В замечательной статье Геннадия Рождественского "Еврейская сага" и в предисловии к ней Артура Штильмана тепло говорится о превосходной московской скрипачке Инне Двоскиной. Я хорошо знала Инну в Хьюстоне, мы вместе играли. В 1994-м в первую годовщину ее смерти я написала небольшой текст ее памяти. Прочитав статью, вспомнила о нем и не без труда разыскала. Предлагаю эти заметки читательскому вниманию без каких бы то ни было изменений. Приношу особую благодарность Наташе Блок за неоценимую помощь в подготовке текста к публикации.
***
Настоящий друг – это редкая удача. Таким другом была для меня Инна. Мы познакомились в Houston'e вскоре после ее переезда из Baltimor'a, еще до того, как она поступила в Houston Symphony. Познакомившись, неожиданно быстро подружились и, несмотря на разницу в возрасте, даже перешли на ты. (Тут я должна заметить, что в моей жизни это явление необычайное. От отца я унаследовала привычку быть на вы со всеми, даже с нашим всегда пьяным дворником дядей Ваней).
Москва. Вероятно, конец 60-х годов. У рояля Геннадий Рождественский
Вначале наша дружба была построена на разделяемом нами всепоглощающем музыканстве (можно ли так сказать по-русски?) Мы с Инной поразительно схоже слышали музыку – это случается не часто. Я могла ей рассказать о концерте, и она слышала рассказанное мной.
С особым чувством вспоминаю о двух концертах, на которые мы пошли вместе. Один был в Rice University в программе Dа Саmеrа. Исполнялся вокальный цикл Шуберта "Лебединая песнь". Я, было, засомневалась, а стоит ли вести Инну на вечер с таким названием (она уже была больна), но она не дала моим сомнениям оформиться и сразу сказала: "Идем". Концерт был замечательный, мы согласились, что это было так хорошо, как только может быть, и решили ходить вместе чаще.
Второй концерт для нас обеих был несколько экзотичен. Мы решили пойти на вечер джазовой музыки. Играл скрипач с всемирным именем Stephan Grapelli (у него много записей, одна из них с Менухиным). Grapelli в то время было уже за 80 лет. Мы с некоторой опаской ожидали дряхлого старичка в кресле. Grapelli появился подтянутый, элегантный, провел на сцене два часа, играя то на скрипке, то на рояле. Его сопровождали два молодых музыканта, гитарист и контрабасист. Все было прекрасно, пока контрабасист, как и полагается джазовому музыканту, играл pizzicatto. Когда же он взялся за смычок, Инна насторожилась, и не зря: со сцены понеслись звуки, напоминающие мычание коровы. Это была его сольная вариация. Инна мотнула головой и сказала: "Не могу, как будто шкаф двигает". Сравнение было настолько точным, что я немедленно представила себе человека, с трудом двигающего шкаф по деревянному полу, и стала давиться смехом. Моя смешинка передалась Инне, и вот мы, как две школьницы, сидим в концертном зале и, стараясь не смотреть друг на друга, задыхаемся от смеха. С трудом досидели до конца и на обратном пути в машине дали себе волю. Я, вероятно, слишком лихо переходила из линии в линию. На freeway'e нас остановил полицейский. С безукоризненной любезностью осведомился, хорошо ли мы поживаем, проверил мои водительские права и прямо спросил: "Пили?" Мы честно ответили: "Нет!" По-видимому, мы выглядели достаточно солидно (или невинно), и он отпустил нас с миром.
У Инны было прелестное чувство юмора. От того, как она слушала, смешное становилось смешнее. Однажды мы катались по Houston'y с ней и ее братом Эриком, приехавшим из Москвы в гости. Я рассказала, как встретила своего бывшего коллегу из Ленинграда, которого не видела 12 лет. История заключалась в том, что выдающийся виртуоз, домрист и балалаечник, Эммануил Шейнкман, в годы моей юности писавший наши студенческие капустники и всегда исполнявший в них ведущую роль Аппассионаты Ивановны, выступал в праздничном концерте в честь Mother's Dау в Houston Jewish Community Center. Для непосвященных поясню, что Эммануил (или, как мы его называли, Моня) Шейнкман, играющий на русских народных инструментах – это очень смешно. А уж Шейнкман, выступающий со своей балалайкой в Центре Еврейской Общины – это просто невероятно смешно. Но смешно только тогда, когда не надо объяснять. Инне не надо было объяснять. Она смеялась, подталкивала локтем Эрика, который, по ее мнению, недостаточно быстро улавливал все переходы этой по-еврейски смешной, а потому немного грустной истории.
Хьюстон, середина 80-х. С главным дирижером Хьюстонского оркестра Сержу Комиссиона (Sergiu Comissiona)
Как-то раз я позвонила Инне с очередным репортажем о прослушанном концерте. Играл известный, обладающий безупречной интонацией и техникой, скрипач L. Мне его игра не понравилась, и я сказала Инне: "L. вышел на сцену, и с глубоким и искренним равнодушием сыграл G-dur’ную Сонату Брамса". Инне так понравилось это словосочетание, что она немедленно позвала к телефону гостившую у нее подругу, тоже скрипачку, и потребовала, чтобы я повторила свой отзыв. Я послушно сказала “с глубоким и искренним равнодушием", подруга ответила: "Угу". – И смешно не было.
Как Инна умела слушать! Мы все говорим. Как застарелые неврастеники, говорим много, красноречиво, остроумно. А слушать не умеем. Инна не была красноречивой, но когда она говорила, в ее словах была простота здравого смысла – такая редкость! Чем круче становились изгибы моей жизни, тем чаще мне хотелось говорить с Инной.
Прошел год после ее ухода[1], и я постоянно ловлю себя на мысли, что вот об этом я хотела бы рассказать Инне, а вот это она бы поняла, а этому она бы посмеялась, а за это меня бы похвалила.
Перед ее кончиной я заболела жесточайшей ангиной. Изя[2]не пускал меня к ней в госпиталь, объяснял: "Нельзя, у Иннуси плохо с белыми кровяными шариками, а у Вас инфекция". Инфекция у меня, конечно, была, и, не зная, как пересилить мое желание поговорить с Инной, я написала ей письмо ни о чем. О том, как с Вадимушкой поехали на каникулы и купались в холодном источнике. О том, как павлин развернул перед нами хвост. О том, что у крокодила голубые глаза. Не знаю, что стало с этим письмом, успела ли Инна его прочесть.
Когда родился мой сын Вадим, наша дружба двух музыкантов переросла в дружбу двух матерей. Я слушала Инну внимательно. Как же, у нее сын уже взрослый, уже прекрасный пианист, уже преподает в университете, а у меня только появился на свет Божий.
Так получилось, что, когда я с Вадимом выписывалась из госпиталя, мой муж спасал жизнь кому-то у себя в госпитале и не смог за нами приехать. Приехала Инна. В соответствии с американскими законами, моего новорожденного сына посадили в детское креслице, пристегнули ремнями, и мы поехали домой. Инна долго потом шутила, что она Вадима принимала. Она же повезла нас на первый медицинский осмотр к педиатру. У педиатра Вадимушку положили на живот, и он немедленно стал поднимать головку. Инна восхитилась: "Ему всего две недели, а как будто уже два месяца". Я пыжилась от гордости. Такой талантливый ребенок!
Хьюстон, начало 90-х. С главным дирижером Хьюстонского оркестра Кристоффом Эшенбахом (Christoph Eschenbach
Позже, когда Вадимушка начал проявлять музыкальные способности, у него с Инной возникли совершенно особые отношения.
Как-то Инна, зайдя к нам, застала моего трехлетнего сына на полу, слушающего Шаляпина. Вадим сообщил ей, что Шаляпин "was his favorite". Инна примостилась рядом с ним, и между ними завязался оживленный разговор на русско-английском языке. Вадимушка сразу зачислил Инну в свои друзья и, вероятно, за ее маленький рост называл ее не иначе как Инночкой. (И сейчас[3] так называет).
В пять лет Вадим начал играть на скрипке. Мне его первая учительница не слишком нравилась, и как-то раз я привела его к Инне. Никогда не преподававшая Инна сразу нашла верный тон и понятные слова, на которые Вадим немедленно откликнулся. Я до сих пор помню, как Инна, стараясь помочь ему вести смычок, сказала: "Сделай маленький гусек". И он сделал: запястье изогнулось, стало гибким, смычок пошел плавно.
Последний раз я разговаривала с Инной за три недели до ее кончины. Мы с Вадимом собирались провести weekend в Austin'e. Я хорошо помню ее слова: "Получай удовольствие от всего. От того, что ничего не болит. От еды. От того, что небо голубое. Наслаждайся жизнью".
Прошло больше года. Иннин завет оказался мне не по силам. Я позволяла житейским огорчениям заслонять от меня радость жизни. Я предавалась печали, когда у меня ничего не болело. Я забывала любоваться зеленью травы в солнечный день.
Инночка, дорогая, я исправлюсь...
1994, Austin
Примечания
[1] Настоящая статья написана в 1994 г.
[2] Исаак Абрамович Кунин, а для близких Изя, второй муж Инны (1924-2012).
[3] "Сейчас" относится ко времени написания, 1994 г.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #5(42) май 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=42
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer5/Gilmson1.php
