В «Одноразовых птицах»[1], итоговой книге Владимира Друка, собраны стихи, написанные в течение тридцати лет, с конца 70-х до 2008 г. Книга сопряжена с биографией Друка: хронограф поэта четко фиксирует события, сопутствующие созданию стихотворений: развал СССР, переезд в Штаты.
Однако не об исторических временах и не об узнаваемости мест пойдет здесь речь. И даже не о московской авангардной поэзии восьмидесятых, к которой Друк имел непосредственное отношение. Речь пойдет о механизмах стихотворчества, иначе говоря, о принципах и особенностях построения стихов в “Одноразовых птицах”.
Друк не является литератором в расхожем понимании этого слова. Он не “занимается литературой”, которая, согласно поэту, “есть сумма изощренных приемов для одурачивания читателя, подчинения его своей авторской воле и манипуляций его поведением”. Развивая мысль поэта, скажем, что литератор, “дурачащий читателя”, зачастую дурачит и самого себя, создавая иллюзорный мирок, который рушится при первом соприкосновении с непреложностью миропорядка. От жизни уйти можно только в смерть. Или – наоборот – навсегда возлюбить “вещность мира”. Стихи Друка – о бытовании людей и предметов в пространстве и времени, т.е. о судьбе. При этом пространство умещается на ладони, а время – метафизическое время – претворено в последнюю судорогу пойманной пчелы: а я открывал ладонь, / и вытягивал руку, / и поднимал ее все выше и выше, / почти любуясь / пчелою, / ее золотым телом...
Слова в стихах поэта напоминают атомы, в которые верил Демокрит. Слова складываются в стиховое единство, стремительно обретают форму. В зазорах между словами-атомами остается воздух. Может быть, самое важное свойство этих стихов – нерасторжимость слов и воздушных пробелов между ними. Именно поэтому стихи Друка нужно читать вслух, проговаривать, потому как говорение здесь почти всегда переходит в дыхание, и наоборот:
как бы выбраться живым
нам из мертвого моря
и войти в Иерусалим
до начала, до рассвета
там – за белою стеною
за кузьмой сторожевым
начинается другая
непохожая на эту
неоконченная жизнь
Здесь, в Штатах, какой-нибудь склонный к бунтарству подросток, пожалуй, сказал бы, что автор Одноразовых птиц – настоящий badass (амер. англ. задира, наглец – с комплиментарным оттенком), и это звучало бы как высочайшая похвала, как – настоящий поэт. Владимир Друк отвергает любую условность, будь то руководство по компьютерному обеспечению или даже законы физики. У Друка – своя система координат:
я вынул ось координат.
и вбил в пространство словно гвоздь...
заявляет он в программном стихотворении, открывающем книгу. Кто сказал, что положение точки в пространстве можно раз и навсегда определить, измерив ее расстояние от трех плоскостей координат? Отчего не сгибается вертикальная ось, устремленная в звездное небо над нами? Владимир Друк преподает нам “веселую мудрость принципа относительности” (см. предисловие Татьяны Нешумовой):
а третью ось координат
я в небо бросил на авось
и ты ее туда же брось!
Друк отдает себе отчет в том, что при написании стихотворения существует опасность – пойти на поводу у языка, задохнуться под его наслоениями и даже не заметить, что задохнулся. Стихам Друка присуще драгоценное свойство, редкое в современной русской поэзии, – единство слова и мысли. Это спасительное единство – залог жизнестойкости неслучайных слов автора:
пока ты не поймешь что ты один
но состоящий из различных знаков
огня, воды, металла и земли,
замешанных однажды на любви
пока ты не поймешь что ты один
что мир един и всюду одинаков
а ты частично непереводим...
Поэт бунтует против нашей общей слепоты, не позволяющей в толпе различить человека. Он вызволяет нас из коллективного подсознательного. Вернее, все коллективное отбрасывается в сторону ради нахождения себя, ни-на-кого-не-похожего. Кто отнимет у нас последнее, что у нас еще осталось, – наше несходство с остальным миром? Карлу Густаву Юнгу Друк отвечает:
Но:
Петров не равен Козлову, а
Козлов не равен Петрову!
Одноразовые птицы” – локатор, уловитель эха, которое остается от мертвого, обессмысленного слова, взятого из телефонного справочника или из учебника по обществоведению. Эта книга – о неприятии пошлости общих слов и мест, потому что не бывает общих слов и общих мест. И опять Друк бунтует – воспользуюсь фразой Валерия Шубинского – против “счастливой бездумности” :
дас ист майне фрау это моя жена
майне фрау ист очаровательна
моя жена очаровательна
кто ист майне фрау
моя жена ист фрау
фрау ист очаровательна
фрау ист моя жена
Переезд в Америку не меняет фактуру стиха, но усиливает его энергетику. Перед нами довольно редкий случай: русский поэт Владимир Друк, состоявшийся и прозвучавший в России, обретает новый голос за ее пределами. Возрастает внутреннее напряжение. Слова и зазоры между ними накаляются. Тому порукой такие стихи, как “душа закрыта на учет”, “я говорил на русском языке”, “расшибалочка”. Вот быстрый, захлебывающийся и вместе с тем неслучайный речитатив “расшибалочки”:
пахнет смертью и стихами
пахнет жареной картошкой
пахнет пивом
пахнет славой
пахнет свечкой
пахнет мамой
В стихах последних лет Друг чаще обращается к библейским образам. Перед нами – образец глубочайшей религиозной лирики:
Но даже в новейших стихах Друка узнаваем чистый голос поэта, звучащий за чертой литературной условности. Поэт не оставляет нам “пленительных иллюзий”. Лет двадцать назад, в книге “Коммутатор” (1991), Друк сформулировал свое кредо, которое оказалось пророчеством: “...миф, иллюзия, пленительная иллюзия исчезнут, человек останется наедине с самим собой. И возникнет страх бездны. И начнется РЕЧЬ”. И началась РЕЧЬ.
Григорий Стариковский – поэт, переводчик, эссеист. Родился в Москве в 1971 году. Получил докторскую степень по классической филологии в Колумбийском университете. Публикации в журналах “Знамя”, “Звезда”, “Арион”, “Иностранная литература”, “Интерпоэзия”, “Новый Берег”, “Новая Юность” и др. Живет в Нью-Йорке.
