Взгляд назад невидящих глаз0

(Продолжение. Начало в №3/2013 и сл.)



Время перемен

Итак, 1 сентября я был уволен по собственному желанию из военной академии и на следующий день был принят на работу в ВГПТИ в качестве заведующего научно-исследовательской лаборатории. Институт был большой, поскольку занимался проблемами сбора, обработки и хранения огромного количества статистических данных по всей стране, ставшими актуальными при изменении технической базы и широкого применения ЭВМ. Общее число сотрудников института достигало пяти тысяч. Основное здание располагалось на Большой Грузинской улице недалеко от Белорусского вокзала. Это был старый трехэтажный красновато-грязный кирпичный дом, в комнатах которого размещались лаборатории института и некоторые административные службы. Убранство комнат оставляло желать лучшего, и тем не менее в этих комнатах разрабатывались вполне разумные программные комплексы.

Первые три недели я пребывал в гордом одиночестве, погруженный в чтение предоставленных Савинковым текстов на английском языке и срочно повышая свой общеобразовательный уровень по книгам В.М. Глушкова, оказавшего огромное влияние на внедрение вычислительной техники в СССР. Через три недели ко мне присоединились Гриша Литвинов и Володя Туловский, тоже погрузившиеся в чтение литературы по программированию, вычислительной технике и сильно облегчившие мою жизнь. Через месяц мы стали посещать семинар Феликса Леонидовича Фридлендера, руководившего разработкой системы управления базами данных НАБОБ.

Теория баз данных зародилась в начале семидесятых годов, когда появились три основные модели: иерархическая, сетевая и реляционная. Иерархическая модель была развитием широко распространенного тогда языка программирования КОБОЛ и быстро была реализована в США в середине семидесятых годов. Ее реализация в Советском Союзе была осуществлена группой программистов под руководством Владимира Львовича Арлазарова, моего однокурсника, а ныне академика. Ядро этой группы составляли мои сокурсники, сначала работавшие под руководством Кронрода, а в конце концов оказавшиеся в Институте системных исследований. Именно эта группа в сотрудничестве с талантливым математиком Адельсоном – Вельским создала программу, выигравшую первый чемпионат мира по шахматам среди ЭВМ.

Сетевая модель никогда не получила удовлетворительного математического описания и не была реализована. Однако именно в ВГПТИ программисты под руководством Фридлендера далеко продвинулись в реализации этой модели. Фридлендер был мозговым центром и вдохновителем всей работы, и его увлеченность и энтузиазм разделялись сотрудникам лаборатории. Посещение его семинаров позволило нам почувствовать проблематику теории баз данных. Куратором всех программистских подразделений был Савинков, умевший поддерживать своих подчиненных и старавшийся повысить престиж института, в том числе благодаря сотрудничеству с издательством "Статистика".

Для меня реляционная модель оказалась наиболее близкой, так как я интуитивно почувствовал, что именно она допускает прозрачное математическое описание, скрытое за программистским описанием, предложенным ее создателем Э. Коддом. К концу семидесятых годов реляционная модель стала основной и в теории, и в приложениях благодаря успешной работе фирмы ORACLE.

Через полтора года после начала работы в ВГПТИ был опубликован мой первый препринт с точным математическим описанием реляционной модели, за ним последовали препринты и других сотрудников лаборатории, которая постепенно увеличивалась. В 1974 году к нам пришел Юрий Питеримович Размыслов, защитивший на мехмате признанную выдающейся кандидатскую диссертацию, но в МГУ его не оставили, потому что его появление на кафедре помешало бы влиятельному на факультете члену кафедры защитить докторскую диссертацию. Юра сумел решить три известные проблемы, и уже тогда в Берклийском университете работал семинар, посвященный изучению работ Размыслова. В юношеские годы он входил в юношескую сборную команду СССР по шахматам вместе с Анатолием Карповым. Мама оторвала его от шахмат и заставила поступить в университет.

В 1975 году в лаборатории появился Евгений Михайлович Бениаминов, тоже выпускник мехмата и тоже кандидат наук. Женю увлекла теория реляционных баз данных и ему принадлежат глубокие трудные теоремы, описывающие строение реляционных алгебр. С Женей я не расставался двадцать лет до отъезда в США.

Сейчас Юра профессор МГУ, он разработал алгоритм быстрой настройки фортепиано, купленный японской фирмой "Ямаха", внес поправки в расчеты электронных орбит, сделанные Эйнштейном. Женя тоже профессор, он заведует кафедрой математики в Российском государственном гуманитарном университете, выпустил книгу о реляционных алгебрах, разрабатывает новые методы представления знаний и одновременно занимается математическими задачами квантовой механики.

Спустя год в лаборатории появилась первая женщина, выпускница мехмата Елена Аркадьевна Неклюдова, которую все называли Леночкой как самую молодую среди нас. В школьные годы Лена входила в сборную команду страны по математике, и ее математические способности нашли немедленное применение. В теоретических работах по базам данных, публиковавшихся в западных журналах, широко обсуждался вопрос о наиболее эффективном с точки зрения программирования представлении отношений, или попросту таблиц, в базе данных. Создатель реляционной модели Кодд ввел специальный термин – нормализация отношений. Нам с Леной удалось разработать новый алгоритм нормализации, который по существу прекратил поток публикаций на эту тему. Наша статья была опубликована в журнале "Программирование", переводившимся на английский язык. Лена даже запрограммировала алгоритм для того, чтобы оценить его эффективность. Но тут по моей вине случился непредвиденный инцидент, не позволивший завершить работу.

Хорошо известный среди математиков и московской интеллигенции Юлий Анатольевич Шрейдер попросил меня принять на работу только что окончившего институт Витю Милитарева. Так как Лене нужен был помощник в ее работе по реализации алгоритма, я организовал прием Милитарева на работу. Однако он не стал вникать в суть нашей работы, и его функции свелись к передаче Лениных перфокарт на вычислительный центр и доставке в лабораторию результатов вычислений. Упорядоченная колода перфокарт быстро разрасталась, и в тот момент, когда в ней накопились сотни перфокарт, Витя ее рассыпал. Я не стал просить Лену восстанавливать порядок, но Вите пришлось уйти с работы.

К сожалению, через три года нам пришлось расстаться с Леной.

Ее мужем был молодой, но уже известный математик Иосиф Бернштейн, и они подали заявление на выезд из СССР. Обычно перед подачей заявления люди уходили с работы, и Лена не стала исключением. В 1981 году Иосиф, Лена и их талантливая дочка Мира уехали в США, где Иосиф сразу стал профессором знаменитого Гарвардского университета.

Осенью 1975 года полностью прекратились мои связи с мехматом. До этого времени мы с Шульгейфером продолжали вести семинар по теории категорий, хотя Ефима Григорьевича уволили с работы и вынудили уйти на пенсию по инвалидности. Руководителей спецсеминаров утверждало партбюро факультета в тех случаях, когда они не являлись сотрудниками МГУ. В 1975 году соруководителем нашего спецсеминара выразил желание стать упоминавшийся ранее известный профессор Д.А. Райков, который заинтересовался близкими мне конструкциями в теории категорий. Однако партбюро не утвердило ни Шульгейфера, ни Райкова, и в знак протеста я отказался от проведения семинара. Тем не менее до 1977 года я продолжал свои исследования по категориям соответствий, получив мои самые важные математические результаты. Сначала А.Н. Колмогоров представил мою заметку в ДАН СССР, а спустя три года подробное изложение появилось в "Трудах Московского математического общества", несмотря на сильное сопротивление некоторых членов редколлегии, особенно А.А, Мальцева, сына академика А.И. Мальцева. Статья была опубликована после положительного отзыва одного из самых выдающихся математиков нашего времени Юрия Ивановича Манина. В 1984 году целый том математического журнала Польской академии наук заняла статья, написанная мною, Райковым и его учеником Гисиным и содержавшая полное изложение всех полученных нами результатов, описавших структуру важных классов категорий бинарных отношений. В 1991-м году часть этих результатов была воспроизведена в изданной в США монографии П.Фрейда и А.Щедрова "Категории, Аллегории".

Через два месяца после начала работы в ВГПТИ я организовал семинар по теории баз данных, где начали подробно обсуждаться иностранные работы, опубликованные в ведущих американских и европейских журналах и на международных конференциях. Мне пришлось прочитывать множество работ и научиться отбирать наиболее существенные публикации в потоке статей по ставшей актуальной проблематике. Без каких-либо рекламных усилий семинар очень скоро превратился в общемосковское мероприятие, поскольку на его заседания приходили научные сотрудники многих московских институтов, а позднее и мои аспиранты. Семинар просуществовал вплоть до моего отъезда из СССР, а в 2003-м году в Москве состоялась научная конференция, посвященная тридцатилетию семинара. После ее окончания был выпущен сборник трудов под названием "Базы данных и информационные технологии XXI века".

Конечно, с течением времени состав участников семинара менялся, но очень быстро сформировался его основной состав, практически не менявшийся и следовавший за всеми моими перемещениями по Москве из одного института в другой. Одной из первых на семинаре появилась Вайола Александровна Брудно, работавшая в Институте проблем управления. Она согласилась стать секретарем семинара, и на протяжении десятков лет извещала участников семинара о времени и месте очередного заседания и о теме планируемого доклада. Вайола была доброжелательна к окружающим, имела много друзей, но внутренне была очень застенчива и очень волновалась перед любым своим докладом. Она не любила рассказывать о себе, и только в 2005 году, когда мы вместе путешествовали по Иосемити незадолго до ее смерти, я узнал об удивительных деталях ее биографии. Вайола родилась в Нью-Йорке и поэтому со дня рождения была американской гражданкой. В тридцатые годы ее родители приехали в Советский Союз строить социализм. Они избежали репрессий, и Вайола успешно заканчивала школу сразу после войны, будучи лучшей ученицей и претендуя на золотую медаль. Но тут произошел сбой. Свое выпускное сочинение она посвятила Пастернаку, назвав его своим любимым советским поэтом. За непатриотическое раскрытие темы ей с трудом поставили тройку и лишили золотой медали. Дома родители зорко следили за умной и красивой дочерью, но она преподнесла им сюрприз: поступив на мехмат, она ушла из дома к Александру Львовичу Брудно, ставшему в конце пятидесятых годов одним из самых известных специалистов по программированию. Они долго не регистрировали свой брак, и их первый сын считался американским гражданином. Второй сын родился после регистрации брака, и ему пришлось дожидаться пять лет получения гражданства в США.

В 1974 году на семинаре появились еще два постоянных участника Максим Васильевич Хомяков и Владимир Борисович Борщев, работавшие во Всесоюзном институте научной и технической информации (ВИНИТИ) под руководством Шрейдера. Сектор Шрейдера был частью теоретического отдела ВИНИТИ, в котором много лет по совместительству работал известный советский логик профессор МГУ Владимир Андреевич Успенский, впоследствии заведующий кафедрой математической логики мехмата, и замечательный филолог специалист по семантике Елена Викторовна Падучева. В этом же отделе одно время работал Есенин-Вольпин, там же десятилетия работает Виктор Константинович Финн, активно пропагандирующий применение математической логики для интеллектуализации компьютерных информационных систем. Я так подробно перечисляю сотрудников этого отдела, поскольку с ними у меня установились на много лет полезные и продуктивные научные контакты.

Максим учился со мной в одной мехматской группе первые два года. После окончания университета наши пути разошлись, но с 1974 года мы подружились, стали ходить друг к другу в гости, и в 1996 году Максим и его жена Таня были нашими первыми московскими гостями в Сан-Франциско.

После высылки Солженицына Максим и его друг Алексей Сосинский написали резкий протест и отправили его в ЦК КПСС. Естественно, что об этом узнали в ВИНИТИ, и перепуганный Шрейдер потребовал, чтобы Максим ушел с работы. Новую работу в одном из научно-исследовательских институтов он нашел довольно быстро, так как по паспорту он был русским, хотя его мама была еврейкой. Максим любил пересказывать в кругу многочисленных друзей прочитанные им книги современных западных философов и психологов, а затем эти рассказы преобразовал в серию статей, опубликованных в журнале "Знание – сила", получив за них журналистскую премию. Через несколько лет ему пришлось снова уйти с работы, так как он отказывался ходить на субботники, а его новый начальник Г.А. Клейнер, ныне член - корреспондент РАН, не хотел защищать своего подчиненного перед партбюро.

Надо признать, что Шрейдеру было чего бояться. Примерно в то же самое время он редактировал книгу Ю.А.Гастева "Гомоморфизмы и модели". Во введении к книге автор среди прочих выразил благодарность Чейну и Стоксу, сославшись на их вымышленную статью "Дыхание смерти знаменует возрождение жизни", якобы опубликованную в журнале "Мысль" ("Mind") в марте 1953 года. Упоминание о дыхании Чейна-Стокса появилось в одном из сообщений о здоровье Сталина, и для образованных людей оно означало, что вождь народов умирает. Хотя название статьи было написано по-английски и приводилось только в списке библиографии в конце книги, кто-то обнаружил вызывающую шутку Гастева, в редакции "Наука" разразился скандал, а Шрейдер, кажется, получил выговор. После защиты Шрейдером докторской диссертации по философии выяснилось, что он является членом католической общины, его исключили из партии и понизили в должности, переведя в другой отдел. Там ему нечего было делать, и в 1983 году я воспользовался этим и попросил, чтобы он стал редактором моей книги "Семантические и математические модели баз данных", изданной в ВИНИТИ в серии "Итоги науки. Информатика". Позже кто-то из моих знакомых видел фотографию Шрейдера, целующего руку римского папы.

Вслед за Вайолой на семинар стали постоянно приходить и делать доклады Сергей Всеволодович Петров и еще совсем молодая Ольга Юрьевна Горчинская, тоже сотрудники Института проблем управления. В середине восьмидесятых годов Сережа решил одну из известных задач теории баз данных и опубликовал подробное изложение своего результата за рубежом. Оля подготовила кандидатскую диссертацию в тесном сотрудничестве с Сережей, и я выступал оппонентом на ее защите. Сейчас Лена Неклюдова и Сережа Петров живут и работают в Бостоне, а Оля Горчинская до последнего времени работала в Московском отделении фирмы ОRACLE.

Расширение нашего семейного круга общения в семидесятые годы происходило очень интенсивно. Люда познакомила нас со многими известными диссидентами: Щаранским, Орловым, Турчиным и многими другими. Толя (Натан) Щаранский организовал мое интервью с тогдашним корреспондентом газеты "Лос-Анджелес таймс" в Москве, которому я рассказал о погроме в советской науке. В целях конспирации Толя вел меня на встречу немыслимо запутанными переходами по гостинице "Ленинградская", а во время нашей беседы я в первый раз осознал, как трудно объяснить человеку с Запада изощренные механизмы управления советской власти, поскольку само существование определенных институтов типа ВАК казалось бессмысленным. В течение двух лет до своего ареста Толя учил английскому языку Колю, Люду, Машу, Лиду Воронину и Юрия Федоровича Орлова. Занятия проходили на квартире Люды, жившей тогда на улице Удальцова недалеко от станции метро "Проспект Вернадского", на шестнадцатом этаже дома, построенного для сотрудников КГБ. Люда попала в этот дом в результате сложной цепочки квартирных обменов. Занятия проходили оживленно, с большим количеством шуток, так как Толя искусно подбирал примеры использования английских идиом на материале текущих политических событий. В начале 1977 года во время занятий в квартиру нагрянули с обыском сотрудники КГБ, искавшие запрещенную литературу. Найти им ничего не удалось: Люда старалась не держать дома компрометирующую литературу. Однако список лиц, которым она давала печатную продукцию, лежал под клеенкой на обеденном столе. Снять эту клеенку сыщики не догадались.

В те дни мы прощались с проспектом Вернадского, переезжая в более удобную квартиру в Кузьминках и освобождая старую квартиру Машиной сестре. Маша много занималась ремонтом нового жилья и поэтому опоздала к началу занятий. Она пришла в разгар обыска и сразу сообразила, что не следует упоминать о цели своего прихода. Легенду легко было придумать, так как на первом этаже Людиного дома находился продовольственный магазин заказов, и Маша действительно в него зашла, а заодно решила навестить друзей. Толя сказал: “Лучше бы занимались своим ремонтом", а Люда стала кричать, что сотрудники КГБ не имеют права требовать у Маши документы. По-видимому, этот неожиданный инцидент отвлек внимание обыскивавших, и они удалились с пустыми руками.

Конечно, наша фамилия имелась в Людином списке, у нас дома лежали выпуски "Хроники текущих событий", сборник "Из-под глыб", "Большой террор" Конквиста и многое другое. Машина мама спала на диван – кровати, в ящике для постели которой лежали десятки экземпляров "Архипелага Гулага", а Любовь Моисеевна даже не подозревала, какой опасности ее подвергают беззаботные дети. Много лет спустя, выступая с лекцией об истории самиздата в Московском историко-архивном институте, Люда упомянула о нашем книжном складе. Занятия английским закончились через пару недель после обыска. Орлов был арестован на Людиной квартире, Щаранского арестовали в тот день, когда Маша собралась его навестить. Люду, Колю и Лиду Воронину выслали из СССР. 11-го февраля 1977 года мы отметили мой очередной день рождения в кругу друзей, многие из которых принудительно или добровольно покидали Советский Союз, и никто не мог предсказать, расстаемся ли мы навсегда или нам предстоят новые встречи.

Перед отъездом у Люды провели еще один обыск и изъяли все напечатанное на пишущей машинке, включая и саму машинку. Но Люда заявила, что не уедет до тех пор, пока не вернут машинку, так как она нужна ее маме, и требование было удовлетворено.

Пик отъездов пришелся на следующие два года, когда уехали, в частности, Машина сестра Наташа с сыном, Володя и Лиля Кресины, Федин двоюродный брат с семьей и многие другие знакомые. Однако далеко не всем удалось быстро расстаться со своей родиной, в "отказе" оказались Володя Туловский, Марк Фрейдлин, Таня Маркиш, учившая наших дочек английскому языку, и многие другие. Они смогли уехать только в 1987 году после визита Рейгана в Москву.

Расставаний и проводов было так много, что через много лет мы не помнили, когда и кого мы провожали. В 2002 году мы приехали в Северную Каролину в гости к Лилиной учительнице музыки и близкой подруге Лины Черняк Кире Липкиной и ее мужу Гере. Чуть ли не на вокзале Кира вдруг сказала: "Мишенька, я двадцать пять лет чувствую свою вину перед тобой. От волнения мы даже забыли попрощаться с тобой на таможне, когда ты помогал нам перевозить вещи". Я успокоил ее, сказав, что не помню о своем пребывании с ними на таможне.

Другие проводы в Шереметьево я запомнил навсегда, поскольку они без лишних слов передают степень нервного напряжения отъезжавших. Осенью 1980 года мы с Машей провожали известного армянского диссидента Алика Малхазяна. Хотя его отец был одним из известных энергетиков Армении, Алика начали преследовать за его протесты еще тогда, когда он был студентом физического факультета Ереванского университета. После отчисления из университета он уехал преподавать математику, физику, французский язык и физкультуру в горной деревенской школе, в которой дети зимой занимались в плохо отапливаемых помещениях с земляным полом, и Алик стал протестовать против подобных условий. Московские друзья уговаривали его уехать из страны, но он отказывался уезжать по израильской визе. В конце концов, вняв советам А.Д.Сахарова, Алик согласился уехать, и вот мы втроем сидим в Шереметьево в ожидании посадки на самолет. Алик уже снабжен инструкциями и телефонами, но при этом забыл номер своего рейса. Посадку объявили три раза, а мы продолжали разговаривать. И тогда появился представитель бдительных органов и спросил, кто здесь Малхазян. Мы поспешно распрощались, и Алик с почетным караулом направился к трапу своего самолета. Вздохнув с облегчением, мы вернулись домой, но часа через два Алик позвонил из Вены и попросил продиктовать номера рекомендованных телефонов: оказалось, что он оставил у нас дома свою телефонную книжку. Из Вены Алик отправился в Париж, где имелась большая армянская община. На новом месте он завел много знакомств и, казалось, что у него все складывается хорошо. Но через два года его жизнь трагически оборвалась. Приехав на дачу в Бретань к известному искусствоведу Эткинду, он на машине хозяина поехал на почту и погиб в результате автомобильной катастрофы. Напомню, что за год до этого тоже в автомобильной аварии погиб Амальрик, а в 1980 году на проселочной дороге в Литве пятитонным грузовиком была раздавлена семья Смолянских. Подробности этой ужасной истории будут рассказаны позже. Много лет мы полагали, что и Алик погиб в результате подстроенной аварии. Однако только в 2012 году наша давняя армянская подруга Наташа Тер-Захарян, учившаяся вместе со мной в аспирантуре, прочитала мне письмо Эткинда, адресованное родителям Алика и написанное вскоре после его гибели. Из письма видно, что Алик не очень внимательно вел себя на автострадах и в Париже тоже попадал в аварии. Письмо Эткинда было пронизано любовью и скорбью, на большом расстоянии он пытался сопереживанием смягчить горе родителей.

Теперь вернемся к середине семидесятых годов. В декабре 1975 года после третьего инфаркта умер папа, и мама осталась одна. Заботы о своей семье и о своем доме с заведенным ею порядком всегда были в центре ее повседневной жизни, и вдруг она осталась наедине со своими собственными болезнями без необходимости заботиться о ком-то в постоянном ожидании редких телефонных звонков и редких гостей. Только я и тетя Соня старались звонить ей ежедневно, но ей явно не хватало живого общения. Приезжая к нам в гости, она чувствовала себя бесполезной: Любовь Моисеевна занималась хозяйством, мы были заняты своими постоянными делами, а ей оставалось только наблюдать за происходящим.

В конце 1977 года мне снова пришлось сменить место работы. Директор ВГПТИ Голосов не смог найти общего языка с председателем комиссии Комитета народного контроля, проверявшей работу института, и по результатам проверки был освобожден от занимаемой должности. Вслед за ним из института ушел и Савинков. Новый директор Евреинов, будучи специалистом по вычислительной технике, был увлечен реализацией своих собственных идей, и проблематика баз данных его не интересовала. Во всяком случае он не счел нужным хотя бы один раз встретиться с сотрудниками единственной в институте научно-исследовательской лаборатории.

Тем временем Голосов нашел для себя невообразимое место для временной отсидки и своей реабилитации и предложил моей лаборатории в полном составе перейти вместе с ним в новый институт. К моему удивлению, он больше никого из своих действительно близких сотрудников не позвал. С необъяснимой легкостью все сотрудники моей лаборатории согласились принять предложение Голосова, и мы перешли в мало кому известное учреждение под названием Всесоюзный научно-исследовательский институт документоведения и архивного дела (ВНИИДАД). Мы были призваны в сугубо гуманитарное учреждение для создания девятой по рангу Автоматизированной системы научно-технической информации по документам Государственного архивного фонда СССР.

До нашего появления в институте работа еще не начиналась из-за полного отсутствия специалистов, а по пятилетнему плану первая очередь системы должна была быть введена в эксплуатацию в 1980 году. У нас, естественно, не было какого-либо опыта по созданию проектно-технологической документации, соответствующей государственным стандартам. Мы погрузились в изучение функционирования архивных учреждений и в поиски программного обеспечения, способного автоматизировать поиск архивной информации.

Разумеется, я никогда не задумывался о роли архивной информации не только для исторических исследований, но и для решения многих экономических, юридических и политических проблем, возникающих между отдельными гражданами, между их коалициями и между государствами. Архивная информация необходима для проверки и подтверждения фактов истории, и хотя обращение к отдельным документам может оказаться очень редким, но в совокупности они образуют огромные массивы материальных объектов, для хранения и использования которых нужны определенные материальные и финансовые ресурсы. Вторая научно-техническая революция привела к переносу третьего мира Карла Поппера, мира отчужденного человеческого знания, с бумажных документов на устройства памяти современных вычислительных систем, и этот процесс не мог не затронуть архивные системы во всем мире. Исходя из этих соображений, в Техническом проекте нашей системы я сформулировал представление об архивных системах как об одной из форм социальной памяти, развитие которой в значительной мере определяется научно-техническим прогрессом. В таких терминах советские архивисты еще не умели размышлять, а я обнаружил, что сам термин социальная память (social memory) уже появился во французской научной литературе. После этого основное население института стало с удивлением прислушиваться к тому, что говорят пришельцы из другого мира.

Мы действительно пришли из другого мира, так как "коренное" население в основном состояло из выпускников Московского историко-архивного института, впитавших веру в абсолютную истинность препарированных в сталинские времена догматов исторического и диалектического материализма. Поэтому когда я в первый раз сказал, что не может быть советского и буржуазного архивоведения как не может быть советской и буржуазной математики, на меня сначала зашикали, но в партбюро не вызвали и постепенно перестали употреблять бессмысленные прилагательные.

Архивные учреждения СССР до середины пятидесятых годов находились в ведении Министерства внутренних дел и поэтому доступ к архивным документам был сильно ограничен. Любые справочники издавались маленьким тиражом, с грифом "для служебного пользования" и были трудно доступны. Известные историки и архивоведы многое держали в своей голове. Но человеческая память – вещь ненадежная, и именно поэтому единственному историку, оставшейся в нашем отделе после его создания внутри ВНИИДАДа, Эрике Георгиевне Чумаченко с моей помощью удалось найти неизвестные документы выдающегося российского историка В.О. Ключевского. Ее находка явилась наглядным подтверждением полезности компьютерных технологий в архивном деле. Эрика была автором первой монографии о Ключевском, а я обучал ее языку запросов к создаваемой информационно-поисковой системе. Когда в базу данных было введено достаточно много информации об архивных фондах, я предложил ей ввести в систему запрос о фондах, содержащих материалы о Ключевском. В ответе, выданном системой, значился фонд статс-секретаря министерства иностранных дел России А.А. Белокурова, сотрудничавшего с Ключевским. Этот фонд ускользнул от внимания историков, подготовивших под руководством академика М.В. Нечкиной восьмитомное собрание трудов Ключевсого. Когда возбужденная Эрика буквально прибежала ко мне со своей находкой, я без особых эмоций отправил ее в Центральный государственный архив древних актов для просмотра фонда. Эрика обнаружила порядка ста пятидесяти рукописных заметок и записок, принадлежавших Ключевскому. Многие имена и фамилии были скрыты за инициалами, и она провела специальное расследование для расшифровки инициалов. После первого успеха мы продолжили наши эксперименты и обнаружили важность таких вспомогательных исторических дисциплин как история государственных учреждений и историческая география для формулировки запросов к базе данных по истории. Полученные результаты были подробно описаны в нашей совместной статье, и Эрика отнесла ее главному редактору "Археографического ежегодника" академику С.О. Шмидту, сыну легендарного Отто Юльевича Шмидта. Она была с ним давно знакома, так как много лет посещала его семинар. Получив заверения в том, что статья будет опубликована, окрыленная Эрика вернулась в институт: для историков – архивистов каждая публикация в центральных журналах была событием жизни. Однако через год статья не вышла, и мы на всякий случай ее депонировали. Предосторожность оказалась оправданной, она никогда не была опубликована, а сообщение о нашей находке появилось в послесловии к тому работ профессора Богословского, ученика Ключевского, без упоминания наших имен. То, что было недопустимо для А.Г.Куроша, стало возможным для С.О.Шмидта.

Однако в Главном архивном управлении, в ведении которого находился ВНИИДАД, работу оценили, а после серии теоретических публикаций, написанных мною совместно с архивистами, к моему удивлению меня назначили одним из двух ответственных исполнителей по разработке "Плана развития архивного дела в СССР на двадцать лет (1986 – 2005 годы)". Сейчас такое задание можно воспринимать как анекдот, но еще в 1979 году я воочию убедился в том, что бывшим руководителям страны и в голову не приходила мысль об исчезновении всего через двенадцать лет великой страны: на знаменитом Ереванском коньячном заводе главный винодел показал Марку Фрейдлину и мне бочки с коньяком, заготовленные для каждого союзного министерства к столетию советской власти. Хотя Главное архивное управление считалось третьеразрядным министерством, для него тоже была заготовлена бочка.

Проработав в архивном институте почти десять лет и ознакомившись с процессом формирования архивных фондов, я так и не понял, чем занимались сотрудники ВНИИДАД. Когда мы перешли в институт, его директором был Александр Павлович Курантов, занимавшийся атеистической пропагандой. Злоязычные сотрудницы называли его Шурик с боем. Он гордился тем, что благодаря разработке большой автоматизированной информационной системы его институт попал в список ведущих информационных центров страны наряду с ВИНИТИ, Международным центром НТИ и другими. Но своим пониманием смысла процесса информатизации он однажды чуть не свалил меня со стула, заявив на заседании дирекции: "Вот создадим систему и закроем".

Его заместителем по научной работе был Владимир Николаевич Автократов, писавший докторскую диссертацию. Из его работ мне удалось понять основную проблему теоретического архивоведения, поскольку от выбора решения зависела система научно-справочного аппарата, поддерживающая поиск документов. Автократов скрупулезно описывал историю возникновения двух конкурирующих принципов – принципа происхождения и принципа пертинентности – и пытался обосновать преимущества первого, так как он был основным в СССР. Знакомясь с описаниями зарубежных архивов, я понял, что на практике используются оба принципа. Несколько продолжительных бесед с Автократовым позволили мне лучше понять социальную роль архивных систем в раскрытии и сокрытии исторической правды.

Через несколько лет у Курантова появился еще один заместитель Александр Иванович Чугунов, защитивший докторскую диссертацию по истории пограничных войск Советского Союза. Не знаю, что он делал в институте, но в начале восьмидесятых годов он сменил Курантова. Следующий эпизод без комментариев характеризует отношение сотрудников к своему начальству. Однажды по какому-то торжественному случаю в институт приехал начальник Главного архивного управления Ф.М. Ваганов. Когда он в сопровождении Курантова и Чугунова поднялся на сцену актового зала, стулья в котором были, разумеется, с красной обивкой, одна из сотрудниц достаточно громко произнесла: "Три лица, три подлеца", и в зале раздался дружный смех.

Тем временем в составе нашей лаборатории тоже происходили изменения. В 1979 году к нам пришел Аркадий Юльевич Вайнтроб. Он закончил аспирантуру у Манина. Манин позвонил мне и попросил устроить Аркадия на работу. Имя Вайнтроба мне было знакомо, так как он много и успешно преподавал в известной математической школе №57, а его учеников называли вайнтробчиками. Многие из них стали известными математиками и физиками. Я попросил Голосова, тот переговорил с Курантовым, и Вайнтроб оказался в нашей компании. Через два года в лаборатории появился еще один выдающийся сотрудник Виктор Анатольевич Васильев, ныне академик РАН. Я до сих пор не понимаю, почему у Вити возникли трудности после окончания аспирантуры у знаменитого на весь мир Владимира Игоревича Арнольда. Его отец, известный геометр, работал на мехмате профессором, а мать была доцентом математического факультета Центрального педагогического института, и Маша у нее училась. Она попросила Машу помочь найти для Вити место работы. О подобном сотруднике можно было только мечтать, и после недолгих переговоров с руководством института Витя тоже оказался во ВНИИДАДе. Правда, к тому времени Размыслов ушел от нас в МГУ. Витина работоспособность поражала. Он потратил много времени на внедрение подсистемы редакционно-издательских работ, перевозил по Москве тяжелые устройства памяти с магнитными лентами, зимой часами колол лед у входа в институт и не прекращал своих математических исследований, публикуя фундаментальные работы и монографии, самостоятельно переводя их на английский язык. Так называемые узлы Васильева положили начало новому направлению исследований в маломерной топологии. Забегая вперед, отмечу, что все члены мужской части нашего коллектива стали профессорами математики либо в России, либо в США. Пока существовала лаборатория, ее "женская" часть тоже практически не менялась, передвигаясь из одного института в другой. Окончившая мехмат Наталья Александровна Березина проработала вместе с нами более двадцати лет, Елена Александровна Кондратьева, тоже выпускница мехмата, пришла к нам, имея опыт программистской работы, и проработала в лаборатории более двенадцати лет до своего отъезда из СССР, приблизительно столько же лет проработали Генриетта Петровна Галаджева и Маргарита Викторовна Дунская. Время от времени Голосов устраивал на работу жен своих знакомых, но они, к счастью, не портили нашу компанию. Женщины создавали в лаборатории теплую доверительную обстановку и знали о личной жизни сотрудников гораздо больше, чем я, проявляя трогательную заботу о нашей молодежи.

Пять лет я не имел возможности заниматься педагогической работой, всегда доставлявшей большое удовлетворение. Но в 1978 году меня пригласили читать курс "Современная прикладная алгебра" для слушателей факультета повышения квалификации Центрального государственного педагогического института. К этому моменту моя докторская диссертация была окончательно отклонена, я по существу не был знаком с заведующим кафедрой алгебры профессором Леонидом Яковлевичем Куликовым и до сих пор не знаю, почему он предложил мне читать упомянутый курс, хотя с его кафедрой сотрудничали известные алгебраисты МГУ. Единственный осмысленный аргумент состоит в том, что я согласился работать на условиях почасовой оплаты. Впоследствии, когда у меня появились на кафедре аспиранты, я стал работать по совместительству. Мои первые аспиранты появились раньше, но они были присланы из институтов математики Азербайджана и Армении. В педагогическом институте у меня появились аспиранты из России, Казахстана и Украины. Конечно, математическая подготовка участников нашего семинара по теории категорий в МГУ Николая Титова и Виктора Сергеева сильно отличалась от подготовки аспирантов, присланных с периферии, и последним пришлось потратить много усилий, а подчас и слез, пока их подготовка стала соответствовать моим требованиям.

В конце семидесятых годов Голосов познакомил меня со своим сыном Алешей, студентом пятого курса Московского экономико-статистического института (МЭСИ), и попросил стать руководителем его дипломной работы. Алеша стал посещать семинар по базам данных, и, по-видимому, научный уровень семинара и интеллектуальный потенциал его участников произвели на студента МЭСИ такое сильное впечатление, что он всю жизнь посвятил созданию баз данных и внедрению новых информационных технологий, создав крупную фирму ФОРС, разрабатывающую большие программные комплексы на основе всемирно известной системы ORACLE. После окончания института младший Голосов был принят на работу в очень престижный тогда Институт системных исследований (ИСИ), директор которого Д.М. Гвишиани был зятем А.Н. Косыгина и поэтому институт имел даже не первую, а нулевую категорию. По моему совету в качестве программного продукта для исследовательской работы Алеша выбрал ORACLE, только появившийся на мировом рынке и доступный только в ИСИ.

Наша частная семейная жизнь тоже была многокрасочной со сложной смесью ярких солнечных и темно-красных тревожных тонов. Девочки росли веселыми, довольными, способными, и нам не приходилось тратить время на проверку их домашних заданий. Обе учились игре на фортепиано, обе дополнительно занимались английским, обе окончили известные математические школы. Лиля в 1978 году заняла первое место на Московской математической олимпиаде, а в следующем году окончила школу №57 с золотой медалью. В отличие от старшей сестры Аня в музыкальную школу не поступала, а занималась дома с завучем известной музыкальной школы №1 замечательным педагогом Ириной Ивановной Терехиной. Аня играла очень хорошо, и ее учительница уверяла нас, что подготовит ее к поступлению в музыкальное училище, как только мы этого захотим. Но наш ребенок предпочел перейти в старшие классы знаменитой математической школы №57. Тем не менее в четырнадцать лет она вдруг заявила, что хочет играть с папой дуэты, и мне пришлось снова взять в руки скрипку.

Дополнительную роль сыграл чешский математик Павел Горальчик, который подошел ко мне во время конференции в Карловых Варах осенью того же года и сказал, что хочет сыграть со мной скрипичные дуэты Баха. Он проигнорировал все мои отговорки и действительно прислал ноты. Деваться было некуда, мы с Аней стали учить свои партии, несмотря на дефицит времени. В июне 1984 года Павел нагрянул в Москву, и вечером 24 июня был назначен импровизированный концерт с приглашением небольшого круга друзей. Выступление действительно оказалось импровизированным, поскольку у артистов не нашлось времени хотя бы на одну репетицию. В результате вполне слаженно сыграв большую часть дуэта, мы не смогли доиграть до конца по моей вине: играя наизусть, я вдруг забыл переход к финалу. После этого дня я двадцать пять лет не брал скрипку в руки: именно в тот день у тети Сони случился инсульт, и через десять дней она скончалась.

К этому времени умерли мои родители, папа в 1975, а мама в 1982 году. Только немногие сохранившиеся фотографии и мои детские воспоминания связывали меня с прошлым. И я впервые осознал, что остался единственным представителем некогда большого рода. К сожалению, далеко не всегда родственные связи являются подсознательной опорой человека на дороге жизни, но когда эта опора существует, легче преодолеваются превратности судьбы.

В том же 1984 году умерла Любовь Моисеевна. От сильного диабета у нее началась гангрена ноги, но с ампутацией ноги ее организм не справился. Она успела увидеть свою первую правнучку Инночку, проведя с ней много часов. Мы остались без нашей бессменной домохранительницы, приняв от нее эстафету в качестве бабушки и дедушки. Маша тяжело пережила смерть матери, ей стало трудно ходить, нагибаться, снимать и одевать одежду и обувь, и ее срочно отправили на лечение в санаторий в Крым в декабре. Прописанные ей процедуры оказались весьма эффективными, и спустя месяц Маша снова стала работать.

На длинном отрезке времени в одиннадцать лет с 1973 по 1984 год еще один год оказался драматическим. С начала семидесятых годов на моем правом "рабочем" глазу преждевременно стала развиваться катаракта, но удалять ее никто не решался. Даже смелый и решительный Святослав Николаевич Федоров, осмотрев меня в 1973 году, сказал: "Терпеть, пока терпится". Федорову меня показала сестра Марка Фрейдлина Дина, замечательный глазной хирург и правая рука Святослава Николаевича. Я терпел до 1978 года, когда по существу уже не мог ни читать, ни писать. К этому времени и во Всесоюзном институте глазных болезней под руководством М.А. Краснова, и в Центре микрохирургии глаза под руководством Федорова начали удалять хрусталик с помощью ультразвука. Но у Краснова использовалось шведское оборудование, а у Федорова сконструировали советский аналог. И хотя нас всегда уверяли, что советское значит отличное, на этом отличном оборудовании судьба перестала охранять остаток моего зрения. Во время операции вышел из строя насос, подававший воду, и поэтому операция затянулась, а частицы размельченного хрусталика остались внутри. У Федорова от напряжения разболелась голова, ему пришлось принимать анальгин, а оперировшая за соседним столом Дина прибежала узнать, что у нас происходит. Закончив операцию, Федоров сказал мне: "Мы удалили 95 процентов хрусталика, оставшаяся часть рассосется". Она действительно рассосалась со временем, но успела травмировать роговицу изнутри. Однако основная неприятность случилась сразу после операции – произошел отек роговицы, из-за возможности которого врачи не решались много лет меня оперировать. Глаз практически перестал видеть, и месяца два продолжались попытки уменьшить отек. И тут Дина, подавленная безнадежностью всех усилий, вдруг сказала: "Попробуй капнуть ретинол". Ретинол не является препаратом для глаз, но в моем случае опять произошло чудо: после первого применения глаз буквально мгновенно очистился, и мир засверкал для меня так ярко и красочно, как никогда до этого. Я смотрел на таблицу с буквами, закрывал глаза и продолжал видеть таблицу. Но чудо продолжалось недолго, через десять минут зрение резко ухудшалось, и началась борьба за расширение промежутка времени с приемлемым уровнем зрения. Капать ретинол часто было нельзя, так как он раздражал глаз. Удовлетворительное решение нашлось только осенью, а летом нам снова пришлось бороться против государственного антисемитизма.

В 1979 году наша старшая дочь Лиля окончила математическую школу №7 с золотой медалью, а за год до этого добилась большого успеха, заняв первое место на Московской математической олимпиаде. Лиля много занималась дополнительно с известным педагогом доцентом Геннадием Борисовичем Хасиным, так как решила поступать на механико-математический факультет МГУ. Напомню, что во второй половине семидесятых годов на мехмат практически перестали принимать евреев. В 1978 году А.Н. Колмогоров не выезжал на дачу до тех пор, пока на мехмат не приняли одного из победителей Международной олимпиады по математике Виктора Гальперина. Забегая вперед, отмечу, что в 1979 году на мехмате, вопреки приказу Министерства высшего образования, пытались не принять чемпиона мира по математике Илью Захаревича, победившего на Международной олимпиаде в Лондоне.

В попытке добиться беспристрастного отношения к своей дочери я пошел на прием к декану мехмата А.И. Кострикину, известному алгебраисту и сотруднику МИ АН, который заведовал кафедрой высшей алгебры после смерти А.Г. Куроша. Кострикин знал меня много лет: я участвовал в работе его семинара по теории конечных групп и был внештатным сотрудником кафедры до осени 1976 года. Моя попытка предотвратить новую схватку оказалась безрезультатной: Кострикин ничего не пообещал и ничего не сделал для предотвращения конфликта.

За письменную работу по математике Лиля получила двойку. Прежде всего ей не засчитали правильно решенную пятую геометрическую задачу, которая специально придумывалась настолько сложной, что ее обычно решали только несколько человек из тысячи абитуриентов. Задачу не засчитали по той причине, что в письменном объяснении использовалась буква О, которой не было на чертеже. Странным образом на чертеже вместо О появилась буква Q. В первых двух задачах были найдены погрешности, за которые обычно незначительно снижали оценку Лиле их практически не засчитали. Варианты составлялись таким образом, что решение первых трех простых задач обеспечивало тройку и позволяло на устном экзамене отделять нужных абитуриентов от ненужных. Правильное решение двух последних задач гарантировало четверку. Поэтому пятая задача не была засчитана.

После письменного экзамена было подано много апелляций. Когда наш друг Юра Тюрин заглянул в аудиторию, в которой абитуриенты писали апелляции, он был потрясен увиденным: аудитория была полностью заполнена, в основном там сидели евреи, среди них было много победителей Московской и Всесоюзной олимпиад. Разумеется, большинство апелляций было отклонено. "Счастливчики", сумевшие добиться тройки на апелляции, получили двойки на устном экзамене.

Лиля забрала свои документы из МГУ и уехала на дачу, а мы стали искать доказательства сознательной подтасовки результатов экзаменов. Это удалось сделать довольно быстро. Принимавшая вступительные экзамены на биологическом факультете Лена Головина, дочь О.Н. Головина, рассказала, что аспирантам, проверявшим письменные работы, было велено проставлять плюсы и минусы простым карандашом, а окончательные результаты выставлял старший экзаменатор после дешифровки всех работ, зная, кому надо повысить, а кому понизить оценку. Нам осталось только убедиться в том, что та же практика применялась на мехмате.

Среди поступавших школьников было много знакомых детей. Мы попросили некоторых из них во время устного экзамена посмотреть на свои письменные работы и проверить, нет ли в них исправленных отметок красным карандашом. Конечно, от естественного волнения многие ребята забыли это сделать, но Таня Новосельцева, самая близкая Лилина подруга, не забыла просмотреть свою работу и обнаружила, что красный карандаш улучшил ее результат.

На следующий же день моя жена, геометр по узкой математической специализации, читавшая все геометрические курсы в одном из московских педагогических институтов, пошла на прием к Кострикину как председателю приемной комиссии мехмата с заранее заготовленным заявлением. В нем, в частности, было сказано, что задача по геометрии считается решенной, если объяснение правильно независимо от наличия или отсутствия чертежа. На этом бесспорном основании она потребовала изменения оценки Лилиной работы. Я не знаю мотивов реакции Кострикина, но он сказал, что Лилины документы примут в приемной комиссии.

Утром следующего дня я привез Лилю с дачи в приемную комиссию, где мгновенно приняли ее документы, и я отправился в апелляционную комиссию. В присутствии членов комиссии со мной разговаривал старший экзаменатор профессор А.Б. Шидловский. Явно желая сократить время неприятного разговора с человеком, к которому много лет назад проявлял симпатии, он сразу сообщил, что оценка письменной работы моей дочери изменена с двойки на тройку. Однако я не согласился с этим решением и потребовал сравнения Лилиной работы с работой из того же варианта, получившей оценку пять и содержавшей ошибки, пропущенные проверявшим. Естественно, что мне было отказано. Шидловский добавил, что факультетская апелляционная комиссия не имеет права изменить оценку сразу на два балла и что остается мало времени до завершения вступительных экзаменов. Оставив за собой право на новую апелляцию, я вышел из аудитории. Шидловский вышел вслед за мной и тихо сказал: "Успокойтесь, мы все загладим". В ответ я выразил возмущение беззаконием, царящем на мехмате, и после этого мы никогда не встречались.

Тем временем Лилю вызвали сдавать устный экзамен и быстро отпустили, поставив пять. Через день Лиля писала сочинение, и снова мы увидели, что рано терять бдительность: за сочинение была получена четверка, хотя была отмечена только одна стилистическая и две синтаксические ошибки, и согласно официально объявленным правилам полагалось поставить пять. Осталось сдать физику. Физический факультет МГУ гораздо раньше мехмата стал проводить антисемитскую политику на вступительных экзаменах и всегда оказывал помощь мехмату в отсеве нежелательных абитуриентов. Но в 1979 году случилось непредсказуемое: мехмат сообщил физфаку, что они сами справились с поставленной задачей. Мы узнали об этом от профессора физфака Левшина, бывшего в свое время секретарем партбюро физфака. За год до этого мы снимали у Левшиных дачу в Кратово, и у нас сложились хорошие отношения, хотя в разговорах мы были достаточно осмотрительны. Накануне экзамена по физике мы встретили его у главного здания МГУ. Он поинтересовался тем, что привело нас в разгар лета сюда. Получив объяснение, он сообщил обнадеживающую информацию. И действительно, Лиля получила пять по физике и поступила на мехмат. Она стала первой еврейской девушкой, принятой на мехмат в те годы, за что ее прозвали чудо-юдо. За пять лет учебы она получала только пятерки.

Еще три еврейских юноши были приняты на мехмат, и в каждом случае родители проявили изобретательность и смелость. В отдельных случаях эта борьба кончилась трагически: схватка была не с МГУ, а с государственной системой, опиравшейся на КГБ. Одной из пострадавших стала родная сестра Марины Ратнер Юля. Находясь в отказе, Юля решительно боролась за поступление на мехмат своего сына. Она тоже ходила на прием к декану и записывала на магнитофон свои разговоры в приемной комиссии. Юля организовала пресс - конференцию с демонстрацией сделанных записей. Осенью она провожала в Израиль свою тетю, передав ей свои магнитофонные записи. По дороге в аэропорт их машина попала в автомобильную катастрофу, тетя погибла, Юля чудом осталась жива, проведя несколько месяцев в больнице, но магнитофонные записи исчезли. Более подробно эта история описана в Юлиных воспоминаниях, изданных в Израиле.

В начале осени я получил совет пройти курс магнитотерапии в институте им. Гельмгольца, но я потерял связь с институтом после смерти Анны Зиновьевны в 1976 году. Моя история болезни всегда хранилась в ее столе, и она исчезла при разборке бумаг. Но мой друг Роберт был знаком с работавшей в глазном институте профессором Бурдянской, и по его рекомендации я предстал перед ней. Бурдянская показала меня в нескольких лабораториях, и нигде не получила обнадеживающего ответа. Только в лаборатории физиотерапии ее заведующая Людмила Владимировна Зобина подтвердила, что курс магнитотерапии может мне помочь, и взяла меня под свое наблюдение. Так у меня появился новый ангел – хранитель, который на протяжении последующих пятнадцати лет следила за моим зрением, регулярно проводя курсы магнитотерапии. Первые годы наши отношения вполне укладывались в рамки отношений между врачом и одним из многих пациентов. Но постепенно мы узнавали друг друга лучше, обмениваясь мимоходом информацией, не относящейся к медицинским проблемам. Мы обнаружили, что наши музыкальные вкусы совпадают, а Людмила Владимировна узнала кое-что про меня, став членом католической общины и познакомившись там с некоторыми моими знакомыми. После этого она стала заботиться о том, чтобы я не терял времени в очереди, ожидая сеанс магнитотерапии, и отдала распоряжение своим лаборанткам принимать меня без очереди. Надо признать, что иногда для меня экономия времени была очень существенна, так как на процедуры надо было ездить ежедневно на протяжении двух недель, и курс повторялся каждые четыре месяца, причем я должен был повторять курс всю жизнь. По-видимому, врачи не пришли к общему заключению об эффективности магнитотерапии, и в США она не применяется. Однако для меня она оказалась весьма эффективной и позволила по крайней мере в течение десяти лет продолжать интенсивно работать. Однако мой рабочий день распался на циклы от одного закапывания ретинола до другого. Сначала этот цикл длился часов шесть, однако с течением времени он стал сокращаться, а зрение ухудшаться. Людмила Владимировна деликатно объясняла мне, что с возрастом кровеносные сосуды будут ухудшаться, и вместе с ними будет ухудшаться и зрение. К сожалению, биологические процессы нам не подвластны, и никакие меры предосторожности не могут изменить законов природы.

Я уже рассказал о том, что с 1978 года в моей жизни наметились позитивные изменения, но люди, управлявшие тогда советской математикой, зорко следили за мной. Когда в популярном научном журнале для школьников "Квант" появилась моя статья "Комбинаторные задачи информационного поиска", С.В. Яблонский, ученый секретарь отделения математики АН СССР, позвонил Колмогорову, руководившему отделом математики "Кванта", и стал допрашивать его, почему в "Кванте" печатают Цаленко. В 1982 году меня пригласили прочесть лекции о реляционных базах данных на совещании Рабочей группы по вычислительной технике Совета экономической взаимопомощи. Совет был одним из органов стран социалистического лагеря, и состав приглашенных докладчиков утверждался в Академии наук. Директор Вычислительного центра АН академик А.А. Дородницын вызвал руководителя совещания члена – корреспондента АН генерала в отставке Г.С. Поспелова и стал возражать против моего приглашения. Не знаю, что сказал в ответ Поспелов, но приглашение осталось в силе, и я рассказывал о реляционных базах данных в домашней церкви Гончаровых в Вышнем Волочке. Совещание происходило зимой, и, гуляя в перерывах по заснеженным улочкам старого провинциального городка, я вспоминал пушкинские строки: "Здоровью моему полезен русский холод". На старости лет я в этом не убежден.

Летом мы обычно снимали дачи в Кратово или на Сорок втором километре Казанской железной дороги, продолжая работать. Зато во время отпусков совершали дальние путешествия, сильно расширявшие наши представления о жизни в Советском Союзе и за рубежом. В сентябре 1974 года мы провели три недели в Азербайджане по приглашению Рафика Багирова. С ним я познакомился во время моего первого визита в Баку в 1970 году. Он был увлечен алгеброй, ходил на мои лекции, позже стал присылать мне аспирантов из Института математики Азербайджана, где Рафик работал старшим научным сотрудником. Вел он себя очень скромно и интеллигентно, хотя его родители занимали очень высокое положение: мать была министром иностранных дел республики, а отец одно время был третьим секретарем ЦК Коммунистической партии республики, став затем начальником Геологического управления. Каждому министру полагалась дача на побережье Каспийского моря, но для южан сентябрь не был курортным временем, и дачи пустовали. Рафик пригласил нас провести пару недель в сентябре на даче своей матери, и мы приняли его приглашение. Место, где находились правительственные дачи, называлось Загульба. Происхождение этого названия я не смог выяснить. "Дачи" министров представляли собой отдельные квартиры в трехэтажных блочных домах. Все комнаты были обставлены модными в то время гарнитурами из Польши, Венгрии, Румынии и Болгарии. Вся мебель была казенная, и на всех предметах имелись металлические номерные бирки. В предоставленной нам трехкомнатной квартире имелась большая лоджия, открытая в сторону Каспийского моря. Панорама была великолепной, и мы решили есть в лоджии, но делать это было непросто, так как дома располагались высоко над уровнем моря, и сильный ветер выдувал жидкость из тарелок и чашек.

Дома располагались вдоль огромного песчаного пляжа, огороженного с трех сторон высоким забором с единственным въездом на территорию, где охрана проверяла личности посетителей. Внутри отгороженной территории находился еще один выделенный участок с забором. Там размещались дачи четырех главных людей республики: первого секретаря ЦК компартии Азербайджана, председателя Совета министров, председателя Президиума Верховного совета и командующего Закавказским военным округом. Вокруг особой территории постоянно бегали натренированные собаки, которые бесшумно, но твердо не подпускали посторонних к охраняемому участку. Спускаясь на пляж, мы проходили мимо фруктовых деревьев и срывали свежие груши, сливы и инжир и ощущали себя в райских кущах при температуре воздуха 28 градусов и температуре воды 25. Кроме нас, на этой территории жили несколько бабушек с внуками, и на пляже почти никто не появлялся. Мы приехали в Баку с Аней и нашим другом Федей. Лиля осталась в Москве с бабушкой: в сентябре, как обычно, начались занятия в школах. Часто на пляже солдаты охраны играли в карты, а на наш пляж с моря заходили "соседи" с расположенного за оградой санатория четвертого управления Министерства здравоохранения. Лежа на теплом песке и не поднимая головы, Федя ворчал на солдат: "Вот бездельники, дуются в карты, а нас не защищают".

За санаторием начинались академические дачи, одна из которых принадлежала директору Института математики Халилову, отцу Руфы. Мираббас и Руфа повезли нас на эту дачу, где мы единственный раз в жизни смогли попробовать удивительный местный сорт винограда шаны, гроздья которого стелятся на горячем песке, а некрупные виноградины, сочные и очень сладкие, покрыты такой тонкой и нежной кожицей, что транспортировка становится почти невозможной. Там же мы воочию увидели, насколько трудной является в тех местах проблема водоснабжения. На академических дачах не было водопровода, а воду собирали в специальных ваннах. Даже на правительственных дачах вода подавалась только на несколько часов в день.

Гостеприимные хозяева и друзья несколько раз возили нас на прогулки по Баку, показывали красочные восточные базары, а Мираббас учил нас торговаться, утверждая, что на Востоке каждый мужчина должен уметь торговаться. Однажды нас повели на вечер поэзии с участием московских гостей Беллы Ахмадулиной, Александра Иванова и других. Вечер состоялся в уютном эллипсообразном зале, в котором и поэты, и благодарная публика чувствовали себя раскованнее, чем в столице нашей родины.

Лето 1975 года мы провели на даче, и к нам в гости приезжала Барбара со своим вторым мужем Конрадом Шульцем, специалистом по математической логике. В июле я и Лиля провели три недели в Паланге, где после холодных ванн Балтийского моря мы начали заниматься всерьез геометрией, рисуя на песке геометрические фигуры.

Следующим летом мы с Машей совершили еще одно путешествие в ГДР, которое снова было организовано Барбарой. Сначала мы провели неделю в небольшой деревне под Ростоком на берегу Балтийского моря. Мы жили в маленькой частной гостинице, расположенной на берегу залива, и по вечерам хозяин рассказывал мне о том, как организована местная жизнь. Его предки поселились в этих местах четыре века назад, и значительная часть окрестных земель до войны принадлежала его семье. После войны в деревне был организован кооператив, и почти все частные угодья стали кооперативной собственностью. У каждого хозяина оставался небольшой частный участок земли, и меня поразила эффективность организации индивидуальных хозяйств. Свежие овощи и фрукты в специальных корзинах выставлялись каждое утро возле дома на обочину дороги, где их собирали рабочие местного магазина. После взвешивания собранных продуктов соответствующая оплата заносилась на индивидуальные счета, и насколько я понял, никто не предъявлял магазину материальных претензий. Через тридцать лет после окончания войны и построения народной демократии в деревнях сохранился высокий уровень честности и доверия. К сожалению, эти важные элементы европейской традиции и культуры в последние годы не выдерживают натиска других цивилизаций. Например, в Норвегии крестьяне привыкли выставлять на дорогу мешки с картофелем, помещая рядом весы и кошелек для оплаты. Однако теперь эта привычка постепенно исчезает, поскольку иммигранты из стран Африки и Азии забирают и картофель, и деньги.

Было начало сентября, погода стояла теплая и солнечная, на пляже, кроме нас, практически никто не появлялся, и мы безмятежно, вдали от мирской суеты провели шесть дней. Но затем появилась Барбара, и началась интересная и насыщенная поездка по ГДР. Тогда Барбара жила и работала в Карл-Маркс-штадте, и мой первый доклад состоялся там в Техническом университете. Затем мы поехали в Лейпциг, посетили Веймар и Бухенвальд и поехали в маленький город Кетен. Там в педагогическом институте работали математики, знавшие меня либо очно, либо заочно. Одним из них был Лотар Михлер, выпустивший вместе с Марией Хассе одну из первых книг по теории категорий на немецком языке. Мы провели в его доме одну ночь, причем гостеприимные хозяева долго не отпускали нас из-за стола, так что Маше, не понимавшей по-немецки, пришлось героически сражаться со сном. Город знаменит тем, что в двадцатые годы восемнадцатого века Бах написал в нем партиты и сонаты для скрипки соло, исполняемые и записываемые поныне выдающимися скрипачами.

За Кетеном последовал Берлин, где я рассказывал в Институте математике АН ГДР свою работу, представленную в ДАН СССР. После доклада директор института профессор Будах, автор обширной монографии по теории категорий, задал мне интересный вопрос, ответ на который я смог получить только через несколько лет.

После Берлина я через девять лет снова попал в Дрезден, где мы смогли посмотреть огромную выставку графики Шагала. В Дрездене нас принимал бывший аспирант Марка Фрейдлина Лотар Парч, с которым мы совершили поездку вдоль Дуная и погуляли по Саксонской Швейцарии. Напоследок мы заехали к матери Барбары, жившей в маленьком горном городке. У нее в доме хранилась большая коллекция хорошо сохранившейся средневековой оловянной посуды.

Зимой 1976 года отмечалось шестидесятилетие Олега Николаевича Головина, и по этому случаю в Москву приехал чешский алгебраист Милан Секанина, живший и работавший в Брно. Милан постепенно избавлялся от опалы, в которую попал, несмотря на то, что вернулся в Чехословакию из Канады в самый разгар событий 1968 года. В Канаде он провел год в качестве приглашенного профессора. Друзья и знакомые считали безумием его решение вернуться, но он так любил свою родину, что жить хотел только там. По возвращении Милана и его милую жену Анну исключили из партии и перестали публиковать его работы. Чтобы помочь своему старшему сыну Павлу поступить в университет, Милан написал учебник по алгебре для средней школы. Весной 1977 года Анна прислала нам приглашение в гости, чтобы я смог принять участие в международной конференции по алгебре. Однако я не смог поехать: партбюро ЦСУ СССР не утвердило мою характеристику, заподозрив неладное в том, что приглашение было послано женщиной. Правда, я не сдержался, и высказал свое мнение относительно их грязных намеков. Маша поехала одна с текстом моего доклада, а Милан его произнес.

Август 1978 года мы с дочками провели в небольшом эстонском городе Эльва, куда нас уговорила поехать Анина учительница музыки. В лесах, окружающих Эльву, необыкновенно много грибов и ягод, и мои женщины с азартом собирали и то, и другое. Однажды, подходя к лесу, мы были ошеломлены частоколом больших подберезовиков и подосиновиков, которых никто не собирал. Оказалось, что местные жители эти грибы в пищу не употребляют, но мы с удовольствием стали лакомиться грибными блюдами. В лесах и на берегах живописных озер было мало людей, и дневная тишина казалась неправдоподобной. Прибалтика всегда была нашим любимым местом отдыха, и поездка в Эльву расширила наше представление о ней.

Лето 1979 года многое изменило в нашей жизни. В июне Машина сестра Наташа с сыном уехала в США, и в результате в нашем распоряжении оказались две квартиры. В июле мы отстояли право нашей дочери поступать в МГУ, но семейных торжеств не было: мы чувствовали себя опустошенными, а наши бабушки не отдавали себе отчет в том, что их внучка вошла в историю.

Лето 1980 года не предвещало особых волнений, Лиля получила свои пятерки и уехала с друзьями на Кавказ, Маша с Аней уехали в Палангу, и я через десять дней присоединился к ним. В Москве готовились к Олимпийским играм, что, в частности, привело к изменениям расписаний вступительных экзаменов в московских вузах. Мы вернулись в Москву 24 июля и в тот же день были потрясены известием о гибели родных наших друзей Смолянских. С тех пор прошло более тридцати лет, и мало кто помнит о произошедшей страшной трагедии.

Марк Львович Смолянский работал доцентом кафедры математики заочного педагогического института, когда Маша пришла туда работать. Он был чрезвычайно общителен, ко всем обращался на ты, много курил, любил играть в шахматы и не занимался всерьез математикой. На первых порах Маше он не понравился. Но осенью 1965 года, когда мы первый раз поехали в Друскининкай, мы неожиданно столкнулись там с Марком и его женой Адой Зосимовной, оказавшейся полной противоположностью своему мужу. Ада уже в то время была известным микробиологом, работала в институте онкологии, а результаты ее докторской диссертации оценивались как достижения двадцать первого века. Несмотря на разность в возрасте, мы быстро нашли общий язык, провели несколько вечеров вместе и, вернувшись в Москву, стали регулярно встречаться. Вскоре Марк перешел на работу в Центральный педагогический институт, а заодно стал заместителем Колмогорова в редакции научно-популярного журнала "Квант".

У Марка с Адой была единственная дочь, муж которой был способным физиком, также сотрудничавшим с "Квантом". В 1973 году у них родилась дочка, которую бабушка с дедушкой обожали.

Племянницей Марка была известная диссидентка Ира Каплун, ставшая женой Владимира Борисова, пытавшегося создать независимые профсоюзы и попавшего за это в психиатрическую больницу. Летом 1980 года в преддверии Олимпийских игр диссидентов стали выдворять из Москвы, и Ира согласилась провести июль в Прибалтике вместе с семьей дочери Смолянских, оставив десятимесячную дочку на попечении своей мамы. В двадцатых числах июля все четверо погибли в результате автомобильной катастрофы, их "Москвич" был буквально раздавлен на проселочной дороге в Литве пятитонным грузовиком, неожиданно выехавшим им навстречу на их стороне дороги. В официальной версии происшедшего утверждалось, что грузовик оказался на чужой полосе, объезжая ремонтировавшийся участок дороги, однако следов ремонта никто из друзей Иры, расследовавших обстоятельства катастрофы, не обнаружил.

Двадцать восьмого июля 1980 года Москва хоронила Высоцкого, на следующий день в Донском крематории в Москве хоронили родных Марка и Ады. Процедура прощания растянулась на четыре часа, поскольку КГБ не разрешило всех хоронить одновременно. Сначала кремировали дочь Смолянских, ее мужа и их внучку, а после перерыва кремировали Иру Каплун. Территория крематория была наводнена сотрудниками КГБ, которые из-за каждого куста снимали входящих в крематорий. Четырех часов было достаточно, чтобы всем существом почувствовать чудовищность системы, в которой мы жили.

Жизнь Марка и Ады тоже оборвалась трагически. Когда им было далеко за восемьдесят, их обоих нашли зарезанными и обгоревшими в их собственной квартире недалеко от метро "Коломенское". К этому времени у них не осталось родственников в Москве, и насколько мне известно, преступление осталось нераскрытым.

В восьмидесятые годы мои глаза перешли на новый непривычный режим, когда я периодически должен был закапывать ретинол, но в промежутках я получил возможность непрерывно работать и за десять лет смог написать и опубликовать больше работ, чем за предыдущие двадцать. Более того, после знакомства с Дмитрием Семеновичем Черешкиным я был вовлечен в разработку концепции информатизации советского общества. Раздраженный бессмысленным употреблением в советской печати слов "научно – технический прогресс" и "научно – техническая революция", я, используя статистические данные о первой промышленной революции и о стремительном развитии и внедрении компьютерной технологии, сделал прогноз об этапах развития второй постиндустриальной, или информационной революции.

Черешкин оказался добродушным и веселым человеком, имевшим много личных достоинств: мастер спорта по альпинизму, он обладал тонким художественным вкусом и сам изготовлял декоративные изделия из дерева, в силу своих возможностей готов был помогать окружающим, хорошо понимая идиотизм брежневского времени. Одновременно он не забывал о личных интересах и старался получить как можно больше, будучи заведующим лабораторией Института системных исследований, в котором работало много известных ученых и который имел массу привилегий. Благодаря Диме мне не пришлось заниматься ни оформлением наших работ, ни их публикацией. Он делал это быстро и эффективно, используя возможности института. Более того, две сотрудницы лаборатории Черешкина по моим указаниям ходили в библиотеку им. Ленина, изучали литературу о первой промышленной революции и снабжали меня статистическими данными. Поэтому я мог, не выходя из дома, оценивать динамику изменения экономических параметров в ведущих европейских странах с 1750 по 1850 годы, поскольку именно эти годы считаются историками периодом первой промышленной революции. Сам Дима часто приезжал к нам домой и записывал под диктовку мою часть нашего большого препринта, вышедшего в 1985 году. Его тезисы были опубликованы в трудах конгресса Международной федерации по обработке информации 1989 года, проходившего в Сан-Франциско.

Еще до публикации препринта я в разных местах рассказывал о проблеме прогнозирования в истории, и в результате был приглашен на необычное научное мероприятие, проходившее весной 1984 года в санатории КГБ в Паланге. В 1983 году в Москве возник Институт управления научно-техническим прогрессом во главе с академиком В.Л. Макаровым. Макаров пригласил в Палангу докторов экономических наук, занимавшихся изучением научно-технического прогресса. По чьей-то рекомендации пригласили и меня. После моего выступления Макаров спросил меня о прогнозировании социально-политических последствий научно-технической революции. Я ответил, что вторая постиндустриальная революция по моим оценкам находится в середине своего развития и ее социальные, экономические и политические последствия начнут сказываться лет через двадцать. На конференции присутствовал бывший мой сокурсник Юра Зыков, ставший к тому времени доктором экономических наук и написавший книгу о последствиях научно - технического прогресса. Юра сказал мне, что публикация моих идей будет нелегким делом, но он готов сделать все возможное для публикации. Но поддержкой Юры мне не пришлось воспользоваться. Как и Черешкин, Зыков увлекался альпинизмом и погиб на Кавказе летом того же года. У Димы проблем с публикацией не возникло.

До сих пор я не могу объяснить, каким образом Дима разговаривал с директорами ведущих институтов, добиваясь нужного ему результата. Например, он организовал во ВНИИДАДе последнее публичное выступление В.М. Глушкова в 1979 году, а когда выяснилось, что один из моих оппонентов не сможет выступить на защите моей докторской диссертации, он мгновенно договорился о замене с директором Международного центра научно-технической информации А.В. Бутрименко. Без труда он организовал защиту своей докторской диссертации, а затем стал одним из главных организаторов отделения информатики и систем управления новоиспеченной Академии естественных наук. Если я не ошибаюсь, то в девяностых годах Черешкин стал академиком – секретарем этого отделения. После перестройки в России развелось большое количество академий, научная роль которых ничтожна, но зато много людей получило возможность обзавестись подходящим титулом. По-видимому, любовь к титулам всегда была присуща российскому населению, и она возродилась с новой силой после конца советской власти.

В 1980 году мы объединили две наши квартиры в одну пятикомнатную квартиру, достаточно большую по московским представлениям того времени и расположенную между станциями метро "Фрунзенская" и "Парк культуры". Девочки и бабушка получили по отдельной комнате, а мы с Машей разместились в двух смежных комнатах, одна из которых размером в девять квадратных метров стала нашей спальней, а другая общей гостиной с телевизором и музыкальной системой, с книжными полками и с обеденным столом, служившим мне одновременно рабочим местом. Книг было так много, что во всех комнатах стояли книжные шкафы или книжные полки. Лиле стало удобно ездить в университет, а Аня перешла в новую школу #23, находившуюся около "Парка культуры". Школа считалась одной из лучших английских школ, и до нее надо было идти минут десять. Наш дом был одним из кооперативных домов, построенных в начале тридцатых годов. В нем имелось три корпуса со странными названиями "Госзнак", "1905 год" и "Каучук". Мы въехали в "Каучук", расположенный внутри квартала с высокими деревьями и зелеными лужайками. Кооперативную собственность быстро ликвидировали, и дома стали, как и полагалось, государственной собственностью. В восьмидесятом году по углам нашего квартала стояли высокие современные дома для привилегированной публики. Например, в доме на углу Хальзунова и Языковского переулков жили тогдашний председатель Совета министров СССР Тихонов и будущий неудачливый председатель Верховного совета Лукьянов. Во времена Горбачева рядом с первым домом построили новый, в который въехали выдвиженцы Бессмертных, Бакатин и другие. За этими домами внутри квартала находилась школа, в ней во время выборов размещался избирательный участок, и от дома с высокопоставленными жильцами к нему вела красная дорожка, охранявшаяся с обеих сторон милиционерами. Слезы выступают на глазах от этих трогательных воспоминаний.

После нашего переезда в доме стал часто появляться Айзик Геннадьевич Ингер, или просто Изя. Он родился в Чите в начале двадцатых годов, войну провел в армии, после войны стал специалистом по английской литературе и всю жизнь мечтал переехать в Москву. Когда мы познакомились с ним, ему было уже за пятьдесят, но он всегда был достаточно подтянутым, а его заостренное лицо с небольшими глазами всегда было оживленным и выражало искренний интерес ко всему происходящему вокруг. Изя работал доцентом, а потом профессором Коломенского педагогического института, где преподавал английскую литературу. Уже после нашего знакомства в академической серии "Литературные памятники" вышли три его перевода, в том числе "Дневник для Стеллы" Свифта. После выхода в свет "Дневника" он в нашем доме в присутствии небольшого круга друзей четыре часа рассказывал о жизни в Англии в начале восемнадцатого века. Изя прекрасно знал классическую музыку и дружил со многими известными музыкантами. После смерти пианистки Марии Гринберг он выпустил в издательстве "Музыка" сборник воспоминаний о ней со статьями Рихтера, Шафрана и других. Обычно Изя приезжал в Москву на несколько дней, останавливаясь на ночь у своих многочисленных друзей. Последние годы нашей жизни в Москве он предпочитал останавливаться у нас, где ему предоставлялась отдельная комната. Лекции он читал блестяще и как лектора общества "Знание" его знала вся Коломна. Его похороны в 2003 году прошли при небывалом стечении народа. Знакомые утверждали, что Изя стал прототипом главного героя замечательного фильма Данелия "Осенний марафон". Благодаря усилиям Изи и пианиста Михаила Лидского японская фирма "Денон" выпустила большую серию дисков с записями исполнений Марии Гринберг.

Через три с половиной года после Лилиного поступления в МГУ мне снова пришлось принять участие в борьбе против руководства мехмата, хотя на месте мехмата могло оказаться любое советское учреждение, так как реальным противником было КГБ. В феврале 1983 года мне стало известно, что на мехмате началась кампания по исключению из МГУ студента пятого курса Виктора Гальперина, занявшего в 1978 году второе место на Международной математической олимпиаде в Белграде. Так как никаких формальных оснований для исключения не было, то на мехмате пошли на беспрецедентный шаг: сданный Гальпериным экзамен по выбору по механике был отменен без согласия экзаменатора профессора В.А. Мясникова, а взамен от Гальперина потребовали сдать экзамен по дискретной математике заранее подобранной паре в составе Алешина и Подколзина. Замечу, что экзамен по выбору всегда проводился одним экзаменатором, а указанная пара способна была выполнить любые поручения.

Повод для таких экстраординарных мер был весьма серьезный. В декабре 1982 года Виктора вызвали в кабинет заместителя декана мехмата, где два сотрудника КГБ, предъявив свои документы, предложили ему сотрудничать с КГБ в слежке за семьей Елены Полонской, молодой жены Гальперина. Их свадьба состоялась осенью того же года. КГБ пыталось выяснить, каким образом брат жены Петра Полонского, родного брата Лены, известного еврейского активиста и преподавателя иврита, сбежал из Советского Союза и оказался в Швеции. В случае отказа Вите пригрозили серьезными последствиями. Витя отказался, и угроза приняла реальный характер.

Драматизм заключался в том, что над Витей нависла угроза попасть в тюрьму: после исключения из университета следовал призыв на службу в армию, служить в которой Витя не мог по религиозным причинам.

Первая попытка сдать дискретную математику окончилась ожидаемой двойкой, и тогда возник тандем - мама Вити Лариса Гальперина и я. Лариса ходила на приемы к декану мехмата О.Б. Лупанову, в Московский городской комитет КПСС, в Министерство высшего образования, приносила полученные ответы и даже магнитофонные записи своих разговоров, а я сочинял очередное обращение. Во всех инстанциях сначала говорили, что происходящее с Витей невозможно. Но после контактов с МГУ везде отказывались вмешиваться во "внутренние дела университета". МГУ был "государством в государстве".

Несмотря на бесплодность Ларисиных походов, я решил, что шум поднят достаточно большой и можно попробовать сдать требуемый экзамен. Витя попробовал и снова получил двойку от той же пары. Пришла моя очередь обсудить сложившуюся ситуацию с людьми, способными дать полезный совет. Сначала я встретился с широко известным математиком Роландом Львовичем Добрушиным. Еще в 1956 году, когда я был первокурсником, он произвел на меня сильное впечатление публичной яркой защитой своего дипломника Михаила Белецкого, которого тоже исключили из университета с пятого курса. Он расценил дело Гальперина как безнадежное. Затем я встретился с Софьей Васильевной Калистратовой, прославившейся на всю страну своей защитой известных диссидентов. Во время нашей беседы она непрерывно курила, подробно расспрашивая о всех деталях. Ее вердикт был категоричен и неутешителен – дело безнадежно.

Не получив совета, я составил письмо, адресованное Ю.В. Андропову, в котором после изложения сути дела сделал акцент на морально - этической стороне предложения, сделанного Гальперину и закончил обвинением сотрудников КГБ в злоупотреблении служебным положением. Это письмо Лариса отправила телеграммой с Центрального телеграфа в Москве. Она рассказывала, что у телеграфистки, печатавшей текст, глаза полезли на лоб. Письмо было отправлено 30 апреля 1983 года.

Через десять дней без десяти одиннадцать вечера в моей квартире раздался телефонный звонок. Перепуганная Лариса звонила из телефонной будки: "Миша, мне только что звонили из КГБ. Они вызывают меня на завтра на 10 часов утра в приемную на улице Дзержинского. Что мне делать?" Тут я должен сказать, что все эти месяцы Лариса поразительно точно все запоминала и безукоризненно выполняла все инструкции, несмотря на то нервное напряжение, в котором была все это время. Я ответил: "Не вступайте ни в какие дискуссии и повторяйте то, что написано в письме, поскольку сотрудники КГБ предъявили свои документы". Обычно посетителей приемной КГБ принимали на первом этаже, но Ларису сразу отправили на второй этаж, где ее встретили два чиновника в штатском. Представившись только по имени и отчеству, без званий и должностей, они пригласили ее в кабинет и стали убеждать в том, что КГБ не имеет никакого отношения к делу ее сына и что это внутреннее дело университета. Она же продолжала настаивать на том, что именно КГБ реализует свою угрозу. Беседа продолжалась часа полтора и закончилась без каких бы то ни было договоренностей. Однако через день мне стало известно, что два полковника КГБ длительное время провели в кабинете декана мехмата, и тогда я разрешил Вите предпринять третью попытку сдать навязанный ему экзамен. Он сдал дискретную математику с оценкой, которую за прошедшие с той поры годы никто не сумел угадать: в отрывном листке было написано "удовлетворительно с минусом". Но все-таки мы победили.

За дипломную работу, написанную под руководством выдающегося математика Юрия Ивановича Манина, Гальперин получил пять, за итоговый экзамен по математике тоже пять, а за экзамен по научному коммунизму, к которому его не допустили в феврале, тройку. Затем его исключили из комсомола, но распределили на работу в Кардиоцентр, куда его не приняли опять-таки из-за национальности.

Замечу, что все время Витя чувствовал поддержку своих однокурсников, его студенческая группа проголосовала против исключения Вити из комсомола. Пострадавшими в этой истории оказались Манин и его лучшие ученики: к Манину перестали брать в аспирантуру.

В 1985 году благодаря КГБ в нашу жизнь вошло еще одно семейство. В январе нам позвонили незнакомые люди и попросили о встрече, сославшись на Лену Рубинчик. Разумеется, мы согласились их принять и таким образом познакомились с Григорием Максимовичем Фридлидером и его женой Верой Александровной Дрезниной. Оба оказались талантливыми и очень деятельными людьми, надолго вошедшими в нашу жизнь. Но это выяснилось позже, а сначала мы выслушали романтическую историю, возможную только в странах с тоталитарным режимом. У их сына Сергея Дрезнина возник роман с корреспонденткой американского агентства Ассошиэйтед Пресс Алисон Смейл, которую советская пресса обвиняла, в частности, в содействии побегам из страны. Сережу вызвали в КГБ и потребовали участия в слежке за Алисон. Сережа не мог согласиться на слежку за своей будущей женой – к этому времени они уже решили пожениться. Родители пришли к нам за советом по рекомендации наших друзей.

Сначала я не хотел вмешиваться в трудную ситуацию, так как ничего не знал о посетителях и по опыту знал, что обычно многое бывает не досказанным. Я не хотел давать повода сотрудникам КГБ допрашивать меня о незнакомых людях, не сомневаясь в том, что за родителями тоже следят. Но буквально через несколько дней Вера Александровна пригласила нас на "капустник" в Дом ученых. Капустник организовывался Московским отделением союза художников, а Дрезнина, известная портретистка, была членом правления отделения и одним из организаторов мероприятия. Кроме того, ее сын Сережа учился в аспирантуре у композитора Хренникова, будучи одновременно пианистом и композитором. Маша пошла в Дом ученых одна и вернулась домой в сильном возбуждении. Она стала убеждать меня в том, что я должен посмотреть на Сережу. В итоге мы познакомились не только с Сережей, но и с группой молодых талантливых музыкантов, которые в разных залах Москвы исполняли первые Сережины рок-оперы "Офелия" и "Пир во время чумы". И тогда я стал давать молодой паре некоторые советы, осознавая, что приход Горбачева к власти и предстоящий визит в Москву Тэтчер сильно упрощают ситуацию: будучи американской корреспонденткой, Алисон была и остается подданной Великобритании. Зарегистрировать брак с иностранцем можно было только во Дворце бракосочетаний. Ждать даты регистрации надо было месяца два. Тем самым скрыть подачу заявления от бдительных органов было невозможно. Но ожидание приближало намеченный визит и уменьшало шансы на непредвиденную пакость. Поэтому я посоветовал Сереже и Алисон на некоторое время разбежаться после подачи заявления, что и было сделано. Тем не менее два курьеза нас все-таки поджидали. Сначала Сережа позвонил мне откуда-то из провинции и сообщил, что потерял паспорт. Я был в шоке, решив, что паспорт у него сознательно украден. Но через день паспорт нашелся. Затем пришла Алисон и сказала, что по английским законам сообщение о ее предстоящем браке должно висеть в посольстве на доске объявлений три недели, и, конечно, обслуживающий персонал посольства сразу сообщит об этом куда следует. Я рекомендую поговорить с послом, а она объясняет мне, что посол трус и дурак. На ее счастье посол куда-то уехал, а первый консул нашел мудрое решение: объявление повесили под старые давно висевшие объявления. В итоге бракосочетание прошло без осложнений, родители Алисон и ее младшая сестра смогли приехать на свадьбу, состоявшуюся в Архангельском.

Биография отца Сережи Григория Максимовича была необычной. В конце сороковых годов, будучи молодым морским офицером, он начал заниматься радиолокацией под руководством адмирала А.И. Берга, бывшего к тому же академиком. В 1950 году, собираясь в отпуск и приводя свои бумаги в порядок, он случайно уничтожил документ с грифом "секретно", о чем немедленно сообщил непосредственному начальнику. Тот не придал инциденту особого значения, сказав: "Напиши рапорт и поезжай в отпуск". Но именно в это время в армии началась кампания по проверке соблюдения правил работы с секретными документами. Рапорт Фридлидера был обнаружен, его предали военному суду, разжаловали и приговорили к тюремному заключению. Однако Берг как командующий Балтийским флотом добился отмены приговора, и Гриша вернулся на корабль. Но проверявшие органы, недовольные отменой приговора, добились повторного рассмотрения дела, и на этот раз Гриша попал в знаменитую шарашку, описанную в "Круге первом". Там он пробыл два года, и после смерти Сталина был выпущен на свободу, но вернуться к прежним занятиям ему не дозволялось. Когда мы с ним познакомились, ему было 62 года, он работал в Институте машиноведения АН СССР, был кандидатом технических наук и завершал подготовку докторской диссертации. Ее тема была близка научным интересам Роберта. Я устроил их встречу, после которой Роберт высоко отозвался о Гришиных результатах. Диссертация была успешно защищена, во время защиты Ученому совету была предоставлена справка о том, что работы диссертанта принесли 350 миллионов рублей прибыли. Занятия наукой не мешали Грише сочинять стихи, выступать в роли аккомпаниатора и прекрасно танцевать, как и полагалось морскому офицеру. Во время августовских событий 1991 года Сережа написал шлягер на слова отца, исполненный на грузовике около Белого дома.

В 1986 году Алисон перевели на работу в Вену, где она стала руководить восточноевропейским бюро АП. Однако осенью 1988 года советские власти не разрешили Сереже выехать на постоянное жительство к жене. Родители забеспокоились, что его заберут в армию, поскольку в консерватории не проходили военную подготовку. Гриша с Сережей пришли к нам за советом, и я написал от их имени письмо, адресованное тогдашнему секретарю МИД Герасимову. Гриша отнес письмо в министерство, и результат превзошел все ожидания – Сережа получил визу, датированную первым января 1989 года, когда во всем мире все учреждения закрыты. Многое невозможно объяснить в истории великой страны, мгновенно исчезнувшей с политической карты мира.

В восьмидесятые годы продолжалось мое знакомство со странами Восточной Европы. Я по три раза побывал в Чехословакии и в Венгрии, по разу в Польше и Болгарии. Мы с Машей влюбились в Прагу, пройдя через все ее туристические достопримечательности. Кроме Праги, мы побывали в Брно, Братиславе, Аламоуце, Карловых Варах и даже в моравской деревне Грушки, где жила мать Ани. В Грушки мы попали на день святого Варфоломея, когда отмечают день урожая. Утром население деревни отправилось в церковь в праздничных национальных одеждах, а вечером все собрались на танцевальной площадке. Из соседних деревень стали приезжать телеги с молодыми парнями. Согласно ритуалу в соседние деревни на танцы едут только представители мужского пола. Сидя рядом со мной, Милан тихо сказал: "Миша, я вернулся, потому что без этого я не могу жить".

К сожалению, через два года Милан умер, Аня приезжала к нам в гости со своим третьим сыном. В 1988 году мы, приехав на конференцию в Прагу, посетили могилу Милана в Грушках. Во время проведения конференции исполнилось двадцать лет со дня вторжения советских войск в Чехословакию. В Праге проходили многотысячные демонстрации. Вечером мы пошли посмотреть на происходящее на улицах, и на Вацлавской площади столкнулись с Сережей и Алисон, служебные обязанности которой требовали ее присутствия в Праге в те дни.

Только две поездки были не связаны с конференциями, во время отпусков мы встречались с Машиной сестрой Наташей в Польше в 1987 году, а в следующем году в Будапеште перед поездкой в Прагу. Дни нашего пребывания в Варшаве совпали с какой-то годовщиной, когда зажигались свечи на могилах погибших во время войны. На кладбище мы были потрясены, увидев, что на могилах солдат Народной армии (армии Людовой), поддерживавшей Советский Союз, почти не было зажженных свечек, а почти на всех могилах солдат бывшей польской армии (армии Крайовой) горели свечи. Из Варшавы мы поехали в Гданьск к Люсе, жене Феди Варпаховского, которая сохранила и польское гражданство, и квартиру в Гданьске. Все жители Гданьска только и говорили о событиях на верфи и о Лехе Валенса. Люсина дочь Аня изучала английский язык и какое-то время была у Валенсы переводчицей. Люся возвращалась в Москву через несколько дней после нашего отъезда. Случилось так, что в Гданьске она оказалась в одном купе с Валенсой. Сначала в купе была напряженная атмосфера, так как во время посадки произошла стычка между агентами польской службы безопасности и провожавшими Леха людьми. Но постепенно попутчики разговорились, Лех узнал, что Люсина дочь была его помощницей, стал интересоваться ее жизнью в Америке и на прощание подарил Люсе несколько своих фотографий, включая ту, на которой он был снят вместе с папой Иоанном-Павлом II. В разговоре Люся поинтересовалась мнением Валенсы о событиях в Советском Союзе и получила остроумный ответ: "Я старый слесарь и знаю, что когда ржавую гайку закручивают, то ничего не произойдет, но когда ржавую гайку откручивают, никто не знает, что может случиться".

В августе следующего года Маша, Аня, Наташа и я встретились в Будапеште, где частную квартиру для нас снял известный венгерский логик Томаш Гергей. Я уже ориентировался в Будапеште, так как в мае 1986 года по приглашению Томаша читал лекции в институте, где он руководил лабораторией, и сделал доклад в Венгерской академии наук. В 1986 году Барбара жила в Будапеште и часто сопровождала меня. Во время нашего пребывания стояла прекрасная погода, мы много гуляли, ходили на пляж, один раз купались в знаменитых будапештских бассейнах и дегустировали венгерскую кухню. С музыкальной жизнью Будапешта я познакомился раньше, когда вместе с Барбарой впервые слушал симфонии Малера, мессу Листа в церкви Матиаша и "Страсти по Иоанну" Баха. Проводив Наташу в Нью-Йорк, Аню в Москву, мы отправились в Прагу, где мы жили в университетском общежитии. На конференции я снова встретился с Маклейном и познакомился с Питером Джонстоном из Кембриджа. Судя по отзывам, мой доклад понравился, и через два года, уже в другое историческое время, Питер пригласил меня в Кембридж.

Наша вторая дочь Аня тоже решила поступать на мехмат, окончив в 1986 году известную математическую школу № 57. Несмотря на замечательные успехи своих учеников, в школе установилась странная традиция не выдавать медалей. Аня не была исключением, но в ее аттестате зрелости по основным предметам стояли пятерки. По-видимому, в тот год была изменена технология отсева нежелательных абитуриентов, что позволило Ане получить одну из 13 пятерок, выставленных на письменном экзамене по математике. Общее число абитуриентов было порядка 1000 человек. Казалось, что самое страшное позади.

Однако еще многие годы на мехмате нельзя было расслабляться до объявления результатов приема. На устном экзамене Аня провела в аудитории, в которой шел экзамен, более шести часов, войдя туда одной из первых и уйдя последней, Все это время я ожидал свою дочь в вестибюле главного здания МГУ. Прождав часа четыре, я попросил все того же неизменного Юру Тюрина, ныне профессора кафедры теории вероятностей, заглянуть в аудиторию и выяснить, что происходит с Аней. Выполнив мою просьбу, Юра удрученно сообщил, что Аню экзаменует известный специалист по "отсеву" Пасюченко, сотрудник кафедры первого проректора МГУ В.А.Садовничего. Вопреки правилам приема устных экзаменов Пасюченко отпустил Аню только тогда, когда она не решила очередную задачу и поставил тройку, добавив при этом, что и письменная работа не так уж хороша.

На подачу апелляций абитуриентам было предоставлено время до пяти часов. Так как у нас оставалось минут сорок, то мы в спешке сочинили текст, не оставивший никакого следа в моей памяти, и успели подать протест. В пять часов апеллирующих абитуриентов заперли в небольшой аудитории, закрыв дверь снаружи стулом, вставленным в наружные дверные ручки. В коридоре была выставлена комсомольская охрана, члены апелляционной комиссии спрятались от негодующих родителей, тогдашний секретарь парткома МГУ И.И. Мельников лично проверял, что к запертым абитуриентам нет доступа. В результате мы с ним столкнулись около аудитории, в которой находились апеллянты. Мельников сердито спросил меня, что я тут делаю. В ответ я в резких выражениях объяснил ему, что как член Московского математического общества имею право наблюдать за творящимся на глазах родителей, студентов и абитуриентов беззаконием. Изумленная комсомольская охрана наблюдала за побежавшим от меня Мельниковым.

После пяти часов вечера мы с Борей Гуревичем, бывшим моим сокурсником, стали разыскивать В. Оселедца, сын которого учился с Аней в одном классе и получил двойку на устном экзамене, ибо на мехмате не любили не только евреев, но и выпускников школы #57. С трудом отыскав Оселедца и вызвав его в университет, мы объяснили ему его задачу – втолковать членам апелляционной комиссии, что его сын не является евреем. В 1986 году Гуревич и Оселедец уже были известными математиками, ныне оба являются профессорами и недавно вместе со Степиным получили премию Колмогорова Российской академии наук.

Рассмотрение апелляций началось только после девяти часов вечера. Анину апелляцию отклонили, но сыну Оселедца поставили тройку вместо двойки. За сочинение Аня получила четверку, но в тот год выпускникам математических школ добавляли, два балла, и с 14 баллами из 15 возможных она поступила на мехмат. В 1986 году много нежелательных абитуриентов получили двойки за сочинение. В эту группу попал сын моего самого давнего друга, а ныне члена-корреспондента РАН Роберта Гольдштейна. Мама, работавшая на филологическом факультете МГУ, постеснялась заступиться за собственного сына, не вняв моей настойчивой рекомендации ознакомиться с его сочинением.

Последний раз я оказался вовлеченным в события, связанные с поступлением на мехмат евреев, в 1988 году. О них достаточно подробно рассказано в моей статье "Факты, о которых предпочитают не вспоминать". Поэтому здесь я ограничусь описанием дополнительных деталей. В мае 1988 года в бывшем Советском Союзе отмечалось тысячелетие крещения Руси, и в Москве поползли слухи о возможных погромах и поджогах синагог. Обеспокоенная этими слухами, Светлана Алексеевна Ганнушкина, известная правозащитница, ныне руководитель гуманитарной организации "Гражданское содействие" и обладатель международных премий за гуманитарную деятельность, написала письмо в Московский горком КПСС с призывом принять необходимые меры предосторожности, чтобы избежать возможных проявлений националистического экстремизма. В ответ ее пригласили в горком партии, и она предложила мне пойти вместе с ней. Во время беседы с инструктором горкома С.Е. Моргуновым мы говорили о том, что проявления шовинизма и неонацизма во многом вызваны многолетней дискриминационной политикой в отношении евреев и некоторых других национальных меньшинств. Наиболее наглядно эта дискриминация проявляется на вступительных экзаменах в вузы, поскольку она принимает массовый характер. Мы отметили, что в зарубежной прессе опубликовано много статистических данных о вступительных экзаменах на мехмат МГУ, и предложили проверить эти данные. Разумеется, что Моргунов не имел ни желания, ни полномочий предпринять какие бы то ни было конкретные шаги, и наша встреча оказалась бесполезной. Тогда мы отправили коллективное письмо секретарю ЦК КПСС А.Н. Яковлеву и в Государственный комитет по народному образованию с просьбой предотвратить повторение дискриминации при приеме в вузы и, в частности, на мехмат. Опять наш голос не был услышан, опять появились апелляции, и впервые в МГК состоялась встреча представителей горкома и Ленинского райкома КПСС, ректората МГУ, родителей, подавших апелляции, и их защитников В.А. Сендерова, проведшего шесть лет в лагерях за борьбу против дискриминации евреев, А.А. Шеня, известного специалиста по математической логике, много лет работавшего в школе №57, Ганнушкину и меня. В начале Шень подверг критике существовавшую систему приема в вузы, позволявшую фальсифицировать результаты экзаменов. Принимающая сторона проявила готовность рассматривать предложения по совершенствованию системы приема, но категорически отказывалась признать факт проведения дискриминационной политики. Тогда я кратко рассказал историю поступления на мехмат моей старшей дочери и попросил Максимова, бывшего в то время помощником Садовничего, дать объяснение этой истории. Максимов слова не получил, поскольку встреча была немедленно прервана.

Через несколько дней была написана упомянутая выше статья, но российские средства массовой информации отказались ее публиковать, сочтя ее несвоевременной. Я не знаю, когда в России не будет места ни великодержавному шовинизму, ни агрессивному местному национализму, и проблема защиты конституционных прав граждан потеряет свою актуальность.

В 1985 году страна вступила в перестройку, и ВНИИДАД тоже стал меняться, но к худшему. Сначала сменили Курантова на абсолютно бессмысленного Чугунова, при котором Автократов утратил всякое влияние, затем ушел Голосов, найдя более престижное место в финансовом институте, наш отдел преобразовали в лабораторию, назначив меня вместо Голосова, и в довершение ко всему в институте стали появляться совсем неприличные люди, представлявшие себя специалистами в области вычислительной техники. В конце пятилетки была введена в строй система обработки статистической информации, которая подвела итоги пятилетки в государственных архивах. Когда я показал отчет Чугунову, он просто сунул его в стол, не поглядев. Начальник Главного архивного управления Ф.М. Ваганов поглядел и обнаружил, что Украина по ряду показателей план не выполнила. Тогда он собственноручно передвинул десятичную запятую направо, поправив компьютер. Тем самым он оказал услугу своему приятелю начальнику архивного управления Украины.

В нашем старом убежище ВГПТИ тоже происходили перемены, и Голосов посоветовал новому директору позвать нас обратно. Я получил соответствующее приглашение, и при полном согласии сотрудников мы вернулись в ВГПТИ, не взирая на вопли Чугунова и к радости наших прежних сослуживцев. Но, как говорили древние греки, нельзя два раза войти в одну и ту же реку. Пока мы готовили трехтомный отчет о принципах интеграции подсистем системы государственной статистики, в институте опять сменился директор, институт непомерно разросся, переехал в новое здание, мы потерялись в хаосе перемен. О содержательных вещах не с кем стало разговаривать. Внутри нашей группы тоже наметились перемены. Юра Размыслов ушел на работу в МГУ, куда его пригласил мой прежний друг Михалев, ставший одним из проректоров университета. Витя Васильев начал сотрудничать с Гельфандом, написав при этом математически сложный третий том нашего отчета. Когда я обсуждал с ним постановку задачи, то не мог вообразить, что результат мне будет трудно понять. Лена Кондратьева собралась уезжать, и надо было всерьез думать о будущем. Но думать мне не пришлось, за меня подумал Виктор Константинович Финн.

Финн много лет по совместительству работал в Московском государственном историко-архивном институте (МГИАИ) на факультете научно-технической информации. Он сумел убедить нового ректора института Юрия Николаевича Афанасьева в том, что институту необходима кафедра математики и предложил мою кандидатуру в качестве заведующего кафедрой. Я был представлен Афанасьеву, конкурс был объявлен, и 31 августа 1988 года, когда мы возвращались из Праги, встречавшая нас Аня сказала: "Ты домой не едешь. Ты едешь в историко-архивный институт на заседание Ученого совета, где ты проходишь конкурс. Кроме того, горком партии дает номер нашего телефона родителям, подавшим апелляции во время вступительных экзаменов в МГУ. В горкоме ждут твоего возвращения, чтобы назначить дату встречи с родителями". В этот день закончилось для меня время перемен.

Напечатано в журнале «Семь искусств» #5(42) май 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=42
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer5/Calenko1.php