Надо же. Я не помню его имени-отчества. А вот фамилию запомнила хорошо: Родионов. Почему-то всех выдающихся учителей мы называли между собой по фамилиям. Обычных — по именам. Противным прилепляли клички.
Родионова нельзя было не заметить. Не понимаю, почему я не встречала его в школе раньше. Наверное, потому, что он преподавал математику старшеклассникам. А они обитали на верхнем этаже школы, не в классных комнатах, а ходили по «кабинетам». Мы, мелкие, появлялись там разве что во время дежурства по школе. Было такое мероприятие, когда дежурный класс после уроков целую неделю убирал школу. Это, конечно, не самая приятная сторона дежурства. Но была и другая. Дежурные во время перемен, в парадной форме, с красными повязками на рукавах, важно стояли на своих постах. Всё это время они пользовались неограниченной властью приструнивать не в меру разгулявшихся. И, что там скрывать, активно злоупотребляли ею — к удовольствию обеих сторон.
Самым почётным местом для дежурства считалась Центральная лестница. Её доверяли исключительно активистам и отличникам. Ещё бы — она предназначалась только для учителей и гостей школы. Простые смертные бегали по боковым лестницам. Иногда они баловались и прорывались на Центральную. Дежурные их вылавливали и изгоняли. Что и говорить, и достойное, и весёлое занятие — стоять здесь на страже.
В тот день, когда я впервые увидела Родионова, мне хотелось дочитать «Сборник приключений и фантастики» в тихом, спокойном месте. Как раз наш класс дежурил. И я напросилась на самый верхний этаж Центральной лестницы: старшеклассники ведут себя солидно и хлопот не доставляют.
Отрываю глаза от книжки — на площадке этажа, опершись о перила, стоит высокий грузный лысый старик. И — о Боже! Он курит! Внутри школы! Да ещё в её святая святых — на Центральной лестнице!
В накрахмаленном, тщательно отутюженном белом фартуке поднималась ко мне по лестнице наша главная активистка Лена. Она методично обходила школу со своим разграфлённым блокнотом наперевес. Проверяла наличие дежурных на местах и порядка в коридорах. Лена увидела старика с сигаретой и шепнула мне многозначительно: «Родионов!» Добавила с сожалением, что бывают исключения из правил: «Даже Щука не запрещает ему это безобразие».
Она поставила аккуратную галочку напротив моей фамилии в блокноте и отправилась дальше. А я во все глаза смотрела на старика. Так, значит, вот он, Родионов, тот самый столп, на котором зиждется математический статус нашей школы. Надо же: Щука, наша директриса, тощая двухметровая угроза мира, известная своей борьбой за дисциплину, позволяет ему такое.
Надо заметить, что больше всего Щука прославилась своими попытками искоренить курение на территории школы. Мало того, что она проверяла все задворки и закутки на школьном дворе, так она ещё устраивала облавы в мужском туалете, вылавливая нарушителей и там. Причём как учеников, так и педсостав. Даже в туалете, даже взрослым людям курить было строго запрещено. (В те времена курение было делом обычным, и неистовая борьба Щуки выглядела самоуправством, однако возражать ей никто не смел — просто прятались.)
У меня выпала книжка. Я её подняла. С обложки светили мне звёзды неизвестной галактики, а под ними по воле художника шли динозавры. О! Вот он на кого похож, этот лучший учитель Вселенной. На динозаврище. Как я буду у него учиться через пару лет? Он же противный, свирепый ящер!
Родионов скользнул по мне равнодушным взглядом, швырнул окурок в урну возле кабинета завуча и, тяжело ступая, ушёл.
А ведь именно такой динозавр подходит нашей школе! Он просто её часть. В первом классе мне Школа казалась неким живым таинственным существом. Конечно, я уже выросла и понимала, что здание не может быть одушевлённым, потому что всё вокруг материально, после смерти — пустота, а электрон познаваем, как и атом. Но Школа существовала давно, так давно, что вообразить было невозможно,— лет сто, а может, даже двести. До революции она называлась женской гимназией. Почему-то никто никогда не рассказывал, что было в школе во время этой самой революции или, скажем, войны. Но наверняка что-нибудь необычное, под стать самому зданию, основательному, немного неуклюжему, с громадными окнами и тяжеловесными дверьми. Оно пряталось от мира за кронами вековых деревьев. Вздыхало о чём-то в пустоте коридоров во время уроков. Честное слово, вздыхало! Если прислушаться, то можно было уловить эти звуки. Но для этого надо было ухитриться попасть в коридор во время урока, что в нашей школе было делом непростым. Не разрешали выходить даже в туалет.
На переменах эхом раздавался в здании гул не только наших голосов, а чьих-то ещё — вероятно, тех, кто учился здесь раньше. Понятное дело, что их классные дамы не отличались от теперешних. Те же высоченные каблуки-шпильки, те же взбитые причёски, яркие губы. Но ученицы... Какими они были? О чём мечтали? Что обсуждали? Сколько же тайн хранит в себе это таинственное существо, о котором, кроме меня, никто больше и не догадывается.
Гм, если Школа хранит тайны, то я знаю где!!! Я побежала за активисткой.
«Лена! Лена! Поставь меня дежурить к чердаку!» Она посмотрела на меня как на дурочку. Кто же в своём уме откажется от почётного места на Центральной лестнице и попросится в отстойник для хулиганов? К чердаку отправляли тех, кто слишком зарвался в установлении Порядка, самых драчунов. С глаз долой. Их там даже забывали проверять. Они этим пользовались и вообще сбегали с дежурства.
Меня от расспросов спасла книжка. Я не просто слыла известным книгочеем — я пересказывала прочитанное по дороге домой попутчикам, чем сильно скрашивала нашу долгую автобусную поездку от школы до дома. Лена как раз была из нашей компании. Она кивнула. Я помчалась обратно — скорее обдумать План. А Лена мне в спину всё-таки прокричала, что читать на посту нельзя...
План был прост, нужно только набраться смелости его осуществить. В первые несколько дней следующего дежурства по школе я рисковать не стала. Оценивала обстановку. Самое главное, я ждала урока истории или географии в расписании. Желательно — после Большой перемены.
К моей нескрываемой радости, меня поставили дежурить в паре с тихой-претихой девочкой Светой. С самого первого класса учителя считали своим долгом поднять её с места и отчеканивали, что Бога нет, а то бы Гагарин Его увидел. Что только необразованные, тёмные люди могут верить в такую чушь. Что верующие на своих службах приносят детей в жертву. Вот, пожалуйста, в «АиФ» написано, что опять сектанты зарезали ножом ребёнка с добровольного согласия верующей матери. Прогрессивное человечество во главе с Коммунистической партией решительно борется с подобным варварством!
Делали учителя это потому, что Света из семьи баптистов. Её нужно было срочно спасать от мракобесия. Конечно, спасать, вон она какая тихая, глаза боится поднять и вечно сжимается в комочек при разговорах, как будто её кто-нибудь собирается ударить. Запугана, хотя, наверное, зря. Она уже слишком большая, чтоб родители принесли её в жертву... Странно, как это получилось, что необразованные мракобесы отдали ребёнка в самую лучшую физматшколу города, которая была даже не в их районе. Света жила то ли в Холодной Балке, то ли аж на Рудыче.
Однако, в отличие от классных хулиганов, она не запрёт меня на чердаке ради смеха, а то ведь с тех станется закрыть дверь и уйти.
Я опередила дежурных по классу и в самом начале большой двадцатиминутной перемены постучалась в учительскую. Историчка бы сообразила, что слишком уж рановато я беру карту перед уроком. Но старенькая географичка Варвара, не моргнув глазом, сунула мне, умнице, отличнице и примерной девочке, три карты! Это было дополнительным плюсом для моей затеи. Одна карта по истории выглядела бы подозрительно. Я спустилась в каморку технички под Центральной лестницей. Ага! Вот где прогуливают и дежурство, и уроки наши двоечники. Сидят, играют в дурака с сыном технички.
«Чего тебе?» — недовольно поинтересовалась она у меня.
«Можно ключ от чердака?»
Сейчас спросит, зачем он мне, а врать я не умею, тут моя экспедиция раскроется, и меня, может, даже выгонят из школы.
Я смутилась, покраснела и дёрнулась к выходу.
«Оставь, я их сама потом отнесу!» — кивнула техничка на рулоны карт в моих руках.
Я пару раз видела, как на чердак убирали старые карты. Собственно, в этом план по выуживанию ключа и заключался: изобразить без лишних слов, что мне поручили отнести вышедшие из употребления карты на чердак. Почти получилось. Но не отдавать же их. Я замотала головой и развернулась уходить, пока меня не разоблачили.
«На!» — сунула мне техничка ключ.
Я, не веря своей удаче, на ватных ногах вышла из каморки. Карты проскальзывали в мокрых ладошках.
На посту Светка вытаращила на меня свои круглые глаза и прошептала с укором: «Ты почему опаздываешь на дежурство?»
«Так,— перебила я её.— Держи карты, головой за них отвечаешь!»
Вернулась с полдороги.
«Светик, у меня есть дело на чердаке».
Глаза у неё стали ещё круглее.
«Если вдруг кто-нибудь туда пойдёт, крикни мне».
Гм, такая вряд ли крикнет.
«И отопри, если меня там закроют»,— вздохнула я.
Она приоткрыла рот, но возражать не стала.
От нетерпения, смешанного со страхом, у меня дрожали пальцы. И ключ не хотел проворачиваться в амбарном замке. Наконец что-то щёлкнуло, и замок провис на дужке. Я пожалела, что не взяла фонарик. Увлеклась планом по раздобыванию ключа и не подумала о фонарике. Я зашла вовнутрь. Сейчас я была бы умнее и не оставила бы амбарный замок на дверях, прихватила бы с собой. Впрочем, сейчас меня мало интересуют школьные чердаки.
В начальных классах про чердак рассказывали леденящие душу сказки с привидениями. В классах постарше их сменили истории о запертых, зарезанных, спрятанных живьём, но всё равно умерших или убитых тем или иным изощрённым способом детях. Враки, конечно. Ну, может, и прятался тут кто. Я лично рассчитывала найти сундуки с полуистлевшими книгами и документами.
Чердак оказался пыльным и неожиданно светлым. С окнами, правда, не такими громадными, как по всей школе, и очень грязными, но всё же пропускавшими свет. Ничего особенного. Скучные старые географические карты, даже исторических не нашлось...
«Зззззз! Ззззззз!» — раздался звук металла, пилящего человеческую кость. А потом стон. Всё-таки мертвяки кого-то тут мучают и даже убивают.
«Ааа!» — с воплем вылетела я из чердака и помчалась по ступенькам на лестничную площадку.
«Бах!» — врезалась во что-то большое и мягкое.
Громадный живот. Чья-то ладонь опустилась мне на голову и легонько оттолкнула от живота. Я подняла глаза: Родионов! Я чуть не сшибла с ног Родионова!
Он пожевал губами, глядя куда-то мимо меня, и сказал рокочущим голосом: «Ничего. Бывает». И пошёл дальше.
Не, он не похож на динозавра. Он — Голова в Тронном зале Гудвина из «Изумрудного города». Точь-в-точь как на иллюстрациях Владимирского из детской, зачитанной до дыр книжки. Лысая голова, вращающая глазами. Я рассмеялась.
Ошалевшая Светка хлопала ресницами. У неё в глазах застыл миллион вопросов. Про чердак, разумеется. Но спросила она только: «Почему учитель тебя не наказал?»
«Ззз! Зззззз!»
Оказывается, это звук с улицы. Мы подбежали к окну. На наших глазах, немного постанывая, обрушилось на землю массивное дерево. Зачем-то на заднем дворе школы пилили наши старые деревья.
В течение года их спилили все до единого. Деревья, обхватить стволы которых можно было только вдвоём, а то и втроём. Школа без них выглядела нелепо обнажённой. Клумбы перед ней засадили розами. Областной город получил в прошлом году звание города миллиона роз. Тут-то все шахтёрские города и начали наводнять розами по примеру областного. Росли они довольно чахло. А на школьной клумбе между жалкими кустами торчали громадные пни. Их так и не смогли выкорчевать.
Скоро для вылазок по школе у меня появился приятель, даже больше — друг. Расскажу по порядку. Моя мама всегда на шаг опережала моду. Ладно бы сама, но она взялась за меня. И отвела в парикмахерскую. Я вполне свыклась со своими вечными бантами в косичках, а тут меня обкорнали почти налысо. В Европе так уже ходили, даже, может, и в Москве. Но не в нашем городе и тем более школе. Главный насмешник класса Генка тут же окрестил меня Тифозной. Я страдала. В школе пыталась виду не подавать, не вспылить и ни в коем случае не отозваться на обидное прозвище. А дома рыдала в подушку.
Однако вышло, что из ситуации можно было извлечь выгоду: я обнаружила, что незнакомые взрослые принимают меня за мальчика. И ноги сами понесли меня в секцию дзюдо, куда в те времена девочек не принимали. Понятно, что если меня не вычислят сразу, то всё накроется, когда тренер потребует справку о состоянии здоровья и характеристику из школы. Без документов больше недели-двух походить не удастся. Но хоть одним глазком взгляну, что из себя представляют эти самые единоборства.
Зашла в зал и испугалась: что же я делаю? Поздно! Появился тренер и спросил, как меня зовут, из какой я школы. Сказал, что робеть не надо, парень. Я промямлила, что зовут меня... Андреем, и растерялась окончательно. Тренер допытывался про школу. «Привет! — хлопнул меня по плечу веснушчатый мальчишка и повернулся к тренеру.— Этот из моей школы». Узнал. Прокололась? «Пошли со мной в пару, тёзка»,— засмеялся он.
Конечно, я попросила Андрюху никому не говорить. Но кто ж удержится? Завтра вся школа будет ухохатываться над моей выходкой. Меня задразнят. Жизни мне в этой школе больше не будет! Однако Андрюха молчал, как партизан.
На дзюдо я продержалась от силы недели две. И не потому, что не было справки. Андрюха, кстати, предлагал мне «достать» бланк и её «нарисовать». Ему я сказала полуправду: мол, уже надо приносить кимоно, а мне негде тайно переодеваться. Полная правда состояла в том, что мне было тяжело. Но не признаваться же в этом? Я нашла секцию каратэ, куда неожиданно решили набрать и девочек. Позже перетянула за собой Андрюху.
По неписаным школьным законам, он был мне самым неподходящим другом: мальчишка, да ещё на два класса моложе меня. Однако мало того, что этот парень всегда держал язык за зубами,— он понимал меня с полуслова. Стоило заикнуться: «А что может быть за дверью возле мастерских?» — как Андрюха «заимствовал» ключ. Он был завсегдатаем картёжных посиделок у технички, с его нагловатым и весёлым характером для него проблемы замков не существовало.
Только ничего интересного в школе не оказалось. Мы, заготовив себе хорошее алиби, с фонариком облазили все таинственные кладовки и подсобки. Андрюха даже повторил мой подвиг — в одиночку обследовал ещё раз чердак. Пусто. Хотя я, честно говоря, не знаю, какие такие особенные сокровища мы рассчитывали найти.
То ли мы утолили жажду приключений, то ли уже полагалось вести себя посолидней, особенно мне — как-никак пошла в восьмой класс, но мы с Андрюхой переключились на другие исследования. Раскручивали до последнего винтика все механизмы, что попадались под руку. У меня дома пострадали телефон, радио и калькулятор. Телефон пришлось выкинуть и поменять проводку к нему; мама ругалась целый месяц, пока не купила с большими трудностями новый аппарат. Дефицит же. По поводу радио никто не грустил. А калькулятор было жалко. Редкая вещь по тем временам.
На математике в школе я скучала. Родионов восьмые классы не взял. Хорошо, что двоюродная сестра подарила мне подшивку журнала «Квант». Из книжки «Математическая смекалка» я вроде выросла. Ничего, уж в девятом, в математическом, у меня будет хороший учитель.
Зато мне вдруг понравилась ненавистная до того физика. Вместо вечно убегающей на совещания Щуки физику стала вести Аэлита. Гроза всей школы, беспощадная, безжалостная физичка оказалась очень толковой учительницей. Она разжёвывала материал и натаскивала на стандартные решения. Но понять и запомнить можно было, только если не бояться её злобных окриков и язвительных замечаний. Весь класс цепенел в страхе от одного её нахмуренного вида. И никто ничего не соображал. Получилось так, что все её объяснения доходили только до нас с Генкой.
Сидим мы с Андрюхой, курочим тот самый калькулятор. Как раз вынули жидкокристаллический дисплей и начали подавать на него разное напряжение. И я не без гордости похвасталась, что хожу в лучших учениках у самой Аэлиты. «Да ну,— изумился Андрюха,— у неё нет любимчиков. Но смотри не продавай ей меня в случае чего». Я не поняла. Он рассмеялся и пояснил. Ничего себе! А я и не догадывалась, что он её сын. Он же, как все, называл её за глаза Аэлитой, не Аллой Михайловной. Забавно. Его маму многие терпеть не могли за несговорчивый характер, а он ухитрялся быть в хороших отношениях чуть ли не со всей школой.
Ближе к концу года всезнающий Андрюха сообщил мне, что Родионов доучивает выпускной класс и уходит на пенсию. А матклассы отдают Татьяне. Говорят, что она ничего. Не Родионов, конечно, но... ничего.
Я огорчилась. Как же так? Получается, идти в девятый математический смысла нет. Уроков математики будет в два раза больше, но скучных и нудных, как и сейчас. В физклассе это время заполнят физикой. Аэлиты я не боюсь. Только кто ж пойдёт в физкласс? Престижно считается учиться в матклассе. Отличников обещали зачислить туда без экзаменов. И туда же пойдут дети городской элиты.
На уроке я критически оглядела одноклассников. Знакомые поднадоевшие лица. А вот в физкласс придут новенькие. Из других школ. Подвинутые на физике, способные сдать экзамен Аэлите и наверняка не такие зазнайки и снобы, как мои теперешние одноклассники. Пойти в физкласс — это как начать новую жизнь.
«Ты чё лыбишься?» — спросил Генка и ткнул меня локтем в бок. Мы с ним сидели за одной партой. «Я напишу заявление в физкласс»,— прошептала я ему. «Но это же не со всеми вместе...— удивился он.— А что! Это будет весело. Я с тобой!» Уже не одна, не пропаду!
На перемене зашли к Щуке в кабинет. Оба на хорошем счету. Щука подписала наши бумажки не глядя и протянула руку: «Поздравляю с зачислением в маткласс». Надо было видеть её лицо, когда Генка её поправил: «В физкласс». Можно подумать, что мы замыслили самоубийства. Хотя удвоенные уроки у Аэлиты для многих так и выглядели.
В маткласс народу перебрали. А в физкласс случился недобор. В результате его объединили с простым. Из старой школы в нём оказалось ещё несколько человек из параллели. Все остальные — новенькие. В основном мальчишки. Каждый чем-то интересен, каждый — особенный. Замечательные одноклассники.
Но они все ещё не видели толком Аэлиту. Она влетела на первый урок в своём обычном плохом настроении. Злобно обвела глазами присутствующих и сообщила, что она про нас всех думает. А думала она своей любимой поговоркой: «Дуракам закон не писан!» Она явно была не в духе, потому что отчеканила её до конца: «Если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так!» Старый класс задрожал бы от ужаса, предчувствуя экзекуции, придирки и двойки. А тут блондин в мелких кудряшках хохотнул: «Не п-п-писан...» Он заикался, очень сильно, но, казалось, сам не обращал на это внимания. На удивление, Генка, который цеплялся и к физическим недостаткам, его не поддразнивал, хотя уже всем успел приклеить клички.
Виталик (так звали кучерявого) порозовел от смеха. В общем, забавная же поговорка. Класс грохнул. Аэлита улыбнулась обычной человеческой улыбкой и абсолютно нормально начала урок. Хотя не обошлось без шпилек. «Тяни сильнее»,— с таким озабоченным видом посоветовала она девочке у доски, что опять сначала хохотнул Виталик, а за ним и весь класс.
Дело в том, что старшеклассницы все до единой как будто соревновались, у кого короче форма. У доски им приходилось одной рукой писать мелом, а второй — тянуть книзу подол.
Щука и с этим безобразием активно боролась. Она устраивала облавы и на переменах, и на уроках. И если запрещённые кофты и серёжки можно было успеть снять, пока класс медленно поднимался поприветствовать вошедшую директрису, то форму не скроешь. И в дневниках у девочек красовались призывы к родителям и двойки за поведение.
А я попросила маму пошить мне форму подлиннее. Если возможно, то до щиколоток. В городе миди ещё не носили, но в мире моды это был последний писк. Мама подвоха не поняла и с радостью заказала переделать мне форму в ультрамодное платье.
Щуку моя длинная форма заводила гораздо сильнее, чем мини остальных старшеклассниц. «Ты знаешь на кого похожа? На... на... на... гимназистку!» — выговаривала она ненавистное ей слово. А вся школа дружно смеялась, когда в коридоре Щука указывала застывшим девочкам: «Удлинить, тебе тоже удлинить, удлинить, удлинить». И вдруг: «Укоротить!!! Сколько раз тебе говорить, что у нас не институт благородных девиц, а советская школа?»
Терпение Щуки лопнуло. Во время очередной облавы все нарушители порядка отделались замечаниями в дневники. А меня прямо с урока Щука отправила к завучу. Класс испуганно охнул. Завуч был одним из тех немногих людей в школе, от которых трепетала сама Щука. Но она охотно отправляла ему на расправу тех, с кем не справлялась сама. Прозвище у него было — Животное. За то, что он отчитывал провинившихся: «Ну что ты, животное какое, что так себя ведёшь?» Вроде ничего особенного он не делал, а почему-то после его выговоров презрительным тоном даже самые отъявленные хулиганы ходили притихшими и старались ему на глаза не попадаться.
Я его помнила, он вёл в начальных классах рисование. Высокий, с львиной гривой волос, пожилой мужчина, довольно насмешливо на всех поглядывающий.
Я зашла к нему в кабинет, а он что-то искал в сейфе и не обернулся. Я выпалила, что меня послала Щу... то есть Марина Ивановна, по поводу формы. «Ну что ты, животное какое, чтобы так ходить? Удлини форму!» — он даже не оторвался от своего сейфа. Зря я хихикнула. А то можно было бы доложить Щуке, что Николай Андреевич велел удлинить форму ещё. И при этом не соврать. Вот хохма была бы. Но завуч обернулся, оглядел меня и усмехнулся. «Видишь на столе расписание? Садись и пиши, раз ты тут». На Т-образном столе лежали склеенные ватманы.
Ну если он думает, что это наказание... Но на всякий случай посопротивлялась: «У меня почерк как у курицы лапой!» Завуч посмотрел на меня и пожал плечами: «Значит, пиши печатными буквами». И я, вздохнув, принялась заполнять для десяти классов, у которых было две-три параллели, на шесть дней недели по шесть-семь уроков плюс факультативы, громадную бумажную простыню-таблицу.
Пока я, закусив язык, разборчиво выводила названия уроков, завуч тоже не бездельничал. Подписав какие-то документы, он и перед собой положил лист ватмана. Надо же, я обычно мучилась, рисуя и раскрашивая крупные буквы заголовков стенгазет, а он их просто писал специальными, забавного вида, широкими перьями. «Что? — насмешливо поинтересовался завуч.— Плакатных перьев никогда не видела?» Я кивнула и поинтересовалась, где их можно купить. Он удивлённо поднял брови. Я рассказала про стенгазеты. «Так ты рисуешь?» — он улыбнулся. «Немножко».
«А как ты думаешь, что это за техника?» — вдруг показал он на картинку в рамке на стене кабинета. «Репродукция этой, как её... графики». Я посмотрела на перья и предположила ещё и рисунок пером. «Нет. Знаешь, что такое литография, офорт?» Он прочитал мне интереснейшую лекцию об этих самых офортах. «А вот это,— заключил он, тыкая в сторону картинки,— не репродукция, это настоящий офорт».— «Что, до сих пор делают формы и оттиски с них?» — не поверила я. «Делают. Но конкретно этот офорт — свежий оттиск со старинной формы... девятнадцатого века». По-моему, он наслаждался моим изумлением. Рассказал, что известный украинский поэт Тарас Шевченко делал великолепные офорты. Но сам завуч больше ценил шевченковские акварели. Как, я не знаю, что Шевченко — мастер акварели? Тут же была снята с верхней полки шкафа толстая книга с репродукциями, и я уже любовалась «Цыганкой-гадалкой». Завуч поулыбался моему замечанию, что обычно листву рисуют пятнами, а тут прорисован каждый листик. Да ещё так, что сквозь зелень просвечивает солнце. Он захлопнул книгу.
«Ну вот,— заметила я,— а у нас в городе нет никакого искусства, вообще ничего нет». «Да ну,— засмеялся завуч и опять показал на картинку,— форма для этого офорта находится в частной коллекции в нашем городе. Гм, да ты была в городском музее?» — «Была! Отец водил меня на выставку рисунков Нади Рушевой».— «А ты знаешь, что там есть картины Рериха?» Вообще-то я не знала, кто, собственно, такой этот Рерих.
Прозвенел звонок. С сожалением я сказала, что мне пора на физику. Аэлита не любит пропусков. «Приходи завтра. На любом уроке. Закончишь расписание». Завуч улыбался. Крикнул мне вдогонку: «Я ей скажу, чтоб отстала».— «Кому?» — я уже забыла, почему здесь оказалась. «Щуке»,— усмехнулся он. Я понадеялась, что он не догадывается, какое у него самого прозвище.
Дома я расспросила отца про Рериха. Он тоже удивился, что у нас в городе есть такая диковинка. Я сходила в музей. И правда, ранний Рерих. Он расписывал церкви в наших краях. В эскизах уже проглядывали яркие краски, знакомые всем, а на картинах была серовато-жёлтая, слегка печальная Русь. Это было не похоже ни на кого другого, в том числе на него позднего.
Я зачастила в кабинет к завучу. Андрюха недоумевал. Ему, видимо, так часто доставалось от завуча, что он и представить не мог, как по доброй воле можно торчать часами в такой компании. А меня хлебом не корми, так интересно было послушать про мир искусства. Хотя мне приходилось при этом что-нибудь писать, заполнять — одним расписанием дело не ограничилось.
Ничего особо интересного в тот год больше не произошло. Разве что я поняла, куда я всё-таки хочу поступать. Совершенно случайно увидела объявление о физико-математической олимпиаде от какого-то МФТИ. Потащила туда за компанию ещё несколько своих одноклассников, чтоб не было страшно в одиночку. Страшно не было. Олимпиаду я написала даже на больший балл, чем Вошик — лучший физик и математик класса. «Вошика» приклеил ему Генка за то, что он любил вздохнуть над тетрадкой с несделанным домашним заданием по литературе: «Всё в жизни вшивота». Рассказ о вузе после олимпиады поразил. Место выглядело просто заповедником. Захотелось учиться именно там.
Мама, конечно, была в шоке. Она видела меня студенткой мединститута. После продолжительных уговоров на семейном совете я согласилась готовиться и в мединститут, и в МФТИ. И пообещала, что после того, как не поступлю в МФТИ, буду сдавать экзамены в мединститут. Я перешла в десятый класс, и мне наняли репетитора по физике ради мединститута и, так уж и быть, по математике. Родионова!
Как и полагалось динозавру, Родионов жил в одном из массивных сталинских домов на площади Победы. Громоздкое, неуклюжее снаружи здание оказалось довольно приятным внутри — не то что наши панельные коробочки. Я, робея, поднялась на третий этаж и нажала на кнопку звонка. «Проходи, деточка»,— ласково приветствовала меня кругленькая улыбчивая пожилая женщина в фартуке. Из кухни вкусно пахло.
Учеников, кроме меня, было ещё трое, включая моего одноклассника Виталика. Мы с ним обрадованно переглянулись. Родионов сидел за большим обеденным полированным столом, который по такому случаю был накрыт, чтобы мы его не поцарапали своими ручками. Погрызывая мундштук, Родионов излагал теорию чисел. Натуральные, рациональные... Это, хотя и подзабылось, звучало для меня нудновато. Я б предпочла решать задачки. В середине занятия Родионов, тяжело ступая, пошёл покурить в туалет. Мы зашептались. Слишком обстановка была какой-то торжественной для разговоров в голос. Виталик, оказывается, собирался в танковое училище, остальные — в технические вузы.
Родионов вернулся и продолжил. От него веяло невозмутимым спокойствием и уверенностью. Его невозможно было втянуть в спор или сбить с мысли каверзным вопросом. Я, конечно, попыталась. Но он не рассердился, коротко ответил и вернул нас к теме. Обращался он к нам по-старомодному на «вы».
На обратном пути (а мне с Виталиком было по дороге) мы быстро обсудили, как нам повезло попасть к Родионову, и перешли к болтовне обо всём на свете.
«П-посоветуй,— попросил Виталик,— не знаю, что с-сказать д-другу. Он, как и я, п-перешёл в новую школу, а ему нравится одна девушка из с-старой».
У меня просто сердце замерло: мне ещё никогда в жизни не доверяли таких важных историй.
«Она д-даже не д-догадывается, а у него нет п-предлога к ней п-подойти. И времени». Виталик покрылся румянцем, выговаривая такую длинную речь.
Я горячо позавидовала незнакомой девушке. Везёт же некоторым, такая романтическая история! Когда же в меня, наконец, кто-нибудь влюбится?
«Ну т-так что?» — выжидательно смотрел на меня Виталик.
Я вздохнула и стала выяснять детали в поисках благовидного для влюблённого парня предлога появиться в поле зрения своей возлюбленной.
А как он ездит в школу? На автобусе, как и мы. А она? Пешком, потому что ей всего две остановки, а автобусы битком набиты по утрам. Гм. Так почему б ему не подкараулить её и не ходить эти две остановки вместе? Даже можно сделать вид, что это не специально, а ради транспорта — старая школа Виталика находилась на перекрёстке, автобусов там останавливалось куда больше, чем на остальных остановках, было легче уехать оттуда дальше.
Глаза у Виталика засверкали: «Я т-так и з-знал, что т-ты что-нибудь придумаешь! Т-только никому ни слова!»
Ну конечно, я никому не скажу, тем более что я даже не знаю того парня...
К физику по фамилии Русик я шла с большой неохотой. Ну чему он может научить новому, если сама Аэлита сказала моей маме, что мне не нужен репетитор по физике? И жил этот Русик в противном районе плохо освещённых хрущоб. И гаражи у него во дворе разрисованы хулиганами. Я вчиталась в одну надпись над смешной собачкой: «Жучка булку не доела. Неохота. Надоело!» Это явно доморощенный дворовый поэт постарался. Официальные поэты писали правильные рифмы: «Хлеба к обеду в меру бери. Хлеб — драгоценность, им не сори».
В тесной квартирке физика толпилось человек десять учеников. Я ринулась к книжным полкам. Сколько книг! Какая необычная подборка! Кроме обыкновенной художественной классики — математика, физика, психология, философия. Энциклопедию «Britannica» и журнал «National Geographic» до этого я никогда в глаза не видела. В Советском Союзе они не продавались. Оказывается, были люди, которые тратили в зарубежных поездках несчастные поменянные двадцать долларов на книжки, а не на джинсы. Увы, я плохо понимала английские слова. А на книги и журналы, как пояснил мне потом Русик, он ухитрился подписаться в командировке, когда полгода преподавал в Африке, и случилось чудо — ему перевели подписку в Советский Союз.
Русик весело поблёскивал глазами, улыбался и давал нам задачки одна позаковыристей другой. При прощании Русик разделил нас на две группы. Одна — будущие студенты-медики, вторая — мы с парнем из маткласса моей школы, который собирался поступать в МИФИ.
Физик оказался потрясающе интересным человеком. Он знал всё на свете, и не просто знал — он живо интересовался всем на свете, а это немножко другое. Его в своё время учили сосланные в наши края опальные московские профессора. Не только физике. И он тоже делился со своими учениками своим взглядом на жизнь, своим подходом к науке. Он говорил: «Главное — уметь задать вопрос. Не надо принимать ничего на веру, даже самое очевидное. Всегда спрашивай, почему это так. Люди, которые задались вопросами над вещами, вроде очевидными для всех, и сделали самые выдающиеся открытия».
Русик подпитывал каждое моё любопытство стопкой книг из своей библиотеки. Стоило заинтересоваться, скажем, многомерностью, так он тут же подсовывал почитать Мартина Гарднера — американского математика и популяризатора науки. Показал слайды картин Сальвадора Дали. Я очень гордилась, что мне, в отличие от других, Русик разрешает брать свои драгоценные книги домой.
Русик не был похож ни на одного из известных мне взрослых. А я на ура воспринимала даже самые сумасшедшие его идеи. И с готовностью помогала их воплощать. Для начала мы остались после уроков (он преподавал в моей же школе в девятых классах) и склеили из плексигласа пирамиду, чтобы проверить все те небылицы, что писали о «золотом сечении». Свежей мумии фараона или чашки Петри с бактериями у нас не было, но старое ржавое лезвие нашлось. Не заострилось оно в «золотом сечении»!
Если честно, то я надеялась, что лезвие заострится. Ну должно же существовать в мире что-то необыкновенное и ещё не изученное. Очень хотелось увидеть своими глазами что-нибудь чудесное и потом измерить это.
В тот день, когда мы окончательно решили, что опыт не удался, вернее, дал отрицательный результат, домой я вернулась расстроенная. А там меня ждала ещё одна неприятная новость. Звонил Родионов с сообщением, что его кладут в больницу. Я перезвонила. Родионов густым своим голосом спокойно сказал, что ложится в хирургию, наверное, надолго, на месяц. Посоветовал мне не прекращать заниматься, решать и решать задачи из сборника Сканави и варианты вступительных билетов. А когда он вернётся, мы наверстаем теорию. Трубку взяла его жена и прерывающимся голосом сказала, что мне лучше поискать себе нового репетитора. Мне показалось, что она сейчас заплачет.
А потом стало известно, что случилось с Родионовым. Гангрена. Срочно нужна ампутация ноги. Новость была такой ужасной, что о ней говорили не вслух, а вполголоса. «Заядлый курильщик». «Диабет».
В школе меня отозвал к окну Виталик: «Что б-будешь делать?» Я пожала плечами: «Ждать».— «Ты что, не п-понимаешь, что его п-продержат очень долго, даже п-при благополучном исходе?» Мама Виталика работала врачом — правда, не в том отделении, куда положили Родионова.
«Я п-перейду заниматься к Т-татьяне»,— сказал Виталик.
Я молчала.
«Сходим после уроков, навестим его?» — неожиданно предложил Виталик.
Мы шли вдоль каштановой аллеи. Мягкое солнце бабьего лета светило сквозь позолоченные кроны. Под ногами валялись треснувшие «ёжики» с орехами внутри. Я еле удержалась, чтоб не начать их собирать. Так просто, без цели набрать их в карманы пальто и портфель. На крыльце «бурсы» (шахтёрское ПТУ № 9) стояли «бурсаки», курили, кричали что-то грубое и весёлое одновременно. Виталик тоже принялся рассказывать что-то весёлое, похохатывая. Даже не верилось, что в такой солнечной жизни бывают серьёзные несчастья.
В отделении хирургии мы спросили у медсестры, в какой палате Родионов, и затоптались в нерешительности. Сильно пахло больницей. Стены, грубо выкрашенные бледно-голубой масляной краской, навевали уныние. К холодильнику у поста подходили пациенты в одинаковых застиранных синих халатах и полосатых штанах. Какой-то дядечка вынул из пасти холодильника банку с чем-то вроде супа, спросил, к кому мы, и взялся проводить, расспрашивая по дороге о погоде. Он толкнул дверь, в палате все замолчали и уставились на нас. Я поискала глазами Родионова.
Укрытый белой простынёй до подбородка, он большой глыбой лежал на кровати и бессмысленно рассматривал потолок. Ещё больше, чем когда-либо, напомнил мне Голову в Тронном зале Изумрудного города.
«Учитель, к вам пришли ученики!» Слова дядечки из-за тишины прозвучали слишком уж торжественно. Родионов перевёл на нас глаза, лицо постепенно оживилось, губы зашевелились. Но он ничего не сказал. Виталик нашёлся первым, бойко заговорил о школе.
«Больше решайте»,— наконец услышали мы Родионова и дружно закивали. Засобирались уходить. «Я не знаю, когда меня выпишут. Обратитесь к другому репетитору»,— прозвучало нам вслед.
У меня комок застрял в горле, а потом прорвало: «Я подожду! Буду решать Сканави и ждать вас!» Виталик дёрнул меня за руку.
У дверей я обернулась. «Голова» с тоской рассматривала потолок. Дома я рассказала маме, что навещала Родионова и хочу дождаться, пока его выпишут. «А что, его уже прооперировали?» — участливо спросила она. Я не знала. Я побоялась рассматривать простыню, не отводила глаз от его лица.
Жизнь шла своим чередом: в школе началась «Зарница». Русик накопал статей про биокруг и загорелся его смастерить. Я тоже. Штука простая, якобы подтверждающая наличие биополя. Биополя! Родионова всё ещё держали в больнице. Звонить его жене я стеснялась.
Как-то ко мне подошёл Виталик и опять позвал заниматься к Татьяне. Мол, компания там собралась интересная, сама Татьяна не против, если я присоединюсь. И ребята зовут. Я отказалась.
Потом сама Татьяна встретила меня в коридоре и предложила перейти к ней. Я молча потрясла головой. Татьяна посмотрела на меня своими проницательными голубыми глазами, внятно сказала: «Родионов в больнице. Никто не знает, когда он поправится. Давай я тебя подготовлю». Подождала. Пожала плечами и отстала от меня.
Школа играла в «Зарницу». Ежегодное мероприятие. Целый месяц каждый класс назывался отрядом, назначались командиры и комиссары. Все ходили в зелёных рубашках и галстуках, что для девочек было разнообразием после надоевшей школьной формы. Только вот отдавать приказы, рапортовать, маршировать нам в десятом классе казалось несолидно. К апофеозу «Зарницы», её кульминации — смотру строя и песни — надо было выбрать песню и пройти с нею в спортзале перед комиссией, состоящей из Щуки, комсорга школы и военрука. Подавляющее большинство классов не заморачивалось и пело «Белая армия, чёрный барон».
Наш класс собрался обсудить песню. Вместо того чтоб быстренько одобрить «Барона», готовящего царский трон, в то время как Красная армия всех сильней, мы начали дружно возмущаться. «Почему мы, как первоклашки, должны участвовать в этом балагане?» — «Мало того, что целый месяц играем в войнушку, так ещё и оставайся после уроков, репетируй!» — «Нам что, делать больше нечего?»
«А что, если спеть что-нибудь, гм, нескучное?» — предложил Генка.
Мысль поняли, стали наперебой предлагать варианты. Смеялись. Оглянулись на Виталика — командира отряда, но он хохотал больше всех над задумкой.
Никогда ещё ни один класс так старательно не оттачивал строевое мастерство, как мы в том году.
Перед смотром ко мне домой заглянул Андрюха. Рассказал, сияя: «Только никому! Щука нагрянула с облавой в туалет, всех засекла, а меня обнюхивает, карманы велела вывернуть — ничего! Доказательств нету!» Да, принюхивающаяся Щука — это зрелище. «И что ты сделал с сигаретой?» — поинтересовалась я. «Заранее подпорол эмблему на рукаве школьной формы и сунул туда окурок». Мне не хотелось оставаться в долгу. Я похвасталась, чтó наш класс готовит на смотр строя и песни. Андрюха ахнул. Его геройство померкло в его глазах. Он забормотал, что какая жалость — не его класс додумался до такого. «Но как же Виталик? Ему военрук такую характеристику в танковое училище накатает после этого — мало не покажется!»
Виталик отмахивался от предостережений — уж очень нравилась идея. В назначенный день мы построились в спортзале. Рассчитались по номерам, перестроились в колонну, выполнили все равнения и повороты, чеканя шаг, строем прошли мимо комиссии. Военрук сиял. В дверь спортзала просунул голову Андрюха, потом пара его друзей.
«П-песню запе-вай!» — гаркнул Виталик.
И мы грянули «Хромого короля», жизнерадостного, но совершенно не подходящего для такого мероприятия:
Железный шлем, деревянный костыль,
Король с войны возвращался домой.
Солдаты пели, глотая пыль,
И пел с ними вместе король хромой.
Я краем глаза видела, как сползла довольная улыбка со Щукиной физиономии, как вытаращился военрук, как поперхнулась от приглушённого смеха комсорг школы.
Троянский бархат, немурский шёлк
На башне ждала королева, и вот
Платком она машет, завидев полк...
После этого затянул соло Генка, имитируя женский голос:
Она смеётся, она поёт...
Допеть нам не дали. И домаршировать.
Андрюха умчался рассказывать школе новость.
Нас ругали за аполитичность. Припомнили заодно сбор макулатуры в прошлом месяце, когда наш класс по документам сдал бумаги больше, чем вся школа, вместе взятая, включая наш класс. Генка предложил брать потихоньку из общей кучи связки с макулатурой и сдавать их ещё раз и ещё раз. Их честно взвешивали. И записывали. Но когда перемеряли всю кучу, то долго не могли понять, как такое произошло. Вычислили наш класс, просуммировав сданное по фамилиям каждого класса. И вычислили самого Генку, который «сдал» самое нереальное количество макулатуры. Щука требовала, чтоб его исключили из комсомола. Комсорг школы не стала ей напоминать, что он единственный не комсомолец в школе. Он не вступал «принципиально». Но отдуваться приходилось за это всему классу: мы говорили комсоргу школы, что Генка не готов, он недостоин, мы его не рекомендуем. И она на время закрывала глаза на подобное безобразие.
В смотре строя и песни нам дали последнее место. «Зарница» закончилась. От Родионова не было никаких известий. Я сама не знала, почему я так упорствовала. Но я его упрямо ждала.
Русик смастерил биокруг. Очень простое устройство: кольцо из полоски бумаги с бумажной перемычкой по диаметру. Оно осторожно надевается на стоящую вертикально иглу так, чтобы находилось в равновесии. Как только к этой конструкции подносишь ладони, кольцо начинает вращаться. У меня оно крутилось в одну сторону, у Русика в другую. У его жены вообще начинало в одну, замедлялось и меняло направление на противоположное, что объяснялось, согласно статьям, которые перевёл Русик, нашими разными биополями.
Мы наигрались, пришло время задуматься. «Гм,— Русик то приближал руки к биокругу, то удалял до полной его остановки.— Ну и почему это не может вызываться тепловыми эффектами? Как будем их исключать?» К моей гордости, мысль о вакуумном колоколе пришла к нам в головы одновременно.
На следующий день в школе я просто сгорала от нетерпения. Как же долго иногда тянутся уроки. Наконец мы встретились в школьной лаборантской кабинета физики и провели долгожданный эксперимент. Первый, контрольный,— без колокола. Круг вертелся, и по-разному. Под колоколом, сколько я ни прижимала ладони к стеклянной поверхности, биокруг не шелохнулся. У Русика тоже. Без колокола он завертелся опять.
«Какой вывод?» — усмехнулся Русик.
«Биополя в стекле или вакууме не распространяются!» — мне не хотелось смириться с мыслью, что биополей вообще не существует. Ну что ж он смеётся, неужели он сам не расстроился?
Наш класс, наверное, простили за попытку срыва важного политического мероприятия «Зарница». А может, дали шанс исправиться. Поскольку именно нам поручили выделить из своих рядов двух комсомольцев для проведения новогодних утренников в школе. С кандидатурой Деда Мороза решилось всё быстро. Кто, как не Пашка — самый красивый, самый высокий, самый обаятельный блондин нашей школы? Снегурочка? Класс обернулся, прозвучала моя фамилия. У меня сердце чуть не выпрыгнуло из груди. С Пашкой! Вдвоём! Столько времени вместе! Да это же просто мечта любой девушки нашей школы. Ох уж эта моя манера за грубостью скрывать смущение. «С Пашкой? Да ни за что!» — выпалила я. Тут же вызвалась претендентка на роль Снегурочки. Она сама попросилась. Увы, никто не стал меня уговаривать. Перед физкультурой в раздевалке девчонки посмеивались надо мной: «Как же ты такую возможность упустила?» «Снегурочка» смотрела гордо. «Очень мне надо!» — я гордо вздёрнула нос, тщательно маскируя досаду.
На зимних каникулах от Родионова известий всё ещё не было. В первый день школьных занятий ко мне подошёл Вошик. Мы с ним в последнее время незаметно для себя подружились. Началось всё с обсуждения олимпиадных задач. Потом стали делиться книгами, которые читали. Я ему вручала «Чайку» Ричарда Баха или «Степного волка» Гессе со словами: «Обязательно прочти!» — а он мне Жоржа Амаду и тоже требовал обязательного прочтения и обсуждения. Я его сводила в городской музей. А он мне подарил набор открыток с репродукциями Рериха. Так и не признался, где достал.
Вошик потоптался и сообщил, что занимается математикой с Лисовским. Я знала, кто это такой. Бывала в прошлом году у него в школе в его математическом кружке. Хороший математик, но не Родионов. Считался одним из лучших в городе. Вошик довольно решительно заявил мне, что я сегодня иду с ним к Лисовскому. Никаких возражений слушать не стал. Он, мол, ему про меня всё рассказал, Лисовский предлагает позаниматься со мной, всего лишь пока Родионов отсутствует. Вошик сыпал доводами. «Тебе понравится, мне ж нравится. А если нет, то никто не заставляет». Потом перешёл на умоляющий тон. «Попробуй». И я согласилась. Попробовать.
Кроме Вошика, у Лисовского сидели ещё два ученика. Уж не знаю, что им наплёл про меня Вошик, но парни уставились на меня с нескрываемым интересом. Симпатичные кареглазые брюнеты. Я растерялась. А тут ещё и Лисовский начал меня обихаживать, объяснял, как он ценит Учителя. Именно так он называл Родионова. Как рад помочь, поработав с его ученицей во время болезни Учителя. Я знала, что я умею краснеть. Но уши горели огнём так сильно у меня первый раз в жизни. Я плюхнулась на стул и закрылась тетрадкой. Не помню, показала ли я чудеса математической смекалки, боюсь, что нет — задачки мы решали не просто сложные, а изощрённые, из вступительных мехмата МГУ. Вошик кивал мне ободряюще, кивал. И вдруг улыбнулся... с нежностью. Какие уж тут задачки!
Вошик увязался меня провожать. Я думала, что он что-нибудь скажет, а он молчал. Так молча и ехали на задней площадке полупустого троллейбуса. Вошик отказался зайти в гости и убежал. А я проворочалась полночи. Мне не понравился Лисовский. Он, конечно, умный. Но он сначала посадит в лужу, покажет своё превосходство. А зачем? Что он сам умеет решать задачи, и так понятно: у него гораздо больше опыта, чем у нас. Потому мы и пришли к нему учиться. И теории он практически не даёт. Только натаскивает на решения. Я не хочу с ним заниматься! Но как же... Вошик? Ходить к Лисовскому значит, что Вошик будет провожать каждый раз, я в этом уверена.
Когда мама увидела Вошика первый раз, она сказала мне: «Смотри не влюбись». Я тогда страшно удивилась. Во-первых, как можно влюбиться в парня с такой смешной наружностью, что не взглянешь без улыбки? Во-вторых, как она может такое предполагать, когда он только что довёл её до белого каления своими рассуждениями? Она вздумала что-то говорить о том, что мы молоды, у нас всё впереди, все дороги открыты, и мы должны приложить усилия для достижения своего счастья. Стандартные такие, взрослые слова. А Вошик передёрнул плечами: мол, познать Вселенную — это счастье. Но сделать это можно без всяких усилий и даже без желания. Вот села ему на городском ставкé божья коровка на руку и долго не улетала. Он получил в маленькой букашке всю Вселенную и насладился счастьем даром. Даром! Мама тогда просто захлебнулась в безуспешных возражениях.
Вошик быстро стал любимцем всего класса. Если он отсутствовал, то уроки казались невыносимо скучными. А учителя, даже если он им и не нравился, признавали в нём «яркую индивидуальность». Хотя один раз чуть не выгнали из школы. За игру на скрипке на крыше жилого дома и последующий привод в милицию, которую вызвали соседи. Почему-то именно моя мама из всего родительского комитета отправилась на педсовет его защищать. И отстояла его право продолжать учёбу в нашей школе, несмотря на то, что на педсовете он даже прощения толком не попросил, не пообещал исправиться.
Может, я действительно влюбилась? Мне с ним интересно. Впервые мне всё равно, как парень выглядит внешне. Только к Лисовскому я больше не пошла.
Наверное, наши Снегурочка с Дедом Морозом имели грандиозный успех. Иначе непонятно, почему очередное мероприятие опять поручили нашему классу. Организацию ежегодного вечера встречи выпускников.
Мы сами с нетерпением ждали выпуска, уже предвкушая настоящую жизнь. А тут надо развлечь тех, кто давно самостоятелен. Напомнить о школе и любимых учителях. Но при этом не надоесть, дать пообщаться. Мы неожиданно загорелись этим проектом — идеи сыпались как из ведра. Их было столько, что с лихвой хватило ещё на несколько вечеринок, театральных постановок и викторин уже после очень удачного вечера встречи выпускников. Нас сплотила возможность вслух со сцены шутить, как нам тогда казалось, на грани дозволенного в том обществе.
Одноклассники открывались с неожиданных сторон. Антошка, до вечера встречи ничем вроде бы не выдающийся парень, оказался поэтом и музыкантом. Стихи, как и полагается юному дарованию, он писал тоскливые, глубокомысленные до полной потери смысла. Но каким потрясающим актёром он был! Мы наглядно увидели, что значит перевоплощение. Считалось, что после блистательных Юрского и Миронова других Остапов Бендеров быть не может. Но мы задохнулись от восторга, увидев Антохиного Остапа. С жуликоватыми, а не игривыми движениями и жестоким тяжёлым взглядом настоящего преступника.
В конце зимы позвонил Родионов и вырвал меня из кипящих театральных страстей нашего класса. «Следующее занятие, как всегда, в понедельник»,— будничным тоном сообщил он.
Дверь открыла жена Родионова, радостно улыбаясь всеми своими морщинками. Заботливо помогла мне снять пальто, найти тапочки и потопала на кухню. Оттуда вкусно пахло.
Родионов возвышался на своём обычном месте. Нисколько не изменился. Может, чуть бледнее обычного. Ну и одна штанина была заколота, а рядом стояли костыли. Он ими не воспользовался, ни разу не встал. Учеников больше не было. Ни одного.
«Так, на чём мы остановились?» Родионов пожевал губами и продолжил ровно с того места, где закончил почти полгода назад. Через пять минут я чуть не взвыла. Зануда! Динозаврище непрошибаемый! И это его я ждала, чтоб сидеть сейчас и давиться совершенно простыми и до безобразия скучными графическими решениями систем неравенств? Впрочем, он поймал меня на неаккуратной записи и покачал головой. Посмотрел те задачки из Сканави, которые вызвали у меня трудности, подчеркнул ошибки и оставил решение за мной. Не знаю, бросил ли он курить. Время от времени он грыз пустой мундштук.
По дороге домой я возмущалась про себя, что он растолковывает то, что я и так знаю,— очевидные и лёгкие вещи — и не даёт того, что мне надо для поступления. Я мысленно негодовала, но в следующий раз опять пришла на занятие.
А Русик на очередном уроке подозрительно сиял. Понятное дело, никакая физика мне в голову не лезла. Видно же, что у него новость. Но он честно промучил меня многозначительным видом положенный для урока час и только потом начал рассказывать: «Есть такая организация по изучению аномальных явлений — Общество биоэнергетики имени Попова. Они устраивают свою первую конференцию». Выдержал паузу. «У нас в городе!» Рот у меня открылся. Но это было ещё не всё. Русик протянул мне пригласительный билет. На моё имя! Я задохнулась от восторга и благодарности и долго не могла ничего сказать. Произведённый на меня эффект явно превзошёл все его ожидания.
Я открыла программку. Я сплю? Или чудо имеет место быть? Названия докладов звучали умопомрачительно интересно. Вошик просто сдохнет от зависти! А на конференции Русик обязательно задаст какой-нибудь каверзный вопрос и посадит приезжих профессоров в лужу. А может, это буду я: «Профессор, а вы пробовали повторить этот опыт под вакуумным колоколом?»
Русик вернул меня на землю: «Я очень прошу держать это в секрете. Конференция согласована с властями, но поповцы просят её не афишировать. Только для своих».
По дороге домой я высчитывала, сколько дней осталось до мая, то есть до заветной даты. Интересно, почему выбран именно наш город? Хотя у нас даже Высоцкий выступал, когда был в опале. А почему общество имени Попова? Кстати, кто такой Попов? Физик, который изобрёл радио, или другой? Русик же ничего толком не рассказал.
Родионов по математике нисколько не ускорился и ничего не опускал. Монотонным голосом под мои зевки диктовал мне определение предела последовательности. «Математика,— он дописал мне пропущенный значок в тетрадку,— небрежности не терпит. Вашу запись никто не прочитает верно, даже вы сами». Я тихо возненавидела пределы. По крайней мере, мне так тогда казалось.
Утренние поездки в школу уже не были унылыми, как зимой. Солнце! Приятно смотреть из окна автобуса на улыбающиеся весне лица прохожих. Однажды еду и вижу на улице ну очень серьёзную, не в пример другим, пару. Он несёт два портфеля, свой и Её. И, видимо, говорят они о чём-то важном. Виталик не хохотал, как обычно. Вот девушка взяла портфель и повернула в сторону бывшей школы Виталика. А он бросился догонять автобус. Жалко, что он бежал не оборачиваясь, а то увидел бы, как Она остановилась и смотрит ему вслед.
Так вот кто этот таинственный приятель! Сам Виталик. И он воспользовался моим советом. Судя по всему, удачно. А может, это просто весна...
На занятиях у Родионова стало поинтереснее. Я честно аккуратнейшим образом заполнила таблички для построения графиков простеньких функций, и динозаврище смилостивился и соизволил перейти к сложным. При одном взгляде на которые становилось страшно от их запутанности, что мне нравилось. Казалось, Родионов не замечал, что из учеников у него осталась я одна. Я не знала, доволен ли он мной. Но я просто чувствовала, как он доволен процессом преподавания математики.
Антошка пришёл в школу возмущённый, размахивая вырезкой из вчерашней «Комсомольской правды»: «Вы это читали?» В газете напечатали огромнейшую разгромную статью по поводу группы «Машина времени» и Макаревича. «Рагу из синей птицы». Всю биологию Антошка сочинял с нашей помощью письмо в редакцию с опровержением. По классу гуляли записки с поправками вроде: «Добавь ещё про Марка Бернеса в качестве аргумента». На уроке истории письмо было согласовано и переписано начисто. После уроков мы остались и дружно всем классом подписали. Антошка побежал на почту отправлять.
В газете публиковали злопыхателей, согласных со статьёй, а нам даже не ответили. Подписка на «Комсомольскую правду» для комсомольцев была строго обязательна. Антошка не смог её аннулировать, как ни пытался. Сказал нам, что перестал открывать газету, выбрасывал сразу, не читая, в мусор.
Конференция биоэнергетиков не состоялась. Власти её всё-таки запретили. Мне удалось вытянуть подробности из расстроенного Русика: вроде нескольких докладчиков арестовали в поездах по дороге в наш город. Надо же, а газета «Труд» в это время печатала статью за статьёй про домового-барабашку, который донимал двух студенток. Учёные высказывали свои мнения. И ничего. Жалко, что так редко печатают подобное, все ж взахлёб читают. «Для того и печатают, чтоб отвлечь народ от колбасной демонстрации или завала людей в шахте»,— буркнул Русик. Про гибель сотен шахтёров никогда ничего не писали, верно. В городе, конечно, знали. Но официально этого как бы не было.
«А что такое колбасная демонстрация?» Русик, похоже, пожалел, что начал такую тему. Перевёл разговор. Отшутился, прощаясь, что он бы с удовольствием потыкал в барабашку или НЛО вольтметром, так он никаких летающих тарелок и прочего никогда не видел.
Я, огорчённая, пришла домой. Отнекивалась от мамы, обеспокоенной, что я заболела, но оказалось, я и вправду заболела. Весной-то. Пропустила неделю школы. Первый урок в тот день, когда я вернулась, начался замечательно: Пашка — Дед Мороз вслух при всех бурно обрадовался моему появлению, а вместо ненавистной биологии была замена — любимая литература. И я даже получила пятёрку за «Жди меня» Симонова, что со мной редко случалось: если мне удавалось запомнить наизусть стих, то рассказать с выражением не получалось никогда.
На физике мы решали задачи. Аэлита поинтересовалась своим язвительным тоном, не расскажу ли я теорию, которую пропустила, или я не готова. Ну конечно, я выучила по учебнику, ничего сложного, магнитная индукция. «А правило левой руки?» — напомнила в конце Аэлита. Гм, это я читала невнимательно, не понимая, зачем и так очевидные вещи объяснять буквально на пальцах. Ну что там сложного? Сейчас представим. Ладонь, векторы. «Нет,— отчеканила Аэлита,— если положить левую руку на проводник так, чтобы четыре пальца указывали направление тока, а линии магнитной индукции входили в ладонь, то отогнутый большой палец укажет направление силы, действующей на проводник». И совершенно неожиданно для меня добавила: «Садись, единица!»
Русик давно предупреждал, что Аэлита узнала о наших занятиях и ей это не нравится. Он не раз сидел на педсовете за ней и видел, с каким пристрастием Аэлита проверяет именно мои контрольные. Но мести я не ожидала. Я глазам своим не верила, когда она поставила оценку в журнал и затем в мой дневник. Расписалась размашисто и со звонком, не глядя в мою сторону, вышла из класса. Я машинально встала и вместе со всеми побрела в кабинет литературы. Какая несправедливость! Пускай в учебнике другая привязка к ладони, но векторы в векторном произведении я расположила друг относительно друга верно. А главное, я ответила всё остальное...
Не успела русичка начать следующую тему, как в класс вошла комиссия из гороно. Русичка побледнела. Обычно о комиссиях предупреждали заранее, и их ждали, к ним готовились. Русичка обвела нас взглядом, пока дамы из гороно рассаживались на задних партах. Ну конечно, мы ж непредсказуемы, особенно Генка с Вошиком. Русичка откашлялась и... начала предыдущую тему. Мы её уже проходили утром. «Внеклассное чтение. Стихи о Великой Отечественной войне». Она задавала вопросы, которые мы уже слышали и на которые отвечали урок назад. Класс с изумлением следил за её действиями, похихикивая, когда она пропускала кого-то, кто на предыдущем уроке ответил плохо. Неумолимо приближалась моя очередь. Вот бы она меня не спросила! Меня душила обида за единицу. У меня по физике до того дня даже троек никогда не было. Как жить дальше с таким пятном?
Русичка вызвала меня. «Жди меня,— начала я,— и я вернусь, только очень жди, жди, когда наводят грусть...» У меня закапали слёзы. Мне тоже было грустно. Ещё как. Я пыталась их сдержать, но с каждым словом слёз становилось всё больше и больше. «Просто ты умела ждать, как никто другой»,— выговорила я шёпотом, села и тихонько заплакала. Получила ещё одну пятёрку, но мне было всё равно. Единица жгла мне душу.
Прозвенел звонок. Комиссия из гороно выражала русичке восторги по поводу невероятной подготовленности класса к уроку, а также её педагогическому таланту пробудить у современной молодёжи такие чувства искреннего сопереживания тому времени. «Особенно восхитила проникновенность, с которой девочка читала Симонова. С каким же чувством звучали строки! Со слезами!» Дама сама размазывала слёзы по лицу и обернулась подойти ко мне. Русичка быстренько вывела комиссию в коридор и вернулась. Она наклонилась ко мне и спросила с тревогой: «Зайка, что случилось?» Я обиженно зарыдала, закрыв лицо руками, а сзади кто-то со смешком пошутил по поводу единицы. «Ничего,— сказала русичка, она же была ещё и нашей классной,— не переживай так, разберёмся с Аллой Михайловной. Знаешь что? Иди домой. Я тебя отпускаю». Повернулась к классу и громко поблагодарила за понимание и поддержку. А я побрела вон из школы.
Меня догнал Виталик. Как всегда, румяный и улыбающийся. Вот мне его ещё только не хватало! И так ухмыляющиеся злорадные морды кругом. Радуются чужой беде. «Не п-переживай! Аэлита п-параллельному классу часто единицы с-ставит. Знаешь п-почему? — он хохотнул.— П-потому что их легко переправить на четвёрку! Вот увидишь! Ребята говорят, чтоб ты не расстраивалась из-за чепухи».
Русик вечером сказал мне, что с математической точки зрения я права. Видя, что меня это не утешило, протянул зелёный томик. Какой-то Гурджиев. Он его сам ещё не успел прочитать, только на днях купил на «чёрном» рынке. Томик дурманяще пах свежей типографской краской. Чтение и правда отвлекло, хотя гурджиевсие поиски истины мне были не близки, но зато это были поиски, а не топтание на месте. Поиски и встречи с интересными людьми. Жизнь! А Аэлита как ни в чём не бывало исправила мне единицу на четвёрку на следующий день, вызвав к доске решать задачу.
Все с нетерпением ожидали, когда же нам отдадут наши паспарту с фотографиями выпуска. Девочки волновались. Дело было не в том, красиво ли мы получились. Мы хотели поскорее убедиться, что зря боимся, что мы не вышли на фото глупо и смешно. Нас угораздило поддаться на удочку ребят: они попросили нас сфотографироваться непременно в школьной форме и обязательно с бантами. В форме, которая нам так надоела, и с бантами, которые непонятно где брать, мы их сто лет не носили, мы ведь уже взрослые! Мы согласились совсем не потому, что нам понравился аргумент мальчишек, что это будет последняя фотография в форме, последняя память о школе и детстве. И не потому, что они делегировали уговаривать нас обаятельного Пашку и красноречивого Генку. А потому, что они обратили на нас внимание! Мы же были уверены, что ребята нас не замечают. А оказывается — замечают. Но как же глупо сниматься в форме и с бантами в семнадцать лет! Наше ответное требование — никакой скучной синей или коричневой школьной формы у них! Только взрослые костюмы и галстуки. В фотоателье все смущались и хихикали. И как у нас, девочек, на всех было всего два банта, которые прикалывали друг дружке по очереди перед фотосессией, так и у них было всего несколько взрослых модных дорогих галстуков.
И вот эти паспарту с фотографиями должны были принести. Моя мама отпросилась на час с работы, а от класса пошёл Пашка. Понятно, что когда он вернулся, прогибаясь под тяжестью толстой пачки дерматиновых папок, то ни о каком уроке речи уже быть не могло. Мы расхватали паспарту, а ещё каждый получил конверт со своими фотографиями.
Слева в папке — напутственные слова Щуки с подписью и гербовыми печатями, справа — медальоны с нашими и учительскими фото. Ничего страшного. Только хотелось бы нам выглядеть повзрослее. С фото глядели такие серьёзные, но слишком детские лица. Не надо было соглашаться на банты. Хотя костюмы и галстуки не сделали наших мальчишек солиднее.
Класс зашуршал конвертами. Кто-то предложил меняться фотографиями на память. «Не беспокойся, твоя фотка у меня есть»,— закричал мне Пашка, нагло размахивая... моей фотографией. Я перебрала свои. Ну так и есть, одна — Пашкина. Убью дома маму за такое самоуправство! Мне уже тянули карточки на обмен. Издалека заорал мне Антошка: «Меняемся?» Ну конечно, разве я упущу возможность получить изображение будущей рок-звезды?
Когда подошёл Вошик, у меня не осталось ни одной моей фотографии. «Жалко,— сказал он.— Держи мою просто так. На память».
«Всё, у меня больше нет»,— сообщил очереди желающих. Фотографий нам дали всего шесть. Обидно, что так мало.
«Ну что ж,— сухо подытожил Родионов на последнем занятии,— практически все основные понятия алгебры мы с вами разобрали. Геометрию, к сожалению, не успели, но это не суть важно. Желаю успешно сдать экзамены. До свидания». Лицо динозавра ничего не выражало, разве что некоторое недовольство, что мы прошли не все, а только «практически все» понятия алгебры. Я распрощалась — в основном с его женой.
Долгожданный выпускной! Почему-то родители и даже учителя волновались. К нам заехала домой русичка что-то забрать и отвезти к предстоящему мероприятию. У них с мамой в последние дни была ещё одна головная боль — спешный приём Генки в комсомол. Он неожиданно решил поступать в военно-политическое училище, сообщил классу, что только военные — настоящие патриоты и могут влиять на режим в стране, переворотами, например. Перевороты переворотами, но для ВПУ нужна была комсомольская характеристика.
Русичка увидела меня в платье, ахнула и заплакала. Я оглянулась — мама тоже вытирала слёзы. С ума они, что ли, сошли — так реагировать? Или я была права, и платье — дурацкое и идиотского цвета? Они уверили меня, что платье отличное, припудрили носы. И мы отправились на бал.
Выпускной прошёл замечательно. Не считая того, что со мной танцевали все, кроме Пашки. Он ни разу не подошёл, всё его внимание досталось девушке из параллели. А Вошик сказал мне, что платье красивое и особенно хороши цветы в волосах. Мне идут. Лучше б он не напоминал.
Я переживала по поводу платья. Всё время ворчала на бедную портниху. На генеральной примерке я критиковала и придиралась к каждой вытачке. «Скажи спасибо. Эта девушка делала тебе цветы. Вот она, пришла узнать, нравится ли тебе её работа». Я оглянулась: низенькая девушка, да ещё и с горбом, смотрела на меня с восторгом, как на принцессу. Я так растерялась, что не смогла ничего сказать. Понадеялась, что мама поблагодарит. Или я потом. Вошик мне невольно напомнил. В разгар веселья мне вдруг стало непереносимо стыдно. И ведь не исправишь. Как говорят, поезд ушёл. Надо всё делать вовремя...
Мы собирались выпить в полночь шампанское и положить в бутылку наши письма к нам же, но взрослым. Закопать бутылку в потайном месте, чтобы выкопать ровно через двадцать лет и посмотреть, исполнилось ли то, что мы задумали. Я удивлялась: зачем? И так ясно, что всё сбудется. «Ничего ты не понимаешь,— говорили мне.— Ты только представь, какой прикол: ты через два десятилетия уже забудешь, что написала, открываешь и читаешь послание к самой себе из прошлого». Я, как ни старалась, так и не смогла вообразить себя через двадцать лет — это даже старше, чем моя мама сейчас.
Я не написала письмо, забыла про него. И ничего не передала, чтоб вложили в бутылку. В распитии шампанского я не участвовала — спешила на самолёт: экзамены в МФТИ начинались через день, на месяц раньше, чем в других вузах страны.
Всю дорогу в самолёте я размышляла, кто что мог написать и где закопали «клад». На школьном стадионе у тира, в парке у каруселей или в посадке на ставкé? Мы же никак не могли выбрать место понадёжнее.
Одной из последних задач, что мы решали с Русиком, была задача на вычисление радиуса радуги. Я тогда подумала, что красиво в теории, но в действительности радуга — это кусок дуги. И вдруг на подлёте к Москве в иллюминаторе под нами засверкала радуга-круг, как в задаче. Мне очень хотелось верить, что это знак. Хорошая примета. Но я упорно гнала такие мысли, чтоб не сглазить.
Таксист притормозил у административного корпуса МФТИ, подмигнул мне, испуганной: «Дождь — хорошая примета. Всё получится, дочка». И я под ливнем поспешила в корпус — заполнять документы. Думала, что зря таксист сказал это вслух. Ну ведь сглазит же моё поступление.
Таксист был прав. Дождь — хорошая примета. После двух сложных письменных экзаменов по физике и математике следующими шли два устных.
На физике я вытащила билет с одним словом: «Работа». Гм, можно написать одну формулу, а можно... Я тщательно расписала на трёх листах всё, что упоминала Аэлита на уроках из всех разделов физики, так или иначе касающееся работы. Преподаватель сказал: «Да уж. По теории вопросов нет. Давайте решать задачи». Все эти прыгающие по льду шайбы мы с Русиком разбирали. Я справилась.
На устной математике в билете все три вопроса оказались задачами. Две из них — на построение графиков. А потом экзаменатор мучил геометрическими головоломками, но мне это нравилось. Я так обнаглела оттого, что он не мог меня поймать, что даже спросила, почему в билетах нет теории. Он наморщил лоб: «Что ж там у вас в школе проходят по программе? О! Вспомнил! Теорема о трёх перпендикулярах!» Детский сад, а не теория.
Вошик приехал сюда же, но на день позже, и попал во второй поток. Он не добрал баллов. Расстроенный, что не поступил, он сдал документы первому же «ловцу душ». Под МФТИ стояли рекрутёры из других вузов, звали не поступивших к себе без экзаменов. Вошик уехал учиться куда-то в Сибирь.
Когда нас через три дня после занятий послали в колхоз на «картошку», которая оказалась морковкой, мне пригодилось умение мастерить биокруг. Мы скучали вечерами, знакомы ещё не были, стеснялись. Тут-то я и предложила «проверить биополя». Будущие учёные сначала предположили сквозняк, тщательно закрыли двери. Быстро догадались до тепловых полей, чуть не сожгли круг спичками, ставили у тёплой батареи. И познакомились в процессе экспериментов.
Только на физтехе (так между собой называют свой институт студенты МФТИ), на лекциях по матанализу, я поняла, что мне дал Родионов. Он не запугивал математикой, как это делал Лисовский. И не учил фокусам. Он не относился к математике, по примеру многих учителей, как к сокровенному знанию. Родионов своим изложением внушал, что алгебра — это всего лишь язык, который придумали люди для удобства. Язык специфический, им нельзя овладеть, начав учить с конца или середины. Но правила его логичны, понятны и красивы. Мне было тяжело на лекциях по физике, которая сильно отличалась от школьной. А на матанализе — легко и просто, хотя я и отставала по знаниям тех же интегралов от выпускников более крутых матшкол. Лектор говорил знакомым мне, благодаря Родионову, языком. Я не боялась, была уверена, что разберусь. Потому что я знала основы, «азбуку».
Я очень скучала по одноклассникам. Одна хорошая вещь в расставаниях — письма. Мне писали. Я строчила ответы. Потихоньку поток писем ослабел. Только Генка, Вошик и Пашка продолжали делиться со мной удачами и горестями, а я с ними.
На зимние каникулы мы все слетелись домой. Я раньше всех, в МФТИ сессия заканчивалась на неделю раньше, чем у остальных. Ко мне тут же примчался в гости Андрюха. Не дал мне ничего рассказать, засыпал школьными новостями. «Тёзка! Мы вас переплюнули! Мы отмаршировали на «Зарнице» под «Yellow Submarine!» Ты представляешь, что было со Щукой? — захлёбывался он от восторга.— Нам всем выговоры вкатили в личные дела за использование вражеской песни! — Андрюха радостно засмеялся.— Щука обещает в характеристики написать. Как думаешь, забудет за два года?» — «Полтора, уже полтора тебе осталось»,— вздохнула я, но согласилась, что, конечно же, забудет.
«А знаешь, какой класс готовит в этом году вечер встречи выпускников?» Я догадалась — уж очень сияли у него глаза. «Нет, не десятый, а наш девятый. В выпускном у нас такие зануды. Они разве могут организовать что хорошее? Только один отстой. Но ты не представляешь, что вас ждёт, чего мы там вам только не приготовили!» Я его тормошила, пытаясь выведать, удастся ли нам уйти из школы живыми, но Андрюха не раскололся: «Увидишь!»
За окном валил снег. Я вслух пожалела, что мы уже выросли, особенно я, а то ведь можно было бы на санках покататься. Мои детские ржавеют на балконе. Жалко, что детство уже закончилось. «Это кто тут вырос? Ты, что ли? Тоже мне взрослая. Пошли!» — рассмеялся Андрюха. Недолго думая, он достал старые, и правда изрядно ржавые санки,— зачем мама их только хранила? — открутил спинку, и мы пошли на горку. Опробовали все трамплины, все спуски с холмов вокруг замёрзшего ставкá. Санки не выдержали такого издевательства — полозья разъехались.
Приехавшие одноклассники, не дожидаясь вечера встречи, назначили «стрелку» на площади Победы у городского фонтана. Зимой, конечно же, никакого фонтана не было. Его накрывали деревянными щитами и ставили сверху, к радости детворы, фигуры снеговиков и почему-то Волка с Зайцем из «Ну, погоди». Вокруг фонтана катали на паровозике. Но всем больше нравилось лазить по снеговикам и особенно по Волку, поэтому у тех всегда были обломаны носы-морковки, а у Волка когти на лапах.
Я завезла Русику книжку русского философа-библиотекаря Фёдорова, которую он никак не мог достать ни на одном «чёрном» книжном рынке области. Я знала, что Русик её ищет, и купила ему с рук по случаю в Москве. Жалко, что в последний день перед отъездом,— не успела прочитать, только полистала. Сама я была под впечатлением «Писем Баламута» Льюиса, которые ходили по Москве в самиздатовских ксерокопиях. Русик скептически относился к христианству, если речь шла о религии, а не о философии. Сам он для себя открыл Кастанеду. Я б с ним с удовольствием поспорила, но боялась опоздать. Распрощалась и побежала на площадь.
Ну вот. Из знакомых лиц — только серая морда Волка, я его помнила с детства. Наших никого. Не успела я улыбнуться Волку в розовых трусах, лапы которого, протянутые к Зайцу, занесло снегом, как мне навстречу открыл объятия Пашка. Мы затараторили, пытаясь рассказать друг другу сразу всё. «Мне там так хреново бывает. Спасибо, что пишешь». Пашка учился в мореходке, среди парней из морских династий. Но он очень хотел плавать, просто бредил морем. Мы с ним решили, что больше никто не придёт, и направились в сторону «Снежинки» — кафе-мороженого. Я не успела сказать Пашке, что мне, провинциалке, там, в Москве, в техническом вузе, среди выпускников столичных матшкол и специнтернатов, не легче — нас догнали, закружили, затормошили подошедшие ребята, с ними и Генка, и Виталик. Вошика не было, он ещё ехал поездами из своей Сибири, обещал успеть на вечер встречи. Хорошо бы Вошик не опоздал. Уж если за дело взялся Андрюха, то это нельзя пропустить!
Решили постоять ещё немного — вдруг не все, кто собирался, пришли. А уж потом пойдём в «Снежинку», есть мороженое и пить кофе. Я им хвастала, что «у нас в Москве» пьют горячий шоколад (пила я его всего раз, но это не имело значения). Мне не верили, говорили, что то было какао, и дразнили «москвичкой».
Виталик потоптался и предложил мне: «Давай, пока все ждут, Родионова навестим. Он же тут в двух шагах».
По дороге к учителю рассказывал про своё танковое училище. Старшие курсанты уже все женаты. «Т-ты представляешь, если у к-кого родится дочка, то п-папашку в речку окунают. Т-традиция». Он хохотнул, открыл дверь подъезда и оглянулся на меня: «Я, наверное, летом женюсь. Что думаешь?» А что я могла думать? Это же здорово, когда любят друг друга настолько, что не оглядываются на все эти взрослые отговорки: «Вы ещё молодые, сначала доучитесь, станьте на ноги». Я улыбнулась и сделала страшные глаза: «А что, если дочка родится?» Он захохотал: «Я воды не б-боюсь. Т-только смотри, это секрет. Ни-ко-му!» Я кивнула.
Мы поднимались по знакомой лестнице на третий этаж, и мне только сейчас пришло в голову, как же Родионов, тучный, с ампутированной ногой, здесь передвигается. Не может же он целыми днями сидеть дома.
Жена Родионова открыла дверь и радостно всплеснула руками. Засуетилась в поисках тапочек. Как всегда, из кухни пахло вкусностями. Родионов возвышался на неизменном своём месте, стол был накрыт для занятий. Родионов не обрадовался нам и не удивился. Выслушал сбивчивые рассказы. Поинтересовался экзаменационными задачами. Да мы их уже забыли за полгода. Одну, что далась мне непросто, я нарисовала на листке. Две точки на призме, найти угол. «Красивая задача.— Родионов погрыз мундштук.— Решается в одну строчку векторно». Задачу, да ещё и векторно, решили всего несколько человек из потока. Я не догадалась. Но я решила её в лоб, делая построения, опуская перпендикуляры и тому подобное. Два листа вычислений, но ответ я получила. Я рассказала.
«Упрямства вам всегда было не занимать»,— вроде даже одобрительно заметил Родионов. Это похвала, что ли? Вот только упрямой я себя не считала.
Затрезвонил дверной звонок. В коридоре смеялись и спорили весёлые голосочки, но в комнату ученики Родионова зашли притихшими. Кто-то смотрел с испугом, кто-то с нетерпением. Совсем салажата зелёные. Родионов тут же потерял к нам с Виталиком интерес, он попросту нас больше не видел. Зашуршал конспектом, постучал мундштуком по столу. К Учителю пришли его ученики. Мы ему были не нужны.
В прихожей жена Родионова подала мне пальто и шинель Виталику. И вдруг порывисто обняла меня, прижала к себе, наклонила голову и поцеловала в макушку. «Спасибо тебе, деточка. Ну иди. С Богом».
Я не поняла, за что это она меня благодарит. Мысли мои были там, на площади, где нас заждались наши одноклассники. Я распахнула дверь и побежала вниз по ступенькам. За мной с трудом поспевал Виталик. Нас ждали в кафе, уже заказали мороженое, все ж знали, кто что любит. Я глотала подтаявший пломбир с клубничным сиропом, слушала Пашкины объяснения, как надо ориентироваться в море по звёздам, смеялась вместе со всеми историям Генки, переживала, приедет ли Вошик. И было мне весело. И казалось, что так будет всегда. Молодость. Дружба. Мы никогда не расстанемся, не забудем друг друга.
Прошло больше полувека с той встречи в кафе. Родионова я больше в своей жизни не видела. Остальные тоже потихоньку растерялись в пространстве и времени.
