О книге А. Астраханцева «Портреты. Красноярск, XX век», 2-е изд.
Явление портрета (с «лица необщим выраженьем») широко представлено в изобразительном искусстве, в литературе, в энциклопедиях. И всякий портрет (даже автопортрет) — это художественный образ, иное, нежели фотопортрет или портретный набросок, сделанный художником с натурщика в мастерской. Есть трудности, возникающие при создании литературного портрета писателем по его личным воспоминаниям. В этом случае применяется метод припоминания, воссоздания общего впечатления и деталей, особенно бытовых. Наиболее известный жанр из этого разряда — мемуары, наиболее спорные по верности изображения. В. Набоков в рассказе «Превратности времён» приводит высказывание своего персонажа: «Артур Фриман сказал о мемуаристах, что это люди, у которых слишком скудное воображение, чтобы писать романы, и слишком дурная память, чтобы писать правду. В этих сумерках самовыражения приходится плавать и мне». Слишком спорное утверждение и самого В. Набокова, и его персонажа. Что тогда сказать про И. Бунина, оставившего воспоминания о многих писателях, его современниках? Неужели Бунин лгал про А. Чехова, Л. Толстого, М. Волошина и других персон его писаний? Конечно, субъективизм неизбежен, но разве нельзя отличить ложь от правды? В том-то и кроется наш читательский (или литературоведческий) интерес к тому же Бунину, что слово писателя о писателе или художнике необыкновенно ценно, пусть оно и субъективно, и даже с преувеличениями в каких-то оценках или даже с мировоззренческими разногласиями. «Дух лица» в историческом восприятии всегда неоднозначен и выражен не в арифметических величинах.
Откровенно говоря, я испытал некоторые затруднения, прочитав книгу писателя Александра Астраханцева «Портреты. Красноярск, XX век»: к какому жанру отнести это сочинение? В предисловии к «Портретам» автор заявляет, что это «сборник документальных портретных очерков о тех, кого я хорошо знал (или, как мне кажется, хорошо знал), с которыми мне посчастливилось общаться или даже дружить, причём многие из них уже ушли из жизни, так что эти очерки получились воспоминаниями». И далее он добавляет: «единственная и исчерпывающая ценность всяких воспоминаний об известных людях — максимальная правдивость (с субъективной, авторской точки зрения, разумеется), потому что память об этих людях принадлежит не только родственникам, но и истории, пусть в данном случае это всего лишь история города или края. При всей любви или, по крайней мере, глубоком уважении к героям моих воспоминаний, именно этой цели, правдивости, я добивался в первую очередь, когда писал эти воспоминания». Очень красноречивое признание. Александр Астраханцев называет свою книгу «документальными очерками» (!) и «воспоминаниями», намеренно «предельно достоверными». И предупреждает, что он не согласен с некоторыми «родственниками» изображённых героев очерков, которым хотелось бы видеть своих родственных «знаменитостей» людьми без «недостатков». Писатель абсолютно прав. «Лицом к лицу лица не увидать» — это о «родственниках» книжных героев. И, как правило, «родственники» сильны в бытовых изображениях членов семьи и слабы даже в понимании того, с кем вместе или рядом живут. Ещё философ Гегель говорил, что жена не может признать в нём гения, потому что каждый день видит его «голым». Жёны даже частенько соревнуются с великими мужьями в силе ума, чтобы быть «наравне» или даже выше. И жена Льва Толстого Софья Андреевна говорила, что её муж капризный эгоист, как все гении.
Таким вот оригинальным способом я поддерживаю Александра Астраханцева, но это отнюдь не мужской союз «против женщин». С писателями могут спорить и мужчины — родственники знаменитых родителей, братьев и сестёр. Вопрос тут в сложности соединения «документального» и «воспоминаний». Эти моменты есть и в бунинских портретных характеристиках известных ему писателей. Есть его нелицеприятные высказывания о Чехове и др. Надо всё воспринимать как должное — с учётом времени и непростых человеческих отношений. Кстати, писатель А. Астраханцев ссылается на И. Бунина и других мемуаристов, готовясь к написанию своих «Портретов».
Нам кажется, что автору удалось соединить «документальный очерк» и «воспоминания» в целостное литературно-художественное исследование жизни и деятельности хорошо известных ему людей. И когда речь заходит о «правде жизни», то «чистота жанра» или дефиниций (как в науке) не столь уж и важны. Сама жизнь интереснее любых дефиниций. И «литературный блеск», по мнению Б. Пастернака, не должен её, жизнь, заслонять.
Среди портретов XX века, изображённых А. Астраханцевым, есть лица разного «рода и племени»: писатели, художники, партийные функционеры, учёные, хозяйственные и общественные деятели, книжные коллекционеры. С некоторыми из них я лично общался или что-то знал о них при их жизни, поэтому могу сравнивать написанное автором «Портретов» со своими впечатлениями и оценками. Конечно, в первую очередь у читателей вызывают интерес персоны общезначимые, прославленные и во мнении «народном» спорные. О В. П. Астафьеве написано уже много, и будут ещё писать, вспоминать... Мнение А. Астраханцева о нём ценно тем, что писатель пытается распознать другого писателя, причём без уничижения перед «памятником» и без лести ему при жизни и после его смерти. Мы знакомимся с профессиональными суждениями, с глубокими размышлениями о противоречиях творческой личности, когда литературные художества и непосредственный характер её в поступках взаимосвязаны, но не есть их зеркальное отражение. Это известная бесспорная истина в понимании искусства и литературы. Но «чёрный человек», как это привиделось Сергею Есенину, всегда глядит из зеркала на своё подобие. Напоминает «чёрный человек» зеркальному творцу о тайнах в нём, скрытых не только от публики, но даже и от самого себя.
А. Астраханцев выбрал при изображении В. П. Астафьева метод обнаружения нескольких «личин» в одной личности, пытаясь раскрыть явное и неявное в «портрете», пользуясь при этом и личным общением с «живым классиком», и обдумыванием его целостного литературного творчества. Один факт выбрасывания В. П. Астафьевым с балкона своей квартиры пачки с денежными купюрами под ноги шофёру с просьбой привезти коньяку, рассыпавшаяся пачка, полетевшие по ветру денежные бумажки, крик писателя: «Не собирай, сейчас другую пачку сброшу!»... Да ведь это из разряда «знай наших», «гуляй, Россия», «не в деньгах счастье»! Можно сказать, что А. Астраханцеву повезло на такой случай, раскрывающий характер русского человека особенно ярко. Русская «личина» всегда двойственна: то голодает, то гуляет и поёт «в радости и в горе», как отмечал Н. М. Карамзин. Сорили деньгами купцы, сорят «новые русские».
Были у В. П. Астафьева в жизни и другие резкие выбросы в поступках. Не следует забывать, что его детдомовское детство наложило сильный отпечаток на его характер и писательство. Он всё время «задирал» и близких людей, и сотоварищей по перу, и всю страну, и даже весь мир, послав ему проклятье в предсмертном завещании.
Нельзя не согласиться с А. Астраханцевым в изображении всех «личин» В. П. Астафьева: написано жёстко, выпукло и верно. Подчёркнута его феноменальная память (известно, что он не пользовался записными книжками), мастерство устной речи и письменного литературного текста, способность, как у Цицерона, произносить обжигающие публику открытые (без оглядки на кого-либо) выступления «на любые темы». Он не был скромным и застенчивым, как многие писатели, которые хороши в книгах, но невыразительны словом на публике. Астафьевское Слово с лобного места я сам слышал и даже приглашал его для выступления «перед трудящимися». И за столом с яствами можно было слушать его, раскрыв рот. Великий он был рассказчик во всех ипостасях. И писатель А. Астраханцев даёт ему свою замечательную художественную характеристику. Вообще вопрос о допустимости или запрете на матерные выражения из уст писателя — весьма спорный. Есть свидетельства современников Л. Н. Толстого о том, что граф-писатель употреблял в устном общении крепкие народные словечки, не смущаясь присутствием лиц дворянского образованного сословия. В наши дни ставятся спектакли и поются с эстрады песни с площадными матерными выражениями. Мера их употребления зависит от выбора культурных идеалов и от понимания общественной свободы. Граф Л. Н. Толстой своеобразно «крестьянствовал»: и землю пахал, и матерился, и крестьянок любил. В. П. Астафьев никогда от народа не уходил и под него не подлаживался, потому что он сам был плотью и духом народной жизни. Черты аристократизма, манеры хотя бы внешнего приличия для него неестественны. Он, как и М. Горький, имел свои «народные университеты» и мог бы сказать: «Мы академиев не кончали»,— а литературные курсы в зрелом возрасте не в счёт — это не классическое образование. Писатели с изначально высоким образованием и думают, и пишут по-другому, в отличие от Горького и Астафьева, литературные герои которых, в основном, грубоваты и выведены из «низов», находятся «на дне». Примером для подражания («сделать бы жизнь с кого») в общественном бытии они не являются. О нравственных императивах в творчестве любого писателя — разговор отдельный.
И всё же я бы согласился с А. Астраханцевым в том, что воздержание от дурного устного слова лучше, чем нарочитое и повальное увлечение им, что возвращает нас к языческим временам, отринутым более высокой поздней культурой. Вспомнилось выражение Василия Розанова: «Если женщина свистит — Богородица плачет». Женский свист, как и все порочные слова (мужские и женские), противопоказан верующему человеку. В божественных Заветах нет сквернословия. Писатель А. Астраханцев заметил это противоречие в натуре В. П. Астафьева и не одобрил.
Наиболее значимым в портретном облике В. П. Астафьева, в понимании А. Астраханцева, в толковании писателя писателем, кажется рассуждение о «лирическом герое» в астафьевских повествованиях. Чтобы избежать некоторых неточностей в этом вопросе, процитируем автора «Портретов»:
«Самые авторитетные философы и психологи отмечают, что психоанализ собственной души даётся человеку необычайно трудно, и познать человеку самого себя до самых тёмных глубин практически невозможно: душа бешено этому сопротивляется, прячась и притворяясь, не желая обнажаться, в том числе и перед внутренним зрением, так что увиденный собственный образ даже у талантливого писателя получается или лучше, или хуже, чем истинный,— но не адекватным. Чаще всего — лучше, приукрашенней: неприятные черты характера притушёвываются, а хорошие, наоборот, высвечиваются. В общем, происходит идеализация и романтизация героя.
У Астафьева он, этот собственный образ, получился не просто хорошим — он получился прекрасным: с горячим любвеобильным сердцем, обнимающим собою весь мир, берущим на себя все его беды и страдания, с совестливой, чуткой и доброй душой, с горячим неприятием всего жестокого, глупого, тупого и нелепого в человеке и в жизни вообще, с внимательным, острым глазом и тонким слухом, улавливающим «дольней лозы прозябанье», и рассказывающий о своём «я» при прямом обращении к читателю с предельной открытостью, искренностью и доверительностью. Причём автор нежно любит этого своего героя, находит для него самые прекрасные, самые добрые слова: его тексты — это признание в любви и сочувствии к нему, и одновременно при этом — страстные бескомпромиссные отповеди всему враждебному его герою. И автор заражает читателя своей неуёмной, мучительной, беззаветной любовью к своему герою».
Сама по себе эта цитата (вынужденно длинная для нашей аргументации) — свидетельство не только литературных способностей А. Астраханцева, но и его философско-эстетического познания и открытой психологической рефлексии, что не часто встречается среди писателей. Философия у них не в подругах. Религия, философия и литература — не прямые антагонисты, однако соперницы и по сей день. Кто их связует в самом себе, тот ближе всех к Богу.
Согласимся с А. Астраханцевым в том, что «лирический герой» и всё написанное В. П. Астафьевым — это он сам, собственной персоной, не отчуждённый от судьбы детдомовца, окопного солдата и великого писателя, а воссоздавший мир именно через эти жизненные ипостаси. Литературоведы приводят классический пример из творчества Г. Флобера, сказавшего о своём романе: «Мадам Бовари — это я». Но у Астафьева более глубокое родство со своим «лирическим героем». Между ними нет пропасти — ни политической, ни сословно-социальной, ни языковой, ни образовательной («образованщина» иногда убивает стихийный талант). Самое последовательное, неустранимое качество В. П. Астафьева и его художественного героя — это бесстрашие, мужество быть самим собой, желание «всё сущее — увековечить, безличное — вочеловечить» (А. Блок). Он не изменял на протяжении всей жизни своего отношения к ней, не отрекался от укоренённого верования в совесть, в правду, в справедливость. Именно эту самоубеждённость в Астафьеве подчёркивает А. Астраханцев: «это образ человека огромной духовной мощи и творческой энергии... воля к победе и бесконечное трудолюбие», «чувство ответственности за своё писательство».
Писательское мужество усматривает А. Астраханцев и в романе В. П. Астафьева «Прокляты и убиты», самом спорном произведении, расколовшем всех писателей-фронтовиков и общество российское на две «группы», не согласные между собой в оценке романа. Самый страшный и поучительный вывод из этого романа, его вселенский смысл: нет никакого смысла в любой войне, когда люди убивают друг друга тысячами и миллионами, в таком количестве, что до сих пор не могут всех похоронить с должными воинскими почестями и христианскими молебнами. Ужас всечеловеческой бойни должен отвратить людей от неё. И русский человек скорей пойдёт на перемирие, чем на продолжение войны. Святой долг человека — защищать свою семью, землю, Отечество, побеждать врагов, посягнувших на эти святыни. Но в нас не должна оставаться вековечная злоба к побеждённым врагам. Трудное нравственное испытание...
Быть может, роман «Прокляты и убиты» надо воспринимать как доказательство от противного — «войной убить войну». Солдат Виктор Астафьев, насмотревшись на ужасы боёв и трупы убитых, лет пять после войны, как он сам говорил, равнодушно смотрел на похороны даже близких людей, настолько притуплено было отношение к смерти человека. Потом отболел, но не забыл ничего, и всколыхнулось в цепкой памяти уже знаменитого писателя Виктора Петровича Астафьева то чудовищное, что до времени лежало в подсознании.
Да, роман мрачен, тяжело его читать — не все даже отваживаются «на читку».
И писатель А. Астраханцев спрашивает: «имеет ли право художественное произведение быть таким мрачным, беспросветно-тяжким — или это уже не художественное произведение, не роман, не реквием в их обычном понятии, а что-то другое, чему я пока не найду названия?» А может, и не надо искать каких-то названий применительно к искусству и литературе? Никакая критика, никакие комментарии их не заменяют и не объясняют. Состоялось апокалипсическое явление в мировой литературе — роман «Прокляты и убиты». Апокалипсис предписан в библейских текстах, и все евангельские притчи не кажутся радужными и оптимистичными: они предупреждают о Страшном суде, о конце света, которого ждали люди с вожделением в декабре 2012 года. Пугать людей легче, чем радовать их. Только дети несут в себе не катастрофическое представление о мире; а возраст ломает всех и готовит к смерти.
Очерк-исследование А. Астраханцева о В. П. Астафьеве в книге «Портреты» можно назвать заглавным и программным. После него читатель эстетически подготовлен к восприятию и других очерков, принимая манеру изложения скорее как художественно-исследовательскую, нежели документальную по воспоминаниям, хотя и эти факты (с биографиями и бытом персон грата) книгу насыщают.
Чтобы завершить, выразить впечатление от представленных портретов писателей в книге, выскажусь о З. Я. Яхнине, поэте и прозаике, и о прозаике Э. И. Русакове. Зорий Яхнин приехал в Красноярск из Москвы, начинал свою деятельность в роли культпросветработника, заведовал методическим отделом краевого управления культуры. Этот отдел находился в бывшем конюшенном помещении во дворе музея-усадьбы В. И. Сурикова. В восьмидесятые годы этот отдел сократили, а его директор З. Я. Яхнин уволился из него ещё за двадцать лет до этого. Первую книжку (брошюру) он написал как журналист-методист об одном сельском клубе, положив первые страницы в летопись клубного дела в крае. Художественная литература, поэзия увлекли молодого «клубника» — он стал незаурядным поэтом, войдя в обойму «шестидесятников» вместе с Вячеславом Назаровым, Романом Солнцевым, Аидой Фёдоровой и др. Красноярское книжное издательство активно печатало их поэтические сборники.
Очерк А. Астраханцева о Зории Яхнине правдив и, я бы сказал, душевно прочувствован. Прозаик бережно отнёсся к личности поэта, в чём-то его пожалел, но никак не унизил, подчеркнув расхождения во взглядах на «политику и поэзию». Зная З. Я. Яхнина, хочу заметить, что общественным политиком он никогда не был — скорее, фрондировал, поругивал власть и отстаивал «свободу самовыражения», а цензуру и редакторов называл даже «надзирателями», накладывая на это слово тюремную тень. Неожиданное его полевение и присоединение к стану КПСС после 1991 года — вынужденное. Он заметался в одиночестве, не принятый лидерами перестроечных реформ, не способный завладеть умами и сердцами аудитории, которая так резко поменяла фаворитов в политике и в литературе. Расхождение его с В. П. Астафьевым и Р. Х. Солнцевым, о чём справедливо пишет А. Астраханцев, связано и с уязвлённым самолюбием, и с национальным вопросом, осложнённым перепиской Астафьева с историком Н. Эйдельманом. Поначалу З. Я. Яхнин дневал и ночевал, как говорится, в квартире В. П. Астафьева, а потом отношения круто повернулись на отстранение друг от друга. Любовь и дружба и среди писателей своеобразны несхожестью творчества и взглядов на мир. Мне кажется, что в последние годы жизни В. П. Астафьева охладело отношение к нему и со стороны Р. Солнцева. Но не будем тут заглубляться «на личное дело каждого из них».
Обратим внимание на факт «загулов», бывавших в жизни З. Яхнина, отнюдь не тихого поэта. А. Астраханцев ничего не преувеличил в отношении поэта и сказал о «зелёном змии» правду. Кому-то не понравились эти замечания прозаика о поэте. Но лучше бы не полемизировать о питии, ведь никто ещё не встречал на грешной земле трезвенника-писателя. Алкоголь — спутник и в мире искусства. К сожалению, он сгубил многие таланты. Потребность в алкоголе (а нынче и в наркотиках) у деятелей литературы и искусства — не физическая, а духовно-психическая: от непомерной тяжести переживаний, труда, когда порой мозг воспалён от перенапряжения и творец срывается «во всемирный запой». Эти строчки выстрадал Александр Блок и завершил стихотворение антимещанским заявлением: «Пускай я умру под забором, как пёс, пусть жизнь меня в землю втоптала,— я верю: то бог меня снегом занёс, то вьюга меня целовала!» Писатели и художники пьют, но среди них нет алкоголиков. Писательская воля сильней «зелёного змия». И В. П. Астафьев однажды признался, что без бутылки не написал ни одной книги. Может быть, преувеличивал, но «человек — мера всех вещей», и писатель тоже. Мы не поём хвалу хомо спиритус, но и ханжества не приемлем. И не надо упрекать А. Астраханцева за правду, сказанную сочувственно о поэте З. Я. Яхнине. Поэт остаётся в истории красноярской, сибирской литературы, а следовательно, и в России.
Про писателя Э. И. Русакова я ничего не скажу по причине общения с ним на расстоянии. Он талантливый писатель, никто в этом не сомневается. И всё то хорошее, что сказал о соработнике по литературному цеху А. Астраханцев, достойно и читательской поддержки. Многая лета этому замечательному рассказчику с «чертами азиата», по выражению поэта Анатолия Третьякова.
Следующие персоны грата в собрании портретов — художники А. Поздеев и В. Капелько, известные в мире искусства Красноярска и России. С этими художниками я лично не общался, в их мастерских не был, но видел их не раз на собраниях художников, на персональных и коллективных выставках. Скажу только, что я имел непосредственное отношение к организации и открытию персональной выставки А. Поздеева в 1975 году в художественной галерее на правобережье Красноярска. Я работал в краевом партийном комитете, в отделе культуры, и курировал творческие союзы. Б. В. Гуськов, заведовавший отделом культуры, и я вместе с художественным советом Красноярского отделения СХ РСФСР и с краевым управлением культуры просматривали экспозицию этой выставки перед её открытием. Так было принято в те времена: предварительная «сдача» и спектаклей в театрах, и художественных выставок, и «наглядной агитации» перед праздниками. Откровенно скажу, что больше сомнений в отношении некоторых картин А. Поздеева было у членов художественного совета, чем у Б. В. Гуськова и у меня. Кажется, две или три работы из предложенных на выставку «не прошли».
А. Астраханцев верно описал и скопление публики на открытии выставки А. Поздеева, и её обсуждение, и отсутствие самого художника на «дискуссии». Время прошло, страсти улеглись, цензуры не стало. И творчество Андрея Поздеева стало общепризнанным оригинальным явлением в мире изобразительного искусства, хотя единодушия в оценках нет до сих пор. Но бесспорного «одобрямс» в искусстве вообще быть не должно, и в истории его никогда не было. Каждая эпоха в искусстве рождает новые стили и направления. Бывает и так, что всеобщая эйфория со временем гаснет: «король-то голый»,— и люди удивляются сами себе: из-за чего копья ломали?
Литературные портреты художников А. Поздеева и В. Капелько в изображении А. Астраханцева удивляют необыкновенно глубоким проникновением в их психологию, в муки творчества, в нестандартность их житейского поведения, в драматизм и даже в трагизм судеб художников. Любовь к ним со стороны публики приходит всегда с опозданием: «Как больно знать, что дома, на Руси, поэтов очень любят... после смерти» (А. Ферапонтов). Немало примеров того, как художники умирают в нищете, а потом за их произведениями охотятся коллекционеры и платят на аукционах огромные деньги. Одним словом, искусство — большой риск для творцов его, и не случайно говорят о выдающихся мастерах: «талант Божьей милостью».
Поражает не только литературное качество в «оформлении» портретов художников писателем А. Астраханцевым, но и высокая степень искусствоведческого исследования, хотя уже в самом начале книги автор оговорился, что он не литературовед и не искусствовед. Это как раз такой случай, когда отрицание «не» доказывает обратное: наш повышенный интерес к слову писателя о художниках. Всё-таки родство душ в муках творчества, да ещё и дружеская близость в личных отношениях обеспечивают драгоценный сплав субъективного и общего в достоверной картине портретных изысканий.
Мы бы даже особо, со знаком качества и восхищения, выделили «Шедевр» А. Астраханцева — о художнике В. Капелько. То ли это рассказ, то ли эссе, то ли монолог-изречение на очень высоком духовном подъёме. Поистине, «Шедевр» (памяти художника В. Капелько) можно назвать шедевром памяти самого писателя. И спасибо ему за такие художнические откровения и литературные достижения. Что-то мы не заметили пока, чтобы нечто подобное о художниках было написано кем-то другим в Красноярске.
Назвав очерк А. Астраханцева о В. П. Астафьеве «заглавным» в книге, мы, по прочтении очерков о художниках, можем сказать, что они «вровень» с первым по мастерству изображения и по глубине постижения сути творчества в литературе и в изобразительном искусстве.
Книга «Портреты» содержит также очерки о писателе Н. И. Мамине (сегодня мало тех, кто его помнит и знает), о крупных учёных Г. Ф. Игнатьеве и В. А. Головине. Учёные (многогранный физик и аграрник, зоотехник) — фигуры колоритные, увлечённые не только наукой, но и философией, литературой, живописью, практики и теоретики своего профессионального призвания, с потерями и обретениями личного статуса в советском обществе. В очерках о них А. Астраханцев ищет вместе с ними «идеал интеллигентного русского человека». Конечно, они под усреднённый социологический тип интеллигента не подходят, выламываясь из традиционного портрета «за рамки», как на одном из живописных портретов А. Поздеева. И. Г. Игнатьев, и В. Головин могли бы сказать о себе: «мы не интеллигенты, мы же имеем профессию, нам есть чем заниматься». Но А. Астраханцев прав, выводя их на стезю «интеллигентности», потому что они преодолевают в себе «узких специалистов» и выходят в широкий мир культуры, искусства, фантазируют, мечтают, пытаются преобразовывать общественную жизнь, создавать и внедрять «пандеролёты» для путешествий в будущее. А это и есть большой дух русского интеллигента — творить вместе со всем человечеством («поэт в России больше, чем поэт», что как бы стало аксиомой).
Вот что пишет об учёном В. А. Головине в очерке о нём А. Астраханцев: «Передо мной — настоящий, без подделки, русский интеллигент, т. е. человек образованный, накопивший в себе достойный уровень культуры, всю жизнь несущий на себе крест духовного подвижничества (всегда уважаемого на Руси и несущего на себе ореол святости), и при этом — человек скромный, обаятельный, имеющий обострённое чувство собственного достоинства и непримиримый ко всяческой подлости и предательству». Примерно так же характеризовал тип русского человека Дмитрий Лихачёв, авторитетный исследователь русской культуры и национальной интеллигенции.
Обращаемся к читателям и говорим: прочтите очерки о Г. Ф. Игнатьеве и В. А. Головине — и вы заразитесь подвижническим примером названных учёных, русских интеллигентов до мозга костей. Россия для них не падчерица, не «эта страна», а мать родная.
Собрание «Портретов» А. Астраханцева привлекает внимание и тем, что в нём представлены очерки о народных самородках. Это предприимчивые люди, «чудаки», «дворовые философы», «поэты-спортсмены». Среди них и человек, прозванный в кругу друзей Бормотой, и Анатолий Ферапонтов с кличкой «Седой» (в сообществе спортсменов-скалолазов на красноярских «Столбах»), и фермер Андреич из деревни Таловка; колоритна фигура врача и одновременно — крупного коллекционера книжных собраний, библиофила, «короля» И. М. Кузнецова. Они не столь широко известны в современном обществе Красноярска, но без этих личностей культура на берегах Енисея во второй половине XX века выглядела бы не столь богатой на разнообразие типов талантливых людей. И литературно нарисованы они А. Астраханцевым живо, с душевно приподнятым отношением к ним и к их непростым жизненным перипетиям.
Отдельно хочется оценить очерки о правозащитнике Н. А. Клепачёве и об О. С. Шенине. По роду занятий это далёкие друг от друга люди. Первый — инженер-строитель, второй — значимый партийный функционер. Но жизнь в условиях перестройки сталкивала их в общей реформе «ускорения и гласности». Правда, А. Астраханцев обрисовал О. С. Шенина только в роли главного инженера стройуправления треста «Красноярскалюминстрой». Но наивысшие достижения О. С. Шенина — это должности первого секретаря Красноярского крайкома КПСС и секретаря ЦК КПСС. Об этой его работе А. Астраханцев только упоминает как о фактах биографии «героя», а судить о ней не берётся. О. С. Шенин «прославился» ещё и тем, что был членом ГКЧП во время событий в августе 1991 года. Я некоторое время работал под руководством О. С. Шенина в краевом партийном комитете и мог бы высказаться о нём со своих позиций, но в данном случае это не требуется, ибо я веду речь не о себе, а об очерках А. Астраханцева и о заметках его об О. С. Шенине в период их совместной работы в молодости. Писатель пожелал, помимо профессиональной оценки, как «строитель о строителе», рассказать «об одной нехорошей его черте — или дурной привычке? — которая вызывала у меня невольное чувство брезгливости. Хотя во всех прочих отношениях это был человек, в общем-то, симпатичный». А «нехорошей чертой» О. С. Шенина, оказывается, были «любовные похождения», случай с беременностью одной женщины от него. И можно бы этот случай не рассматривать с повышенным вниманием, ибо «с кем не бывает», кто может первым бросить камень в женщину-грешницу или в мужчину-грешника, посчитав себя абсолютно безгрешным. Библейский сюжет на эту тему всем хорошо известен. Тогда надо вспомнить и о внебрачной дочери В. П. Астафьева, взявшей его фамилию и пишущей свои литературные сочинения как Астафьева. Боже, сколько внебрачных детей у писателей и художников в истории мирового художества! А у глав государств, у полководцев, даже у священнослужителей? Вон как ведёт себя «любвеобильный» Сильвио Берлускони в Италии!
Стоит ли писателю так избирательно зацикливаться в данном случае на О. С. Шенине, тем более что грех-то его совершён в роли «влюблённого инженера», а не секретаря ЦК КПСС, хотя и на «том уровне» у партийных функционеров много чего было.
Нам кажется необоснованным отождествление А. Астраханцевым «сластолюбия» и «властолюбия». Любовь, флирт, секс — не партийная «черта», а общечеловеческая. Конечно, прав А. Астраханцев, считая, что тот, кто проповедует высокую мораль, сам должен её блюсти и подавать положительный пример. Писатель пошёл по традиции сложившихся стереотипов в критике партийных функционеров в период перестройки и особенно усиленно после неё. А стереотип такой: «партийно-советский» человек по определению не может быть «хорошим». Если в советской литературе «партийного героя» возводили в превосходную степень, то в современной литературе низвели до полного ничтожества. И то, и другое относится к феноменальным заблуждениям. Если человеческое никому не чуждо, то как можно вынести за пределы этого суждения члена какой-либо партии? Посмотрите-ка на нынешних «партейцев»! На олигархов типа Михаила Прохорова! Его «пляжную историю» тоже сладострастно раздули из политических французских соображений. Одним словом, политика и любовь — или вещи несовместные (при радикальных оценках), или в их связи нет ничего сверхъестественного. Лучше придерживаться последнего и не возводить «властного человека» в культ святости, а потом его же развенчивать. Это опрометчиво по убеждениям, хоть политическим, хоть моральным.
Инженера-строителя Н. А. Клепачёва прозвали правозащитником, сделали героем перестройки, от которой сам герой потом отрёкся и стал не менее резко, чем до 1991 года, критиковать нынешнюю власть. Он — пример народного правдолюбца, борца за справедливость, за честную работу, против всякого подлога в её оценках, против безнравственного расточительства природных и хозяйственных ресурсов. Он «рыцарь без страха и упрёка»! Его общественно-политическая деятельность послужила толчком и для многих газетных и журнальных статей о перестройке, принадлежавших разным журналистам, и для написания Р. Х. Солнцевым пьесы «Торможение в небесах», поставленной в театре Ленсовета Игорем Горбачёвым и показанной на гастролях в Красноярске. Мы видели этот спектакль и не раз общались с Р. Х. Солнцевым, поэтом, прозаиком, драматургом. Но речь не о нём, хотя в жизни всё связано, как и дружба драматурга с прообразом героя пьесы, и «политическая драчка» О. С. Шенина с Н. А. Клепачёвым. Я был свидетелем того, как у правозащитника отбирали партийный билет члена компартии на заседании бюро Красноярского крайкома КПСС, что было, конечно, нарушением Устава этой партии. Исключение из её рядов должно начинаться, если это происходит, с решения первичной партийной организации, в которой состоит исключаемый человек. Но разговор на заседании партийного бюро был крутой и горячий: первый секретарь крайкома О. С. Шенин воскликнул: «Партийный билет на стол!» Он был не прав; тут мы не покривим душой и встаём на сторону правозащитника. Не сложились отношения у Н. А. Клепачёва и с губернатором А. И. Лебедем. Вера в справедливость новой власти оказалась иллюзией, а Н. А. Клепачёв — из разряда «ванька-встанька», герой из народа и персонаж его высоконравственных сказок. Власть не любит правды, а правдолюбцы не любят её — по справедливости.
Хорошо написал А. Астраханцев о правозащитнике Н. А. Клепачёве. Уравновесив спорное общественное мнение о нём, автор поставил его в число свободолюбивых сибиряков-красноярцев.
В книге «Портреты. Красноярск, XX век» есть ещё и приложения: стихи В. Капелько, А. Алексашина, А. Ферапонтова, прозаические миниатюры Г. Игнатьева и два дополнительных очерка самого А. Астраханцева. Литературные достоинства этих сочинений не вызывают сомнений и обогащают характеристики незаурядных личностей в воспоминаниях А. Астраханцева.
С полным литературным основанием и в духе «исторической правды» о второй половине XX века «Портреты» Александра Астраханцева следует отнести к числу заметных (и пока редких) художественных произведений. Он сочетает в себе писательское мастерство с актуальной публицистикой «о времени и о себе», с мемуарной традицией, не исключающей приемлемой субъективности, с исследовательским эстетическим проникновением в «дух и букву» литературного и живописного творчества, в психологию лиц (персон) разных профессий и разного поведения. Язык, стиль изложения отражают имеющееся в писателе наследие от образования и профессии строителя в начальный, трудовой период его жизни. Архитектурная стройность и строгость языка, отсутствие сентиментальности, «интеллигентского масла» и «зауми» в очерках послужили тому, что книга писателя встаёт в ряд «художественно-документальных», отразивших идеи, вкус и цвет советской эпохи, ценность которой не сводится к «мифам коммунизма» и «социалистического реализма». В предисловии к «Портретам» писатель отмечает: «Несмотря на постоянные трудности того времени, люди жили пусть не всегда счастливой, а иногда и вовсе драматической, но — полнокровной и насыщенной событиями жизнью». И это наша российская правда! И за это писателю А. Астраханцеву большое общественное спасибо.
