(продолжение. Начало в №3/2013)
Оглавление:
I. Баку
II. Училище
III. Флот
IV. Завод
V. Дела еврейские
VI. Шалом, Израиль
III. Флот
Ни за что не служил бы, не была б служба такая смешная.
Поговорка командира подводной лодки
Флот для меня начался на дальневосточной военно-морской базе, где стояла не существующая ныне бригада подводных лодок. Нельзя сказать, что это было Б-гом забытое место — прекрасная бухта почто идеально круглой формы, на дне которой в изобилии водился морской деликатес — гребешок, морские ежи, икру которых мы ели прямо из панцыря, трепанги, которых называли морским женьшенем, креветки. Если отойти от дома метров на пятьдесят, то можно было набрать ведро очень приличных грибов… Скорее это просто было место забытое цивилизацией. Такому месту цивилизация и не была нужна, — приехать хорошей компанией с палатками, расположиться на отдых, да и уехать через несколько дней — видимо в этом было его изначальное предназначение.
Но там стояла бригада подводных лодок, между сопками прятались несколько домов, два каменных, остальные деревянные, вот здесь и должны были жить офицерские жены, ожидая своих (или уж как получится) мужей домой из похода или просто из базы. Население там делилось на группы. Командирши дружили с командиршами, старпомши со старпомшами, а прочие, примкнувшие к ним снизу, те делились на питерских и местных, дальневосточных, то есть жен выпускников Тихоокеанского высшего военно-морского училища имени Макарова. Их начальство любило больше, так как стремления смыться с этой базы, да и просто рвения перевестись куда-то на «Запад», в Питер, у них было намного меньше. И была еще одна группа — это прочно осевшие мичмана, служащие береговой базы, ведавшие снабжением и вообще всеми видами обеспечения.
Та самая база - страшная угроза седьмому флоту США
Среди них очень многие разводили свиней, выраставших до огромных размеров, таких, что задача вынести мусор превращалась в экстремальное приключение. Свиньи с таким энтузиазмом неслись проверить этот мусор — нет ли там чего-нибудь съедобного, что несущаяся двухсоткилограммовая туша вполне могла покалечить…
Офицерская служба началась с небольшой «свинской» истории – истории первого грехопадения на дальневосточной военно-морской базе.
Идет раз комбриг Волгин на торжественное действо, вроде построение офицеров сообщить им что-то важное, а может и важнейшее, а навстречу ему свинья, килограмм так на 200. Свиньи эти жили там весьма вольготно, ими занимались те, кто осел в «Ракушке» и о Питере, да и даже о Владивостоке не мечтал. Так надо же человеку что-то делать. Но комбриг в эти тонкости вникать не стал, а просто и сурово спросил:
— Чья свинья? А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!
Свинья не сказала ни слова, а остальные сказали в том смысле, что знать ничего не знают.
Вот тогда и комбриг пошел на крайности. Он свинью арестовал, приказал привязать ее за ногу к столбу, возможно позорному, и часового приставил. И приказал, что когда явится хозяин, то ко мне его за наказанием, уж я с ним разберусь.
А дальше было так, дни идут, свинья худеет, но не сдается, хозяин не появляется, а часовой при свинье тихо с ума сходит. И вот тут я, молодой лейтенант, не выдержал — пришел к часовому и сказал, комбриг пост снял, тебе возвращаться в экипаж, а свинью предварительно выгнать за территорию. Матрос радостный побежал исполнять, а на вопрос комбрига, кто пост снял, все честно говорили: «так Вы же его и сняли».
В итоге этой «свинской» истории я понял, что заглядывать в рот не стоит, делай и решай сам, а там видно будет. С этого и начинался мой путь «офицера со своим мнением». Поначалу это мне сильно мешало, — я в лейтенантах проходил четыре срока, когда мои одноклассники были уже капитан-лейтенантами, я всё — лейтенантом. Но потом вдруг неожиданно помогло, когда перед флотскими начальниками встала нетривиальная задача… А все началось с арестованной свиньи...
Вот еще одна история со свиньей. Был тихий вечер, база потихоньку отходила ко сну... Вдруг тишину разорвал жуткий звук непонятного происхождения. Обитатели ДОСов (дома офицерского состава) повыскакивали на улицу. Картина, которую увидели, была такова. Здоровенный и сильно выпивший детина, в котором признали старшего лейтенанта минера Саласина, с кортиком в зубах по-пластунски полз к свинье. Оказавшись на расстоянии броска, он выхватывал кортик и бросался на свинью, но промахивался. Свинья и издавала тот вопль, который всех и выгнал на улицу. Но там был еще один участник – небольшого росточка с круглым животом, это был старожил базы капитан-лейтенант Кукарцев. Свинья была его, и он, рискуя собственной жизнью, пытался закрыть ее своей грудью. Саласина это не останавливало. Выпивки у него было еще много, а вот закуски не хватало, что и вывело его на охотничью тропу. Зрители устроили импровизированный тотализатор, начали делать ставки, причем на Кукарцева практически не ставили, но пришел начальник политотдела и все испортил.
Вспомнился еще один подобный тотализатор. В санчасть назначили нового начальника, капитана Ярцева. Он взялся навести порядок – «новая метла», нужно мести как-то иначе. Вот он и распорядился, чтоб к началу рабочего дня все врачи санчасти стояли в белых халатах, и он бы с ними отправился на обход. Но к назначенному часу женщин-врачей не было. Они пришли позже и объяснили, что в это время привозят молоко, и если его не купить сейчас и не отнести домой, то придется жить без молока, а без молока жизни нет. Ярцев устроил им такой разнос, что доктор Китаева пришла домой на обед в слезах. Ее муж, тоже доктор, но на подводной лодке, расстроился, выпил и пошел разбираться с обидчиком жены. Когда после обеда мы все шли в свои части, то увидели, как вокруг санчасти по кругу бежит Ярцев, а за ним Китаев. Ярцеву помогало в беге опасение, что физическая форма Китаева лучше, вот он и бежал достаточно быстро. И этот тотализатор так же испортил НачПо.
Ярцев запомнился своим бессмертным выражением, пополнившим военно-морской фольклор. При проверке санчасти комбриг сказал ему:
- Бардак у вас здесь, товарищ Ярцев!
- Так точно, товарищ комбриг! Я сам уже второй месяц смотрю – бардак!
Врачи-подводники вообще заслуживают отдельного рассказа. Им было очень скучно, максимум – перевязать палец, но случалось всякое. Во втором отсеке под настилом (полом) находится аккумуляторная батарея, а под ней топливная цистерна. Когда топливо расходуется, то, чтобы не нарушалось равновесие, цистерну заполняют забортной водой. Матрос открыл краны для заполнения этой цистерны, а закрыть забыл. Лодка начала погружаться, и в цистерну начала поступать вода, естественно, с давлением равным забортному, а оно росло по мере погружения. Сначала поверхность цистерны начало выпучивать, а потом приподнявшаяся из-за этого батарея, замкнула своими клеммами на настил. Аккумуляторов там 220, и в каждом 200 литров электролита. Можно представить, какой был грохот, и сколько было дыма. В этом отсеке на диване спал доктор. Он проснулся, нажал внутрикорабельную связь и спокойным, абсолютно невозмутимым голосом сказал:
- Аварийная тревога, пожар в первой аккумуляторной яме!
После чего продолжил спасть. Лодка аварийно всплыла, стали говорить о железных нервах доктора, но тот сказал:
- Вы что, это серьезно? С ума сойти! А я думал, что опять тренировки…
Но когда у матроса в походе случился приступ аппендицита, его пришлось срочно оперировать. Погрузились на глубину, доктор включил кварцевую лампу для дезинфекции отсека и уложил матроса на обеденный стол — иное на дизельных лодках не предусмотрено. Ассистировал доктору я. Дело оказалось проще, чем я думал, но эту операцию в деталях я помню и сегодня.
Настоящим подарком в море был доктор Петров. Он в свое время служил в Питере, был женат на актрисе, и, вернувшись из госпиталя, проводил свободное время за кулисами театров. Его красивая жизнь развалилась, когда он застал жену, как она объяснила, за «продвижением своей театральной карьеры». Он как-то не захотел войти в положение, развелся и уехал на ТОФ — просто дальше уже некуда было. Та вот доктор Петров был просто набит различными историями и рассказами. Лодка в океане всплывает ночью, идет без огней, неделю на одном и том же курсе. Все это очень монотонно. Вот доктор и выручал.
Некоторое разнообразие в ход вахт привносили дельфины - они неслись рядом с подводной лодкой, оставляя за собой фосфоресцирующий след. Гидроакустики слышали их голоса, это был красивый и разнообразный свист. Неплохо было на мостик прихватить с собой разные болты и гайки, с ними можно получить дополнительное развлечение — если кинуть их за борт, то взлетает светящийся фонтанчик, и яркий след провожает эту гайку на глубину. Я все пытался разглядеть, что это там светится, вот — волной плеснуло и видны огоньки, но в руке всегда ничего не оказывалось.
Однако доктор не всегда мог рассказывать свои истории, и на вахте, особенно с 12-ти часов ночи до 2-х, было особенно тяжело. Впереди на рубке стоит ветроотбойник, создающий вертикальный поток воздуха — не так дует в лицо. Через некоторое время стараешься высунуть физиономию вбок, чтобы ветер дул прямо в лицо, чтобы будили брызги, но при спокойном море постоянно хотелось спать даже на мостике. (Видимо, в молодости я выбрал свою норму сна, потому сегодня и привязалась бессонница).
Компас на мостике накрыт сферической крышкой — плоскую на глубине раздавит. И вот я смотрю — на меня надвигается немец времен Второй мировой войны, в круглой каске, он подходит ко мне и головой в каске бьет меня в лицо… Оказалось, что это я уронил голову на крышку компаса. Когда я спустился в центральный пост, по поводу синяка под глазом, я коротко ответил, что немец каской ударил…
В походе для саморазвлечения писали шуточные стихотворные журналы.
Застучали дизеля, боцман жмется у руля…
Командир у перископа, глаз горит, как у циклопа,
Стал старпом краснее рака – начинается атака.
Выглядели мы не очень презентабельно. Мыться было негде, брали в море огромное количество одеколонов и протирались ваткой. Видимо от этого у меня (и по сей день) запах пота как-то в сознании смешался с одеколоном, что очень мешает в Израиле, где любят всевозможную парфюмерию. У меня же эти ароматы сразу вызывают в памяти подводную лодку. От таких, «одеколонных» способов гигиены, у многих были различные высыпания на коже, и доктор щедро мазал нас зеленкой. Примерно так, как красят заборы… Штурманом на лодке был Женя Баль. И вот кто-то написал про зеленку:
Янкелевич вымазал всю шею,
Поглядев в задумчивую даль,
Шею вымазал зеленкою Е. Баль.
Не Пушкин, понятное дело, но Женя обиделся страшно.
— Да вы знаете, — кричал он — что это за фамилия?! Мой предок, полковник Де Баль пришел на Украину вместе с Наполеоном! Он раненый остался там, а вы – ебаль! Да как можно?!
На шутки нужно было реагировать спокойно, даже когда над офицером подсмеивались матросы. Например, на глубине 100 метров матрос по трансляции передает в шестой отсек команду: «Старшему лейтенанту Буйникову с аккумуляторным журналом на мостик», и все, от шестого до третьего отсека затаив дыхание смотрят, как Буйников с журналом под мышкой подходит к люку и… только тогда обнаруживает, в какое дурацкое положение он попал — под водой-то на мостик не выйдешь... Но реагировал он спокойнее, чем Е.Баль.
Нужно отметить, что именно этим, прежде всего, и ограничивается автономность подводных лодок. У людей появлялась определенная неадекватность, всякие психологические проблемы. Я же, все это переносил сравнительно легко, но и у меня были свои проблемы. Вот, к примеру, центральный пост. Площадка два на три метра, в центре — я, вахтенный офицер, справа два матроса, один рулевой-горизонтальшик и второй на посту погружения-всплытия, и еще один рулевой впереди. Слева сзади в своей рубке возится штурман. И вот передо мной все два часа вахты как маятник влево-вправо мотается замкомбрига – он пошел в этот поход с нами. Попробуйте только представить: впереди пространства — письменный стол не встанет, и в этой клетке он — туда-сюда, туда-сюда… И так — все два часа, а на следующей вахте – то же самое. Во мне глухо поднималось желание его удавить.
Смысл этих его мотаний туда-сюда я понял позже, когда по приходу в базу он резво побежал домой, а я шел и задыхался, останавливаясь передохнуть. Практически неподвижность в течение полутора месяцев сказалась. И тогда суть поговорки - «Если встретишь лысого, с большим животом и впалой грудью, поклонись ему – это подводник» – стала мне куда как понятна...
Увлекательный процесс для подводников дизельных лодок — купание в тропиках. Не всегда это возможно, но случалось — это мы делали под дождем. В тропиках дожди своеобразные. На небе небольшая тучка, а под ней ливень, выглядящий со стороны, просто столбом воды. Причем этих столбов достаточно много. Стоят столбы в виде этакого леса из ливней. Лодка поворачивала под первый ливень, тут нужно было быстро намылиться, а затем шла ко второму, где нужно было все смыть и уступить место следующим...
Под вторым офицерским отсеком находится аккумуляторная яма. Аккумуляторы понемногу выделяют водород, а четыре процента водорода в воздухе превращают его в гремучий газ. Для предотвращения этого служили приборы КПЧ-6, в которых водород окислялся и превращался в воду. Но в процессе работы эти приборы сильно грелись, что в тропиках достаточно неприятно, особенно, если учесть то, что они располагались сантиметрах в десяти как раз над койкой, причем именно над лицом. И вот появилась мысль, что если всего один прибор отключить, тот, что над лицом, а их так много, то ничего особенного не произойдет. Отключил - стало прохладнее, можно как-то спать. В отсек зашел механик – командир БЧ-5, решивший измерить содержание водорода в воздухе ручным прибором - просто так, для контроля.
Измерил, побледнел, выскочил в центральный пост, и лодка незапланированно всплыла вентилировать отсеки. Оказалось, что таких «умников» отключивших приборы оказалось слишком много. Еще чуть-чуть, и могло рвануть. Что делать, как говорят, из песни слова не выкинешь...
Утро, часов 5, я на мостике, и вдруг вижу — корабль весь в пламени. Я кричу по трансляции:
- Просьба командиру подняться на мостик!
Хоть реально это не просьба, но командир есть командир, в иной форме к нему не обращаются. Он вылетает на мостик, как пробка из бутылки шампанского. Я ему молча показываю горящий корабль.
— Во-первых, лейтенант, не говорите аварийным голосом, а во-вторых – это просто рыбаки ловят сайру.
Сайру ловили, направив в море мощнейшие лампы, сайра слеталась к лучу, и ее можно было выкачивать из моря насосом. Впрочем, я не знаю, чем ее там доставали, но «Не говорите аварийным голосом» стало у нас семейной поговоркой.
Еще запомнилось такое выражение. Воскресенье, нас зачем-то отправляют в море, на соседнем пирсе командир другой подводной лодки говорит нашему: «Миша, я всегда говорил, что лучший воскресный отдых, это морская прогулка на подводной лодке»!..
Слушать их, стариков (им наверно, было лет по сорок — счастливое время, где оно) мне было интересно. Рассказывает флагманский механик:
— Я когда домой прихожу, то руки мою, мою, мою, мою… Осторожно заглянул — не спит. Тогда шею мою, мою, мою, мою… Опять не спит. Тогда ноги мою, мою, мою, мою…Смотрю — спит. И вот тогда осторожно-осторожно, и чтоб не разбудить…
Мне бы его заботы.
Уходили мы в тропики из Японского моря зимой. Внутри, на корпусе лодки, нарастает иней, он достигал сантиметров пяти и более. Моя узенькая койка была прижата к корпусу, к этому самому инею. А с другой стороны стоял нагревательный элемент, раскаленный докрасна. Один бок был прижат к ледяному инею, а второй нависал над жаровней. Когда ситуация становилась нестерпимой, нужно было повернуться, и наступало блаженство — замерзший бок оттаивал, а зажаренный остывал. Но блаженство — это не надолго, скоро все начиналось сначала, один бок дымился, а второй заледеневал, и начинало гнуть, как термопару. Но тогда мы были молодые, кости об этом напоминают лишь сейчас...
В походе командир сидел в центральном посту и вязал носки. Свяжет один – наденет, сидит, вяжет второй. Я после похода дома тоже попробовал связать что-то. Получилось нечто, похожее на кашне для куклы. На этом я вязальные эксперименты забросил...
По мере продвижения к югу жизнь становилась лучше. Иней оттаял, стало теплее. Как правило, сюрпризы начинались с выхода из строя кондиционера.
Небольшой эпизод о кондиционерах. Мой брат преподавал физику в бакинском военно-морском училище иностранным курсантам. Их инструктировали:
— Вы не только должны преподавать свою физику, но, прежде всего, пропагандировать наш, советский образ жизни. Понятно?
— Не очень. Не могли бы Вы привести пример?
— Ну вот, к примеру… Вы помните, что недавно, после приемки госкомиссией общежития для иностранцев, фасадная стена общежития упала. Вот что Вы должны сказать по этому поводу?
— Не знаем. А что?
— А то, что хотя стена и упала, кондиционеры, установленные на ней, продолжали работать, что говорит о качестве бакинских кондиционеров.
Так ли это было или нет – не знаю, но так брат рассказывал…
Но вернемся на подводную лодку. Ей не повезло – кондиционеры не были бакинскими, не работали. Дышать становилось все тяжелее, особенно страдали «сыны степей», нужно было все время заглядывать им в глаза и проверять, не закатываются ли, а такое бывало нередко. А матросу Кузменкову все было нипочем. Он был художником в душе, а не гидроакукстиком, кем ему пришлось быть волею судеб.
— Вы не представляете — рассказывал он мне — идешь по реке, одна рука на руле, а во второй ружо…
— Что во второй?
— Ружо, и вот из-за поворота… и начинались сибирские охотничьи рассказы.
Но как-то он показал мне тетрадь, в которую он записывал свои стихи.
Нам песни поют красавцы дельфины,
А в небе висит «Орион»…
И так далее, уж и не знаю, какой «Орион» он имел ввиду – созвездие или американский противолодочный самолет. Но художественная натура не помешала ему утащить у меня бутылку спирта и выпить ее всю, причем в одиночку. Я не поверил.
— Да вы что, товарищ лейтенант, когда из-за поворота тебе навстречу другой охотник вылетает, так твоя лодка запросто переворачивается, только спиртом и спасались, а тут всего одна бутылка…
"Чудны дела Твои, Господи!"
В памяти у меня осталось резко позеленевшее лицо Кузменкова во время аварии — столкновения под водой, когда он, чтобы удержаться, повис на штурвале шумопеленгатора. Что я думал в то время, я помню прекрасно: «до дна 3 км. Это же пять минут на автобусе».
Чушь какая-то… Я ведь в реальности прекрасно знал, что возможность выйти из подводной лодки самостоятельно есть до глубины 100 метров, а с помощью спасателей — до 200. Теоретическая возможность. Но прецедентов что-то в памяти не нашлось. Вон, «Курск» затонул на 108-ми метрах — никого не спасли, но это уже не моя история...
Но все это было потом, а пока — Филиппинское море, я на мостике вахтенным офицером. С другой стороны — командир. Я оглядываюсь назад, и слова застревают в горле — от того, что я увидел, у меня пропал дар речи: по качающейся палубе, черпающей воду то левым бортом, то правым, шел матрос Вася Тронин с обрезом (ведром) с мусором...
Дело в том, что на якоре мусор выбрасывают с кормы в воду, где с ним с энтузиазмом разбираются чайки и рыбы, но в океане на палубу выходить категорически нельзя. Не только на палубу, просто на мостик — нельзя. Нужно спросить вахтенного офицера и только получив разрешение, подняться на мостик. А уж на палубу – только если замыслил самоубийство.
Но Вася, он был ростом примерно метр пятьдесят, голос его и в нормальной обстановке не был слышен, а тут – ветер свистит, дизеля стучат… Вот Вася и спросил разрешение, не получив ответа тихо спустился на палубу и пошел себе на корму выбрасывать мусор. Я с вытаращенными глазами был просто не в состоянии сказать ни слова, толкнул командира в плечо и молча показал ему назад, на Васю. Что делать? Остановиться нельзя, остановка может вызвать такой толчок, что Васю мы больше уже никогда не увидим. Затаив дыхание мы смотрели, как он спокойно выбросил мусор, вразвалочку вернулся и поднялся на мостик.
- Мостик! Матрос Тронин спустился вниз... — прошелестел Вася, но командир молчал, всё никак не мог придти в себя...
Поближе к тропикам начали болеть офицеры-курильщики. В самой лодке курить нельзя, вот они и терпят до всплытия. Как появляется первая возможность, они поднимаются в рубку и стараются наверстать упущенное. А через рубку идет мощный поток воздуха к работающим дизелям. Воздух по температуре вполне тропический, но для распарившихся в отсеках этого вполне хватало. Дня через три меня на вахте менять было уже некому, а у доктора появилась работа.
Я в рубку на свежий воздух, если не моя вахта, все никак не мог попасть — моя очередь была после курильщиков. Но выход нашелся — плацкартное место. Рядом с люком сидит рулевой-горизонтальщик (на горизонтальных рулях погружения и всплытия). Я укладывал на его правый башмак чистую тряпочку, говорил, чтобы ногой не дергал, и располагался прямо на палубе, а голова «уютно» размещалась на обувке рулевого. Чего не сделаешь, чтобы оказаться в потоке свежего воздуха…
Важнейшей проблемой был подводный гальюн (туалет). Но для того, чтобы описать это, нужен шекспировский талант, а чего нет, того нет…
У меня в подчинении был матрос Безносиков. Он попросил разрешения пройти из второго отсека в первый. Я разрешил, но через некоторое время, когда захотел вызвать его оттуда, мне ответили, что в первом Безносикова нет. Подводная лодка под водой, это — труба, никуда свернуть или выйти по дороге нельзя, но Безносиков исчез между первым и вторым отсеком, разделенным стальной переборкой. Я просто понять не мог, как его искать. И вдруг, — услышал тихое поскуливание, такое примерно, как щенок скулит. По звуку я нашел матроса, он залез в маленькую выгородку, свернулся на полу в невероятный клубок и тихо даже не плакал — скулил. Чрез год он ходил по лодке адмиралом Нельсоном и гонял новичков…
Вот еще история. Мы возвращались из очередного похода. Нужно было пройти из Восточно-Китайского в Японское море. Пролив этот достаточно противный — корейцы объявили закрытой зоной 200 мильную полосу от своего берега, а район, где остался проход, считался опасным из-за старых минных полей, да еще скалы, островки, в общем, — веселое место. Мы убегали от тайфуна, один был впереди, а второй медленно догонял нас сзади, шторм был уже достаточно сильный. Я стоял на мостике вахтенным офицером, стараясь что-то разглядеть в этой мешанине пены и дождя. В это время снизу радиометрист доложил:
— Радиолокатор вышел из строя.
Я спросил разрешения спуститься вниз и, с плохим предчувствием, пошел ремонтировать локатор. В рубке абсолютно растерянный матрос, глаза бегают, что делать — не знает. Я сел в отсеке рядом с рубкой в центре мгновенно набежавшей с меня лужи, улыбнулся и сказал:
- Не трусь, сейчас сделаем! Включай!
Матрос включил. Я смог что-то произнести не сразу, только после того, как погасли искры в глазах. Через лужу я получил сильнейший удар током, откинулся назад, затылком чуть не погнул штурманскую рубку, чем и заработал шишку на затылке с кулак величиной.
- Все понятно, у тебя фаза на корпусе, сейчас найдем!
Но в это время прибежал командир. Он полез в рубку с криком:
— Ты понимаешь, что делаешь! Что у тебя здесь происходит!
Матрос совсем зажался. Еще минута, и его уже можно будет не принимать в расчет. Пришлось сказать командиру:
— Как я понял, Вы сами будете устранять неисправность. Тогда я могу идти на пост?
Командир взглядом выразил что-то не вполне цензурное, пообещал разобраться со мной по прибытию в базу, но ушел. А неисправность мы устранили через несколько минут...
Вообще штормовая ситуация заслуживает отдельного рассказа, рассказа о том, что такое страх. Страх не конкретный, вот я боюсь этого и этого, а какой-то нутряной, поднимающийся из глубины, откуда-то из живота…
На глубине в подводной лодке шторм практически не ощущается, но зарядка аккумуляторных батарей — это всплытие без вариантов. Ты, в качестве вахтенного офицера стоишь на мостике, позвякивая цепью, которым пристегнут к поручню. А подводная лодка в океанском шторме, взбираясь на один вал (волну), на второй просто не может подняться, она под него подныривает, проходит его под водой, всплывая только на следующую волну...
Это выглядит так. Ты стоишь на мостике и, пока лодка поднимается по волне, стараешься смотреть по сторонам. Видно только до гребня волны. Когда лодка достигает гребня и переваливает через него, то в это короткое мгновение перед тобой открывается океан, кипящий белой пеной. Но лодка уже пошла вниз, и следующий вал стает перед тобой ужасающей, гигантской стеной, которая тебя вместе с лодкой сейчас накроет. Волна накрывает подводную лодку с головой. Ты набираешь воздуха и уходишь под воду. Там, под водой, такое ощущение, что мягкая и в то же время мощная сила тащит тебя куда-то. Ты вцепился в поручни и стоишь, булькая остатками воздуха. И что характерно, что бульки всегда заканчиваются раньше, чем лодка выныривает. Рядом с тобой открыт рубочный люк, через него выбивается свет, а вниз хлещет вода. Ее откачивает трюмная помпа, которую мы называли «трюмпа». Но вот воды в лодку стало поступать столько, что люк пришлось закрыть. И вот тогда настал «момент истины».
Когда лодка шла пусть под водой, но с открытым люком, подсознание говорило, что она вот-вот всплывет, но сейчас – сейчас загерметизированная подводная лодка ушла под воду, а ты на цепи и все ждешь, когда же она всплывет. Воздух кончается, а она всё идет и идёт под водой … И вот тут появляется то самое — приходит страх, глупый, бессмысленный, ты понимаешь, что она все равно всплывет, но страх тебя не спрашивает, он живет своей жизнью… Но вот, — она вынырнула. Передышка, через волну — все повторится. Веселая жизнь была…
Но не только море, и База не давала скучать, но иначе, по-своему. На соседней лодке был начальником радиотехнической службы старший лейтенант Валера Каплан. У него был пневматический бельгийский пистолет, воздушка, одним словом. Лежал он у меня дома, так как деть его Валере было некуда. Собрались у меня на день рождения, и среди прочих был и лейтенант Воробьев, в отличие от нас, выпускников военно-морских училищ, попавший на флот офицером прямо из института. Все, что стреляло, приводило его в экстаз, вот он этот пистолет у Каплана и выпросил.
Назавтра на подъеме флага, ни его, ни Каплана мы не увидели. События развивались так. На КПП стол караул, который с удивлением увидел, как на единственной дороге в ДОСы разлетелась лампочка, затем вторая. Потом из темноты, по словам караула, вышли двое, один в форме, а другой в штатском, вооруженные пистолетом «парабеллум». Караул отступил и залег в кустах. Одного послали к дежурному по бригаде с докладом. Тот объявил тревогу дежурному взводу, который во главе с офицером вооруженным аж кортиком, окружил КПП. Некоторое время наблюдали, а потом рискнули — пошли в атаку… На КПП никого не оказалось. Вызвали особиста. Тот дал очевидцу листок и сказал
– Рисуй «парабеллум»…
Посмотрев на рисунок, он сказал, что все ясно, пошел в офицерское общежитие, забрал из-под подушки у Каплана злополучный пистолет, и «герои» утром уже отдыхали на гауптвахте. Воробьев отделался легким испугом, а Каплан предстал перед «судом чести офицерского состава».
Мы, группа лейтенантов, сидели в заднем ряду и слушали выступающих, какой он негодяй, этот старший лейтенант Каплан.
Валера взял ответное слово. Он сказал так:
- Да, товарищи, я низко пал! А почему? Потому, что никто вовремя не дал должной военно-политической оценки моего поведения. И только после выступления начальника политотдела, я понял всю глубину своего падения. Я не прошу суд о снисхождении. Я прошу, чтобы суровость моего наказания послужила уроком этим молодым лейтенантам (показал на нас), и не дала им пойти по моей дорожке. Спасибо!
Начальник политотдела от речи был просто в восторге, и Валера отделался общественным порицанием... Но и мы были в не меньшем восторге:
— Ну Валера, во дает!!!
Вот еще одна, вроде смешная, но типично лейтенантская история.
— Товарищ лейтенант, Вас все ждут в центральном посту, там тренировки по борьбе за живучесть!!!
Эх, черт возьми, скатываюсь в центральный пост.
— Товарищ лейтенант, Вы в Центральном? Вас на пирсе команда ждет, Вы ее должны вести в баню!!!
Эх, черт возьми, повел в баню. Навстречу флагманский РТС:
— Ты что?! Ты же должен в тренировочном классе вести занятия по специальности!!!
— Старшина! Веди команду в баню без меня, я в класс!
Навстречу мне комбриг:
— Ты куда?
— В класс, на занятия.
— А почему опоздал? Трое суток ареста!
— Есть трое суток!
И я пошел обратно. Навстречу опять флагманский:
— Ты куда, ты же на занятиях должен быть.
— Сам проводи, а я на гауптвахту.
Выписал себе записку об аресте у старпома и поехал на губу в соседнюю деревню. Прихожу, начальник караула спрашивает:
— А бутылку принес?
Я сходил за бутылкой, мы с ним выпили по чарке, и я завалился спать на трое суток. Когда я вернулся оттуда, мой товарищ сказал:
— Слушай, я у тебя таких ясных и отдохнувших глаз уже давно не видел...
Как у меня появилась дочь, я почти не заметил. Женился, ушел в море, потом еще раз, а когда вернулся, — сразу отвез жену в роддом. После очередного возвращения «из дальних странствий» дочь, увидев меня, в страхе спряталась за шкаф — что это за посторонний явился, да еще и маму обнимает?! Тяжелое зрелище это, когда от тебя дочь за шкаф прячется.
Я же не попала!
А в четыре года она прибежала со двора вся в слезах:
— Папа, если ты меня любишь, если ты меня хоть капельку любишь… побей Димку Сигалова.
— А что случилось?
— Он меня ударил ногой в живот.
Ногой в живот – это серьезно, я открываю дверь, смотрю, а по лестнице пытается прошмыгнуть этот злодей Димка. Он жил этажом выше.
— Заходи.
Тот заходит.
— Ты что же это девочек бьешь?
— Так она же мне в голову камнем запустила!!!
И тут следует убийственный своей логичностью аргумент дочери:
— Но я же не попала!
А эта история, произошла в восьмидесятых годах в городе Коломна.
Я приехал туда в гости к сестре, а поскольку был к командировке, то был в форме, поверх которой — плащ, скрывающий погоны. Эти плащи, кажется, пыльниками называли, бежевого цвета, с поясом. Но погоны под плащом легко угадывались. Мы вышли прогуляться с мужем сестры, Яном, у того, совершенно случайно, оказался почти такой же плащ бежевого цвета с поясом. Так мы и шли по Коломне, оба с короткой стрижкой в похожих плащах, у Яна еще на поводке была овчарка.
Я на какое-то время отвлекся… и неожиданно увидел, что Яна трясет некий дядька, достаточно крупногабаритный, а Ян пытается ему что-то сказать. Я был тогда молодой и прыткий, резко развернулся и схватил этого дядьку за плечо и руку, чтобы можно было ее завернуть за спину, но дядька как-то резко сдался и говорит: "Только не бейте, я пойду сам!"
Начали мы с ним разговаривать, и выяснилась потрясающая история. Оказалось, что он, вроде передовик производства, стоял на заводе в очереди на ковер. Заседал местком по распределению ковров, и вот там решили ему ковра не давать, а дать какой-то комсомолке, так как у нее молодая семья, и ей ковер нужнее.
Дядька страшно расстроился, обиделся, пошел домой и хорошо выпив то, что положено, то есть всю водку, что была, решил написать письмо президенту Соединенных Штатов Америки с жалобой, как де в месткомах глумятся над рабочим человеком. Письмо он написал, бросил в почтовый ящик и… и сразу понял, что за ним вскорости придут те, кому это положено делать. А раз так, то решил он еще выпить, пока такая возможность у него еще есть. Пошел в лавку, стал в очередь, как видит — вот они! Уже нашли! Двое стриженных, в одинаковых плащах, под плащами погоны угадываются, с собакой идут по следу!
Сразу стало понятно, что сейчас его схватят и будут силовыми приемами выкорчевывать из родной очереди за водкой... Но он не таков! Он сам вышел из очереди, сам пошел навстречу опасности, на амбразуру — то есть, он подошел к более старшему и сказал: "Вот он я, Берите, только не бейте, сам пойду".
Когда мы все это поняли, то попытались его успокоить, говоря, что он нам не нужен, пусть возвращается в очередь, а то ведь снова в хвост придется становиться, но он нам не верил! Тогда мы махнули на него рукой и пошли себе дальше, а он еще долго шел за нами и, понимая все наше коварство, всё повторял: «Берите, знаю я вас, всё равно потом придете». Отстал только минут через двадцать…
По делам службы мне пришлось прилететь в Тбилиси, там у меня был друг-приятель по фамилии Табатадзе. Его родной брат был известным скульптором. Важа Пшавела (памятник) рукой показывал на его дом.
Как мы с ним познакомились - это целая история. Так получилось, что судьба забросила меня в подмосковный Обнинск в командировку. Обнинск — это первый реактор, Курчатовский институт и прочее. Там находился и учебный центр экипажей подводных лодок, вот туда я и привез группу матросов из Владивостока, а сам болтался по городу, изнывая от безделья.
Городок Обнинск был построен своеобразно, подъемный кран ставился в середине дома, и стройка шла с торца медленно пятясь. Благодаря такой технологии строители смогли сохранить старые деревья возле домов, при возведении дома их не вырубая. Основное занятие горожан была работа в различных НИИ, и это стало причиной парадоксального эффекта — там был самый высокий процент разводов по тогдашнему СССР. Дело в том, что молодая пара ученых неожиданно оказывалась в ситуации, когда муж, к примеру, кандидат наук, а жена — доктор, но даже если они оба кандидаты, то стирать носки и готовить борщи женам как-то не хотелось. Да и вообще, ученая братия — контингент специфический…
Однако я отвлекся. Набродившись по городу с головной болью, непонятно откуда взявшейся, я пошел поужинать в ресторан. Настроение было плохим, а за этим же столом сидел грузин и вел с официантом страшно раздражавший меня диалог:
— У вас что-нибудь острое есть?
— Что, гвоздь?
— Нет, гвоздь не надо, что-нибудь острое.
— Что, шило?
— Нет, шило не надо, ну хоть соленый огурец у вас есть?
— А что, у вас в ресторанах соленые огурцы подают?
Грузин был страшно терпелив, но мое терпение иссякло. Я попросил официанта пригласить метрдотеля и высказал ему все, что я думаю по поводу этого диалога, манеры обслуживания посетителей, и… что-то еще, что — уже и не помню.
Метр извинился и немедленно заменил официанта. Новый официант был сама любезность, а мы с грузином тем временем разговорились. Оказалось, что он привез брата с онкологией на лучевую терапию, которой так же занимались в Обнинске. Так мы сидели и разговаривали, пока не подошло время расплатиться. Новый официант не знал, что мы не вместе, и посчитал все в общий счет. У меня деньги лежали в нагрудном кармане пиджака, а у грузина в бумажнике. Естественно, что из нагрудного кармана я деньги достал быстрее и заплатил за двоих. Тот пытался протестовать и хотел сам заплатить за двоих, но я тоже из Баку (помните похожий эпизод в «Мимино»?), было поздно, и, как говорят, поезд ушел.
А дальше дело было так. В Обнинске три основные улицы, назавтра на всех трёх улицах были расставлены его родственники с моим описанием. Отловили меня достаточно быстро, затащили в ресторан и погуляли мы там до полуночи, а уж пытаться заплатить было просто невозможно.
У меня остался его телефон и адрес, просто так, на всякий случай. Я жил тогда во Владивостоке, и для меня что Тбилиси, что обратная сторона луны — было все едино, но — судьба! Командировка, на этот раз в Тбилиси. Без особой надежды позвонил грузинскому другу, понимая реально мимолетность знакомства. Диалог был таким:
— Ты где?
— В Тбилиси.
— Я понимаю, что не во Владивостоке, где в Тбилиси?
— Я не знаю.
— Что видишь справа?
— То-то и то-то.
— А слева? А напротив? Понятно! Стой там и никуда не уходи!
Минут через пятнадцать он прилетел на машине и забрал меня к себе домой. Описывать, как было, я просто не могу, слов не хватает, было здорово. Угощала его мама. И вот в 12 часов ночи он говорит:
— Поехали к брату (это к тому, знаменитому скульптору).
Я говорю, что неудобно, уже 12 часов ночи, но мама сказала, что у него сейчас гости.
Я опять:
— Вот видишь, неудобно, у него гости!
Тот задумчиво посмотрел на меня и говорит:
— Что с тобой? Когда надо в гости приходить? Когда все спят? Сейчас еда на столе, играет музыка, сейчас самое время!
Мы поехали. Меня поразило, что его брат, который был, как минимум, в полтора раза старше меня, встречал нас на улице.
Пили мы там и чачу и коньяк и что-то еще... А на стене висела великолепная пастель, портрет девушки в стиле Модильяни. Такая лебединая шея, выразительные глаза... В общем, я непроизвольно все время бросал взгляды на эту картину. Вдруг заметил: они переглядываются, посмеиваются. Я удивился — чего это они смеются.
Рассказ был такой. Недавно у него были в гостях несколько столичных метров, профессура какая-то, так вот один все время так же бросал взгляды на эту картину, а потом залез на диван, снял картину и немедленно с ней ушел. Вернулся через три дня, извинился, что не рассчитал силы на чаче и вернул картину. На вопрос, где он был три дня, он ответил, что думал, как назад принести, стыдно было!
Тогда я спрашиваю:
— А когда он снимал, вы где были?
— Как ты не понимаешь! Если снимает, значит надо.
Этой истории более тридцати лет, но я помню ее, как будто она была вчера.
А когда настало время мне улетать во Владивосток, то он приехал с большой сумкой.
— Это варенье от мамы, а это авторская керамика от брата, а это королек на ветке, потому что твоим детям будет интересно посмотреть, как он растет.
Честное слово, больше никто и никогда не говорил мне такого...
К сожалению, мы больше не виделись, дороги все ложились мимо Тбилиси, но я люблю этих красивых людей, очень лично воспринимаю грузинские проблемы. Желаю им счастья…
IV. Завод
Так уж получилось, что я зарегистрировал три изобретения. Делал это из спортивного интереса, но благодаря им мне предложили должность главного инженера военного завода, а затем вскоре назначили его директором. Поздравление заместителя (моего) по политчасти я запомнил очень хорошо:
— Поздравляю, тебя назначили командиром (завод был войсковой частью, а я, соответственно, ее командиром). Представляешь — ни одного русского хоть примерно подходящего не нашлось.
Представляю, что тут сложного.
Заходит ко мне в кабинет начальник планового отдела и говорит, что я должен расписаться в форме, где стоит птичка. Я ее спрашиваю:
— Что это за форма?
— Объяснять Вам совершенно бесполезно, вы военный, а у военных одна извилина в голове, да и та — след от фуражки. Вы на должности, обязаны сами знать.
— Так меня же вчера назначили.
— А вы знали на что шли, могли и не соглашаться.
— Хорошо, оставьте, я буду смотреть.
— Там мне сейчас нужно.
— Если нужно, то подпишите сами и идите.
— Но подписать должны Вы.
— А я буду смотреть.
Оскорбленная в лучших чувствах, она ушла, а я поехал в библиотеку, взял три учебника по бух учету и планированию и поехал домой. Там сел разбираться. Читаю первый — ничего не понятно, читаю второй – он о том же, но другими словами — уже виден свет в конце туннеля. После третьего учебника все как-то стало более-менее проясняться.
Утром состоялся такой диалог.
— Лидия Николаевна, я тут познакомился с Вашим листком по учету кадров, в Вас такое прекрасное экономическое образование, даже странно видеть в документе, что Вы принесли на подпись, такие-то и такие-то неточности. Успеете переделать до обеда?
— Откуда Вы это взяли?
— Мне даже неудобно отсылать Вас к учебнику.
— Это в Ваших учебниках так, но делать нужно так, как я написала.
— По какой инструкции нужно?
— Мне некогда искать!
— И мне некогда, всего хорошего.
С этого началась священная война, которую мне объявили (без объявления) бухгалтера и экономисты. Спасибо им, и отдельное спасибо Лидии Николаевне Левиной, пробудившей своей борьбой мой интерес к экономике и к учебе на Военном факультете Московского финансового института.
Там, в финале обучения, произошел такой эпизод. Какой-то майор, переливая из пустого в порожнее, что-то рассказывал нам о техпромфинплане предприятия. Слушать его, особенно после вчерашнего отмечания дня рождения одного из слушателей, было очень тоскливо. Вот я и задал ему вопрос:
— Ваше лекция, это озвученное оглавление к книжке «Типовая методика составления техпромфинплана». Мы ее и сами читали. Этот план готовит все заводоуправление примерно два месяца, а потом пухлый том из 36 форм с приложениями приносит мне на подпись. Что я должен в таком случае сделать. Расписаться не глядя? Взять калькулятор и все пересчитать? Проверить соответствие основных показателей? Если «да», то каких и из каких форм. Есть ли алгоритм такой проверки?
Тот начал мямлить, а во мне заговорила «классовая ненависть» к уютно устроившимся в Москве.
— А если вы не знаете, то зачем Вы отнимаете время? В аудитории примерно 80 директоров. Вы просто отняли у них время.
На перерыве меня вызвали к начальнику факультета, какому-то генерал-лейтенанту.
— Вы слишком умный — начал он — и поэтому мы решили поручить именно Вам выступить с отчетным рефератом перед всем курсом в присутствии представителя министра обороны. Вот там мы с Вами и разберемся, что Вы знаете, а что нет.
— А тема какая?
— Какую выберете.
— На какое время рассчитывать выступление?
— На сколько Вам нужно. Все для Вас, никаких ограничений, готовьтесь.
Вот такое было запланировано аутодафе. Если провалиться перед министром, то дальнейшая судьба ясна, но не радостна. Я ушел в библиотеку и задумался. Решил, что терять мне особенно нечего, а начать нужно так, чтобы и спящий в задних рядах Рип ван Винкль проснулся.
Темой я выбрал «Функционирование хозрасчетных подразделений в нехозрасчетных структурах», имея ввиду работу военных заводов в вооруженных силах.
Выступление я начал так (дословно я, естественно не помню, но смысл передаю верно):
— В целях усиления боеготовности вооружения и военной техники, а, следовательно, и вооруженных сил в целом, считаю необходимым военные заводы расформировать, сидящих в зале директоров уволить на пенсию или отправить в войска...
В зале повисла заинтересованная тишина.
Далее я обосновывал, что ремонтом должна заниматься промышленность, а армия — лишь менять неисправные блоки на исправные силами малочисленных регламентных групп. На заводе изготовители есть всё необходимое: технологические линии, оснастка, комплектующие, квалифицированный персонал, ОТК, тестовая аппаратура и т.п. Армия не должна заниматься хозрасчетом, ее дело — воевать, а то, что сломано — заменять.
Командующий флотом решает ставить в ремонт вместо эсминца «Опупевший» эсминец «Обалдевший», то ему так нужно. И он не должен думать о том, что экономика ремонта у них разная, разная цена, разные издержки, разные трудоёмкость, и что доблестно отремонтировав «Обалдевший» они не выполнили план и оставили людей без премии...
Когда я закончил, те самые директора, которых я призвал уволить, к моему великому удивлению, стали бурно аплодировать. Не думаю, что им так понравилось мое выступление, скорее их привел в восторг сам факт такого эпатажного заявления в присутствии столь высоких чинов.
Когда я писал этот реферат, то меньше всего думал о совершенствования армии, основным было, во-первых, не сказать явную глупость, и, во-вторых, сказать нечто такое, что для властей предержащих будет отличаться от привычных и сильно надоевших выступлений. Собственно моей наглости и аплодировали эти 100 директоров, которых я предложил уволить.
Когда я вернулся во Владивосток, ко мне пришел особист.
— Ты что это там в Москве нес?
Я ему объяснил.
— А ты можешь это сейчас написать?
Я написал.
Более меня по этому поводу не беспокоили.
Но интерес к экономике, собственно, штука опасная — дает возможность иного, не газетного осмысления ситуации. Бумага, она терпеливая, но как уговорить собственный разум? Марио Пьюзо писал: «Только не говори, что ты не виноват. Это оскорбляет мой разум». Вот именно это и произошло — «оскорбление разума».
События пошли одно за другим. Сначала, в 1997, арестовали моего хорошего знакомого военного журналиста капитана второго ранга Григория Пасько. Он писал на экологические темы, в том числе и о том, что Тихоокеанский флот сливает ядерные отходы в Японское море. Все материалы, что он публиковал, были взяты из открытой печати, что не помешало ФСБ его арестовать и осудить на год, выпустить, потом одуматься, снова арестовать и дать уже четыре года. Интересно, как можно разгласить то, что уже напечатано в открытой печати?..
С 1998 начались убийства армян в Баку. Мы жили Баку рядом с Арменикендом — армянским районом города. Мама там проработала всю жизнь. Там, в Арменикенде, я учился в школе, у меня было много друзей армян, да и соседей-армян, проживших с нами бок о бок годами, было не мало. Вообще армян в Баку было примерно двести тысяч человек, и как-то совершенно неожиданно, по крайней мере для моих близких, на них началась настоящая охота. У бандитов оказались списки армян с адресами и местом работы. Руководителям, не увольнявшим армян, грозили убийством, по учреждениям носились какие-то взбесившиеся женщины с зелеными повязками, разыскивая армян для самосуда неизвестно за что.
Мои родители оказались практически в центре армянской резни. Одну нашу знакомую поймали на улице и совали головой в костер. Потом вдруг один из бандитов сказал: «отпустите ее, я ее знаю, она — еврейка, доктор». Отпустили, когда волосы уже горели… В последствие у нее начались проблемы с психикой…
Наш родственник, Борис Мархевка, работал врачом на скорой помощи. Скорую вызвали, его застрелили и поехали на ней по своим бандитским делам…
В центре города армян вязали десятками, а потом, связанных веревками, обливали бензином и поджигали. Старую парализованную армянку выкинули из окна, так она на дереве три дня висела, снимать не давали...
Вообще-то в Баку такая резня — не новость, я учился в школе на улице Каверочкина. Ее старое название — Конетопинская, что означает «кровавый холм», там во время резни в 1905-1906 и в 1918-м кровь текла ручьями. Но это было так давно, что воспринималось не как реальность, а как древняя история. Оказалось, история — вот она, рядом. Настолько рядом, что её рукой можно потрогать...
Вопрос, что связывает аресты Пасько с событиями в Баку? Их связывает роль власти. Войска, которые стояли в Баку и могли все это пресечь «на раз», но три дня на эту кровавую оргию смотрели и не вмешивались. Имели прямой приказ не выходить из казарм. Я это знаю точно — мой друг еще по лейтенантским временам, Борис Заболотный, был тогда начальником связи Каспийской флотилии. Войска прекратили эту кровавую вакханалию, как только получили команду, но зачем нужно было это допускать?..
Моя сестра уехала в Израиль раньше. Родители не захотели, чего-то опасались, мама все рассказывала, как их в Баку уважают, сколько у них друзей. Отцу начальник, когда он захотел уволиться, говорил:
— Юда, ты устал? Иди домой, отдыхай, сколько тебе надо. Зарплату тебе будут домой приносить. Отдыхай сколько хочешь, полгода — год, сколько надо. Только не увольняйся.
Но все это перестало иметь значение, когда опасно стало просто выйти за хлебом.
Борис Заболотный послал за родителями бронетранспортер. На десантном корабле их перевезли в Красноводск в лагерь беженцев, откуда транспортным самолетом переправили в Севастополь. Там их встречал мой другой товарищ, капитан первого ранга Бильдер. А потом в Москве – Миша Брейтерман…
Я приехал в Москву проводить родителей в Израиль. Ехали поездом до станции Чоп. Там родители прошли паспортный и таможенный контроль, перешли на другую сторону, где сели в вагон, направляющийся в Венгрию. С этого момента они уже были как бы за границей.
Вагон стоял за двумя рядами колючей проволоки, между которыми ходил пограничник с собакой. Лил дождь. Я стоял под дождем, все не мог уйти, видел их в окне, осознавая, что я вижу их в последний раз. Кажется вот они, двести метров, но это не двести метров, это — непроходимая пропасть, которую мне не преодолеть. Я, со всеми своими допусками, могу оказаться за границей, только если меня, как Ганди, развеют в виде пепла, а так — нет, это невозможно.
Перекрикиваться было нельзя, все равно не докричишься, да и что сказать, все сказано. Они тоже понимали, что видят меня в последний раз…
Вот такие были похороны живых людей. По крайней мере, мы так это чувствовали…
Обратно в купе собралась внешне очень странная компания, евреи, но такие разношерстные — я в форме офицера ВМФ, узбек в халате, грузин, и еще кто-то, уже и не помню... Этот внешне узбек достал ХУМАШ и начал громко его читать, но не просто читать, он его пел. Это было неповторимо. Звуки иврита, услышанного впервые, странная, но невероятно красивая мелодия… Все было так здорово, и так ново. Я спросил этого чтеца (к сожалению, не запомнил его имя):
— Ты знаешь иврит?
— Нет.
— А как же ты читаешь?
— Читать могу. Дед запер меня в комнате и сказал — не выйдешь отсюда, пока не научишься читать, вот я и научился.
В Москву приехали почти братьями.
Вернувшись во Владивосток, я понял — пора завершить свои военные приключения. До конца срока, мне, как капитану первого ранга, нужно было служить еще пять лет — до пятидесяти, но моральных сил уже не было.
Завершить мою военную эпопею мне помог мой товарищ — заведующий отделением в Военно-морском госпитале ТОФ.
Хватит, скажи форме «Прощай!».
(продолжение следует)
Напечатано в журнале «Семь искусств» #5(42) май 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=42
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer5/VJankelevich1.php
