* * *
Галя, Галя, дорогая,
догорая, словно пень,
перемолвиться мечтаю
я с тобою всякий день.
Ты такая ли, сякая,
я такой или сякой,
мы с тобою иссякаем
в равной мере день-деньской.
Возмутись, взорвись и словом
обожги седую прядь,
только помни, что, в основе,
нам уж нечего терять,
и выигрывать, как в детстве,
и победой щеголять —
никуда теперь не деться,
эпилог — не избежать.
Сколько нам ещё осталось
тех страниц перевернуть!..
Сделай милость, сделай малость:
снизойди ко мне на грудь.
Фигурально ли, реально —
это как уж повезёт:
ты — в краю снегов обвальных,
я — тропических широт.
Далеко мы друг от друга,
ну да разве это в счёт?
Ты — навек моя подруга,
я — навек твой верный чёрт.
Что поделать, эти роли
повязали нас с тобой!
Жизнь прошла от боли к боли.
Нам ли плакать над судьбой?
Улыбнись же, Галя, Галя,
в пух и прах изобличи,
прокричи мне что попало,
только... Только не молчи!
* * *
Почитай меня немного, погрусти,
что не так или не этак — пропусти.
Всё же что-то мы испили там с тобой,
всё же вместе шли порукой круговой.
Не забыть и не избыть наш вечный снег,
снег да ветер, пробиравший нас до нег,
и в награду, будто с печки куличи,
наши знойные волшебные ключи.
Ключик — чудо, ключик — терем-теремок,
раз за разом, хоть на час, хоть на денёк,
где бы нас с тобой, совсем сойдя с ума,
прочно прятала проказница-зима.
Погрусти со мной слегка — не труден стих,
память — дура, да добрее нас двоих.
Погрусти со мной — на старости грустней,
всё же много было с нами светлых дней.
Я совсем не помню лета и весны,
помню осень, да и ту в тисках вины.
Что-то тёмное кружилось и плелось,
да умчалось, разлетелось, унеслось.
А осталась только белая зима —
ты, да я, да наша молодость сама.
Почитай меня, со мною погрусти,
окати недобрым словом и — прости.
* * *
Отшумели, словно листья на ветру,
отгорели, отзвенели, отмечтали,
всё, что делали, казалось по нутру:
от прозрений до презрений и печалей.
Поделилось время — нет, не пополам,
долю львиную оттяпало былое
и, не ведая почтенья к берегам,
размывает их всё новою волною.
Холодеет. Юг затянут пеленой.
Всё по праву, что по нраву и не очень...
Путь небесный неизвестен. Путь земной
нас теряет, как теряет листья осень.
* * *
Я уже на последней странице,
дочитаю — и книгу закрою,
небылица, которая снится,
может быть и игрой, и иглою.
Ветхость шага и ветхозаветность
изб в пространстве немыслимых красок,
наших судеб почти неизвестность —
кто о судьбах тогда заикался?
И не шаг, а прыжок, точно в бездну,
парашютом нам были объятья,
раздражителем — люд нелюбезный,
забытьём — полнота самовластья.
Сочно тают снежинки на лицах,
раскалённых вином и азартом,
я закрыл на последней странице
то, что, может, допишем когда-то.
* * *
Если я сквозь землю провалюсь,
на другом конце земного шара
выйду, оптимистом притворюсь
и с тобой до боли обнимусь,
от удачи пьян, как от угара.
И зальётся солнцем всё вокруг,
белый снег вовсю засеребрится,
испытаем радость и испуг
и уйдём, не разнимая рук,
в край, куда летают только птицы.
Там уж обо всём поговорим,
наслаждаясь сном и захолустьем,
разведём костёр — и синий дым
воспарит, отторгнут и гоним,
и, как мим, скривится, тих и грустен.
* * *
Погода мерзкая. Туман.
Всё против нас. Мы в шуме, гаме
стареем врозь, а между нами
бурлит бескрайний океан
воды и огненного вала.
Кружась в тенётах карнавала,
не переплыть, не одолеть
земную твердь, грудную клеть
и волю чью-то. Всё в разломе,
в разрыве, в крахе, в суете.
Лишь профиль твой,
как призрак в доме,
мелькнёт — и тает в пустоте.
* * *
Иногда мне кажется: приеду,
забреду к тебе на факультет,
позову куда-нибудь к обеду,
дам тебе отпраздновать победу
выстрелом решительного «нет».
Упаду, конечно, тут же рядом,
намертво поверженный. Потом
посмеёмся вместе до упаду,
хороня досаду и браваду
где-нибудь в таверне за углом.
И тогда уж вдрызг сентиментально,
чуть поправ приличия и вкус,
разведём вино слезой хрустальной
нехотя, невольно, машинально,
память теребя, как нитку бус.
Так примерно
каждый день под вечер
грёза, как поэт карандашом,
мне живописует эту встречу,
что-то между музыкой и речью,
с выспренней картечью под плащом.
* * *
Конечно же, это эстрада,
отрада на вкус мармелада —
ворваться к тебе листопадом,
нагрянуть грозой озорной,
примчать к тебе музыкой сада,
блеснуть мишурой маскарада —
эстрада всё это, эстрада
и выспренний сон золотой.
Эстрада — обнять тебя градом
огней суматошного града
и мыслью, смешной до упаду,
тоску невзначай оголить,
на миг примириться с эстрадой,
с отрадой на вкус мармелада,
и алую дерзость помады
капелью весны закрепить.
Бессонницей, болью, усладой
слететь и присесть с тобой рядом —
и взглядом, одним только взглядом
касаться, пьянеть и молчать,
и пусть это будет эстрада,
огарок разменного лада,
но если в ней есть и отрада,
то есть и печали печать.
