Из Форт Уорта пришло невероятно скорбное известие – 27 февраля скончался Вэн Клайберн. Я очень давно знала о том, что он смертельно болен - рак костей в 4-й степени - ещё до официального заявления в прессе. Тем не менее это сообщение буквально сразило меня своей неожиданностью, больно ранило в самое сердце, создав полное ощущение потери очень близкого, дорогого мне человека. Я вдруг остро почувствовала, что с его кончиной завершился очень большой, важный отрезок и моей жизни. Безвозвратно ушла целая эпоха неординарных, невероятно талантливых и ярко самобытных людей, для которых любовь к музыке и бескорыстное служение искусству и людям являлось всем смыслом жизни и ставилось превыше любых материальных благ, когда это занятие считалось самым достойным и благородным. Ушла эпоха Вэна Клайберна....
Многочисленные некрологи в крупнейших газетах мира трафаретно писали примерно одно и то же - скончался легендарный пианист Вэн Клайберн, один из величайших музыкантов-пианистов ХХ века, техасец, завоевавший Россию, музыкальный посол, сблизивший Восток и Запад... Безусловно, всё это так. Но разве эти слова хоть в какой-то мере отражают всю силу и мощь его гигантского дарования, уникального неповторимого таланта, способного магически воздействовать на миллионы людей самого разного интеллектуального уровня - от музыкантов профессионалов до полных профанов в музыке, делать их благороднее и лучше, внушая любовь к классической музыке даже тем, кто никогда до этого не знал о её существовании? Лично я не знаю ни одного великого исполнителя мирового класса, который мог бы в такой же степени трогать сердца простых людей, заставлять их плакать и смеяться, радоваться жизни и молиться Богу, ощущать себя счастливыми во время концерта, как бы перенесёнными в иной сказочной мир добра, любви, мечты.
Мой папа, доктор химических наук, человек весьма далёкий от классической музыки, с удивлением сказал мне, впервые услышав вторую часть концерта Чайковского в исполнении Вэна Клайберна: "Как он необычно играет. Такое впечатление, что он держит на руках ребёнка и убаюкивает его". А моя соседка по дому, простая уборщица заявила: "Боже, кто это так играет, с любовью и нежностью, как святой?", - когда увидела и услышала Вэна по телевидению. А вот мнение совсем "непростого" человека, Эмиля Гилельса, который немедленно был очарован пианистом на первом же туре, о чём сообщил Ростроповичу: "Слава, бросайте всё и приходите. К нам приехал молодой американец - это что-то волшебное". Ростропович пошёл на второй тур, послушал Вэна и сразу же влюбился в его замечательную игру и в него самого, и они стали друзьями на всю жизнь. Арам Хачатурян публично заявил, что Клайберн играет Рахманинова лучше, чем сам автор. А вот совсем уже неожиданный восторг от другого гения, которому вообще никто не нравился, включая Моцарта, Гленна Гульда: "Вэн Клайберн - один из двух моих самых любимых пианистов его поколения." (Другой пианист - Леон Флейшер)
Все те, кому повезло быть свидетелями событий, происходящих в Москве на первом Международном конкурсе имени Чайковского, навсегда сохранят в памяти чудесные дни той удивительной весны 1958-го года, полной трепетного волнения, восторга и упоения, когда одновременно зацвели сирень и яблони раньше времени, и всё это на фоне лучезарной, вдохновенной, ни с кем не сравнимой, божественной игры Клайберна. Мы никогда ранее не слышали такой неограниченной свободы самовыражения на сцене, естественности и задушевности в передаче очень личных чувств и мыслей исполнителя. Клайберн не просто играл на рояле, он ворожил, проживал свою жизнь в исполняемой им музыке, уводя слушателей в свой особый внутренний мир, сотканный из звуков, чувств, веры в Бога, любви к музыке и людям. Это было художественное чудо! И все, что происходило тогда в апреле 1958 года, и было чудом.
Прежде всего, сам факт организации международного конкурса в Москве всего 5 лет спустя после смерти Сталина, когда, несмотря на небольшую "оттепель" страна всё ещё жила в страхе, и любое общение с иностранцами запрещалось и находилось под зорким, неусыпным надзором КГБ. Разве это не чудо? Конечно, всем было ясно, что основная цель конкурса заключалась в том, чтобы наглядно продемонстрировать всему миру абсолютное превосходство советской исполнительской школы, как доказательство преимущества советской системы над капиталистической.
Жюри конкурса пианистов состояло в основном из советских крупнейших музыкантов: Шостакович, Гилельс, Кабалевский, Хачатурян, Нейгауз, Рихтер, Гольденвейзер. Министерство Культуры утвердило заранее кандидатуру советского пианиста - будущего победителя, и очки в конкурсных бюллетенях уже проставили в его пользу с отрывом в полтора балла. И вдруг в самый разгар "холодной войны" между двумя супердержавами, когда тысячи ядерных боеголовок были нацелены друг на друга, в столице страны, так неприкрыто ненавидящей страну "дяди Сэма", появляется на сцене Большого Зала Консерватории никому не известный 23-летний обаятельный американец из Техаса с чистой душой и открытым сердцем, чувствующий русскую музыку и играющий её как ни один из русских конкурсантов, и смешивает все карты.
Первый тур....
Своей неземной игрой он гипнотизирует, буквально околдовывает всех - и членов жюри, и профессоров и студентов консерватории, и всю музыкальную элиту страны, а главное огромную массу простых людей, которые никогда раньше и не слушали классическую музыку. Вэн стал сенсацией уже на первом туре, когда слушатели начали восторженно аплодировать после его божественного исполнения Прелюдии и Фуги Баха си-бемоль минор и сонаты Моцарта до-мажор.
Пианисту пришлось встать и поклониться публике. Аплодисменты не прекращались и после того, как он сел, чтобы продолжить свою программу. В нарушение правил конкурса пришлось встать и снова поклониться. С каждым новым туром Вэн играл более вдохновенно, масштабно и захватывающе. Во втором туре он проявил все самые сильные стороны своего феноменального дарования, исполнив первую часть Сонаты Чайковского и труднейшую Прелюдию и Фугу Танеева совершенно великолепно, превзойдя всех вместе взятых русских пианистов.
Его исполнение "Фантазии" Шопена в интерпретации Антона Рубинштейна поразило всех, как и 12-я Рапсодия Листа, и стало эталоном высочайшего исполнительского качества не только для многих молодых пианистов, но и даже для зрелых опытных исполнителей. Яков Флиер сострил: «Я всю жизнь играл 12-ю Рапсодию, заработал на ней кучу денег, но никогда не предполагал, что её можно так играть".
Действительно, Вэн играл рапсодию совсем по-другому. Он не подчёркивал блестящую виртуозность пьесы, как это делали все пианисты, а выявлял венгерский танцевальный характер музыки, её рапсодичность и мелодичность, от чего музыка звучала лучше, глубже. Вэн стал на втором туре звездой конкурса. Успех был ошеломляющий. А финал конкурса стал полным триумфом пианиста, когда он гениально исполнил свои два любимых, "коронных" концерта - 1-й Чайковского и 3-й Рахманинова с оркестром Московской Филармонии под управлением Кирилла Кондрашина. Зал буквально взорвался по окончании исполнения и стоя аплодировал около 10 минут. Аплодировали все - публика, весь оркестр, Кондрашин и многие члены жюри. А Гольденвейзер и Нейгауз со слезами на глазах, обнимая друг друга, повторяли: «Молодой Рахманинов! Молодой Рахманинов!"
Вэн Клайберн и Кирилл Кондрашин исполняют в финале Конкурса Концерт №1 для ф-но с оркестром Чайковского
Множество людей кинулось к сцене с цветами и подарками. Чего там только не было - русские ложки, палехские шкатулки, маленькие самоварчики и даже балалайка. В нарушение конкурсных правил Гилельс широком жестом пригласил пианиста выйти для поклона на сцену. Публика неистовствовала. Топали ногами, кричали "браво", скандировали. Очень многие в зале плакали.
Мне посчастливилось присутствовать в зале при этом историческом событии, и я всё это слышала и видела своими глазами. Победителю конкурса предстояло выступление с оркестром через пару дней после объявления результатов. Внизу у входа в зал уже висела афиша с пустым пространством в том месте, где должно было появиться имя будущего солиста - победителя конкурса.
Когда после 3-го тура я проходила мимо этой афиши, то увидела, что каждый слушатель подходил и вписывал имя Клайберна, так что уже не оставалось пустого места. Таким образом, на наших глазах свершилось подлинное чудо - рождение нового феномена, имя которому Вэн Клайберн.
Следующим чудом было то, что жюри не побоялось вынести справедливое решение и отдать победу американцу, а не советскому пианисту, как это планировалось. Вэн не просто завоевал победу на конкурсе. Ему невозможно было не отдать её. И хотя Гилельс сразу же оценил уникальную одарённость Клайберна, он не посмел принять такое решение без поддержки Министра Культуры Фурцевой, а та в свою очередь обратилась к Хрущёву за разрешением. Никита Сергеевич поначалу был очень озадачен, а потом спросил: «Действительно он самый лучший?" Фурцева подробно описала всё, что творилось в зале и передала мнение членов жюри и профессионалов. Тогда генсек изрёк: «Если он намного лучше всех, надо дать ему 1-ю премию». Возможно ему уже доложили, что накануне в газете "Нью-Йорк Таймс" на самой первой странице была напечатана большая статья, написанная корреспондентом Фрэнклом под заголовком "Разрешат ли, посмеют ли русские отдать победу американцу?" Фрэнкл, находящийся в Москве, следил за ходом конкурса и всё подробно изложил в статье.
Апрель 1958 года
Итак, было вынесено единогласное решение жюри о присуждении победы американцу из Техаса Вэну Клайберну. Московская аудитория ликовала в течение восьми с половиной минут, радио провозгласило его "Американским спутником", а декан Джульярда, находившийся во время конкурса в Москве, позвонил Президенту школы со словами: "Мы вышли на орбиту". Это было время, когда американцы сильно комплексовали по поводу удачного запуска в космос первого в мире советского спутника, и победа Клайберна была своего рода реваншем для американцев.
И, конечно, самым большим чудом явился сам Вэн Клайберн, который был уникален и неподражаем во всём, начиная с его внешнего вида. Красивый, очень высокий (2 метра 10 сантиметров) и очень худой, с большими длинными руками, курчавыми волосами золотисто-русого цвета, с невинным почти детским выражением лица, на котором постоянно светилась застенчивая, как бы извиняющаяся улыбка, он казался пришельцем из другого мира, инопланетянином. И его особая, неподражаемая игра тоже была из другого мира – высоко духовная, божественно неземная, стопроцентно искренняя и непосредственная в своём выражении чувств.
Порой казалось, что его кристально чистая душа напрямую соединена с его послушными гибкими пальцами какими-то невидимыми нитями, от чего музыка лилась так непринуждённо и свободно, создавая звуки, как бы рождённые от листьев деревьев, благоухающих цветов, пчёл, чистого воздуха, родниковой воды... Это было чудо! И весь его облик был настолько благородным и возвышенным, а исполнение таким задушевным и одухотворённым, что у слушателей не оставалось никаких сомнений - обычный смертный так играть не может. Поистине это был разговор с самим Господом Богом! В связи с этим нельзя не вспомнить известный диалог между Нейгаузом и Обориным.
Оборину не очень импонировала откровенная, непосредственная исполнительская манера Клайберна. В какой-то момент он шепнул Нейгаузу во время прослушивания: «Манерничает много, голову то поднимает, то опускает, то крутит головой. Зачем это?" Нейгауз немедленно ответил: «Это он с Богом разговаривает, Лев Николаевич, нам с вами этого не дано".
А как чудесно, по-особенному звучал у него рояль, тот самый инструмент, на котором играли все конкурсанты! Сколько разнообразия красок и настроений, света и тепла, подлинной русской души и мощного оркестра было в его звуке. Какая благородная манера звукоизвлечения, полное погружение в музыку, абсолютная простота и доступность самовыражения в сочетании с грандиозным масштабом исполнения крупных форм, словно архитектурно вылепленных из тёплого мрамора. При этом его пианистическое мастерство было совершенно безупречным и целиком и полностью подчинено музыке, поэтому о его блистательной технике никто и не говорил. Всё это было гениальным артистическим достижением, что не могло не производить ошеломляющего впечатления как на советскую музыкальную аудиторию, так и на рядового слушателя.
Лично для меня - совсем ещё молодой, только начинающей концертной пианистки, как и для очень многих других музыкантов-исполнителей, не только пианистов, Клайберн явился самым мощным и ярким музыкантским влиянием, поэтическим и артистическим вдохновением, что в корне изменило весь наш подход к музыке в целом и фортепьянной игре в частности, и полностью освободило зажатое "железным занавесом" ограниченное советское мышление музыканта.
Я имела честь и привилегию лично быть знакомой с этим милейшим, скромнейшим человеком и гениальным пианистом. Общение с ним всегда было праздником. Это был невероятно светлый, высоко порядочный человек, наделённый качествами, совершенно не характерными для современной эпохи. Всегда дружелюбный, одетый в любое время суток в чёрный костюм и белую рубашку с галстуком и красивыми запонками, исключительно любезный и вежливый - всё это резко отличало его от окружающего мира. Как-то он сам сказал для газеты "Нью-Йорк Таймс": "Я принадлежу к XIX веку, когда прославлялась красота". И действительно, Вэн обожал всё прекрасное во всех его проявлениях. У него был необыкновенно красивый огромный дом в пригороде Форт Уорта "Вестовер Хилл", в который он переехал из Нью-Йорка в 1985 году. Этот дом, ранее принадлежавший Кимбелл Музею, имел множество комнат, и в каждой из них стоял рояль "Стейнвей". В одной из комнат под названием "Русская" стоял "Стейнвей" 1912 года, на котором играла его мать Рильдия. Вэн наслаждался своими красивыми розами, которые росли у него в саду, и он с большим знанием дела сам ухаживал за ними. Он обожал оперу и старался не пропускать ни одной премьеры в Метрополитен Опере. Вообще, больше всего на свете он любил музыку, преимущественно вокальную и фортепьянную. Причём он больше любил слушать её, чем исполнять: «Когда слушаешь, то весь находишься в музыке, на 100%. Когда я служу музыке, я должен думать о других тоже", - говорил Клайберн. Когда я впервые услышала это, то долгое время находилась под впечатлением слова "служу". У Вэна был хороший голос, и он очень любил петь. Еще будучи маленьким ребёнком, он с удовольствием пел в церковном хоре. Он сам себя называл "Несостоявшимся баритоном". Обладая прекрасными актёрскими данными, Вэн умел хорошо имитировать людей, актёров, делая это с большим тактом и тонким юмором. Иногда любил подсмеяться и над собой. Вот один памятный эпизод, который произошёл в 1962 году в Нью-Йорке в отеле "Солсбери", где он жил тогда в большой квартире вместе со своей любимой матерью. По окончании Первого Международного Конкурса в его честь, в котором я принимала участие как молодая советская пианистка, Вэн пригласил меня на ланч к себе в отель.
У нас было очень много общих друзей в Москве, и я имела много фотографий и подарков от них для Вэна. Интересно, что до самого конца жизни у него оставалась лишь одна самая любимая тема разговора - Москва 58-го года, победа на Конкурсе Чайковского, концерты, близкие друзья. Об этом он мог говорить бесконечно и в любое время суток. Надо заметить, что у него было нетрадиционное расписание дня, впрочем как и вся его личная жизнь. Он обычно ложился спать в то время, когда большинство людей собирается на работу, а вставал с постели где-то в 3 часа дня, а иногда и позже. В то время я говорила по-английски не очень хорошо, и мне было трудно понимать быструю английскую речь. Но когда говорил Вэн, я понимала каждое слово. У него была такая дивная, ясная артикуляция, как будто он был профессиональным диктором на радио. Говорил он не спеша, очень спокойно, своим приятным голосом очень красивого, довольно низкого тембра, как бы стараясь помочь мне понять всё им сказанное. Когда я поблагодарила его за прекрасную дикцию, полагая, что он старался специально для меня, он сказал, что это результат его уроков актёрского мастерства, которые он брал ещё в студенческие годы. И вот где-то в середине нашей встречи раздался телефонный звонок от какого-то газетного корреспондента с просьбой о небольшом интервью по телефону. Я сразу же обратила внимание, как сильно изменился его тон и манера разговора. Он стал говорить очень быстро, довольно официально и как-то очень по-деловому. В одну секунду произошла полная трансформация личности. Увидев нескрываемое удивление на моём лице, он улыбнулся своей очаровательной улыбкой и мягко, положив свою большую тёплую руку на мою, сказал: "Пожалуйста, извини меня, но мне сейчас надо быть американцем. Это будет недолго, обещаю". Я невольно рассмеялась и прониклась ещё большей симпатией к нему. Он сказал это так просто, как само собой разумеющееся, что, мол, он-то сам в душе такой же, как и все русские, но в данный момент было необходимо сыграть под делового американца. Вэн никогда не произносил ругательных слов в разговоре и не терпел, когда сквернословили другие, даже если это требовалось в анекдоте. Он практически не курил и никогда не употреблял спиртные напитки. Никогда не забуду, как на банкете в Кремле по случаю закрытия конкурса Чайковского, где мы впервые встретились, все русские пытались споить его, уговаривая выпить водки или коньяка, ну хоть немного шампанского, наконец, за его блестящую победу. Вэн лишь смущённо улыбался в ответ и вежливо отказывался, продолжая пить своё молоко в бокале из-под шампанского, возвышаясь над массой людей в огромном зала. Вдруг... все притихли и стали расступаться - сам Никита Хрущёв направлялся к нему с бокалом в руке. Пытаясь обнять 2-х метрового пианиста, генсек оказался как раз у него под мышкой. «Не знаю, и чем вас там в Техасе кормят, что ты вырос таким длинным?» - весело смеясь, нисколько не смутившись, спросил Никита. "Когда я был маленьким, мой папа давал мне много витаминов, наверное поэтому", - ответил Вэн. Переводчица Генриетта Беляева немедленно всё это перевела ко всеобщему восторгу. Все вокруг расхохотались, а Никита громче всех. Как ни странно, но даже такой малообразованный и некультурный человек как Хрущёв, был очарован Вэном и как пианистом и как человеком. Он действительно искренне полюбил этого славного малого, как Никита его называл. Хрущёв пригласил Вэна к себе на подмосковную дачу на весь уикенд, показал ему свою самую большую гордость - его собственный огород, прокатил на катере по Москве реке до Кремля и обратно на дачу, обласкал по-отечески. Вэн говорил, что это было одним из самых волнующих событий в его жизни.
Осенью 1962 года я познакомилась с родителями Вэна Клаиберна во время проходящего Первого Международного конкурса пианистов в Форт Уорте в честь их замечательного сына. Они присутствовали на всех прослушиваниях, концертах и приёмах. Вэн был очень похож на отца и внешне и по характеру, только выше ростом. У обоих было одно и то же имя - Харви Лавэн Клайберн, старший и младший. Отец был очень приятным, тихим человеком, и Вэн горячо любил отца. Это было всем видно. Мать, напротив, была шумная, разговорчивая, постоянно смеющаяся, порой без видимой причины. Несмотря на свой высокий рост, она любила ходить на высоких каблуках и носить огромные громоздкие шляпы. Вэн относился к ней с большим почтением, подчёркивая всякий раз, что она была не совсем матерью, а больше его первой и единственной учительницей в течение 14 лет до поступления Вэна в Джульярд, где он учился у Розины Левиной - ученицы проф. В.И.Сафонова, окончившей Московскую Консерваторию с золотой медалью. C ней я также познакомилась в то время.
Общение с Рильдией Клайберн было очень интересным, так как она много рассказывала о детских годах Вэна, а также о своём учителе Артуре Фридхейме - ученике Листа и Антона Рубинштейна. Рильдия дала ответ на волнующий меня вопрос, откуда Вэн знал интерпретацию Рубинштейна "Фантазии" Шопена. Оказалось, что Рильдия проходила это сочинение с Фридхеймом, а тот в свою очередь с Антоном Рубинштейном. Поистине традиции продолжаются.
Вэн с раннего детства обожал музыку. Зная это, Рильдия умело использовала это, когда Вэн заигрывался во дворе с детьми. Она не звала его домой, как другие родители, а просто начинала играть на рояле что-нибудь очень красивое, и Вэн тут же сам прибегал домой. Когда ему было 3 года, он однажды сам взобрался на стоящий у рояля стул и по слуху сыграл пьеску Кроуфорда "Вальс-Арпеджио", которую перед этим играл один из учеников матери. С этого момента она начала его учить игре не фортепьяно.
Вэн вспоминал, что мать была очень строгим и требовательным педагогом, особенно в отношении звука. Она заставляла сына сначала пропеть всю пьесу, очень выразительно, а уже потом начинать играть красивым певучим звуком. В четыре года он уже умел играть Прелюдию до мажор Баха "Авэ Мария", а мать играла на втором рояле мелодию, написанную Гуно для вокального исполнения пьесы. По воскресеньям Рильдия играла на органе в местной баптистской церкви, а Вэн с удовольствием пел в хоре в это время. Однажды к ней обратились в середине недели с просьбой заменить заболевшего органиста. В это время у неё был урок, и она не могла придти, но сказала, что пришлёт взамен своего ученика. Каково же было всеобщее изумление, когда на пороге церкви появился 6-летний мальчуган, её сын Вэн, готовый играть на органе вместо неё. В 10 лет он выступил со своим сольным концертом, а в 13 уже сыграл с Хьюстонским оркестром свой любимый Концерт Чайковского. В 14 лет он солировал в Карнеги Холл как победитель национального фестиваля, а в 19 Вэн выиграл самый престижный в Америке конкурс Левентритта, где в жюри заседали такие знаменитые музыканты, как Леонард Бернстайн, Жорж Селл и Рудольф Сёркин. В награду он получил дебют в Карнеги Холл с Нью-Йоркским Филармоническим Оркестром под управлением Митрополуса, а также концерты с пятью самыми лучшими американскими оркестрами - Чикаго, Филадельфии, Кливленда, Бостона и Лос-Анджелеса. Сам Сол Юрок взял Вэна в свой менеджмент. Казалось, всё складывалось великолепно. Но, увы... После всех этих выступлений и огромного успеха у публики дело дальше не шло. Критика была самая разная, а повторных приглашений не поступило. Были какие-то эпизодические концерты, в основном сольные, но жить на это в дорогостоящем Нью-Йорке было невозможно, и он вернулся к родителям в Техас.
Настроение было подавленное, занятия на рояле не шли. Что дальше? Как быть? И вот в этот очень трудный момент жизни, словно с неба, приходит известие о предстоящем Конкурсе им. Чайковского в Москве. Об этом сообщила ему Розина Левина. Она настаивала на участии в конкурсе: "Я знаю, что русские по достоинству оценят тебя и твою игру. Поезжай, я уверена, что ты там понравишься". Вэн очень любил рассказывать о том, как в 5-летнем возрасте получил в подарок от родителей книгу "Мировая история в иллюстрациях", где он увидел красочную картинку с изображением храма Василия Блаженного в Москве. Вид храма произвёл неизгладимое впечатление на ребёнка, и он стал умолять родителей повезти его туда, чтобы увидеть воочию эту красоту. С тех пор в течение 18 лет он не переставал мечтать об этом. Вэн не раз говорил, что это детское желание сыграло главную роль в его решении поехать на конкурс. Клайберн никогда ещё не выезжал за границу. Он попросил Рильдию поехать с ним вместе в Москву, но она категорически отказалась: "Моё присутствие там может лишь навредить, а не помочь. Когда артист на сцене, уже поздно сомневаться, спрашивать мнение даже самого авторитетного музыканта, что хорошо и что плохо. Ты должен сам отвечать за свои взлёты и падения и быть уверенным на 100% в том, что ты делаешь", - сказала Рильдия Клайберн своему любимому единственному сыну.
26 марта 1958 года Вэн Клайберн приземлился в Москве, в старом международном аэропорте Внуково, где его встречала прикреплённая к нему переводчица Генриетта Беляева. Она видела фото пианиста в конкурсном буклете, где имя его было переведено неверно - вместо Вэн Клайберн написали Ван Клиберн. Увидев в толпе людей долговязого, молодого человека с очень милым лицом, она спросила: "Это Вы, г-н Клиберн?" Вэн немного удивился и тут же ответил: "Да, это я". Он не поправил Генриетту и не подал вида. Позднее он говорил, что любит больше его русское имя - оно звучит более музыкально и благозвучно. И когда в России поняли ошибку и решили её исправить, начав писать его имя на американский лад, Вэн послал письма в "Правду" и "Известия" с просьбой оставить за ним его русское имя, добавив при этом: "Россия дала мне 2 имени - как артисту и как человеку, и я бесконечно благодарен за это и всегда буду помнить до конца моих дней". Эти последние слова он знал по-русски и произносил их почти без всякого акцента. Направляясь из Внуково в гостиницу "Пекин", где размещались все конкурсанты, Вэн поинтересовался как далеко от "Пекина" находится храм Василия Блаженного. Генриетта предложила заехать на Красную Площадь по пути в отель. Было уже темно, и храм был довольно ярко освещён прожектором. Когда Вэн увидел, наконец, храм его мечты, он просто задохнулся от счастья. В жизни храм впечатлял намного сильней, чем на картинке. Зная теперь, насколько глубоко и безраздельно Вэн верил в Бога, я поняла, что он хотел немедленно увидеть храм, чтобы помолиться перед началом конкурсных баталий. Забегая вперёд, хочу обратить внимание на то, что Вэн перед отъездом из России в Америку не забыл посетить баптистскую церковь в Москве, чтобы отдать почти весь свой денежный приз. А вернувшись домой, он купил новый "Стейнвей" и подарил баптистской церкви в Нью-Йорке.
На следующий день была репетиция в Большом Зале Консерватории. Вэн с трепетным волнением пробежал по многочисленным ступенькам, ведущих в знаменитый зал, где выступал его кумир Рахманинов. Вэн всегда с горечью вспоминал, как он заболел ветрянкой и не смог попасть на концерт Рахманинова 14 ноября 1938 года в Шривпорте, где они тогда жили. Его мать Рильдия была в комитете по организации концерта. Перед началом выступления она принесла в артистическую воду и какие-то фрукты для Рахманинова. Она боготворила Рахманинова и вспоминала об этом событии всю жизнь. Играл он в тот вечер божественно, по словам Рильдии. И вот, Вэн на сцене. Его сердце замерло при виде портретов его любимых композиторов на стенах зала. Он начал играть. Звучало хорошо, рояль был удобный, ровный, акустика прекрасная. Свою программу он знал великолепно, так как играл её давно и много раз на сцене. К тому же, к счастью, программа конкурса была составлена так, что можно было включить в неё все "коронные" номера Вэна: 12-ю Рапсодию Листа, "Фантазию" Шопена, Сонату Барбера с фугой и, конечно, два его любимых концерта - Чайковского и Рахманинова.
Вэн больше всего волновался от того, что ему предстояло играть перед такими великими музыкантами, как Шостакович, Гилельс, Рихтер, Гольденвейзер, Нейгауз... В то же время именно эти люди, говорил Вэн, дали ему силы и смелость проявить себя в наилучшем виде на конкурсе. Они не только оценили по достоинству его феноменальную одарённость, но и стали его болельщиками. Вэн вспоминал, что когда Гилельс объявлял результаты Конкурса в Белом зале Консерватории, то от волнения лишь расцеловал его в обе щёки, не сказав, что он победил. Вэн, конечно, уже знал результаты, но всё же ожидал услышать это от официального лица. Сам он в этот момент был в каком-то трансе, как во сне. Позже, осознав всё происшедшее, он остроумно заключил: «Я не успех, я сенсация".
Получив свой приз, он позвонил домой и попросил Рильдию сообщить новость его подруге. "Она знает, дорогой, все уже знают" - ответила мать. Вэн был страшно удивлён, полагая, что в Америке о конкурсе не знают. Можно представить себе его изумление, когда по возвращению домой в его честь был устроен "тикер-тейп" - парад в Нью-Йорке, впервые за всю историю Америки для классического музыканта.
После Линдберга никого в Америке не чествовали с такой помпой. Вэн ехал в открытом лимузине, его засыпали цветами, конфетти, воздушными шарами под громкие приветствия и восторг толпы. В конце парада Клайберн обратился к людям с присущей ему скромностью: "Я бесконечно признателен за оказание мне такой чести, больше, чем вы можете себе представить. Но меня приводит в трепет тот факт, что в моём лице вы почитаете классическую музыку, её величие и вечную ценность. Я лишь один из многих, кто ей служит". В одночасье, как в сказке, Вэн стал мировой знаменитостью. Более того. Он стал не столько пианистом, сколько предметом национальной гордости, культурной иконой, символом эпохи, тем человеком, который наглядно доказал, что подлинное искусство сильнее и выше политики и объединяет людей в мире.
Его приглашали все телевизионные каналы, он немедленно появился на самой популярной программе "Ночное шоу сегодня" со Стивом Алленом, его фото появилось на обложке журнала "Тайм" со словами "Техасец, который покорил Россию", "Нью-Йорк Таймс" назвала его музыкальным посланником, а "Уолл стрит джорнал" - героем классической музыки. Вэн стал первым классическим музыкантом, пластинки которого с записью его исполнения концерта Чайковского были проданы миллионными тиражами, получив статус платинового диска и премию "Грэмми". Его буквально рвали на части. Публика требовала исполнения программы, за которую он получил первый приз в Москве. И не только в Америке, а во всём мире. Он был вынужден играть по 150 концертов в год, находясь в особой категории самого высокооплачиваемого классического пианиста.
Я полагаю, что одного лишь таланта Клайберна было достаточно, чтобы заработать ему место среди гигантов ХХ века наряду с Рахманиновым и Горовицем. Но после его магической Московской весны 58-го года его слава затмила даже такого молодого артиста-суперстар своего времени, как Элвис Пресли. В подтверждение этого, один из Чикагских клубов, организованный поклонниками Пресли, был переименован в клуб имени Вэна Клайберна. В течение 20 лет Вэн вынужден был нести такую нечеловеческую непосильную нагрузку. Ни один самый сильный физически молодой и здоровый музыкант не в состоянии так тяжело работать постоянно, не имея времени на отдых, подготовку новых программ и просто для личной жизни. Вэн жаловался, что он не может пойти в оперу, так как все вечера он выступает, или переезжает в другое место. Тонкий, одухотворённый склад его артистической личности не совпадал с жёсткими требованиями изнуряющего концертного бизнеса. У Вэна попросту не было того железного здоровья (у него ещё в юности были серьёзные проблемы с кровью), которое необходимо для бесконечных переездов, смены времени, жизни в отелях с недомашней едой и неудобными подушками, хронического недосыпания и.т.д. А ведь необходимо всё время расширять свой репертуар и постоянно много заниматься, чтобы оставаться в хорошей форме, а в поездках это делать невозможно. Тем не менее он умудрялся учить новые произведения и делать записи, создавая шедевры исполнительского искусства. Среди них - оба концерта Брамса и Листа, 4-й и 5-й концерты Бетховена с Чикагским оркестром и Фрицем Рейнером, концерты Шумана, Грига, 2-й концерт Макдоуэлла, 1-й концерт Шопена, все крупные сочинения Шопена и Листа, сонаты Прокофьева и Рахманинова, а также 2-й концерт и "Рапсодия на тему Паганини" Рахманинова.
Клайберн привнёс глубокий внутренний смысл во французский импрессионизм. Слушайте его Дебюсси "Остров радости" и цикл "Отражения в воде". Он сумел схватить и передать волнообразный характер музыки через особое чувство времени, тонкое прикосновение, прозрачность фактуры и виртуозную педализацию. Всё это было совершенно великолепно.
В 1978 году Вэн почувствовал себя очень усталым душевно и физически изнурённым. Он сильно похудел, потерял сон и аппетит. Возможно это было реакцией душевно хрупкого Вэна на потерю двух очень близких ему людей, ушедших из жизни почти одновременно - горячо любимого отца и большого друга, многолетнего менеджера Сол Юрока. Безжалостные обозреватели начали критиковать Вэна за недостаток интеллекта в его игре. Они стали находить, что у Вэна исчез его богатый, чувственный, настоящий фортепьянный звук, которым он так славился всегда, и что его игра стала поверхностной и механичной. Известный критик, ранее большой ценитель Клайберна, назвал его карьеру "сенсацией, которая была слишком горячей, чтобы не остыть, метеором, который трагически перегорел". Вэн впал в страшную депрессию. Он не мог заниматься, гастролировать, а главное улыбаться на сцене перед публикой.
К тому же, ему самому не нравилась теперь его игра, и он решил взять отпуск и прекратить на время свою концертную деятельность. Всё это я узнала от него, когда мы увиделись в Нью-Йорке летом 1979 года, когда я уже покинула Россию. Я пришла на эту встречу с моим 10-летним сыном Дмитрием, и Вэн был так нежен и ласков с ним, так добр. Дима до сих пор вспоминает, сколько подарков он сразу получил и как много шоколада и мороженого он съел тогда. Я приехала в Нью-Йорк 3 мая 1979 года. Надо было начинать новую жизнь, устраиваться на какую-то работу по специальности, что было очень нелегко, найти квартиру по карману, определить сына в приличную школу. Вэн принял участие и старался помочь в моём устройстве. Он написал мне замечательное рекомендательное письмо, связал меня с несколькими менеджерами, и сам по личной инициативе организовал встречу с тогдашним президентом Джульярда Питером Мениным, считая, что я должна там преподавать. Я была очень тронута его отношением, тем более, что он всё делал по собственной инициативе. Судьба распорядилась так, что я получила профессорскую позицию в Техасском университете без всякой посторонней помощи, так что в дальнейшем мы общались с Вэном уже в Техасе.
16 апреля 1983 года после концерта Гилельса в Карнеги Холл Клайберн встретился с ним на ужине. Вэн очень волновался перед этой встречей, не зная как Гилельс отнесётся к такому его решению. Эмиль Григорьевич очень успокоил Вэна. Он не только одобрил, но и похвалил Вэна, сказав, что отдых, перерыв в этой страшной гонке просто необходим для творческой личности. Надо почувствовать новый прилив сил и обрести вдохновение, чтобы снова появилось это острое желание артиста идти на сцену и играть для публики с удовольствием. И немного подумав, вдруг добавил, что скорее всего всё начнётся в России или через неё. Поистине, как в воду глядел, как говорится в народе. В 1987 году президент Рейган пригласил Клайберна в Белый Дом на встречу с Горбачёвым. Вэн, заканчивая своё сольное выступление, на "закуску" сыграл "Подмосковные вечера" Соловьёва-Седого в своей замечательной аранжировке с красивыми Рахманиновскими гармониями и аккордами. Это так сильно растрогало русских гостей, что они расплакались. Эту известную, всеми любимую песню пели все вместе - Рейган, Клайберн, Горбачёв и его жена Раиса. Вэн пел по-русски. Поистине его победа в Москве в 58-м году не могла иметь лучшего завершения. Всё опять повторилось, как тогда в Москве во время торжественного закрытия конкурса Чайковского, где присутствовали члены правительства во главе с Хрущёвым. Тогда Вэн впервые сыграл "Подмосковные вечера" и обратился к публике со словами: "До конца моей жизни я буду помнить и благодарить вас за такой сердечный приём, поддержку, за любовь, дружбу, подарки и всё, что вы для меня сделали. Я вас люблю". Всё это он произнёс тогда по-русски. И это были не пустые слова. Он действительно полюбил всей душой Россию, её людей, белые берёзки, русскую еду, обычаи и нравы. При встрече он всегда целовался 3 раза, любил украинский борщ и селёдку с картошкой (вот жаль, что не пил!), сплёвывал через левое плечо.... Он начал учить русский язык и довольно хорошо многое стал понимать. Невольно на этой важной встрече в Белом Доме Клайберн выступил в роли музыкального посла, наилучшего натурального дипломата, сделав то, что ни один политик не мог.
С этого времени Вэн начал периодически выступать публично, обычно в связи с какими-то особо важными событиями, давая исключительно благотворительные концерты в поддержку организаций и обществ, которые он спонсировал. Как подлинный Техасец и патриот Америки, он взял за правило, как это делал Рахманинов, начинать свои концерты с исполнения национального гимна в своей аранжировке. И как он исполнял этот гимн!!! Многие видные музыканты считают, что лишь из-за этого потрясающего исполнения гимна стоило идти на его концерт, даже если для этого надо было поехать в другой город. И неважно, как он играл после этого, брал ли фальшивые ноты или был не в лучшей форме. Это уже не имело никакого значения, так как его игра уже проникла в душу слушателей, воодушевила и передала чувство уверенности и гордости за свою страну, содержащиеся в самом гимне. В этом и заключается могучая сила великого артиста! В апреле 1994 года Вэн исполнял гимн на церемонии открытия Боллпарк в Арлингтоне (Техас) для многотысячной аудитории огромного стадиона. И снова поднимающая дух, такая же захватывающая до слёз игра, замечательная "кирпичная кладка" мощных поющих аккордов, как подтверждение его лозунгу: « У меня не 10 пальцев на обеих руках, а 10 голосов, и все они должны петь".
Вэн Клайберн играл для каждого президента от Эйзенхауера до Обамы, для королевских особ и глав государств во всём мире. Он был удостоен самых высоких наград, существующих в Америке и России: президентская медаль свободы в 2003 году от Джорджа Буша, орден дружбы в 2004 году от Путина и национальная медаль искусств от Обамы в 2011 году. Как жаль, что коварная, неизлечимая болезнь прервала жизнь этого необыкновенного человека и музыканта. Он знал, что умирает, но не боялся смерти, продолжая постоянно молиться - это его поддерживало до самого конца. Он вёл себя удивительно спокойно и даже оптимистично, отпуская такие шутки: « Мне гораздо страшнее жить, чем умереть. Я знаю, куда я иду и откуда я пришёл". За 2 месяца до смерти он рвался в Россию попрощаться с друзьями. В 2012 году, уже тяжело больной, Вэн провёл несколько аукционов, распродавая антикварные необыкновенной красоты вещи, которые он коллекционировал в течение многих лет. За очень солидную сумму был продан рояль 1912 года, принадлежащий его матери Рильдии Клайберн. Были проданы картины, ювелирные изделия и серебряные шкатулки для них, античные стулья и кресла, серебро, дорогая красивая посуда, книжные шкафы, русские изделия Фаберже и много роялей. Некоторые аукционы были сделаны исключительно в благотворительных целях, а в мае 2012 года на аукционе "Кристи" было продано 150 предметов из личной коллекции пианиста, собранной со всего мира во время его гастролей. Вэн сделал предсмертный царский подарок в размере 4,5 миллионов долларов двум самым знаменитым консерваториям в мире - Джульярду и Московской Консерватории - в знак благодарности за поддержку и раскрытия его дарования. Америка простилась с Клайберном как с национальным достоянием под звуки так горячо любимой им музыки Чайковского и Рахманинова. А когда его выносили из баптистской церкви, запел филармонический хор известную и всеми любимую песню "Подмосковные вечера", причём на русском языке, и играл орган по имени его матери Рильдии Би, на постройку которого Bэн дал очень много денег. Это самый большой орган во всём Техасе.
Было чистое голубое небо, и в городе зацвели вишни. И это в конце февраля?! Было всё так, как он описал в своих стихах: "Ещё не ушёл... Будет царственный хор петь для нас в царственном зале..."
Более полутора тысяч человек пришли отдать последние почести Вэну Клайберну, одному из величайших фортепьянных исполнителей ХХ века. На прощальной церемонии Джордж Буш замечательно сказал: "Его любили все - и друзья и враги. Во времена "холодной войны" он сделал для мира больше, чем все дипломаты и политики. Президентам следовало бы поучиться у этого человека, который своим искусством нёс людям мир и любовь". На гробе лежал громадный венок из белых роз от Джорджа Буша со словами: "Великому американцу и близкому другу".
Для кого-то Вэн Клайберн останется в памяти как "самый русский американец", для кого-то героем, который сблизил две супердержавы в самый пик "холодной воины", для миллионов простых людей изумительным пианистом, открывшим для них удивительный мир классической музыки.
А для меня он всегда будет тем чудо-пианистом, который подарил волшебную, незабываемую весну 1958 года, вдохнул в меня свежий воздух свободы артистического самовыражения и озарил всю мою жизнь неугасимым светом причастности к прекрасному в музыкальном искусстве.
