрывки из него начинали публиковаться ещё в 1930-е годы.

А последние четверть века изучением рукописей А. В. Жиркевича, подготовкой их к печати занимается Наталья Григорьевна Жиркевич-Полесских. Профессия Натальи Григорьевны — преподаватель музыки, у неё множество учеников, с благодарностью вспоминающих её уроки. Но работа над рукописями деда стала для Натальи Григорьевны ещё одним главным делом жизни.

В 2009 году в Туле вышел 800-страничный том А. В. Жиркевича «Встречи с Толстым. Дневники. Письма». Н. Г. Жиркевич-Подлесских подготовила его, составила, сопроводила вступительной статьёй и примечаниями. Предисловие к книге написал литературовед Валентин Курбатов. Эта работа Натальи Григорьевны была удостоена Всероссийской Горьковской премии в номинации «Мои университеты» — за сохранение и приобщение к культурному наследию уникальных литературных материалов.

Личность А. В. Жиркевича необыкновенно интересна, его дневник представляет огромную историко-культурную ценность! Погрузиться в него можно с головой и надолго!.. Но — более всего ныне меня интересует М. А. Саввиных: где она жила после Ясной Поляны? когда умерла?

Из общения с Натальей Григорьевной выяснилось, что она была хорошо знакома с Надеждой Иннокентьевной Кусковой, дочерью И. И. и А. А. Кусковых, племянницей Марии Александровны. Надежда Иннокентьевна ещё до революции училась в Петербурге (вероятно, на знаменитых Бестужевских женских курсах), в советское время работала в Москве преподавателем в школе для глухонемых. Наталья Григорьевна познакомилась с нею в 1963 году, и это знакомство, переросшее в дружбу, несмотря на большую разницу в возрасте, продолжалось до самой смерти Надежды Иннокентьевны в 1979 году. Жила Надежда Иннокентьевна в коммунальной квартире в центре Москвы, на улице Щусева, а незадолго до смерти — в доме для престарелых. Навещавшей её Наталье Григорьевне она рассказывала историю своей семьи. От неё Наталья Григорьевна и узнала о Марии Александровне Саввиных, её военно-санитарной эпопее, дружбе с Александрой Толстой, жизненных обстоятельствах...

В книге О. П. Аржаных «Что в имени тебе моём...», посвящённой описанию Троицкого кладбища в Красноярске, достаточно подробно описаны семейные захоронения Абакумовых и Кусковых. Но могилу М. А. Абакумовой-Саввиных Ольга Павловна Аржаных, знающая как никто другой этот исторический некрополь, отыскать не смогла. И теперь, после всего, что могла сообщить Наталья Григорьевна, понятно почему.

...Из Ясной Поляны Мария Александровна возвратилась, вероятно, в Красноярск, но ненадолго. В 1928 году умирает её сестра Анна Александровна Кускова. Всё меньше остаётся людей, всего того, что связывает Саввиных с городом на Енисее. Её племянница Надежда Кускова живёт и работает в Москве. Уезжает в Москву и Мария Александровна. Обо всех обстоятельствах и причинах этого отъезда, как и о том, где жила и работала Мария Александровна в Москве, наверное, уже не узнать. А умерла Мария Александровна Саввиных в 1935 году; похоронена она на Ваганьковском кладбище.

К Надежде Кусковой после смерти Марии Александровны и перешло всё её небогатое наследство: большая, ручной работы, аптечка, шкафчик для лекарств (ныне они хранятся у Натальи Григорьевны), а ещё альбомы с фотографиями.

Надежда Иннокентьевна Кускова не была замужем, и так сложилось, что в последние годы её жизни самым близким для неё человеком в Москве стала Наталья Григорьевна Жиркевич-Подлесских. Она и взяла на себя все тяготы по организации похорон Надежды Иннокентьевны, когда та умерла. Похоронена Н. И. Кускова была там же, где и М. А. Саввиных, на Ваганьковском кладбище, рядом с её могилой. Домашний архив Н. И. Кусковой (а это, прежде всего, семейные фотографии, а также альбомы с фото, принадлежавшие М. А. Саввиных) перешёл к Наталье Григорьевне. Большую часть этого архива она вскоре передала дальним родственникам Н. И. Кусковой в Красноярск. Фотографии, связанные с участием М. А. Саввиных в санитарном поезде № 187, жизнью и бытом поезда,— в музей-усадьбу «Ясная Поляна».

Вот, собственно, и всё о жизни Марии Абакумовой-Саввиных, которая с самого начала Первой мировой войны стала её непосредственной участницей в качестве врача, встретилась и подружилась с Александрой Львовной Толстой, немало лет проработала с нею рядом в санитарном поезде, а потом в Ясной Поляне, родовой усадьбе Толстых...

 

...Фотографии, в отличие от рукописей, которые всё-таки легко сжечь, не очень хорошо горят. Но зато желтеют, теряют изображение, коробятся, становятся хрупкими, ломаются. Наконец, безымянные, не подписанные, они просто-напросто становятся никому не нужными, исчезают в мусорных контейнерах. Умерли те, кому были дороги эти фото, кто мог хоть что-то рассказать об изображённых на них людях. А для потомков эти люди — никто и совсем не интересны...

Что делать? Как спасти свой фотоархив? — а погибнуть он может в любой семье, это — увы! — хорошо известно. Для начала хотя бы подписать каждую фотографию, привести в порядок, разместить в альбоме, чтобы рука не поднялась выбросить. Пусть лежат, а там, глядишь, в каком-то отдалённом будущем внук или правнук заинтересуется ими, откроет их для себя, заглянет в прошлое своей семьи, а может, и не только своей...

В истории о санитарном поезде № 187 фотографии, запечатлевшие персонал поезда в работе и на отдыхе, раненых солдат, другие реалии санитарно-поездной жизни, занимают особое место. Можно сказать, с них и начала раскручиваться эта история. И потому далее — необходимый рассказ о том, как и каким образом они оказались в Красноярске. Нет, эти фото не из архива Саввиных, хотя, вероятно, многие из них печатались с одних негативов. Они из другого семейного архива, и тут открывается ещё одна красноярская страница в истории санитарного поезда № 187.

Альбомы с фотографиями

В 1995–1996 годах в газете «Красноярский комсомолец», которая тогда ещё выходила, я вёл страницу, которая называлась «Кунсткамера» и была посвящена краеведению. Страница выходила один-два раза в месяц; для неё я старательно подготавливал архивные публикации, писал короткие рецензии на новые краеведческие книги, собирал отовсюду всяческую любопытную информацию в тему и т. д.; каждая страница содержала довольно много иллюстраций. Иные материалы тех страниц интересны, думается, и сегодня.

Самый первый выпуск «Кунсткамеры» вышел с фотографией Николая Ауэрбаха, красноярского краеведа, археолога 1920-х годов, человека многообразных гуманитарных талантов. Спустя несколько дней в редакции газеты мне передали номер телефона: кто-то звонил по поводу одного из материалов в «Кунсткамере», просил с ним связаться. Звонившим оказался сын Николая Ауэрбаха, Константин Николаевич Ауэрбах. Вскоре я встретился с ним у него дома.

Первым делом Константин Николаевич попрекнул меня за ошибку, допущенную в подписи к фотографии, но, в общем, был благодарен за публикацию. Тогда, в 1990-х, после многих лет забвения Николая Ауэрбаха, в газетах, в научных сборниках начинали появляться материалы о нём, и Константин Николаевич был рад любому из них.

Квартира, в которой К. Н. жил с семьёю, была на первом этаже стандартной пятиэтажки, довольно далеко от центра города. Обстановка тоже была стандартно-советская: сервант с чешским хрусталём, чайным сервизом, диван-кровать, полированные книжные полки... Однако же некоторые предметы настораживали: то фарфоровая кружечка с явно дореволюционным рисунком, то потемневшие от времени кожаные корешки нескольких книжек по соседству с Шолоховым и Шишковым, то какие-то другие мелочи указывали на некий исторический подтекст этого обычного жилища.

Пенсионер Константин Николаевич (до выхода на пенсию работал топографом, лесоустроителем) занимался садоводством, любил цветы, разводил, кажется, и голубей, а в зимнее время хаживал в городскую библиотеку на заседания краеведов, таких же, главным образом, пенсионеров, где выступал иногда с рассказами о семействе Ауэрбахов, о котором и в самом деле было что рассказать.

Не стану повествовать о предках К. Н.— ни об отце его, археологе Николае Константиновиче Ауэрбахе, ни о деде Константине Ивановиче Ауэрбахе, возглавлявшем в городе золотосплавочную лабораторию, гласном городской Думы, ни о родственнике Александре Андреевиче Ауэрбахе, горном инженере, предпринимателе, которого Валентин Пикуль сделал героем своего рассказа «Ртутный король России». О них давно и много всего написано, и найти эти публикации особого труда не составит. Скажу лишь, что большой архив Н. К. Ауэрбаха, включавший его рукописи, переписку с учёными, археологами 1920-х годов, сохранённый и в 1930-е, и в 1940-е годы (как был сохранён — отдельная история, о которой тоже рассказывалось), ко времени моего знакомства с К. Н. уже давно (с начала 1970-х) находился в Институте истории, филологии и философии СО АН СССР в новосибирском Академгородке, переданный туда вдовой Н. К. Ауэрбаха. Но материалы, касающиеся непосредственно семьи Ауэрбахов,— письма, фото и проч.— остались, и К. Н. некоторые из них продемонстрировал. По этим материалам, разным источникам К. Н. составлял родословную семейства Ауэрбахов, начиная с конца XVIII века.

Потом я ещё несколько раз приезжал к К. Н. и в какой-то из приездов показал ему родословное древо Ауэрбахов, вычерченное мною на листе ватманской бумаги. Изготовил я его на основе сведений, полученных от К. Н., информации из энциклопедий, других источников, которую удалось собрать. К каждому персонажу древа я подписал ещё и разные краткие о нём сведения. Такое самодельное родословное древо очень К. Н. понравилось, и я ему его вручил, себе оставив ксерокопию. Во время очередного своего выступления на тему Ауэрбахов в истории России и Красноярска К. Н. представил это древо краеведам.

Последний выпуск «Кунсткамеры» вышел в «Красноярском комсомольце» в августе 1996 года, в нём была напечатана фотография Константина Николаевича. Он был сфотографирован его на фоне книжных полок; фото сопровождал текст под названием «Из рода Ауэрбахов». И невольно получилось так, что первый выпуск краеведческой страницы вышел с фото Н. К. Ауэрбаха, последний — с фотографией К. Н. Ауэрбаха.

В одну из наших встреч К. Н. показал два небольших простеньких альбомчика с наклеенными в них фотографиями и ещё ворохом снимков между страницами. Что это? Фотографии, привезённые Зоей Петровной, матерью К. Н., с Первой мировой войны?

Оказывается, Зоя Петровна Рязанова (Ауэрбах она стала в середине 1920-х, выйдя замуж за Н. К. Ауэрбаха) в самом конце 1914 года окончила по сокращённой программе курсы при Енисейской общине сестёр милосердия Российского Общества Красного Креста. И уже в следующем году в качестве сестры милосердия она попала в штат медперсонала санитарного поезда № 187 Всероссийского земского союза. Некоторые фото были коротко подписаны карандашом: «16.V. Вышков», «21.VII. в Лиде» или «20.X. Белосток». В целом же эти фото представляли картину будней санитарного поезда, курсировавшего на Северо-Западном фронте. Известно, что к поезду имели какое-то отношение одна из дочерей Л. Н. Толстого и ещё врач из Красноярска Саввиных. Об этом Константин Николаевич слышал от Зои Петровны, но подробностей не знал.

«Всё собирался отправить в какой-нибудь военно-медицинский музей,— сказал Константин Николаевич, передавая мне фото.— Возьми, посмотри». Кажется, особого интереса эти фотографии у него не вызывали. Мне они тоже показались тогда, в общем-то, заурядными. Санитары и санитарки, раненые. Вот если бы солдаты на передовой, боевые офицеры, фронтовые эпизоды... А кто из врачей на фото — Саввиных и есть ли она на них вообще, представления никакого у меня не было. В то время я и не знал, как она выглядит.

Летом 1999 года Константин Николаевич Ауэрбах скоропостижно скончался по дороге на свою любимую дачу — остановилось сердце. Оборвалась ещё одна нить, связывающая сегодняшний Красноярск с его прошлым...

А альбомчики так и лежали у меня, и всё руки до них не доходили. Правда, время от времени фамилия М. А. Саввиных встречалась в тех или иных материалах по истории города. Но о её участии в санитарном поезде информация была самая приблизительная. И исходила она не из печатных источников, а от Веры Борисовны Смирновой (1914–2007), внучки красноярского городского головы П. С. Смирнова, едва ли не до самых последних лет своей долгой жизни доставлявшей краеведам разнообразные сведения о старом Красноярске и его жителях.

Так, в книге П. Н. Мешалкина «Женщины Красноярья (на рубеже XIX–XX веков)», писавшейся в середине 1990-х (вышла в 2005 году, уже после смерти историка), со слов В. Б. Смирновой сообщалось, что одна из «первых врачей-сибирячек» М. А. Саввиных будто бы «в 20-х годах уехала в Ясную Поляну к дочери Л. Н. Толстого Александре Львовне, там занималась врачебным делом и помогала ей в музейном строительстве. При каких обстоятельствах сибирячке довелось познакомиться с дочерью писателя? Возможно, во время Первой мировой войны по делам Красного Креста (спасение раненых с передовых позиций)».

В 2007 году вышла книга Тамары Комаровой «Тем, кто в забвенье брошен был судьбой... Енисейская губерния в годы Первой мировой войны» — первая на эту тему. В ней говорится о благотворительной деятельности в годы войны А. А. Кусковой, но, к сожалению, ничего не сказано о М. А. Саввиных, её сестре, находившейся в это время на Северо-Западном фронте.

Между тем об участии М. А. Саввиных в работе санитарного поезда Всероссийского земского союза, её знакомстве и дружбе с А. Л. Толстой можно было прочесть в уже изданных воспоминаниях А. Л. Толстой «Дочь» (1992, 2000), в биографическом романе Ю. Хечинова «Крутые дороги Александры Толстой» (2000). Но эти книги не попали, вероятно, в своё время в поле зрения красноярских исследователей.

Для меня, впрочем, знакомство с этими книгами тоже произошло не сразу. Когда же это случилось, то в книге Ю. Хечинова, среди прочих, я наткнулся на фотографии, сопровождавшиеся подписями: «Врач санитарного поезда Мария Александровна Саввиных с санитарами», «Сестра милосердия Александра Толстая перед отъездом на Северо-Западный фронт». Обе в кожаных куртках, с повязками Красного Креста на рукавах — вот, оказывается, как они выглядели! Они же — на общем фото персонала 187-го санитарного поезда. И тот момент, когда я впервые увидел эти фотографии, стал «моментом истины»: так ведь эти женщины в кожаных куртках, Саввиных и Толстая, есть и на фотографиях в ауэрбаховских альбомах!

В один из альбомов, следует сказать, были вложены три листа плотной, нестандартного формата бумаги. На первом листе каллиграфическим почерком выведено: «Рейсы, сделанные санитарным поездом В. З. С. № 187». И далее тем же каллиграфическим почерком перечислялись рейсы — с первого, выполненного в октябре 1914 года по маршруту Москва — Белосток — Москва, до пятьдесят седьмого, выполненного в июне 1916-го по маршруту Москва — Киев — Курск. По каждому из рейсов указывались промежуточные станции, где поезд останавливался, протяжённость рейса в вёрстах, а также число раненых, вывезенных поездом. Например: «9 рейс, 25–30/XI/1914 г. Москва — Варшава, 365 чел., 1224 версты».

Таким образом, фотографии из альбомов, частью подписанные, частью атрибутированные по описаниям рейсов санитарного поезда № 187, а также сама информация о рейсах, воспоминания Александры Толстой и документальное повествование Ю. Хечинова, информация, полученная впоследствии от Натальи Григорьевны Жиркевич-Подлесских и почерпнутая из различных красноярских источников,— всё это и стало основой для рассказа о М. А. Саввиных, её пребывании на Северо-Западном фронте, отношениях с А. Л. Толстой и т. д. Рассказа, с которого и началось это повествование.

И казалось мне, что содержание ауэрбаховских альбомов как источника сведений на этом полностью исчерпано. Но это было не так!

Одна из фотографий, вложенная в один из альбомов, была большого размера, приблизительно формата А4, хорошего качества. Это было коллективное фото персонала поезда № 187. Судя по тиснению в правом нижнем углу, оно выполнено фотографией «Модерн» польского города Седлеца (около 90 километров от Варшавы) — там санитарный поезд останавливался поздней весной — в начале лета 1915 года.

Персонал поезда разместился перед фотографом в пять рядов на пространстве между железнодорожными путями, рядом со своим 187-м санитарным. Несколько человек в железнодорожной форме, санитары числом тридцать пять человек, в среднем ряду — медсёстры, среди которых нетрудно узнать и Зою Рязанову. Здесь же, в центре, руководство — начальник поезда (с погонами подпоручика), М. А. Саввиных и три прапорщика. Останавливало на себе внимание лицо одного из прапорщиков, сидевшего третьим справа, какое-то одухотворённое, что ли. Причём, в отличие от всех снимавшихся, он смотрел не в объектив фотоаппарата, а в сторону, так, что лицо его получилось чётко в профиль. И казалось, что смотрит он, не сводя глаз, на сибирскую нашу красавицу Марию Саввиных. Ну влюбился парень, с кем не бывает.

Но каково же было моё изумление, когда я узнал, что парень этот — не кто иной, как Сергей Эфрон!

С Сергеем Эфроном в одном поезде

Признаюсь: большим поклонником поэзии Марины Цветаевой никогда не был, есть другие поэты её эпохи, стихи которых более близки. И альбом «Марина Цветаева. Фотолетопись жизни поэта» (М., Эллис Лак, 2000) попал в мои руки довольно случайно, спустя десяток с лишним лет после его выхода из печати. Альбом составили известные цветаеведы А. Саакянц и Л. Мнухин. В альбоме около 750 иллюстраций: сама Марина Цветаева в разные годы жизни, её семья, близкие, изображения тех мест, где она жила. В предисловии сообщается, что альбом, главным образом, «создан на основе уникального собрания Льва Мнухина, собиравшего долгие годы фотографии, автографы, книги, рисунки, редкие открытки и другие материалы».

И вот на страницах 92–93 этого альбома обнаружил вдруг я фотографию — ещё один «момент истины»! — давно и хорошо мне знакомую по ауэрбаховским альбомам! Ту самую — большого формата, на которой заснят весь персонал санитарного поезда. Подпись к ней гласила: «Санитарный поезд. Третий справа сидит Сергей Эфрон. 1915 г.»! Ну конечно! Это лицо с огромными грустными глазами — конечно, это он! Здесь же, на другом фото,— Сергей Эфрон в белом халате, с одним из санитаров, рядом с поездом. И оно тоже было мне знакомо по ауэрбаховским альбомам! Но кто ж знал, что это Сергей Эфрон?! Санитар и санитар, только грустный какой-то. И уже под новым углом зрения несколько раз пересмотрел фотографии в альбомах. И выяснилось: и на этом фото есть Сергей Эфрон, и на том, и на другом!

Фотографий, на которых так или иначе присутствует Сергей Эфрон, насчиталось больше двух десятков. Качества они разного. Одни чёткие, другие размытые, на одних Сергей Эфрон на переднем плане, на других его можно разглядеть где-то в заднем ряду. Многие фотографии в одном из альбомов — небольшие квадратики, фотографы обычно называют их «контрольками». Но качество этих «контролек» неплохое, их можно сканировать, увеличить до вполне приличного размера.

 

Оставив на время альбомы, обратимся к литературе, источникам: что известно о санитарной службе Сергея Эфрона на поезде № 187 «в эти дни великих шумов ратных», как писал поэт Максимилиан Волошин о начавшейся мировой войне?

А известно, в общем, немало.

В марте 1915 года Сергей Эфрон, ранее получавший отсрочку от службы, поскольку учился в Московском университете, поступил братом милосердия на один из санитарных поездов Всероссийского земского союза. В отличие от рядовых братьев милосердия, он носит погоны прапорщика (студент как-никак университета), а в качестве личного оружия — шашку в ножнах у пояса. К этому времени Сергей Эфрон был женат на Марине Цветаевой; их дочери Але — два с половиной года. Поездом, на который он попал, как можно догадаться, оказался тот самый — № 187!

Сергей Эфрон прослужил на нём всего несколько месяцев — с марта по июль 1915-го. И так совпало, что значительная часть снимков в ауэрбаховских альбомах относится к этому времени.

Вот Сергей Эфрон стоит рядом с поездом, вот сидит в открытых дверях вагона, здесь — в открытом вагонном окне, здесь — у большой санитарной палатки с медсёстрами и санитарами, а тут — во время прогулки у какой-то станции... Некоторые фото подписаны — указана станция, где оно было сделано, иногда и дата. Среди тех, с кем сфотографирован Сергей Эфрон, есть и Мария Саввиных, и Зоя Рязанова. Конечно, на них нет Александры Толстой. Но её и не могло быть — Александра Толстая работала сестрой милосердия поезда № 187 осенью, до начала зимы 1914 года. Нет и в её воспоминаниях упоминаний о Сергее Эфроне. Впрочем, этого могло не быть и по другой причине. Кто такой Сергей Эфрон в то время? Всего лишь недоучившийся студент, санитар, женат, жена пишет стихи, печатается, ну так и что?

Опубликованы письма Сергея Эфрона с его санитарной службы сёстрам Вере и Елизавете. В письмах немного подробностей, поскольку вся корреспонденция подвергалась цензуре. Вот он пишет Елизавете в одном из июльских писем: «Сейчас у нас кошмарный рейс. Подробности потом... Ты даже не можешь себе представить десятой доли этого кошмара». В другом письме сообщает сестре Вере: «Предыдущий рейс был исключительно интересным — мы подвозили раненых из Жирардова и Теремна».

Согласно упоминавшемуся списку «рейсов, сделанных санитарным поездом В. З. С. № 187», это, вероятно, был рейс № 33 Варшава — Москва, начавшийся 14 июня. В этом рейсе поезд вывез 415 раненых.

Вот отрывок из ещё одного, раннего, от 3 апреля, письма Елизавете:

«Сегодня я с двумя товарищами по поезду отправился на велосипеде по окрестностям Седлеца. Захотелось пить. Зашли в маленький домик у дороги и у старой-старой польки, которая сидела в кухне, попросили воды. Увидав нас, она засуетилась и пригласила нас в парадные комнаты. Там нас встретила молодая полька с милым грустным лицом. Когда мы пили, она смотрела на нас, и ей, видимо, хотелось заговорить. Наконец она решилась и обратилась ко мне:

— А почему пан такой мизерный? Пан ранен?

— Нет, я здоров.

— Нет, нет, пан такой скучный (я просто устал) и мизерный (по-русски это звучит обидно, а по-польски совсем иначе). Пану нужно больше кушать, пить молока и яйца.

Мы скоро вышли. И вот я не офицер и не ранен, а её слова подействовали на меня необычайно сильно. Будь я действительно раненым офицером, мне бы они всю душу перевернули».

Отрывок этот интересен ещё и тем, что к нему в качестве иллюстрации нашлась фотография. На фото: рядом с поездом — группа санитаров и сестёр милосердия (среди которых и Зоя Рязанова); впереди — Сергей Эфрон и ещё те «двое товарищей», о которых он пишет в письме, с велосипедами. Фото подписано: «4 апреля, Седлец». «Мизерный» на польском — худой, осунувшийся, болезненный. Эфрон на большинстве снимков таким и выглядит.

«Мизерный» — услышанное от польки это слово ему, студенту-филологу, понравилось, он вставил его в одно из последующих своих писем: «Меня страшно тянет на войну солдатом или офицером, и был момент, когда я чуть было не ушёл, и ушёл бы, если бы не был пропущен на два дня срок для поступления в военную школу. Невыносимо неловко мне от моего мизерного братства — но на моём пути столько неразрешимых трудностей».

 

На станциях, где останавливался поезд, в свободные от работы часы персонал поезда небольшими группами отправлялся на прогулки по окрестностям. В этих прогулках, судя по фотографиям, обычно участвовала и Мария Саввиных. Медсестёр сопровождали мужчины — один-два санитара, прапорщики с пристёгнутыми к поясу шашками (мало ли что — идёт война!). На одном из таких фото — сёстры милосердия на траве на опушке леса, перед ними полулежат с задумчивым видом Мария Саввиных и Сергей Эфрон. На другом — медсёстры, санитары, Мария Саввиных, Сергей Эфрон, погружённый в свои думы.

Но не могли же Сергей Эфрон и Мария Саввиных бродить молча по окрестностям станции. О чём-то ведь они говорили...

«Сергей,— могла, например, спросить Эфрона Мария Саввиных (она была старше его лет на двадцать, обращалась, наверное, по имени),— вы часто невеселы. Что-то стряслось?»

«Нет, нет, что вы! — мог ответить Сергей Эфрон.— Всё хорошо. Это так... Не обращайте внимания».

«А семья ваша как? Вы ведь женаты?»

«Да, женат. Марина с дочерью сейчас, должно быть, уже на юге, в Крыму. И я, честно говоря, немножко беспокоюсь за них».

«Ну вот и понятна причина вашей озабоченности! Хотя — что беспокоиться? В Крыму всегда хорошо, даже теперь».

«Как сказать... Где сейчас спокойно? Война ведь...»

«А я вам скажу где — в Сибири более-менее спокойно, оттуда до войны далеко».

«Наверное... А почему в Сибири?»

«Потому что знаю её. Я ведь оттуда, с тех краёв».

«Интересно как! Никогда в Сибири не был, не имею о ней никакого представления».

«Сибирь как Сибирь, тоже люди живут. Некоторые довольно известны. Суриков, например. Он наш, из Красноярска».

«Суриков? Вот здорово! Нам с Мариной о нём Макс рассказывал».

«Макс — это кто?»

«Макс Волошин. Поэт, художник. Наш друг, живёт в Крыму, ходит, как древний грек, в хитоне... Марина с Алей к нему поехали. У него дом в Коктебеле. Макс встречался с Суриковым, собирается, кажется, книгу о нём писать».

«А мне, кстати, тоже доводилось с Василием Ивановичем встречаться. В Красноярске им очень гордятся...»

«Никогда бы не подумал, что вы из Сибири».

«Почему?»

«Ну-у, не знаю, не похожи. Сибирячки все купчихи, крестьянки или каторжанки, а вы какая-то особенная. Московская, питерская... Столичная, в общем».

«А ведь я, Сергей, и есть купчиха! Мой супруг Андрей Андреевич Саввиных известным в губернии купцом-золотопромышленником был. Неординарный человек, игрою в шахматы очень увлекался, одевался по-европейски... Умер он, а то бы, наверное, ни за что не отпустил меня на этот поезд...»

Вот такой приблизительно диалог мог быть (а мог и не быть) между Сергеем Эфроном и Марией Саввиных, вышедшими прогуляться до отхода поезда на окраину какого-нибудь Вышкова, Тересина или Тлуща.

Знала ли что Саввиных о Марине Цветаевой как поэте? Возможно, Сергей Эфрон что-то и говорил о стихах, книгах Цветаевой (на то время вышло уже три её поэтических сборника). Но, как мне представляется, Мария Саввиных была достаточно далека от поэзии. Да и ведь по-настоящему знаменитой, когда её имя невозможно было не знать, Марина Цветаева стала много-много позже...

 

В качестве прапорщика-санитара Эфрон чувствовал себя, по собственному признанию, «не на своём месте». Его «тянет на войну», и в то же время он испытывает «моменты страшной усталости», когда ему «хочется такого покоя», что «ничего, ничего не нужно, что и война-то уходит на десятый план». Это его состояние усталости, погружённости в собственные мысли и заметно на многих фотографиях.

Вот ещё один любопытный снимок: Сергей Эфрон и один из прапорщиков стоят на железнодорожных путях, Эфрон держит треногу с фотоаппаратом. Получается, что в поезде был не один, а как минимум два фотоаппарата. Поэтому так много снимков, причём очень часто случайных, необязательных. Кстати, и Александра Толстая упоминает об имевшемся у неё фотоаппарате. Помимо фотографий в ауэрбаховских альбомах, альбомах М. А. Саввиных, были, наверное, подобные снимки и у других врачей, сестёр милосердия, санитаров. Где они сейчас, в чьих семьях, в каких музеях хранятся? Да и сохранились ли? Боюсь, что полного и точного ответа на эти вопросы не будет. Но некоторые из таких фотографий публиковались.

Большое фото персонала поезда № 187 и снимок Эфрона в белом халате напечатаны, как сказано выше, в фотолетописи жизни Марины Цветаевой. Фрагмент этого большого фото (лицо Эфрона в профиль) помещён на обложку книги В. Дядичева и В. Лобыцына «Доброволец двух русских армий», рассказывающей об участии Сергея Эфрона в Первой мировой и Гражданской войнах.

Ещё одно фото (оно есть и в ауэрбаховских альбомах) использовано в оформлении обложки книги Л. Анискович «Сергей Эфрон. Крылатый лев, или... Судите сами», также посвящённой военной службе Эфрона. В объектив фотоаппарата попала некая театрализованная сцена: Эфрон с поднятой обнажённой шашкой на железнодорожной платформе, рядом начальник поезда, указывающий вытянутой рукой вперёд, ниже — сёстры милосердия, развернувшие, как флаг, кусок материи. В одной из сестёр угадывается Зоя Рязанова. Вот бы расспросить её, что это была за сцена, и вообще о жизни и быте санитарного поезда. Но, увы, поезд, как говорится, давно ушёл...

Не узнать уже, как в ауэрбаховские альбомы попали снимки, относящиеся к осени 1914 года. Ведь Зоя Ауэрбах в это время ещё училась на курсах медсестёр в Красноярске. Её и на снимках этого периода нет. Есть М. А. Саввиных, есть А. Л. Толстая, персонал поезда № 187, а Зои Рязановой нет, да и не могло быть. Кроме того, под снимками проставлены даты, названия станций — кто их вписал? Зоя Рязанова не могла, не будучи участницей съёмок. Может быть, эти снимки ей передала Мария Александровна, она их и подписала?

И вот ещё: в альбомах Зои Ауэрбах обнаружилась фотография, положившее начало новой, ещё одной, самой, может быть, неожиданной главе в рассказе о санитарном поезде № 187.

Белогвардейцы-добровольцы

Красноярский краевед Александр Ульверт как-то спросил, не встречалась ли мне, случаем, какая-либо информация о Богенгардтах. Известно, что начальницей Красноярской женской гимназии была Антонина Константиновна Богенгардт. А в письмах Марины Цветаевой есть тоже какие-то Богенгардты — Всеволод Александрович, Антонина Константиновна, Ольга Николаевна. Фамилия редкая, да и имя-отчество одной из женщин совпадают. И не те самые ли они, красноярские? Правда, адреса цветаевских Богенгардтов — маленький городок в Чехии, Париж...

В красноярских источниках информации о Богенгардтах совсем мало. Отдельные упоминания в разных публикациях. Есть, впрочем, фотография-визитка красноярского гимназиста В. Богенгардта. Он подарил её приятелю, надписав: «Нарождающемуся таланту Борису Смирнову от скромного труженика. В. Богенгардт». Борис Смирнов, сын городского головы Павла Степановича Смирнова, уже в гимназические годы сочинял стихи, чем, наверное, и объясняется иронически-почтительный тон. И ещё на обороте записано полное имя гимназиста: Всеволод Александрович Богенгардт.

Ну никак такие совпадения не могут быть случайными! Несомненно, что адресаты Марины Цветаевой — и Всеволод Александрович, и Антонина Константиновна — те самые, красноярские Богенгардты! Только уж невероятно это очень. Кто такая Марина Цветаева — и кто такие Богенгардты? Что их может объединять?!

Но, словно бы в развитие сюжета, нашёлся ещё один снимок Богенгардта — в ауэрбаховских альбомах! На снимке мужчина в военной форме, с погонами подпоручика, раскуривает папиросу у столика в вагонном купе. Дарственная надпись на обороте: «Незаменимой помощнице ведения «Продуктовой» — Зое от ленивого хозяина 187 поезда. 9 мая 1916 г., ст. Видиборг. В. Богенгардт». Почерк тот же, что и на гимназическом фото десятилетней давности, та же ирония в тексте... Непонятно, что означает слово «Продуктовой»: может быть, Зоя Рязанова, которой подарено фото, была ответственной за приём, выдачу продуктов на поезде? Впрочем, это не столь уж важно.

Получается, что на санитарном поезде № 187, помимо Марии Саввиных и Зои Рязановой, работал ещё один красноярец — Всеволод Богенгардт! Его нет на фотографиях ранних, того периода, когда сестрой милосердия поезда состояла Александра Толстая, когда санитаром служил Сергей Эфрон,— начальником поезда Богенгардт стал, очевидно, позднее. Его работа в этом качестве не оставила заметных следов, кроме разве что упомянутой фотографии, подаренной Зое Рязановой. Главное в его жизни было потом — участие в рядах Добровольческой армии в боях против большевиков, ранение, эвакуация из Крыма с остатками Русской армии, жизнь в эмиграции...

 

В своей незаконченной книге «Записки добровольца» Сергей Эфрон рассказывает о боях в Москве в октябре 1917 года, происходивших после большевистского переворота, о создании Добровольческой армии в декабре 1917-го в Новочеркасске.

На московских улицах прапорщик Эфрон с другими такими же вооружёнными офицерами, юнкерами, верными долгу, присяге, пытался хоть как-то противостоять захватывающим город, власть в городе большевикам. Но в один месяц всё было кончено... Иван Бунин, живший в это время в Москве, ходивший по тем же, что и Эфрон, улицам, писал в «Окаянных днях»: «Всем существом понял, что такое вступление скота и зверя победителя в город. «Вобче, безусловно!» Три раза приходили, вели себя нагло... Лица хамов, сразу заполнивших Москву, потрясающе скотски и мерзки...»

Бунин писал свой дневник как очевидец, Эфрон «Записки добровольца» — как непосредственный участник вооружённого сопротивления «хамам», и он не раз был на волосок от гибели. И ещё в его записках есть горькое свидетельство: захват Москвы большевиками происходил, в общем, при полном равнодушии, может быть, лишь раздражённом брюзжании большинства московских обывателей. Кто-то боялся за свою жизнь, кто-то надеялся, что всё само собой пройдёт, кто-то ждал неких казачьих частей с юга, которые наведут порядок...

Уцелевшие и не сдавшиеся на милость победителей-большевиков офицеры, юнкера одиночками, по нескольку человек пробирались на Дон, где собирались силы защитников России. Уехал из Москвы и Сергей Эфрон — вначале в Коктебель, к поэту Максимилиану Волошину, давнему другу семьи. Оттуда, в декабре, Эфрон перебрался в Новочеркасск. Там, на улице Барочной, 39, в бывшем лазарете, велась запись добровольцев в армию, создаваемую генералом М. В. Алексеевым.

Добрался из Москвы до Новочеркасска и Барочной улицы и Всеволод Богенгардт, но на месяц раньше Эфрона, в ноябре 1917-го. И с этой поры, с зарождения Добровольческой армии, их пути будут долго идти рядом.

Но — это мне стало известно, когда тема Богенгардтов начала обрастать подробностями,— Сергей Эфрон и Всеволод Богенгардт были знакомы ещё до войны, в пору их учёбы в Московском университете. И даже (как указано в публикации Д. А. Беляева в сборнике докладов «А. С. Пушкин — М. И. Цветаева. Седьмая цветаевская международная научно-тематическая конференция (9–11 октября 1999)». М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2000) Всеволод Богенгардт был шафером на свадьбе Сергея Эфрона и Марины Цветаевой, состоявшейся, как известно, в январе 1912 года.

И Эфрон, и Богенгардт служили в Офицерском полку генерал-лейтенанта С. Л. Маркова. Есть фотография, на которой Эфрон в погонах Марковского полка, чёрно-белых с одним просветом (символика: цвета траура по России, веры в её возрождение). Такие же погоны носил и Всеволод Богенгардт. Им обоим выпало испытать все тяготы Первого Кубанского, Ледяного, как его ещё называли, похода. В этом походе Богенгардт был тяжело ранен, контужен. Поход завершился в апреле 1918 года, и все его участники были награждены особым «Знаком отличия Первого Кубанского похода» — меч, пересекающий терновый венец. Подобный знак в 1920 году был введён и в армии Колчака; он назывался «За Великий Сибирский поход».

Летом 1918 года Эфрон получил отпуск из армии по болезни и уехал в Коктебель к Волошину, где пробыл до поздней осени. А выздоровевший Всеволод Богенгард участвовал и во Втором Кубанском походе Добровольческой армии, закончившемся с большими потерями. В декабре 1918 года армия вошла в состав Вооружённых Сил Юга России. Подпоручик Всеволод Богенгардт был зачислен в комендантскую команду Первого Офицерского (Марковского) полка, подпоручик Сергей Эфрон — в одну из офицерских рот того же полка. Потом — почти два года сражений, поход на Москву, закончившийся неудачей, и отступление на Кубань, кровопролитные бои, оборона Перекопа и Крыма...

Белая армия потерпела поражение. В начале ноября 1920 года уцелевшим в боях марковцам был отдан приказ грузиться на пароходы в Севастополе, вместе с другими остатками частей Белой армии покинуть российскую землю...

Эвакуированные части Белой армии разметало по разным городам и местностям Малой Азии: Константинополь, Галлиполи, Чаталджи, остров Лемнос... Богенгардт оказался в Константинополе, Эфрон в Галлиполи, потом тоже в Константинополе. Примерно через год — вначале Эфрон, а потом Богенгардт — они уехали в Чехию.

«Мои дорогие Богенгардты!»

Есть в Чехии, в сотне километров от Праги, маленький городок Моравска Тршебова (встречается написание Тржебова, Тшебова). Здесь в 1922 году, на территории бывшего лагеря для русских военнопленных, открылась гимназия для детей беженцев из России. Основана гимназия была в Константинополе, а затем стараниями Международного Красного Креста и с разрешения правительства Чехословакии она была переведена в Моравскую Тршебову вместе со всеми учениками, персоналом и т. д.

В воспоминаниях Ариадны Эфрон есть строки:

«...В гимназии работали в качестве воспитателей недавние однополчане отца, супруги Богенгардты. Он — высокий, рыжий, с щеголеватой выправкой, офицер ещё царской армии, она — крупная, громоздкая, с волосами, собранными на затылке в тугой кукиш, с явно черневшими над верхней губой усиками — сестра милосердия, мать-командирша.

На фронте она вы́ходила его после тяжёлых ранений, отучила от водки, отвела от самоубийства, стала его женой. И чтобы жизнь получила оправдание и смысл, оба посвятили её детям-сиротам».

Жену Всеволода Богенгардта звали Ольга Николаевна, она — урождённая графиня Стенбок-Фермор. Старинный графский род Стенбок-Ферморов вёл своё начало c XIII века, происходил из Швеции. Были в этом роду государственные служащие, дипломаты, генералы. Одна из ветвей укоренилась в Эстляндии, её потомки жили в Санкт-Петербурге, Херсонской губернии. Нашлись сведения о Николае Васильевиче Стенбок-Ферморе, родившемся в Санкт-Петербурге в 1868 году. Граф, чиновник по особым поручениям, крупный помещик, коннозаводчик, он был арестован в августе 1919 года в Москве и вскоре расстрелян как контрреволюционер. Возможно, это отец Ольги Николаевны, но точных данных на этот счёт у меня нет.

Надо полагать, в гимназии супруги Богенгардты начали работать ещё в Константинополе, вместе с нею и перебрались в Чехию. В Тршебове гимназии принадлежали учебные корпуса, хозяйственные постройки, была своя церковь. Целый небольшой городок, в котором жили преподаватели и служащие гимназии. В середине 1922 года (год «философского парохода» — высылки из страны неугодной большевистской власти интеллектуальной элиты), когда из советской России ещё можно было выехать, к сыну в Моравскую Тршебову приехала Антонина Константиновна Богенгардт. В гимназии она стала преподавать французский и немецкий языки (французский язык преподавала и в Красноярской женской гимназии, будучи её начальницей).

Когда А. К. Богенгардт уехала из Красноярска в Москву? В «Памятной книжке Енисейской губернии на 1915 год» она ещё указана начальницей женской гимназии; известно, что в июле 1917-го А. К. Богенгардт участвовала в выборах в Красноярскую городскую Думу. Возможно, из Красноярска она и уехала во времена разгоравшейся революционной смуты. А может быть, прожила здесь все годы революции и войны и к сыну в Чехию в 1922-м отправилась через Москву из Красноярска?

В том же 1922 году к Сергею Эфрону, поступившему в Карлов университет в Праге, из Москвы, через Берлин, с дочерью Алей приехала Марина Цветаева. Здесь, в Чехии, семьи Богенгардтов и Эфронов часто общаются, переписываются.

В шестом томе собрания сочинений Марины Цветаевой (М., Эллис Лак, 2000) опубликованы одиннадцать писем, адресованных ею Богенгардтам — всем вместе или по отдельности Всеволоду, Антонине Константиновне. К ним она обращается как к самым близким людям: «Милые», «Дорогие», «Мои дорогие Богенгардты!». Вот начало одного из этих писем:

«Дорогие Антонина Константиновна, и Ольга Николаевна, и Всеволод Александрович (а Всеволод после всех! Но это не оттого, что я его меньше всех люблю)!

Я люблю вас всех одинаково: всех по-разному и всех одинаково: Антонину Константиновну за вечную молодость сердца, Ольгу Николаевну за весёлое мужество жизни, а Всеволода — просто как милого брата, совсем не смущаясь, хочет ли он такой сестры».

В общем, всё тут сказано — и о том, что это были за люди, Богенгардты, и об отношении к ним Цветаевой.

До середины 1920-х Богенгардты жили в Тршебове, Цветаева с мужем — в Праге, в разных маленьких деревушках в окрестностях чешской столицы. Их дочь Ариадна поступила в русскую гимназию в Тршебове, жила в интернате, и Богенгардты, особенно Антонина Константиновна, опекали её. При всей общей скудности эмигрантского быта, Богенгардтам материально жилось всё ж таки получше, чем Цветаевой с Эфроном, порою бедствовавшим совершенно откровенно. Есть в письмах Цветаевой благодарность за заботу об Але, как часто звали Ариадну, за подарки ей. В одном из писем — благодарность за подарки, сделанные Богенгардтами самой Марине Цветаевой («Ещё раз — нежнейшее спасибо. Платье по мне, только чуть-чуть сузила пояс. А в то (здесь и далее курсив в письмах — самой М. Цветаевой.— В. Ч.) — сразу влезла!»).

В письме от 29 октября 1923 года Цветаева сообщает Богенгардтам о смерти Пра — так в семье Эфрона — Цветаевой называли Е. О. Волошину, мать Максимилиана Волошина. И можно предположить, что и она, и сам Волошин, и гостеприимный их дом в Коктебеле были знакомы Богенгардтам. Возможно, Всеволод Богенгардт бывал там с Сергеем Эфроном ещё до войны. А может быть, в 1918–1920-е годы, в какие-то из приездов Эфрона с фронта в Коктебель его спутником был Всеволод Богенгардт, и не один, а с медсестрой Ольгой, ставшей его супругой.

В другом письме, адресованном Антонине Константиновне, Цветаева пишет: «Часто мысленно переношусь в Тшебово, вижу маленькую площадь с такими огромными булыжниками, гербы на воротах, пляшущих святых. Вспоминаю наши с Вами прогулки,— помните грибы? И какую-то большую пушистую траву, вроде ковыля». В гостях у Богенгардтов Цветаева и Эфрон бывали не раз, у них они останавливались, когда их дочь сдавала приёмные экзамены в гимназию.

О русской гимназии в Моравском Тршебово написано немало. Однажды её учащиеся (в возрасте от шести до девятнадцати лет), дети русских эмигрантов, получили необычное задание: вспомнить и написать обо всём том, что случилось с ними, их близкими, начиная с 1917 года. На задание отводилось два академических часа. Сочинения учащихся стали основой для изданной в Праге в 1924 году книжечки «Воспоминания 500 русских детей». Вскоре подобные сочинения были написаны учащимися и других русских эмигрантских школ и гимназий. Весь этот огромный материал, обработанный, прокомментированный педагогами, психологами, вошёл в сборник «Дети эмиграции». Он вышел в Праге в 1925 году, а в 2001 году был переиздан в Москве. В предисловии к сборнику известный историк-богослов В. В. Зеньковский писал, что в воспоминания «невозможно погрузиться без того, чтобы не застонала душа, чтобы не затрепетало сердце от прикосновения к трагедии России»...

То, что испытали дети, то, что происходило на их глазах, можно определить одним словом, которое встречается в их воспоминаниях: жуть. Можно найти в сборнике и такие строки из сочинения одной из гимназисток: «Когда мы вышли из дому, то деревья были разубраны морозом, было всё так грустно и уныло, как будто бы они предчувствовали, что наступают большевики». Потрясающе образное определение случившегося: нашествие большевиков — это стихийное бедствие, от которого нет спасения никому — ни человеку, ни природе...

В гимназическом городке в Тршебово были своя церковь, детский сад и библиотека. Гимназисты могли заниматься спортом, музыкой, ставить спектакли. Вошли в традицию и широко отмечались Дни русской культуры, гимназисты издавали рукописные художественно-литературные журналы. Антонине Константиновне Богенгардт, конечно, очень пригодился в Тршебово её большой педагогический опыт, приобретённый в те времена, когда она преподавала в Красноярской женской гимназии, возглавляла её.

Но — дети вырастали, гимназисты заканчивали учёбу, покидали стены интерната, гимназии. В середине 1930-х русская гимназия в Моравской Тршебове закрылась; её территория была передана военному училищу и высшей школе для подготовки военных специалистов Чехословакии.

В Тршебове Богенгардты прожили и проработали около четырёх лет; в начале 1926 года они уехали во Францию. К этому времени у них родился сын Сергей (в июле 1924 года). А вскоре после приезда в Париж появился на свет второй сын — Александр (в феврале 1926 года); спустя шесть лет, в августе 1932 года, родилась дочь Ольга.

Семья Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, у которых родился сын Георгий (Мур), уехала во Францию немного раньше, в октябре 1925-го. Во Франции, в Париже, как им казалось, есть гораздо больше возможностей заработать денег на жизнь.

Ариадна Эфрон вспоминала: «Много лет спустя, в середине тридцатых годов, на парижской стоянке такси я вдруг увидела в одной из машин рыжую бороду, напомнившую мне детство.— Богенгардт! — Рассеявшаяся было дружба возобновилась. Мы с родителями съездили в богенгардтовский дальний пригород из своего, в маленький домик, в котором вокруг постаревшей, ещё более раздавшейся, но не сдавшейся Ольги Николаевны толпились и копошились приёмыши — которое уже поколение! Трудно, почти невозможно было обеспечивать их существование ненадёжным заработком шофёра, но любовь к обездоленным детям — великая чудотворица. Это были люди большого сердца».

Ариадна Эфрон пишет о середине 1930-х, но связь её родителей с Богенгардтами не прерывалась, продолжалась и во все парижские 1920-е годы. Они встречались, и не раз, вели переписку из своих парижских пригородов. Так, в июне 1929 года Марина Цветаева (всем троим: «Милые Антонина Константиновна, Оля и Всеволод!») пишет: «Да! Не забыла ли я у вас куска своего мундштука (деревянного) — оплакиваю его!» (Как известно, М. Цветаева курила.— В. Ч.) И в этом же письме она сообщает о фотографиях, которые посылает Богенгардтам,— на них сняты их сыновья, сам Всеволод Александрович и Мур.

Письма Цветаевой Богенгардтам — дружеские, доверительные. А что же Сергей Эфрон, писал ли он Богенгардтам, и если да, то сохранились ли эти письма? Письма сохранились — в количестве четырнадцати, за 1921–1924 и 1926 годы. Ныне они находятся в Архиве русского зарубежья Дома-музея Марины Цветаевой в Москве. Сообщение главного хранителя Дома-музея Д. А. Беляева о поступлении этих писем в Архив опубликовано в упоминавшемся выше сборнике докладов Седьмой цветаевской международной научно-тематической конференции. Письма готовятся Домом-музеем к публикации. Впервые же отрывки из них были напечатаны В. А. Шнейдер в книге «Быт и бытие Марины Цветаевой», вышедшей в Париже в 1988 году, а в 2000-е годы несколько раз переиздававшейся издательством «Молодая гвардия» в серии «ЖЗЛ».

Любопытен фрагмент письма Сергея Эфрона Богенгардтам от 8 апреля 1924 года: «Слышал стороной, что вы усиленно думаете об Америке. Боюсь я Америки, и кажется мне, это — последнее средство. Ведь более чем возможно, что через два года, а м. б., и раньше, мы потянемся обратно. Страшно зарываться так далеко. Разве если поставить себе целью обогащение».

Но Богенгардты уехали не в Америку, а во Францию, а надежды Эфрона на то, что вскоре («через два года») большевистская власть в России падёт, не оправдались. Более того, он сам становится тайным агентом НКВД...

Последние опубликованные в собрании сочинений письма Цветаевой Богенгардтам относятся к 1938–1939 годам. Во Франции она оставалась одна с сыном Георгием. Дочь Ариадна в марте 1937-го выехала в советскую Россию. В октябре того же года и Сергей Эфрон, замешанный в политическом убийстве, срочно, с помощью советской разведки, был вывезен в Москву. Готовилась к отъезду на родину и Марина Цветаева, заканчивала дела, разбирала архивы — куда что.

Всеволоду Богенгардту она обещает книги и прочие вещи, скопившиеся за эмигрантские годы. «У меня для Вас будет много книг (старинных) и кое-какие вещи в хозяйстве. Ближе к делу — напишу и попрошу Вас за ними заехать, м. б., будет печка, м. б.— две, м. б.— три, то есть если Вам нужны — продавать не буду: напишите, пожалуйста! (Печки — стоячие: одна Годэн, другие — вроде)».

Печки эти упоминаются и в другом письме Цветаевой (печки фирмы «Годэн» — печки-буржуйки). Вероятно, в домашнем хозяйстве и семьи Цветаевой, и семьи Богенгардтов, живших в пригородах, они часто использовались, были необходимы.

Ещё из писем Цветаевой Богенгардту:

«Всеволод! Привезу и семейные фотографии — всякие: я как раз буду разбирать. И другие разные реликвии».

«Когда (точный день недели) можете приехать за книгами, вещами и фотографиями? Я наверняка дома только по утрам (до часу)».

И последнее письмо Цветаевой Богенгардтам от 7 июня 1939 года:

«Дорогие Богенгардты!

Прощайте!

Проститься не могла — потому что только в последнюю минуту, доглядывая последнюю записную книжку — нашла ваш адрес. (Дважды писала Вам по старому и никогда не получила ответа).

Спасибо за всё!

Даст Бог — встретимся.

Оставляю Всеволоду свои монеты — и музейный знак моего отца...

Страшно жаль расставаться.

Непременно расскажу С(ерёже), какими вы нам были верными друзьями.

Обнимаю всех вместе — и каждого порознь — желаю здоровья и счастья в детях — и чтобы всем нам встретиться...

Если смогу — напишу. Помнить буду — всегда».

В собрании сочинений в комментарии к этому письму говорится, что «свои монеты» — это, по-видимому, дореволюционные монеты, вывезенные Цветаевой на память из России; «музейный знак моего отца» — один из двух нагрудных памятных знаков, учреждённых для членов Комитета по созданию Музея изящных искусств, основателем и первым директором которого был отец Марины Цветаевой И. В. Цветаев.

Через пять дней, 12 июня 1939 года, Марина Цветаева с сыном Муром уехала в Советский Союз. О дальнейших судьбах Марины Цветаевой, Сергея Эфрона, Ариадны Эфрон и Георгия (Мура) хорошо известно.

Ариадна Эфрон 27 августа 1939 года была арестована, осуждена по подозрению в шпионаже, отправлена на восемь лет в мордовские лагеря. Освободилась 27 августа 1947-го. Жила в Рязани (в Москве и ещё 39 городах страны жить ей не разрешалось). В феврале 1949-го была арестована вновь, сослана на вечное поселение в Туруханск. Оказавшись в Красноярске, откуда она должна была отплыть на пароходе до Туруханска, вспомнила ли она о Богенгардтах, некогда живших здесь? А может быть, она и не знала этого. В 1955-м Ариадна Эфрон была реабилитирована, уехала в Москву.

Сергей Эфрон был арестован в октябре 1939 года, расстрелян в 1941 году.

Марина Цветаева покончила жизнь самоубийством 31 августа 1941 года в эвакуации, в Елабуге.

Георгий Эфрон погиб на фронте летом 1944 года, в Белоруссии.

 

А что Богенгардты?

Уже по той простой причине, что адресованные Богенгардтам письма Марины Цветаевой и Сергея Эфрона были сохранены, полностью или частично опубликованы, можно сделать вывод о том, что семья эта не рассеялась во времени и пространстве, что потомки её хранили семейный архив, понимали его историческую и культурную ценность.

Так что же известно о судьбе этой семьи?

Антонина Константиновна Богенгардт, урождённая Никольская, 1867 года рождения, умерла во Франции в 1948 году.

Всеволод Александрович Богенгардт, 1892 года рождения, работал в Париже водителем такси, умер во Франции в апреле 1961 года.

Ольга Николаевна Богенгардт, урождённая графиня Стенбок-Фермор, 1893 года рождения, умерла в апреле 1967 года в предместье Шелль под Парижем.

Сыновья В. А. и О. Н. Богенгардтов Сергей Всеволодович и Александр Всеволодович, а также их сестра Ольга Всеволодовна (в замужестве Скрябина), проживавшие во Франции, в июле 1999 года передали из семейного архива в дар Дому-музею Марины Цветаевой в Москве письма к Богенгардтам М. И. Цветаевой, С. Я. Эфрона, их дочери А. С. Эфрон, а также некоторые другие материалы.

О дальнейшей судьбе сыновей Богенгардтов, их профессиях, детях, если они были, и т. д. сведений, к сожалению, нет. Дочь Ольга Всеволодовна умерла в октябре 2007 года, похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже. Она была замужем за сыном русских эмигрантов А. С. Скрябиным, минералогом, переводчиком, коммерсантом, спортивным и общественным деятелем. Сама же Ольга Всеволодовна работала художником по тканям, затем в меховой компании семьи Скрябиных. Занималась плаванием, греблей, в 1950-е годы входила в сборную команду Российского спортивного общества по волейболу во Франции, была чемпионкой Парижа, вела общественную работу, участвовала в Национальной организации русских скаутов...

Эти сведения почерпнуты из сообщения Д. А. Беляева, опубликованного в сборнике докладов Седьмой цветаевской международной научно-тематической конференции (2000), из трёхтомного биографического словаря «Российское зарубежье во Франции. 1919–2000», подготовленного Домом-музеем Марины Цветаевой и выпущенного издательством «Наука» в 2008–2010 гг. Добавим, что письма Марины Цветаевой к Богенгардтам были опубликованы с комментариями в шестом томе её собрания сочинений ещё раньше, в 1996 году.

Но ни в одной из публикаций ничего не сказано о красноярских корнях семейства Богенгардтов (так же как в соответствующих изданиях — о том, что М. А. Саввиных, врач санитарного поезда № 187, родом из Красноярска). Потому-то, наверное, красноярская эта тема осталась незамеченной для тех, кому она была бы небезынтересна. Первым, кто «заподозрил» Богенгардтов в красноярском происхождении, был уже упоминавшийся Александр Ульверт.

 

...Как сложились судьбы других персонажей этого повествования?

Александра Львовна Толстая из Японии уехала в Соединённые Штаты, где и прожила долгую жизнь. Создала благотворительный Толстовский фонд, помогавший русским беженцам во всех странах, писала книги. Умерла в девяносто пять лет в 1979 году на своей ферме в деревушке Валлей Коттедж под Нью-Йорком.

Медсестра санитарного поезда № 187 Зоя Рязанова в 1918 году вернулась в Красноярск. В 1925 году, выйдя замуж за Николая Ауэрбаха, стала Зоей Ауэрбах. Умерла в Красноярске в 1973 году. Потомки Н. К. и З. П. Ауэрбахов живут в Красноярске, Красноярском крае. Николай Ауэрбах был, кстати, одного года рождения с Всеволодом Богенгардтом; наверное, и учился с ним в гимназии в одном классе. Осенью 1915 года он проходил военную подготовку в запасном батальоне, но в действующую армию не попал, вероятно, из-за сильной близорукости. Работал во Всероссийском земском союзе на Западном фронте, заведовал перевозкой медикаментов, перевязочных средств. В Красноярск вернулся в начале 1918 года.

Ещё один упоминавшийся здесь красноярский гимназист, Борис Смирнов, был почти ровесник (на год старше) Богенгардта и Ауэрбаха. Когда началась Первая мировая, он, выпускник Томского университета, окончил офицерские курсы и был отправлен на Западный фронт. Несколько раз попадал под газовые атаки немцев, вернулся в Красноярск и в конце концов в начавшуюся Гражданскую войну попал в армию Колчака.

С установлением советской власти начинается его «хождение по мукам» — по лагерям, ссылкам. Но прожил Борис Смирнов долго — девяносто три года! — и умер в 1984 году. Он был талантливым человеком, писал стихи, поэмы, занимался историей Сибири, Красноярска. Но всё это делал для себя, в стол, поскольку жизненный принцип — не высовываться, не светиться лишний раз — был крепко вбит ему советской властью, бесконечными годами заключений и ссылок. И лишь спустя десяток с лишним лет после его смерти кое-какие стихи из его архива были напечатаны в газетах, сборниках...

Знал ли Борис Смирнов хоть что-то о судьбе своего приятеля гимназических лет Всеволода Богенгардта, когда-то, «на заре туманной юности», подарившего ему своё фото с иронической надписью? Наверное, нет. Да и откуда?

Вспоминал ли Всеволод Богенгардт Красноярск, друзей юности? Наверное, да.

Как вспоминаются всем нам те далёкие, ушедшие годы, когда были мы молоды, счастливы, а будущее представлялось таким безоблачным и бесконечным...

 

Приложение

В. А. Богенгардт

«Железный Степаныч»

Воспоминания о белом генерале Тимановском (1889–1919)

 

Воспоминания Всеволода Богенгардта о генерале Н. С. Тимановском были напечатаны в журнале «Доброволец» (1938, февраль), выпускавшемся русскими эмигрантами в Париже в 1936–1938 гг. Ныне их текст размещён на нескольких сайтах (например, «Добровольческий корпус», www.dk1868.ru), откуда и взят.

Воспоминания замечательные — чистый, ясный язык, своя интонация... Уместно воспроизвести их и здесь — в продолжение истории о судьбе Всеволода Богенгардта. Ведь они не только повествуют о генерале Тимановском, но и добавляют черты к образу самого Всеволода Богенгардта — русского офицера, в чём-то напоминающего героев «Белой гвардии» Михаила Булгакова.

Коротко о Н. С. Тимановском: офицер, генерал-майор, участник русско-японской и Первой мировой войн. За храбрость награждён офицерским Георгиевским крестом и Георгиевским оружием. Активный участник Белого движения на юге России. Командир 1-го Офицерского пехотного генерала Маркова полка.

 

Впервые я увидел Николая Степановича Тимановского в дни зарождения Добровольческой армии. Мы все, явившиеся в Новочеркасск, на Барочную улицу, 36, восхищались «быховцами» и к их числу присоединяли и полковника Тимановского, хотя он и не был в заключении, но его роль охранителя узников была известна. Вокруг его имени уже сложилась легенда, и я жаждал увидеть одного из «самых награждённых», как говорили, полковников русской армии. Знал я немного и его прошлую историю. Выйдя добровольцем (гимназист 6-го класса) на Японскую войну, он получил два Георгия и пулю в спинной хребет. Эвакуированный, лежал в госпитале почти в безнадёжном состоянии. Государь-император обходил тяжело раненых и остановился около молодого вольноопределяющегося.

— Когда вы поправитесь,— спросил государь,— то что намерены делать?

— Служить Вашему Величеству.

Ответ понравился государю, и он приказал принять расходы по лечению на высочайший счёт. Лечился Николай Степанович долго, но железная натура взяла своё, и поправился он настолько, что впоследствии прошёл Офицерскую гимнастическую школу.

Великая война — и подвиги за подвигами в рядах Железной стрелковой дивизии. Мне рассказывали, как Николай Степанович, ещё не оправившись от очередного ранения, повёл батальон 13-го стрелкового полка в атаку против немцев в белой рубахе, опираясь на трость... Вероятно, с этого времени подполковник Тимановский и превратился в «железного Степаныча». Итак — Новочеркасск, Барочная улица; я разговариваю в маленькой комнате с «сэром» Аладьиным и пресловутым матросом Баткиным, удивляясь, отчего он матрос и откуда у него такая развязность, как входят сюда же доктор Г. Д. Родичев и полковник Тимановский. Высокий рост, атлетическое сложение, ясные голубые близорукие глаза за очками и слегка развалистая походка, такая странная для пехотного офицера,— всё говорило о силе и простоте, составлявших такой резкий контраст с поведением Аладьина и Баткина.

Первый поход. Степаныч — помощник генерала Маркова. Сергей Леонидович Марков, всегда скачущий, всегда восхищающий, яркий, огненный, и — невозмутимый, молчаливый, со смешинкой в глазах, всегда пеший — полковник Тимановский. Какие имена. Какие люди! Где всё это?! Во время Первого похода мы Степаныча недостаточно оценили. Да и немудрено, т. к. нами командовал генерал Марков, а рядом с ним все меркли. Но характерно, что из плеяды блестящих офицеров генерал Марков выбрал в помощники себе Тимановского. Штаб генерала Маркова состоял из Степаныча — по оперативной части и Гаврилы (доктор Г. Д. Родичев) — по инспекторской. Всю канцелярию и все суммы полка этот последний носил всегда при себе в сумке через плечо.

Во Втором походе Николай Степанович командовал уже Марковским полком. Славные бои под Кагальницкой, Тихорецкой... Особо памятны славные для Степаныча бои под Кореновской — той самой Кореновской, где столько было пролито крови ещё в Первом походе... Наш полк изнывал от потерь. Наступление наше захлебнулось. Отдельные слабодушные бойцы отходили. Критический момент. Неожиданно в полк прибыло небольшое пополнение кубанцев. Генерал Тимановский наспех построил этих не сбитых ещё в воинскую часть людей, можно сказать — толпу, и повёл в атаку, увлекая вперёд личным примером. Перелом наступил. Мы победили. Мне трудно привести какие-нибудь красочные по внешности эпизоды из боевой службы Николая Степановича, потому что всё у него было так обыденно, просто... Степаныч в бою всегда был спокоен, всё видел, всё знал. Под его взглядом и трус становился храбрым, потому что в его присутствии и выстрелы, и пение пуль — всё это казалось каким-то «домашним» и безопасным... Чего же бояться, когда всё происходит так, как нужно? Полк обходят большевики справа? Вот это хорошо: резервная рота сможет ударить им во фланг, а команда разведчиков их потом атакует и будет рубить...

Моя близость с Николаем Степановичем началась уже в Екатеринодаре, осенью 1918 г., где полк оставлен был на отдых после Второго похода. Почти каждый вечер я обедал в штабе полка. Степаныч, истинно русская душа, очень любил большое общество за столом, хоровое пение и застольную беседу. Любил выпить и пил много, но не пьянел, а только оживлялся. «Градусом» он облегчал свои недомогания от бесчисленных ранений. Всегда радушный хозяин, и за столом у него царило непринуждённое настроение. Нехитрая закуска, «рыженькая» водка, подкрашенная йодом, дружеская беседа. Помню — капитан Салтыков и доктор Ревякин поют дуэтом «Уж вечер, облаков померкли края»... Тимановский слушает, склонив голову набок. Потом хором затягиваем русские песни. Внезапно, как бывает, водворяется молчание, все затихают; как говорится, «дурак родился». И Степаныч, глядя куда-то вдаль, начинает басом речитатив чернецов из «Бориса Годунова».

В Екатеринодаре влиты были тогда в полк большие пополнения, поэтому, пользуясь отдыхом, велись усиленные строевые занятия. Как бы поздно ни легли, а рано утром полковник Тимановский уже обходит, всё смотрит, бодр и свеж, как огурчик. Начались тяжёлые бои под Армавиром. Находясь в резерве, я соскучился по командиру и пошёл его навестить за курган, на котором он находился денно и нощно, руководя боем. Верхушка кургана уже сбита, и вообще дело было жаркое.

— Здравия желаю, господин полковник!

— Ты чего, Боген?

— Соскучился, господин полковник.

— Врёшь ты. Небось, наливки захотелось. Ну пей, только не всю.

У Степаныча всегда висели на поясе маузер и фляжка с «фельдмаршальской» наливкой, т. е. спирт на красном перце. По поводу этой «наливки» вспоминается мне один случай. Во время Второго похода мы грузились впервые на железную дорогу. Маленькая платформа, ветер, холодище. Степаныч подпрыгивает и подшучивает над окружающими. Подходит полковник Кутепов.

— Что, Александр Павлович, холодно?

— Холодно, Николай Степанович.

— Хотите наливки?

— Конечно.

Степаныч радушно отстёгивает фляжку и угощает. Ёрш... Никогда не забуду ужаса на лице Кутепова (вообще почти не пившего) и весёлого блеска в глазах Тимановского.

Когда ему дали бригаду и генеральский чин, то в сердцах марковцев боролись два чувства — огорчения, что Степаныч уже не наш командир, но и гордости, что он уже бригадный генерал. Вскоре генерал Тимановский был откомандирован для формирования Отдельной Одесской бригады. Попал он в Одессе сразу в очень сложную обстановку — политики, интриг, местных самолюбий. Но нисколько не потерялся, умел быть корректным и строго исполнял порученное ему дело, хотя мы, молодёжь, и будировали и удивлялись, что он безоговорочно подчинялся, как нам казалось, самозваному одесскому начальству. Зато когда греки и французы начали уходить и предоставили нас самим себе, Степаныч сразу стал начальником единовластным и уверенным. Начался отход в Румынию с полусформированной бригадой. Сначала походным порядком, потом на пароходах. В Румынии тоже нелегко ему пришлось. И хотя Тимановский дипломатию разводить не умел, но наше русское достоинство сохранить сумел и категорически отказался на требование румынских властей сдать им оружие.

Из Румынии бригада морем была перекинута в Новороссийск. Вышли на фронт, и очень скоро Степаныч получил 1-ю пехотную дивизию, в которую входил и наш родной Марковский полк (1-й Офицерский). Начались непрерывные бои. Поход на Москву. Я не стратег, конечно, но, на мой взгляд строевого офицера, Тимановский великолепно справлялся с командованием, несмотря на то что дивизия очень разрослась и насчитывала 9 отдельных частей. Вспоминается случай в Белгороде, где довольно долго стоял штаб дивизии. На фронте произошёл прорыв, и в городе стало очень неспокойно. С минуты на минуту ждали, что могут появиться красные, и началась паника. Генерал Тимановский был уверен, что прорыв удастся ликвидировать, но в самом городе войск у него не было, а панику нужно было остановить. Тогда он приказал вызвать на вокзал оркестр 1-го полка, и первые звуки бравурного фанфарного марша произвели успокоение среди жителей, которые поняли, что раз штаб «веселится», то опасности нет. Когда «цветные» полки развёрнуты были в дивизии, Степаныч получил Марковскую дивизию. С нею мы дошли до Орла. Когда началось отступление, особенно сказалась доблесть Тимановского. Он не только не пал духом, но в обстановке поистине трудной и тяжёлой умел удержать его в своих полках и, отступая, продолжал бить большевиков. Ещё из Курска я был командирован в Одессу и при конце Степаныча не присутствовал. Он заболел тифом.

Долго не хотел поддаваться болезни, никто не мог уговорить его эвакуироваться. Лечения не признавал и «лечился» сам — пил спирт и ел снег. Такого «лечения» даже его сердце не выдержало. Возвращаясь из командировки, в Новороссийске я узнал, что наш фронт — на Дону, что Марковская дивизия в последних боях почти вся уничтожена, что генерал Тимановский умер... Впервые за всю Гражданскую войну я почувствовал, как моё сердце замерло и оборвалось... И в моей душе навсегда все эти несчастья слились в одно.

«Доброволец». Париж, февраль 1938 г., с. 4

 

__________________________________

1. К слову, в 1914 году в России рассматривался высочайше одобренный проект нового закона о военнопленных. В него, в частности, входили такие пункты:

«Признавая военнопленных законными защитниками своего отечества, положение предписывает обращаться с ними человеколюбиво... Собственность военнопленных, за исключением оружия, лошадей и военных бумаг, остаётся неприкосновенною... Военнопленные могут быть освобождаемы на честное слово, но не могут быть принуждаемы к даче его... Военнопленные могут быть привлекаемы к казённым и общественным работам сообразно с их чином и способностями, за исключением офицеров; работы не должны быть изнурительными... Перевозятся военнопленные по железным дорогам на общем основании: генералы и адмиралы, по возможности, в вагонах первого класса, штаб и обер-офицеры во втором классе...»

Ну просто не закон о военнопленных, а правила хорошего тона для добропорядочных джентльменов!

 

За помощь в работе над материалом автор выражает искреннюю благодарность:

Н. Г. Жиркевич-Подлесских (г. Москва),
А. В. Ульверту (г. Красноярск),
А. Кураковой, научному сотруднику музея-заповедника «Ясная Поляна»,
Д. А. Беляеву, главному хранителю Дома-музея Марины Цветаевой в Москве.