Жаркое нью-йоркское лето 81-го. В Бруклине, на Ocean Parkway в школе, казалось бы, сталинской постройки, но имени Абраама Линкольна, Бродский читает стихи, а потом щедро (возможно, не без раздражения) раздает автографы. Я здесь с Таней Бешер – довеском от свежей выпечки - румяной и бойкой. В руке у меня школьной тетрадкой тонюсенькая книжка Римские Элегии – 12 штук, а я - умираю от застенчивости. На мне серенькое, почему-то пахнущее варом - вареным жидким асфальтом, купленное на улице за бесценок – платье-рубище, по-своему стильное, но мне стыдно этой стильности, стойкого нефтяного запаха, себя, таниной развязности, я стою у косяка двери на сквозняке и не могу ни шага. Вдруг Таня выдергивает из негустого окружения - поэта, и ведет его прямо ко мне со словами - Это Ася, она тоже пишет. Он ядовито улыбается – может и не очень ядовито – привык – и тихим, заметно картавым голосом, с вопросительными-неуверенными интонациями спрашивает – как зовут, и еще что-то, а потом размашисто подписывает книжку – народ, то есть я – безмолвствует – больше ничего не помню – позора вполне достаточно для глубокой амнезии. Но не забыть - поэт красив – необыкновенно и абсолютно – перепутанные, уже совсем не рыжие потускневшие-поредевшие волосы, но он ослепителен – довольно-таки язвительным изгибом рта и рыжими насмешливыми глазами, светлым лицом с открытым лбом и совершенно особой - приятной поношенностью. На нем обмято-помятый пиджак и коротковатые брюки, плохо застегнутая рубашка, но он почти вызывающе элегантен – тут не научить и не научиться – красота – это врожденное.
Иосиф Бродский
...Какие они были - поэтические чтения Бродского – трудно сказать. Их было немного, а кажется – очень много. Небрежных и напряженных, всегда насыщенных, и нараспев и скороговоркой. Разношерстная публика внимала, вслушивалась, а потом чуть шурша, расходилась – заметно облагороженная. Между тем, в зале во время чтения стояла тишина, осененная благоговением – которого он не замечал в досаде и в увлеченности. Облик его на сцене выражал явную непубличность - приватность, даже затушеванность. Он охотно читал других, а однажды он прочитал свое любимое стихотворение – Памятник. Поднимал отстраненное лицо, сосредотачиваясь, или опускал взгляд к листу бумаги. Лоб выпукло высвечивался...
Пяти лет – нет как нет – год 1986-й, зима. Юра Орлов с Ирой Валитовой только что из Москвы, не очень уверенно поселились в Нью-Йорке в Вест Вилледж на Мортон – адрес известен всем, кроме меня – сейчас не до того. Ире не можется, и это заразительно – все непомерно, я почти ежедневно в выходные или с работы бегом за вином на 7-ю Авеню - и к Ире. Джон иногда заходит за мной, иногда нет – занят. А Юра где-то все хлопочет. Ухожу поздно. Выхожу от нее – снега. Ворота у них какие-то чугунные – старомодно-ностальгические. И однажды – не забыть – между нами эти самые кованые ворота – по другой стороне их неожиданно-ослепляюще - Бродский. Почти на глаза – напялена пыжиковая что ли шапка – совершенно отчетливая изысканная элегантность облика, и взгляд внимательный – не то, чтобы неподвижный, но останавливающийся-останавливающий – господи, да я ли это – дыша духами и туманами – таинственная и прелестная. Нет, он не просто красавец – он поэт. Посторонился – глаза в глаза, от лица свет – это и от моего лица тоже, и от снега – я чувствую, что у меня легкие прохладные пальцы. Чтобы никогда не забыть - в память - пройти-пролететь по снегу мгновенно.
Ира уехала в Москву и не вернется – не зря подарила слезинку-жемчужинку, чтобы помнила, но не верится – будем ждать. Мы с Джоном везем ее в аэропорт – поляроид – от нас - фотографировать Москву-красавицу – может вернется все-таки, надеемся. Но пройдет время, и Юра позвонит мне и скажет в сухом каком-то отчаянии – не приехала и не приедет. Суббота или воскресенье – не помню – знаю только, что прямо сразу после его звонка – задыхаясь, к Юре. Утро с утра довольно тусклое, а дома у Юры по деревянному скрипящему полу Люда Алексеева копошится, что-то складывает, упаковывает что ли. Навстречу мне встает Бродский. Он совсем другой – домашний, в нем нет неожиданности, нет и небрежности - подтянутый, в синем свитере и белой рубашке - ворот распахнут. Очки в золотой оправе – в облике что-то докторское, он кажется немолодым, снисходительным, старомодно по-медицински внимательным, и еще – почему-то проступают родовые черты – еврейские, и при ироничном взгляде и тонкогубой насмешливой улыбке отчетливо заметна уютная доброта. Почему-то видно, что он ленинградец, сдержанно-северный человек с берегов Невы. Он непрерывно стреляет у меня сигареты, глотает дым. Я в разговор не встреваю – многократно опустошаю пепельницу, но меня все время выносит к их берегу – я стараюсь не вслушиваться, но слышу – Может, вам завести собаку.
Иосиф Бродский
Юра Орлов и Бродский похожи – оба светлокожие и оба, хотя уже, пожалуй, в прошлом, но все же ощутимо рыжеволосые, что и посейчас заметно опытному моему глазу – я ведь оттуда – из лиги красноголовых. Юра отчетливо проигрывает – простоват – хотя казалось бы – но проигрывает, никуда не денешься – поэт – он другой – другой и особенный. Они тихонько беседуют часа два – я устала давно и ужасно, но молчу-помалкиваю. Люда очень тактична и незаметна - в тени. И зимний день короткий и тенистый.
Юрий Орлов
А Юра уже в Итаке. Приезжает – нет, не к нам, но у нас останавливается, и как-то вечером берет нас собой в гости к Бродскому на Мортон – Конечно, удобно. Вереницей у приотворенных дверей – как сейчас вспоминается - унылой очередью - Юра впереди проходит в дверь, мы с Джоном – незваные – топчемся позади, не решаясь через порог. – Муж американец? – и вопросительное – Нет. - Юра сконфужен, мы пятимся. Дверь окончательно захлопывается. Такая вот не встреча.
Еще десять лет. Опять зима – 96-го года. Прощание. Снег или нету – не помню. Народу, казалось бы, не густо, но – лица, лица, лица – путаются - перепутываются, почему-то запомнился Вайль с бородой. У Бродского строгое лицо, смотреть в которое невозможно.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #5(42) май 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=42
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer5/Lapidus1.php
