Правила волчат+1

Око за око — и скоро весь мир ослепнет.

Граффити где-то в Англии

 

0.

Тридцать пять лет назад я последний раз в своей жизни сдавал экзамен по физике. Более нелепого занятия я вообще не припомню. Ничего, ровно ничего из того, что я тогда мучительно запоминал, никогда и нигде в реальной жизни не пригодилось. Сдал я где-то в полдень, а часам к девяти вечера половина формул была утоплена в алкоголе. В течение, наверное, месяца благополучно умерла почти вся вторая половина и только одна какая-то особенно муторная последовательность символов болталась в голове еще с год, пока я не упал с мотоцикла… Без физики я чувствую себя прекрасно до сих пор. Для меня это так и осталось баловством, вроде балета или шахмат: явление вроде бы есть, а толку с него — ноль.

Честно говоря, сам факт сдачи экзамена я бы даже не вспомнил через столько лет, если бы не одно обстоятельство — на сдаче я напрочь забыл формулу из третьего вопроса, красивую такую, строгую и логичную. Я пытался задействовать зрительную, моторную и ассоциативную память, даже незаметно лег примерно в ту же позу, в которой запоминал проклятый набор букв и цифр, за что сразу получил замечание. Я мысленно листал страницы учебника, но восстановить смог только два абзаца первоклассного беспросветного тумана. Я вспоминал, что делал в тот момент, пил ли кофе или трескал пельмени; был ли это вечер, ночь или вообще утро; был ли кто-то рядом или во Вселенной оставался я один... Все было напрасно. Решив, что на тройку я выйду даже без сознания, а четверка натянется само собой с помощью ораторского искусства, я виртуально плюнул, встал и… сел обратно за парту.

Экзаменатор вопросительно посмотрел на меня, а я жестом показал, что меня осенило, и судорожно схватился за ручку. Осенило меня на самом деле: я вдруг вспомнил, как бесился, запоминая эту стройную, бесполезную формулу, как скрипел зубами и ругал матом трехмерное пространство. Ярость как раз и помогла мне. Достаточно было только восстановить то ощущение бессмысленной злобы, пустоты и отчаяния.

Если попросить меня складно аргументировать, я отвечу, что это так же осуществимо, как сделать чертеж вот той радуги, вид сверху. Не будет у меня никаких аргументов. Их попросту не существует. Но я могу попытаться озвучить, так сказать, гамму чувств. Объяснять на уровне эмоций не в пример проще, потому как эта сфера нам ближе, чем идиотская физика. Можно ведь не помнить содержание учебника, но вдруг проникнуться той ненавистью, которую он у тебя когда-то вызывал — и вдруг без запинки, буква в букву, цифра в цифру, повторить формулу.

Это эмоциональная память. С помощью нее я впитываю кармическую грязь, разлитую во Вселенной, информационную липкую отраву, кровную ненависть, выношенную веками злобу, бескрайний депрессняк, а более всего — жесткое безразличие к другим и желание быть всенепременно любимым. С какого такого бодуна, интересно?..

Экзамены я сдаю все реже и реже. Когда-нибудь у меня случится последнее в текущей жизни испытание, а потом останется только врать внукам о том, каким я был умным и красивым. Тут вообще с моей стороны без проигрыша, потому как они меня в молодости из блевотины не доставали, так что я для них все равно буду немного святой и сильно маразматик.

Но я-то умру в шезлонге, окруженный миниатюрными тайками, а мир — он останется! С этой вот эмоциональной памятью, частной и общей. Тут Юнг наверняка бы меня поправил и изобрел бы термин «эмоциональное бессознательное».

Знаете, что он мне напоминает, этот современный мир? Фильм ужасов, в котором кодла энергетических вампиров вдруг поняла, что жрать-то нечего! Получилось так, что чистая родниковая энергия кончилась мгновенно и без предупреждения, как кончается вода в колодце. Ушла — и все. И нечем напиться, просто нечем — при внешнем благополучии, при огромном количестве шезлонгов и, опять же, таек.

То ли мне кажется, то ли я меняюсь, но в последнее время я и сам чувствую дефицит эмоций. Я вынужден закрывать глаза и в мыслях своих уходить в те годы, когда чувств было много, и можно было радоваться так, что сердце рвалось на части, или пугаться так, что оно же и останавливалось. Беда в том, что все чаще я не вижу в глазах людей ничего живого. Они что-то читают на своих ридерах, слушают музыку из белых наушников, бредут, не поднимая глаз, или смотрят сквозь тебя… Но не видят тебя, не воспринимают. Что они читают?.. «Американского психопата»? «Бойцовский клуб»? «Нейромантика»?.. Если бы… Они читают пустоту. Слушают пустоту. Едят пустоту. Пьют пустоту и ее же трахают.

Через пять лет придут массовые дешевые компьютеры, встроенные в очки, и реальность станет вообще не нужна. Можно будет смоделировать из воздуха шезлонги и таек, курить безвредные для окружающих электронные сигареты, пить искусственное пиво в виртуальной компании и кого угодно мочить в сортирах. Я даже предвижу первые салоны по продаже real emotions, вперемешку с ларьками попроще, где тебе тупо заливают синтетический адреналин.

Сколько мне (или всем нам) еще осталось до той горечи в словах Астафьева, которую он выдавил, вытащил из себя перед смертью: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание…»

Мне кажется, то же самое почувствовал Олдос Хаксли, мистик, утопист, любитель мескалина, псилоцибина с ЛСД, когда спросил самого себя: «А что, если наша Земля — ад какой-то другой планеты?» Спросил — и понял, что дальше спрашивать бесполезно.

Некоторые фразы называются афоризмами, потому что легко могут задушить, вырвать аорту или поменять местами стороны света. «Ты повернул глаза зрачками в душу, а там повсюду пятна черноты…»

Так вот, в последнее время мне тоже кажется, что наша Земля — не то место, куда приходил Астафьев. Я не смогу этого доказать, как не смогу выдать точный чертеж, карту или схему полного и беспросветного духовного каннибализма. Но я это чувствую, как и большинство животных, покрытых кожей.

Может быть, это и имел в виду Астафьев? И не это ли имел в виду Олдос Хаксли?..

«А что, если наша Земля — ад какой-то другой планеты?»

Да ладно! Так ли это невыносимо? Включите логику — это еще какой луч надежды.

Ведь тогда точно где-то существуют белоснежные ракушечные пляжи, кристальная зелень деревьев, места, где не принято убивать детей и где сами дети не способны уничтожать все живое. Где любовь — это норма, а ненависть лечится мятными таблетками. Где не надо учиться ломать позвоночник одним ударом или отстреливать все конечности за две секунды. Где люди не против помочь первому встречному, а в лифтах гадят только собаки.

Но если предположить другой вариант: наша Земля — это рай какой-то другой планеты… И попадание сюда инопланетное быдло воспринимает как награду за терпение и веру. И мы для них — ангелы хрен знает какого света… или как там это называется. Ангелы, погрязшие в пустоте, слушающие музыку из белых наушников, читающие в метро про то, как умирают неудачники, и при этом не чувствующие ничего. Чему мы научим праведников и святых другой планеты? Ах да, забыл — убивать мыслями. Это актуально.

«Мне нечего сказать вам на прощанье…»

 

1.

«Жара…» — вяло подумал майор, вытерев платком шею и заходя в гостиную.

Внутри натужно работали кондиционеры, но снаружи было такое буйное лето, что поначалу пригрезилось, что и здесь все плавится. Мягкие шторы бессильно свисали. Наталья сидела на диване, сосредоточено перелистывала какой-то журнал, но смотрела сквозь него. Взглянув на офицера милиции, она еле заметно кивнула, бросила журнал на стеклянный столик и спросила дежурно и без эмоций:

— Кофе?

— Спасибо. Какой тут кофе... У меня к вам неофициальный разговор, Наталья Леонидовна…

— Догадываюсь…

Измученный жарой майор невежливо обозначил улыбку одним углом рта и продолжил:

— Я, если вы не возражаете, сразу к делу. Похититель вашего сына, к сожалению… к большому моему сожалению, ответить не сможет. Он, как известно, застрелился… По крайней мере, такова предварительная версия. Но дело не закрыто. Есть основания полагать, что Петр Алексеевич Найденов был не один…

— Мм, — вдруг сказала Наталья и взялась рукой за лоб.

— Вам плохо? — майор сделал вид, что встревожился.

— Мне плохо уже давно. Продолжайте.

— Хорошо… Расследует дело старший лейтенант Кавалеров. Но… давайте откровенно, Владимир Геннадиевич заплатил мне за работу, а я выполнил ее… — на секунду замялся офицер, подбирая фразу, — не до конца…

— А вы думаете, что смогли бы выполнить? — усмехнулась женщина.

— Обычно я справлялся… — поморщился майор и перешел от безысходности к делу. — Не требую меня извинить, но хочу предложить вам помощь. Получается, небескорыстную, поскольку деньги я уже взял. Но помощь искреннюю…

— Чего же вы хотите? Мужа уже не вернуть… Сын, слава богу, со мной.

Майор опустил глаза, помолчал и снова взглянул на Наталью.

— Теперь речь, как ни странно, о вас…

— В каком смысле? Меня тоже хотят похитить?

— Хуже. Знаете, у сыскарей есть старое правило — искать того, кому это выгодно. А на сегодня, извините, это… — майор чуть замялся, — вы.

— Что?! — выпрямилась Наталья.

— Я не следователь. Но знаю, кто он такой и как он думает… Факты есть факты. Вы наследница всего имущества мужа, не так ли?..

— Да, Володя написал завещание. Он просто хотел, чтобы не было никаких «но».

— Тогда это первое. Я не знаю вашего реального финансового положения, но даже того, что просто лежит на поверхности, хватит не на одну семью и не на один год…

— Послушайте, Игорь Валерьевич, — перебила женщина, — я сама толком не знаю, как вы говорите, своего реального финансового положения. Я была слишком далека от его дел. Мне, кстати, сейчас придется что-то делать со всем этим… Не знаю, то ли продолжать управлять, то ли продавать все… У меня от этого голова кругом. Милевич с утра приходил, говорил, что положение серьезное, надо что-то предпринимать. А времени нет… желания нет. Сил нет вообще… А там все дымит, там же производство…

Игорь поморщился, покрутил головой и продолжил:

— Не отвлекайтесь. Второе… Мы вскрыли сейф в доме Петра Найденова. Там, в общем, почти ничего нет. Несколько личных документов, какие-то фотографии… Единственная бумага, которая имеет ценность — это завещание. Судя по всему, он довольно сильно привязался к мальчику…

— Что вы несете! — ахнула Наталья, закрыла лицо руками и закачала головой из стороны в сторону.

— Правду. К сожалению, без нее сейчас никак. Завещание заверено нотариусом, оно на имя Николая Владимировича Гиреева.

— Кого?.. Как?.. Что?! — мгновенно перестала раскачиваться Наталья и убрала руки от лица. — Он завещал все Коле?

— Именно. Поскольку Коля несовершеннолетний, то распоряжаться его имуществом придется вам. Вы — полноправный владелец дома в нормальном тихом районе, не очень хорошего автомобиля, пары счетов в банках… Но это не столь важно. Важно, что в результате всех этих событий человеком, которому, скажем так, повезло с точки зрения следователя более всего, являетесь вы.

Наталья смотрела на него широко открытыми глазами.

— Это же абсурд… — сказала она тихо.

— Это факты, — пожал плечами майор, — им и только им будет верить следователь Кавалеров. А больше его, честно говоря, ничего не интересует. Понимаете? Его назначили всего три дня назад, а он уже нашел подозреваемого. Вернее — подозреваемую. Без всяких, заметьте, погонь, выстрелов, засад и прочего. Хорошая перспектива, вам так не кажется?

— Это… — дальше женщина не смогла ничего сказать и просто застонала.

— Ладно, — твердо сказал майор, — в мои планы не входило вас пугать. Давайте думать, что будем делать, Наталья Леонидовна. Это важно. Я очень, очень, поверьте, не рад, что приходится вас напрягать в этом состоянии, но выхода нет — нам вместе придется что-то делать.

— Делать? Я не собираюсь оправдываться! — зло выкрикнула его собеседница.

— Очень даже правильно… Оправдания только усугубят подозрения.

— А дом действительно мой? — вдруг перебила его Наталья.

— Да. Но не прямо сейчас. Бумаги, оформление… посоветуйтесь с юристом. Кстати, когда к вам должен заехать Юрий Константинович?

— В три. Они с Милевичем все утро что-то обсуждали, потом мне все привезут, я должна решить… — Наталья опять застонала.

— Голова? — спросил майор.

— Нет, — покачала головой хозяйка, — сердце. Вернее — под сердцем. Вы не знает, где находится душа?

— Что? — не сразу понял Игорь. — А… знаете, душа сейчас мало кого волнует. Давайте лучше работать. Никто за нас этого делать не будет. Поэтому у меня сейчас души, считайте, нет, да и вам не советую.

— Хорошо. Дом, значит, мой… Я что-то должна говорить следователю? Ну… что-то правильное?

— Давайте сделаем так. Я постараюсь максимально отодвинуть эту встречу, но отменить ее, разумеется, не смогу... После разговора с вашим юристом наберите меня. Я приеду, и мы вместе постараемся как-то выбраться из этого лабиринта. Тут, видите ли, слишком много «если». И потом… я не знаю, как объяснить, это больше интуиция, но я думаю, что Камень… похититель был не один. Если так, то все очень сложно. Вы не заметили, наверное, но после смерти Владимира Геннадиевича Милевич отпустил всех привлеченных специалистов. Я бы хотел, чтобы вы твердо помнили, что теперь вас и Колю охраняют только сотрудники службы безопасности «Антакорса», и это хорошо — вы их знаете в лицо. С другой стороны, у них, кроме вашей личной охраны, еще море дел. Если вдруг случайно увидите незнакомое лицо — ни при каких обстоятельствах не подпускайте его к себе. В этом случае незазорно даже спрятаться, до появления наших… извините, ваших.

— Я поняла, буду прятаться под кроватью… — устало и горько усмехнулась Наталья. — А дом, значит, мой… Буду прятаться… Камуфляжная сетка где-то была. Муж на охоту с ней ездил.

— Ну и прекрасно. Шутите — это уже хорошо. Я сейчас должен идти. Скажите, а где Коля?

Хозяйка испуганно вскочила, но взяла себя в руки и тут же села.

— Слушайте, вы меня напугали. Пожалуйста, не делайте так больше. Он спит у себя в спальне. Лена ему читала книжку, должна быть рядом с ним.

Майор огромным усилием воли обозначил виноватую улыбку:

— Не хотел. Но знать в данном случае нужно. До вечера.

Он поднялся и быстро вышел.

— До свидания, — обессиленно ответила Наталья, посмотрела ему вслед, взяла в руки журнал, тут же бросила и побежала наверх, к сыну, в уютную спальню с африканскими детскими обоями.

Она летела по лестнице с никелированными поручнями, мелькая ногами в тапочках, прыгала через ступеньки, цепляясь за перила, тащила себя, с колотящимся сердцем, на второй этаж. Возле двери несколько раз глубоко вздохнула, чтобы не испугать, и осторожно открыла дверь. Лена сидела в кресле рядом с кроватью; повернув голову на звук и опередив мать, она успокаивающе прижала палец к губам. Наталья кивнула, немного постояла и вышла. Все было хорошо. За окном изнывало лето. Внутри работал кондиционер. Жара и неприятности были где-то там…

Коля раньше не любил спать днем. Поначалу его с трудом уговаривали, но детский врач сказал: не желает ребенок — и не надо его заставлять. Пусть спит ночью, это не противоречит природе. С ним согласились — все же светило педиатрии.

Так было до того самого момента, когда ранним утром случайный патруль ДПС заметил за городом целеустремленно бредущую фигурку мальчика. Изорванное полотно старого шоссе криво петляло вдоль прямой как стрела новой трассы, но мальчишка шел в город именно по нему, при этом он не торопился и экономил силы. Детям в таком возрасте гулять, конечно, не запрещено, но бравые милиционеры справедливо предположили, что это тот самый похищенный ребенок, о котором орали на каждом углу, и тут же свернули на разбитую дорогу. Догнав мальчика, они осторожно уточнили у него фамилию и тут же отчитались по рации, что одной гадостью в мире стало меньше.

Радиоголос, искаженный эфиром, нервно приказал им немедленно везти ребенка в город, и уже через двадцать минут несколько черных машин встретили их недалеко от поста ГИБДД. Мрачные пассажиры этих машин предъявили документы, пересадили мальчика в наглухо тонированный джип на заднее сидение, посовещались, после чего одни рванули в город, другие — в обратном направлении. Обескураженные милиционеры пожали плечами и поехали по своим делам.

Внутри джипа Коля сначала сел, а потом лег на бок. Водитель посмотрел в зеркало и твердо сказал:

— Ноги не клади на сидение. Испачкаешь.

Коля промолчал, но опять сел ровно и стал смотреть в окно. Там все мелькало, мельтешило и бороздило, догнивал весенний расползающийся снег. Грязь была фантастическая.

— Я тебя знаю, — сказал мальчик, — ты Чингис. Мы к папе едем?

Водитель на мгновение бросил взгляд в зеркало заднего вида, тут же посмотрел вперед и аккуратно пропустил неприятный люк между колесами.

— Мы к папе едем? — снова спросил мальчик с бронзой в голосе.

Чингис кивнул, не желая разговаривать.

— Почему молчишь? — крикнул Коля.

Водитель снова посмотрел в зеркало. Ребенок начинал доставать. Чингис сбросил скорость, нарочито мягко остановил машину на обочине, потом отпустил руль и, глядя прямо перед собой, стал чеканить каждую фразу безо всяких эмоций:

— Не кричи. Мешаешь вести машину. Едем домой. Отца там нет, но есть мама. Или ты только к папе хочешь?

— К маме тоже, — подумал и не стал спорить Коля.

— Тогда сиди, скоро приедем. Не отвлекай меня, я двадцать часов не спал.

— Почему?

— Искал тебя. Мы все тебя искали. Если вопросов нет, то поедем.

Коля шмыгнул носом и замолчал. Но когда Чингис уже трогался, он вдруг встрепенулся и спросил:

— А дядя Камень где?

— Найдем, не волнуйся, — процедил сквозь зубы водитель и усмехнулся, когда Коля вдруг попросил:

— Не убивайте его… Он тоже не спал.

Чингис стиснул руль руками.

— Ты машину его можешь узнать? — осторожно спросил он.

— «Ниссан», — без размышлений выпалил мальчик.

— Не путаешь?

— Там значок был…

— Модель какая? Еще что-нибудь было написано?

— Большой «Ниссан». Как джип.

— «Террано», «патрол», «инфинити»? Не помнишь?

— Не знаю. Там были буквы, но я забыл. У папы лучше машина, «Митсубиси Паджеро»…

— Номер тоже не помнишь? — перебил его водитель.

— Я не видел. Там грязь была.

Чингис помолчал.

— Ладно, все, отдыхай. Скоро к маме приедем, — потом взял с переднего сидения сотовый телефон, нажал кнопку и быстро отчитался: — Минут через двадцать. Если в пробку не попаду, конечно… Хорошо, я проеду по параллельной улице.

Всю оставшуюся дорогу Коля молча глядел в окно.

На обочинах медленно догнивал, растекался серой кровью последний снег.

А сотрудник службы безопасности Марат Руфаев, позывной «Чингис», вдруг осознал, что не помнит, когда у него самого закончилось детство. Память хранила несколько секунд блаженства, ощущения материнской любви, солнечный запах молока… А потом всю жизнь — борьба со страхом, косые дожди, трассеры, бетонная пыль на зубах, соленый привкус, ощущение прицела на спине, мимолетное расслабление, когда после прыжка падаешь за кирпичную стену и на какое-то мгновение становишься невидим и недосягаем для пуль…

В самых ранних воспоминаниях страх был неярким, тлеющим, иногда смешным и нечетким. А потом он стал резким, разноцветным, пылающим и рвущим сердце на куски. Вот и вся разница.

 

2.

Мама отчего-то бегала, трясла меня, тормошила, спрашивала, заглядывала в глаза, кричала на всех, била кого-то наотмашь, снова кидалась ко мне и обнимала что есть силы… В какой-то момент мне стало больно, и я вскрикнул. Потом кто-то подошел и мягко, но настойчиво посадил маму на диван.

Я стоял посреди зала и молчал. О чем было говорить? Я не знал… Никто не знал. О чем она меня спрашивала? Не знаю. Говорила обо всем сразу и кричала какую-то ерунду. Что я маленький, что все чего-то наделали... Чингис постоял у двери, посмотрел мне в глаза — издалека и вроде по-доброму, хотя не поймешь — и вышел.

Потом откуда-то вынырнул врач, присел на диван рядом с мамой, потрогал ее руки и сделал укол. Она рвалась ко мне, но доктор не пускал ее и что-то тихонько говорил, все время одно и то же: «Все будет хорошо… успокойтесь… вам нельзя волноваться». А она уже не волновалась, она оседала на глазах, как весенний снег.

— Где папа? — спросил я и тут же понял, что лучше б я не спрашивал.

Мама опять вскочила, стала ужасно некрасивой и закричала. Я почувствовал себя виноватым и пошел наверх. Пока забирался по лестнице, несколько раз обернулся. Мама все кричала, кричала и не могла остановиться, несмотря на укол. Врач с раздражением посмотрел на меня и покачал головой.

Когда я открыл дверь, то понял, что попал не туда. Комната была моя, но она мне вдруг перестала нравиться. Слишком большая, слишком светлая… И спрятаться в ней негде. Стоишь посредине — и ни норки, ни травы, ни кустика…

Даже сквозь дверь я слышал пронзительный голос мамы: «Покормите его, покормите». Но я не хотел есть… С чего она решила, что я голоден? От людей устал — да. И даже уже немножко от нее. Или отвык…

Это теперь все так будут кричать? Так ведь и оглохнуть недолго. Я же вернулся, зачем столько шума?..

Интересно, что сейчас делает Камень?..

Вдруг я почувствовал запах. Странно… У Камня не было никакого запаха — ни в доме, ни у меня в бункере. А тут был. Детский, сладкий, противный. Я понюхал рукав — нет, не такой запах. Тут пахнет чем-то странным, словно кто-то прячется… или врет.

Я обошел комнату, посмотрел на африканские обои со слонами и жирафами. На обоях слоник разбрызгивал воду из хобота, в никуда, просто выливая ее. А ведь жарко в Африке, я по телевизору видел. Откуда он воду берет? Там, правда, река есть на обоях, но далеко. Не мог же он полстены пройти с водой и только потом ее разбрызгать. Что он там поливает? Кому это все надо?.. Ерунда какая-то. Не будет слон воду просто так носить.

Я сел на кровать — она у меня огромная, на вырост. Хочешь — так ложись, хочешь — поперек. Я посидел немного и упал на спину. На потолке застыл один солнечный заяц. Один. И никуда не двигался. Надо будет узнать — откуда он. Еще люстра на потолке. Матовый шар с чем-то серебристым внутри. То ли мертвое солнце, то ли живая луна. Не включенная только. Я не запомнил, какие лампочки были у Камня на потолке… Помню, что света было всегда много, все сверкало. А у нас Ленка все гасит. Не успеешь выйти из комнаты — бежит, щелкает, бурчит чего-то… надоела уже. Дядя Камень огонь любит. Свет любит. Чистоту.

Открылась дверь, в комнату заглянула Ленка. Под дверью, что ли, ждала, мысли читала… Заплаканная почему-то. Посмотрела на меня и сказала, всхлипывая:

— Разденься, я постираю все…

Я помотал головой. Чего стирать, в грязи не валялся… Просто шел по ней.

— Не хочешь?

Ну что за дура! Ясно же, что не хочу…

— Я молилась за тебя, Коля. Очень рада, что ты вернулся.

Я посмотрел на нее и вздохнул. Черт с тобой, веселись. Молилась она… Снял куртку, отдал ей. Ленка тут же вцепилась в нее мертвой хваткой и стала остальное стягивать, но я не дал, вырвал из ее руки ворот рубашки и пригладил его. Она ушла с моей курткой и на прощанье улыбнулась. Почему-то виновато.

Я ничего ей не сказал. Лень было. От нее так просто не отвяжешься. Я раз слышал, как мама ей выговаривала, чтобы не слишком со мной церемонилась. После этого она и развернулась вовсю — командовала, доедать заставляла, зубную щетку на место ставить… Да не все ли равно, где она стоит? Ерунда какая-то…

А где папа? На машине хочу научиться ездить.

Я теперь многое умею. Стрелять, например. Дядя Камень показал. А как ездить — не показывал. А надо. Во всех фильмах на машинах катаются. На ногах не успеешь никуда.

Я поднялся и посмотрел во двор. Там качели висят, железные, белой краской покрашены. С осени на них никто не качался, только вот под Новый год я залезал. Холодные они зимой, неприятно. Сейчас прямо под ними лужа серая.

Лето хочу. Воду. Песок. Чтобы воздух дрожал. Я помню — над землей все кривое становится, струится.

Я стоял, смотрел во двор, лениво вертел головой… И вдруг что-то в ней взорвалось с такой силой, что я даже рот открыл. То ли выстрел, то ли живое что лопнуло, и голос раздался — хищный, отчаянный:

— Домой! Домой! Домой!

Вспышка ударила по глазам, и я на пол рухнул. Сижу, головой качаю. Голос-то — дяди Камня. Дальний, летящий. Сильный, яростный, словно он по пальцу себе молотком ударил. Без границ голос. Обжигающий. Как оскал у собаки: слюна с клыков капает, бездна в глазах, шерсть дыбом на спине…

— Домой!

Тут же засосало меня куда-то, вывернуло наизнанку, ударило с хрустом, и полетел я, кувыркаясь, сбивая себе все суставы, сдирая кожу, задыхаясь от запаха крови в носу, захлебываясь от ее вкуса на языке. Летели вокруг деревья черные, без листьев, красные мутные облака, через которые пыталось пробиться желтое холодное солнце, свистел черный ветер, скрипел на зубах песок, несло меня щепкой, полиэтиленовым пакетом по ветру, разбивало обо что-то, выжимало рваную горячую кашу из меня, ломало и выкручивало…

А потом стало тихо совсем, из носа пошла кровь. Я лежал на спине, прямо на полу, а кровь струилась вниз по щекам. Липкая и соленая, она даже проникла в рот и стала жечь. Но больно не было. Да и плохо не было. И грустно тоже. Нормально было. Словно кто крутил кубик Рубика, мучился, размышлял, а потом он сам собой разрешился — и стало скучно. Сложенный кубик Рубика никому не нужен. Часы где-то щелкали все громче и громче, пока не стали больно бухать у меня в ушах.

Неподвижный солнечный зайчик на потолке стал мерцать, потом закрутился на месте, превращаясь в сверкающую воронку, а потом у меня в голове заработал плеер:

«Нет никого, кроме тебя.

Не верь этому миру, он делает тебя слабым. Вокруг одни враги.

Смотри в глаза, а если не видишь глаз — нюхай. Страх пахнет мелко и остро; ненависть — жестко, отчаянно; доброта — легко и беззаботно. Обман пахнет красиво, очень красиво, но этот запах быстро проходит. Если кто-то перестал пахнуть — он спрятался. Если резко начал пахнуть — это враг.

Но главное — слушай. Если слушать каждый день одно и то же, ты начнешь различать оттенки, сможешь легко отделять вранье от правды, но не доверяй никому, даже если тебе кажется, что человек прав. Правда для одного — ложь для другого.

Не доверяй никому. Каждый рано или поздно стреляет в спину. Научись стрелять первым.

Прав всегда тот, кто выжил…»

Светящаяся воронка остановилась, стало пронзительно, резко, горячо, голодно. Я глотал собственную кровь, скопившуюся во рту.

Все прошло. Не знаю, что это было. Остался вкус крови; как оказалось — на всю жизнь. Как и голод.

Потом я встал, зажал рукой нос и стал смотреть по сторонам. На маленьком комоде было много мягких игрушек; я взял плюшевого медвежонка, у которого в прошлой жизни было какое-то странное-престранное имя, и стал им вытираться. Хотел сначала вытереться шторой, но представил пятна — и не стал. Некрасиво.

А игрушки ведь не нужны, от них только пыль. Медведя не хватило, я взял какого-то дельфина, но он был жесткий, поэтому я побежал в ванную, бросил там окровавленную плюшевую дрянь, подошел к своей раковине (она у меня невысокая, специально папа приказал сделать), открыл воду и стал смывать с себя красное. Отмыл все, взял полотенце, вытерся, взял второе. Шмыгнул носом — кровь еще была внутри, но уже не жгла. Рубашка, конечно, вся пятнами пошла, кинул ее в ванну — потом Ленка разберется. Остался в одной майке.

От вкуса крови очень сильно захотелось есть. Мама была права — меня надо покормить. Я вышел из ванной комнаты и пошел на кухню. Терпеть голод я не собирался.

На кухне никого не было. На плите стояли какие-то кастрюли, но я не стал туда лезть — еще опрокинешь на себя; просто открыл холодильник, вытащил на стол какое-то нарезанное мясо, колбасу, сыр, булку взял белую, оторвал кусок, стал жевать.

Молока бы… Вернулся к холодильнику, вытащил пакет. Стаканы высоко стоят — не достану, да и лень. Стал пить из пакета. Облился весь, теперь еще и майка мокрая. Щекотно стало от влаги. Засмеялся набитым ртом, чуть не поперхнулся.

Зашла невыносимая Ленка, всплеснула руками, — я даже разозлился: да что такое, крадется она за мной, что ли?!

— Коля! Ты почему не попросил? Я бы на стол накрыла!

А что я скажу, рот-то занят. Отмахнулся одной рукой. Ленка тут же давай кастрюлями греметь, что-то готовить. Я взял свой бутерброд и пошел в столовую. Ленка — она правильная, только надоедает иногда. Бегает чего-то, мельтешит.

В столовой в окно било солнце. Хорошее, жаркое. Это снаружи оно еще холодное, а через стекло греет.

Лето хочу… Воду… Чтобы воздух дрожал над песком. Струился. Как масло в лавовой лампе… или, может, не масло туда наливают? Я люблю смотреть…

За месяц столько серого и грязного насмотрелся, что глаза болят. Зеленого хочу, мятного, живого, вкусного. Папа где? На машине хочу научиться. Чтобы быстро, чтобы не ногами ходить, чтобы везде успевать. В фильмах все на автомобилях ездят. А есть машины настоящие, но для детей?.. Не игрушечные, а чтобы с мотором была, с бензином, чтобы водить можно было по улице… Нет, наверное. Или есть? Надо папу спросить, а он еще на работе. И телефон мне надо сотовый. Слайдер или кирпичиком. Раскладушки папа не любит — и правильно.

Беда только вот в чем: дядя Камень… он только что умер. Я услышал это, почувствовал, запомнил.

Но только не пойму — почему. Он же здоровый был. Сильный, смелый. Мне кажется, он чудовище. Из «Аленького цветочка». Он к себе ушел, на остров. Но он вернется. Не знаю как, не знаю когда, но вернется. Отдохнет, полежит, выспится — и вернется.

Я только не знаю, что с ним делать. Его ведь убить уже нельзя.

Лето хочу, чтобы воздух дрожал. Летом, если наклониться над травой — она вся живая. Там все жужжит, стрекочет, хрустит. Там всегда прав тот, кто выжил…

 

3.

Около десяти часов утра в тихом квартале города, когда те, кто работал, уже давно разъехались, а те, кто принципиально валял дурака, еще не проснулись, появились два автомобиля, резво проехались вдоль сиреневых кустов по сонной улочке и остановились возле строгих металлических ворот. Из первой машины вышла, играя желваками, Наталья, осмотрела почти незаметную на фоне ворот дверь и вдруг резко ударила ее ногой, отчего вся конструкция заходила стальными волнами:

— Открывай, сволочь!

— Наталья Леонидовна, — суетливо подбежал водитель и предусмотрительно встал между ней и калиткой, — не надо! Там все равно никого нет. Вот же ключ, — покачал он связкой.

— Понятно, — кивнула головой Наталья и глухо приказала: — Открывай!

Водитель деликатно открыл гулкую стальную дверь и тут же с соседнего участка раздался старушечий голос:

— В чем дело? Зачем вы стучите ногами? У вас рук нет?

Забор между участками строители из прошлого тысячелетия возвели навеки, но был он строго декоративным. В том смысле, что представлял собой бетонную вязь из огромных шестигранных ячеек. Кошки такую конструкцию проходили насквозь, да и человек мог перелезть безо всякого труда, используя ячейки в качестве ступенек лестницы. Сейчас из одной такой соты, не мигая, на шумных посетителей смотрели глаза бдительной старушенции.

Наталья посмотрела на водителя и поморщилась. Тот мгновенно понял, кивнул головой и подбежал по насыпной тропинке из белой крошки прямиком к нужной соте.

— Прошу извинить, если мы вас побеспокоили, — сообщил он через ограду, — это Наталья Леонидовна Гиреева. Теперь это ее дом. Я ее водитель, меня зовут Павел.

— Ее дом?.. Она что, родственница Петра Алексеевича?

Водитель оглянулся на хозяйку, задумался на секунду, тут же повернулся и ответил:

— Не совсем… Впрочем, я думаю, вы очень скоро познакомитесь поближе.

— У нас, молодой человек, — не обращая внимания на его, по ее мнению, явно бессмысленные слова, сказала бабуля, — на улице всегда очень тихо. Это приличная улица. До вас здесь жил очень интеллигентный человек. Правда, несколько раз сюда приезжали милиционеры, что-то искали и никак не могли найти. Приходили и ко мне. Само собой, это какое-то недоразумение… Обвинять в чем-то Петра Алексеевича глупо, а то и подло…

— Хм… — не нашелся что сказать Павел, — разумеется. Еще раз примите искренние… — у водителя чуть не вырвалось «соболезнования», — извинения.

— И не сигнальте под окнами! — слегка повысила голос соседка.

— Простите… А мы разве сигналили? — удивился Павел.

— Я на будущее. У нас очень… тихая… улица, — она сказала это с разбивкой, словно бестолковому или сильно выпившему.

— Хорошо-хорошо, — замахал на нее обеими руками водитель, — мы не причиним вам никакого беспокойства…

В это время Наталья уже сорвала опечатанную бумажную ленту с дверей, которая и без того почти отвалилась, и попала в дом.

Внутри давно никого не было. Дело было даже не в пыли, не в запахе, который, впрочем, все равно отсутствовал, а в ощущении. В этом доме все замерло. В воздухе не было ничего — ни хорошего, ни плохого, ни ощущений, ни проблем, ни удовольствий. Стоп-кадр. Как если бы кто-то пытался запечатлеть для потомков сломанный метроном. Или спящего кота. Или открывшего рот крокодила, который, как известно, может таким образом проветривать глотку часами.

Наталья прошла в зал. Потрогала рукой диван, села на него перед абсолютно пустым стеклянным журнальным столиком.

Вошел Юрий Константинович, давнишний семейный консультант по юридическим вопросам, вальяжно размахивая роскошной кожаной папкой.

— Значит, дом мой?.. Я хочу все это сжечь! — тихо объявила Наталья.

— Нет, — покачал головой Юрий, — вы не можете этого сделать. Хотя бы по соображениям безопасности. Рядом еще два дома.

— А как я его могу уничтожить?

— Снести здание и вывезти мусор. Но зачем вам это? Продайте и забудьте о нем. Разве это не одно и то же?

— Нет… — проговорила она, — я бы хотела сжечь весь квартал. Все деревья, к которым он прикасался, скамейки, на которых он сидел, цветы гнусные, на которые он смотрел, воздух, которым он дышал… Разве этого нельзя сделать?

— Намеренно сжечь здание, находящееся в непосредственной близости от других строений, принадлежащих другим собственникам, вы, Наталья Леонидовна, не имеете права. И потом, участок все равно останется. Давайте лучше рассмотрим реальные возможности. Сейчас осмотрим дом, посмотрим, что мы имеем в наличии, а завтра я приглашу хорошего риелтора, и он нам за три недели найдет покупателя. Район хороший, тихий… если не задирать цену, то продадим даже быстрее. Вы же не будете настаивать на максимальной цене, я надеюсь?

Наталья устало покачала головой.

— Не буду.

— Вот и славненько. Ну-с, с чего начнем?.. Я предлагаю сверху. Спускаться всегда легче.

Женщина прижала пальцы к вискам:

— Зачем я вообще сюда приехала? Голова болит…

— Наталья Леонидовна! Я могу сделать все сам и предоставить подробный отчет… скажем, к вечеру. С моими предложениями и примечаниями. Так что вы можете ехать, ваше присутствие здесь совершенно не обязательно, уверяю вас! — как можно вежливей объяснил юрист.

Наталья помолчала, встряхнула головой и твердо сказала:

— Нет. Я хочу все здесь увидеть. Я хочу понять, что произошло с Колей.

Юрий вежливо кашлянул и пожал плечами:

— Хорошо. Где-то я вас даже понимаю. Идемте наверх, начнем с чердака… или что там у нас имеется?..

— Мансарда вроде бы…

Дом был старым, но не дряхлым, к тому же недавно здесь был сделан капитальный ремонт. Судя по виду, дубовая лестница отъела львиную долю бюджета. Он была безукоризненна и совершенно не скрипела, благородно отсвечивая матовым лаком. Поручень бежал вверх без изломов и спотыканий, подстраиваясь под ладонь. Балясины из хромированной стали в текущем столетии тускнеть не собирались.

С последним пролетом лестница сильно сужалась, несколько упрощалась в дизайне и круто взлетала вверх. Под потолком из отборной сосновой вагонки кружились редкие золотистые искры пыли. Мансардные окна давали много света, но из них ничего не было видно, кроме неба. Особой обстановки, собственно, здесь и не было. Только ковровое покрытие солнечного бежевого цвета с очень длинным ворсом и маленький, похожий на японский, столик. Еще валялась пара подушек… Странное помещение: много солнца, пространства, идеальное место для размышлений — но не получается думать. Не за что зацепиться взгляду. Пусто.

— Мне кажется, он здесь не спал, — задумчиво произнес Юрий Михайлович, — но у него была тут лежка. Как у кота.

— В каком смысле? — поинтересовалась Наталья.

— Коты — они спят в одном месте, а отдыхают в другом.

— От чего? — усмехнулась женщина. — От работы?

— Действительно, — улыбнулся юрист, — трудоголики из них те еще. Я просто в какой-то передаче смотрел. Не подумайте, что я специалист по котам.

В углу мансарды, там, где из-за крыши получилась сильно наклоненная стена, виднелась еле заметная, обшитая той же вагонкой дверь.

— А там что? — спросила Наталья.

— Наверняка технологическое помещение. Сейчас гляну… Да, просто отсек: керамзит, кабель, трубы… Все ясно. Пойдемте ниже.

На втором этаже помещений было больше. Собственно, тут и жил бывший хозяин. Спальня с широкой двуспальной кроватью, но с одной подушкой. Ванная комната, в которой было только два цвета — хром и неживая стерильная глянцевая белизна. И большой кабинет с шикарным, даже слишком шикарным черным столом. На нем стояли два компьютерных монитора; еще один, сенсорный, был вмонтирован в стол. Клавиатура с выдернутым разъемом лежала на столе.

— Системные блоки изъяты, — предугадал вопрос Юрий, подошел и сел в кресло. — Да-а… о таком кресле, Наталья Леонидовна, можно только мечтать… — юрист с удовольствием крутанулся и откинулся на спинку.

— Они так и не нашли ничего в компьютерах?

— Ничего. Жестких дисков в них попросту не оказалось. Куда он их дел — никто не знает. Обыскали все. Судя по тому, что винчестеры изначально были в контейнерах, он их вытаскивал и куда-то прятал, если надолго уезжал. Может быть, со временем и найдем. Тогда многое станет ясно. А пока все пасмурно…

— Пойдемте на первый… — повернулась женщина, потеряв всякий интерес к кабинету.

На первом этаже было гораздо просторней. Кухня, столовая, совмещенная с залом, и специальная комната для прослушивания музыки. Из зала дверь вела в просторный гараж, из него — под летний навес.

Из кухни можно было спуститься в подвал с прачечной, из гаража — в тренажерный зал и еще в одно помещение, о котором не знал никто. Его Петр Алексеевич Найденов называл «бункером» и несколько дней держал там малолетнего Николая Владимировича Гиреева. Цель неизвестна.

В этом самом «бункере» Наталья села на кровать и замолчала. Юрий стоял рядом и чувствовал себя неуютно. Рядом был стол с монитором и клавиатурой, но стула не было. Сесть рядом с Гиреевой он не решился, поэтому просто стоял и смотрел на стену. На ней косо висел рисунок. Обычный, детский, без особого сюжета. Дом, дерево, вверху справа солнце с жирными лучами, один маленький человек и один большой.

— Это, должно быть, Коля нарисовал… — вдруг сказала женщина. — Он вообще любил... Только дома он рисовал роботов и драконов, а тут… Как вы думаете, кого он изобразил?

Юрий пожал плечами:

— Не буду гадать, Наталья Леонидовна. Если честно, я в детских рисунках ничего не понимаю. Давайте лучше поднимемся, тут уже смотреть не на что.

Женщина промолчала, потом сняла туфли и легла на кровать.

— Что вы делаете? — недоуменно спросил юрист.

Наталья лежала и смотрела вверх.

— Думаю… Как все просто: разрушил все и скрылся. И никак его не достанешь. Нет такого способа, чтобы вытащить его оттуда. Остается только ждать.

— Чего ждать? — не понял Юрий Михайлович.

— Когда я туда попаду… Хочу спросить. Хочу найти, вырвать сердце и спросить.

— Ну это вы зря. Жизнь все равно продолжается… — ему стало стыдно за дежурную отговорку. — Наталья Леонидовна, примите решение, пожалуйста! Мы продаем дом? Если да, то вы можете о нем забыть. Я приглашу вас только подписать бумаги, ничем лишним, уверяю вас, не побеспокою.

Гиреева отвернулась к стене и стала царапать обои большим красивым ногтем.

— Он, наверное, так же засыпал. Смотрел на стену… Пальцем водил… Потом закрывал глаза.

Юрист посмотрел по сторонам, вздохнул, повернулся и решительно вышел, бросив на ходу:

— Я вас жду на улице. Не задерживайтесь.

Наталья не шевельнулась.

У самого крыльца Юрий лицом к лицу столкнулся со старушкой из соседнего дома.

— Здравствуйте еще раз! — неожиданно резво сказала пенсионерка и представилась: — Моя фамилия — Глинская. Вероятно, слышали? Меня зовут Ираида Семеновна.

Юрист понятия не имел ни о каких Глинских, но кивнул. Этот жест можно было трактовать как угодно — хоть «да», хоть «нет», хоть как хондроз шейных позвонков. Профессия предполагала импровизацию.

— Очень приятно… Юрий Константинович! — представился он. — Знаете, мы уже уезжаем. Если у вас какое-то дело, с удовольствием побеседуем с вами в следующий раз. Уверяю, мы сможем положительно решить любые проблемы… Любые! — подчеркнул юрист, поднимая указательный палец.

— До следующего раза дожить надо, — без всякой дипломатии съязвила старушка и тут же ошарашила юриста: — А собаку заберите сейчас!

— Какую собаку? — раздался с крыльца голос Натальи.

— Раз вы хозяйка, то и пес ваш, — повернулась к ней Глинская.

В этот момент к ногам старушенции молнией метнулся небольшой, но очень упитанный и лохматый пес с длинными ушами. Хвост его вертелся с космической скоростью, глаза сияли преданностью.

— Что? Зачем мне это? — не поняла Гиреева.

— Это ваше дело. Просто сначала исчез Петр Алексеевич, потом пришли милиционеры. К тому времени Джек уже пару дней ничего не ел, а главное — не пил… Выскочил из дома, стал прямо из лужи лакать. Я его взяла к себе, не пропадать же собаке.

Джек сел, перестал хвостом изображать вентилятор и высунул язык не хуже Эйнштейна.

— Это его собака? — угрожающе спросила, тут же заводясь, Наталья. — Его?!. Его собака? Это точно? Вы не шутите? — уточняла она.

— Да какие шутки, любезная… У меня суставный ревматизм, стала бы я до вашего двора просто так ковылять!

— А-а-а! — закричала женщина и вдруг сильно ударила пса ногой. Пес, полный недоумения к людям, успел увернуться, но все же Наталья слегка его задела. — Убью, гад!

Джек рванул сквозь кусты за дом, не особо вникая в происходящее, ведомый исключительно инстинктом. Людей понимать вообще не надо. Их надо или любить, или бояться, а рассуждать тут нечего. Возможно, он в чем-то был виноват, это сейчас не важно. Важно уйти из-под ноги, постараться отсидеться и зализать рану, если таковая обнаружится. Не впервой.

Юрий Константинович, хотя и опешил на мгновение, тут же привел себя в состояние полной боевой готовности, крепко схватил Наталью за плечи и стал успокаивать, не особо подбирая слова:

— Тихо! Собака ни в чем не виновата… Зачем вы так. Перестаньте, это же просто глупо, Наталья Леонидовна… Песик же — не хозяин, что ж вы так на него?..

Женщина обмякла у него в руках и беззвучно заплакала.

В этот момент с грохотом открылась металлическая дверь и во двор вошли Коля с Чингисом. Охранник посмотрел Юрию в глаза и вопросительно поднял подбородок. Тот головой показал на Наталью и пожал плечами. Коля подошел к маме и дернул ее за руку. Женщина встрепенулась:

— Марат, в чем дело? Почему Коля здесь? Ты с ума сошел?

— Мама, — сказал вдруг мальчик, — это же мой дом, правда?

Наталья присела на корточки, взяла его лицо в свои руки и стала горячо шептать:

— Сынок, это не твой дом, это вообще не дом, это горе одно, поедем отсюда быстрее, мне здесь больно, забудь о нем…

— Мам, — жестко повторил вопрос Коля, — это же мой дом? Мне сказали, что это мой дом, что дядя Камень мне его оставил!

— Я его сожгу, сынок, не волнуйся!

— Не надо сжигать! — звонко вскрикнул мальчик.

— Почему не надо? — удивилась женщина.

— Я жить тут буду!

Наталья резко вскочила и устало, сдавленно закричала. Или ей показалось, что закричала — никто ведь не услышал.

Ее мир, бывший до этого момента болезненным, но все же неуловимо симметричным, как узор в калейдоскопе, вдруг сошел с ума и закрутился с такой безумной скоростью, что зеркала лопнули, мир взорвался хрустящим безумным хаосом, рассыпав свои бессмысленные стекляшки. Но этого никто не понял. Кроме нее.

Старушка просто покачала головой.

Джек осторожно выглянул из-за угла.

Коля мягко отпустил мамину руку и поднялся на крыльцо.

Чингис вообще не шелохнулся: подопечный был в полной безопасности. А это — главное.

 

4.

Этот псих мне не понравился. Чингис, правда, сказал, что он не псих, а психолог или психиатр, но не все ли равно…

Мама неделю назад начала разговаривать с папой. Она сидела в его кабинете и часами спорила, убеждала его, смеялась и плакала. Сначала, если кто-то заходил, она замолкала и опускала глаза. А позавчера, когда я зашел, она вдруг повернулась ко мне и сказала:

— Да вот можешь у Коли спросить! Правда, сынок?..

Не знаю почему, но я тут же кивнул головой. Это было странно, но я не удивился, я просто почувствовал, что так надо. Папы не было, его еще весной застрелил милиционер. Я раньше думал, что они должны защищать, но Чингис сказал, что они ничего и никому не должны. Просто так получилось.

Сегодня утром маму увезли в больницу. Приехали два очень вежливых врача, с ними двое тоже в белом, но какие-то странные, огромные и без лиц. Мне сказали, что это санитары. Чудное название… У меня в одной книжке было про волков, санитаров леса. Эти тоже были похожи на волков. Только волки все чуют, а эти… как поленья.

Потом один врач уехал с мамой. А второй со мной остался.

— Выйдите, пожалуйста, — попросил он Чингиса, — я с мальчиком поговорю.

Марат кивнул и повернулся уходить. Но тут мне стало одиноко. И страшно. Не знаю… Я привык к нему, а когда он отходил, я чувствовал что-то такое… липкое. Становилось трудно дышать.

Поэтому я сказал:

— Нет! Пусть останется!

— Коля, — вкрадчиво сказал псих, — Марат посидит в другой комнате. Чтобы нам не мешать. Не более того.

— Что значит — «не более того»? — спросил я. Не люблю, когда непонятно говорят.

— Мм… нам с тобой просто надо поговорить.

— Чингис мне не мешает! — нахмурился я.

— Марат. Его зовут Марат, — почему-то поправил меня псих.

— Какая разница? — спросил я.

— Марат — это имя. А Чингис — прозвище. Может быть, ему неприятно…

— Чингис! Тебе неприятно? — крикнул я.

Тот вопросительно посмотрел на врача, подумал и ответил почему-то ему, а не мне:

— Я привык. Да и не все ли равно?

— Было бы хорошо, если бы ко взрослым он обращался по имени. И на «вы». Это много значит, поверьте. Но сегодня не будем настаивать на этом… Коля, — опять мягко спросил он у меня, — может быть, дядя Марат выйдет в соседнюю комнату и подождет?..

И хотя не так уж я страдал без Чингиса, но вдруг что-то почувствовал и заупрямился:

— Нет! Пусть здесь будет!

— Хорошо-хорошо, — согласился псих, — давайте поговорим втроем, это даже полезно.

Вот же хитрый какой. Что значит — «полезно»?.. Кому полезно?.. Мне просто не нравится. Опасно.

Дальше он начал меня спрашивать. Сколько мне лет, что я люблю, хорошо ли я сплю, какая моя любимая игрушка… Сказал, что у него, когда он был маленьким, был любимый плюшевый серый слон, у которого все время рвался хобот — и приходилось его зашивать.

— Слон — это хорошо. Если мягкий. Им кровь можно вытирать, — сказал я.

— Какую кровь? — то ли удивился, то ли обрадовался псих.

— У меня из носа пошла. Я медведем вытирался.

— И как? — улыбнулся врач.

— Не хватило. Пришлось в ванную бежать… А ваш слон, наверное, больше был. Его бы хватило.

Потом псих меня спросил, во что я сейчас играю, что ем, и попросил посчитать что-то очень простое. Потом достал книжку, маленькую, с картинками, попросил прочитать строчку и повторить. Там сказка какая-то детская была. Ерунда полная. В общем, я уже стал успокаиваться, да и скучно стало. И вдруг он спрашивает:

— А дядю Камня ты хорошо помнишь?

Тут я насторожился. Он ведь сразу хотел это узнать. Только боялся. Или стеснялся. Или ждал чего-то.

— Да, — ответил я.

— Ты на него не обижаешься?

Я задумался. Обижаюсь?.. За что?.. Он меня не бил. Кормил вкусно. Стрелять учил. Умный был. Сильный. Один. Да. Мы с ним вдвоем были — каждый поодиночке. Но и вместе тоже. Он чего-то хотел, я так до конца и не понял. Он меня держал в бункере и хотел, чтобы папа себя убил. А папа себя не убил, его застрелил милиционер. Так за что обижаться? И вообще, если обижаться, то на этого милиционера… Да, на него.

— Тебе папу жалко? — спросил псих.

Я уже начал было вспоминать папу, но тут раздался голос Чингиса:

— Послушайте! — поднялся он со стула. — Что вы делаете?

— Молодой человек, — вдруг сказал псих уже не мягким, а неприятным голосом, — у вас своя работа, а у меня своя!

— Какая работа? Ребенка мучить?! Он только спать начал по-человечески!

Псих потеребил себя за нос, поправил очки, помолчал и ответил:

— Ну хорошо… Мне надо подумать. Пожалуй, вы правы, на сегодня хватит… Коля, было очень приятно с тобой побеседовать. Кстати, Марат, и с вами тоже. Знаете, я рад, что мальчик под искренней защитой. Я ничего не понимаю в ваших службах безопасности, я просто вижу, что вам он не безразличен. Одних минусов никогда не бывает, знаете ли. Всегда есть какие-то положительные моменты. Может быть, ради них и стоит, собственно, жить! — задумчиво закончил врач.

Размышляя о чем-то еще, псих ушел, а мы посидели и просто помолчали.

— Чингис, — сказал я, — поехали Настю искать!

— Зачем тебе Настя?

— Готовит вкусно. «Спасибо» скажу. Она там все знает, где что лежит. Камень ее хвалил. Джек ее любит.

— Джек всех любит, — возразил Чингис.

— Ага. Он незлой. Ему нравится, когда все добрые… Или давай просто покатаемся?..

Чингис вздохнул:

— Ты меня толкаешь на служебное нарушение.

— Какое?

— У меня начальник — Милевич. Любой маршрут должен быть согласован. Нельзя просто так ездить, без дела. Это неправильно.

— Почему без дела? Давай придумаем дело… Раз тебя Милевич ругает.

— Может, лучше будем выполнять инструкции?

— А давай потом?

— А давай сейчас!

Черт, как неуютно быть маленьким, слабым, ничего не значащим! Вот он сейчас смотрит на меня и видит только полчеловека. Или даже меньше — треть. Он сильнее, быстрее, он много чего умеет… Его невозможно заставить силой. И пока я буду маленьким, слабым, ничего не значащим — он всегда будет первым.

Пока я не стану… каким? Каким я должен стать, чтобы среди нас двоих не Чингис был первым, а я? Что нужно сделать, чтобы не быть ребенком? Чтобы не чувствовать этого странного детского запаха; чтобы не играть, а жить; чтобы не видеть вранье в глазах у взрослых; чтобы принимали тебя за равного; чтобы боялись к тебе спиной поворачиваться; чтобы не здоровались с тобой идиотскими клоунскими голосами; чтобы подавали руку, а не гладили тебя по голове, или, того хуже, не целовали бы мокрыми губами… Что надо сделать для этого?!.

Наверное, подумать.

Взрослые ведь — тоже бывшие дети.

Я очень сильно задумался и вдруг вспомнил:

— Надо покормить Джека. А еды для него нет. Он есть хочет. Позвони Милевичу.

Тут ему нечего было возразить. Он просто кивнул и поднялся. Но самое главное — он никуда не звонил. Просто вышел на улицу, посадил меня в машину, сел за руль и мы поехали.

Значит, не всегда надо отчитываться. Инструкции можно нарушать, стоит только придумать хорошее объяснение. Лучше всего, если объяснение будет правдой. Или правдой наполовину. Но врать совсем, не думая, без оглядки — неправильно. Опасно. А еще лучше — не говорить.

— Чингис! А что собаки едят?

— Корм сухой. «Чаппи». Или «Педигри». Обычно так.

Говорил я медленно и надолго замолкал:

— Я не помню… Не было «Чаппи»... У него была другая еда. Вареная.

— Значит — готовили… — неосторожно предположил Марат.

— А он любит, чтобы вареная… А мы ему — сухой корм! — обрадовался я.

Чингис засмеялся:

— Он же собака. Привыкнет. Не специально же ему варить?

— Я бы варил, — сказал я.

— Ты же не умеешь!

— И ты не умеешь. А Настя умеет, — выдохнул я, наконец, самое главное.

Чингис помолчал, плавно объехал какое-то препятствие и ответил:

— Коля, нельзя нам к Насте. И потом… я же не знаю, где она.

— Майор знает. Он с ней говорил.

— Ты что, рядом был?

— Нет, я просто слышал, как майор по телефону кому-то рассказывал.

— Что рассказывал?

— Что был у нее дома. Что она в ресторане работает, официанткой.

— Ну?.. — спокойно спросил Марат.

— Ты позвони ему. Он скажет.

— С какой стати? — безразлично сказал Чингис.

Я замолчал и стал смотреть в окно. В соседнем ряду было посвободнее, и машины ехали чуть-чуть, самую малость, но быстрее. Проплыло окно, в котором девочка пялилась прямо на нас, расплющив нос о стекло. Я показал ей фигу. Она — язык. Тогда я изобразил две фиги, «фак», чиркнул себе пальцем по горлу и оскалил все зубы, какие у меня были. Неугомонная пигалица немедленно растянула в стороны феноменальные уши, тут же двумя руками показала «нос», оттянула вниз оба своих нижних века, после чего воткнула себе в уши большие пальцы и стала синхронно махать ладошками. Тогда я понял, что конца не будет, и просто послал ей воздушный поцелуй. Девчонка от неожиданности покраснела, после чего свалилась на сиденье, но через секунду выглянула уже с другим выражением лица. Я злорадно улыбнулся, но тут наш ряд поехал быстрее, и она исчезла из виду. Вот так-то, женщина…

— Чингис! — снова начал я.

— Да?

— А кто тогда готовить будет?

— Ну… — задумался Марат, — купим.

— У тебя жена есть?

— Нет. При чем тут вообще жена? — удивился Чингис.

— Как же ты без жены-то? Кто тебе готовит?

—Я и готовлю…

— Скучно одному?

Марат посмотрел по сторонам, аккуратно свернул направо и ответил не сразу. И жестко.

— Надоел ты мне, пацан, честно. Хожу тут с тобой, вожусь… Знаешь, как тяжело с детьми говорить? — спросил он устало.

— Почему — тяжело?

— Играть с вами надо. Жалеть. Лишнего не сболтнуть. Надоело… Ладно, вечером приедем, откажусь от тебя. Я охранник, а не нянька. Так что лучше не доставай меня!

— Зачем играть? Можно же не играть! Ты думаешь, мне надо, чтобы меня жалели? Я не маленький!

— Маленький, Коля, и глупый… Надоело.

— А ну стой! — заорал я и подпрыгнул. — А ты — умный? Если ты такой умный — почему ты такой бедный?

Я точно не помню, от кого слышал эту фразу. Кто-то из гостей когда-то сказал. Помню только, что она всех тогда насмешила…

Чингис затормозил чуть резче, чем обычно, но все равно — плавно, быстро нашел место среди припаркованных машин и еле втиснулся.

— С чего ты взял, что я бедный? — спросил он, глядя вперед. — Это ты от папы нахватался, недоумок? Тогда скажи, что такое «богатый»? Или ты себя имеешь в виду?

Я задумался и забегал глазами.

— Ну-у… Богатый — это когда можно много купить…

— Чего купить? Спокойствие? Счастье? Друга? Страну? Брата? Что?! Я могу сейчас выйти и пойти по улице. А ты можешь? Чего ты стоишь без сопровождения, человека кусок?! Сиди и не высовывайся. Вся твоя жизнь драгоценная без нас ничего не значит. Убивать можешь? Драться можешь? Думать можешь? Побеждать? Умирать? Что ты умеешь делать, насекомое?!.

Я молчал. Резко защипало в носу. Он ничего обо мне не знает. Но и я о нем — ничего. И слезы эти еще… Я заревел — легко, свободно, по-настоящему. И стало легче. Сказочно как-то, невесомо. Словно рана загноилась, а потом прорвалась. Один раз у меня так вышла заноза.

Марат ничего не говорил, ждал, когда я закончу реветь, постукивая по рулю пальцами. Потом оглянулся и спросил:

— Пить хочешь?

— Нет, — ответил я, глотая слезы, — мороженого хочу.

— Вот же детский сад! Ладно, есть тут одно кафе с клоунами…

— Не надо клоунов! — я сразу же перестал реветь. — Ненавижу!

— А-а, соображаешь! — одобрил Чингис. — Есть и без клоунов…

— Лучше в ларьке возьми, — сказал я, вытирая рукавом лицо, — я про кафе ничего не говорил. Про мороженое только.

— Хм... Согласен. Извини, — двигатель снова заурчал, — будет тебе ларек. Вон, на остановке что-то похожее.

— Это газеты, — присмотрелся я.

— Глазастый, — хмыкнул Марат. — Ладно, мороженое у нас тут на каждом углу. Не волнуйся.

Я и не волновался.

— Можешь на меня пожаловаться, — вдруг как-то неопределенно сказал Чингис.

— Зачем?.. Кому?..

— Я же обидел тебя… Милевичу, например. Маме, наконец, — усмехнулся он. — Так меня быстрее отстранят. Мы же оба этого хотим?

— Я не хочу! Ты не обидел. Это я обиделся. Сам.

— Сам с усам… — задумчиво проговорил Марат, — а я, выходит, ни при чем?

— А ты — нет… Не уходи.

— Зачем я тебе? Страшно?

Я замялся. Посмотрел на свои руки и ответил:

— Да.

— Жить, Коля, всегда будет страшно. Это я тебе так, на будущее. Если ты думаешь, что оно светлое. Война — она никогда не кончается. Просто бывает тихая, а бывает — громкая.

— Слушай… — вдруг придумал я, — а если ты все равно вечером уходишь, давай к Насте съездим?.. Пожа-алуйста!

— И что я ей скажу? — неожиданно спросил Чингис.

Я даже зубами скрипнул. Глаза закрыл, чтобы он не видел, как я обрадовался. Заерзал, сел поудобнее и неуверенно ответил:

— Я скажу…

— Да она тебя пошлет куда подальше, да и все. Скажет он! Вот, кстати, ларек.

— Не надо! — сказал я. — Потом… Давай поедем…

Я просто почувствовал, что он согласился, а я не хотел этого упускать.

— Вот ты пристал… — буркнул он. — Ладно… Тогда давай так: я под тебя не подстраиваюсь. Буду разговаривать… как со всеми. Поймешь, не поймешь — твое дело. Запомнишь, не запомнишь — без разницы. Договорились?

Я поглядел на него снизу вверх. Взрослые всегда думают, что делают нам одолжение. И забывают, что мы проживем дольше.

А значит — будем умнее.

 

5.

Ресторан «Янтарь» открывался рано по простой причине — он не был в полном смысле рестораном, скорее — недорогим кафе. Студентам он не особо подходил, а офисным работникам — в самый раз. В зале было две зоны — самообслуживания и с официантами.

В этот час во второй зоне почти никого не было, и когда через плетеную арку туда вошли мужчина с ребенком, к ним моментально приклеился вышедший из кабинета менеджер. Разумеется, это была не его работа. Но отчего ж не размяться…

— Прошу! — широким жестом пригласил он посетителей. — Кушать будете?

Мальчик в этот момент уже забрался на стул и потянул к себе меню.

— Э-э… — поколебался мужчина. — Да. Коля, ты что будешь?

— Сейчас! — сказал ребенок, переворачивая страницы так грубо, что менеджер поморщился.

Чингис перехватил его взгляд, улыбнулся и твердо попросил:

— Пусть нас Настя обслужит!

Менеджер поднял брови. Иногда и он удивлялся.

— Вообще-то, это, кажется, не ее столик.

— Что нам теперь, пересаживаться… Алексей? — с трудом прочитал на бейджике витиеватую надпись клиент.

— Хорошо. Располагайтесь, — подумав самую малость, разрешил менеджер.

— Минералки сразу принесите! — попросил Марат.

Алексей важно кивнул, посмотрел в одну известную ему даль и слегка махнул кому-то рукой. Откуда-то быстро выплыла молодая женщина в изящной, даже несколько кокетливой форме с белоснежным фартуком. Пока она шла, Чингис тихо, но внятно сказал:

— Вот Настя. Хотел с ней поговорить — пожалуйста. Я тебя охранять должен, а не кухарок твоих уговаривать. Но совет дам. Ты ведь… хоть и маленький, но мужчина.

— Это как? — также тихо спросил Коля.

— В глаза ей смотри! Они тогда теряются.

— Кто теряются — женщины?

— Да, — усмехнулся Марат.

Мальчик бросил меню на стол и посмотрел на Настю.

— Не так! — вдруг громко сказал Чингис.

— Простите, что? — не поняла официантка, машинально открыла блокнот и наткнулась взглядом на Колю. Тот не сводил с нее глаз, но говорил с Маратом.

— А как? — спросил он.

— Ты сильнее ее.

— Не знаю… — неуверенно произнес мальчик.

— Я говорю — сильнее! — нахмурился Чингис.

— Может быть, я подойду попозже? — подчеркнуто вежливо спросила Настя, отвела глаза и закрыла блокнот.

— Нет! — вдруг отчаянно сказал Коля. — Не надо позже… Давай сейчас!

Женщина почти фыркнула, но опять открыла блокнот и приготовилась записывать:

— Слушаю?

Мальчик начал стучать пальцами правой руки по столу, высоко поднимая запястье. Настя удивленно смотрела на его руку. Потом Коля с размаху хлопнул ладонью и смял скатерть:

— Ты вот тут ходишь, еду разносишь… А Джек сухой корм ест. А он не привык. Ему варить надо. И мне варить надо. И Чингису…

— Мне — не обязательно… — усмехнулся и перебил Марат.

— Ты там наверху гуляла. А я внизу был, — не обращая внимания на его слова, резко и звонко продолжал Коля, — один. Ничего не знал. Тебя не видел. Но ты готовила, а я ел. Вкусно. Мясо было жареное, я помню. Сделаешь еще?

— Что? — из всего этого монолога она поняла только то, что речь идет о собаке. — Ты про какого Джека?

— Про голодного! — вмешался Чингис.

— Я что-то вас не понимаю! — сказала Настя. — В чем дело?

— Зато мы понимаем… Ну-ка, Коля, достань бумагу и прочитай.

Мальчик кивнул, похлопал по карманам, нашел вчетверо свернутый лист, развернул его и, шевеля губами, стал старательно и с удовольствием читать:

— Настасья Павловна Бес… темьянова. Русская. Год рождения один… вот это как будет, Чингис? — спросил Коля и пододвинул к нему бумагу.

— Не надо, дальше давай…

— Ну ладно… Образование начальное высшее… Что такое начальное высшее? Школа, что ли?

— Поступила в институт, бросила, — сказал Марат.

— А зачем поступала? — удивился мальчик.

— Ты у нее спроси! — показал на женщину рукой Чингис.

— Настя, — спросил Коля, — зачем поступала?

— Э-э… — протянула потрясенная Настя и не нашлась, что ответить.

Мальчик глянул на нее снизу вверх и продолжил:

— Место работы — ресторан «Янтарь», официантка… Это ж здесь! — засмеялся Коля. — Предыдущее — домработница у Найденова Петра Алексеевича. Не замужем. Детей нет. Проживает по адресу… тут цифр и букв много, не буду читать… Не привлекалась. За границу не выезжала. Один неоплаченный… что такое «кредит», Чингис?

— Что-то купила. Дорогое. Сразу денег не хватило, будет частями отдавать…

— На сумму… тут какие-то цифры… не буду, не нравится… Мать… Бестемьянова Лидия Константиновна. Отца нет. Почему нет? А где он? — удивился Коля.

Двое, ребенок и взрослый, обсуждали стоявшую рядом женщину… как если бы она была в коме или вообще — нарисованная.

— В чем дело! — вдруг очнулась Настя, загипнотизированная этим спектаклем, и вскрикнула: — Вы из милиции, что ли? Да сколько можно, я уже вам все рассказала!

Марат взял пустой чистый бокал, покачал его, посмотрел на свет и аккуратно поставил на стол:

— Я минералку просил у вашего борова. Ну и где вода? Слышишь, Коля, говорят, ты из милиции!

Мальчик отчего-то с удовольствием покраснел.

Женщина поколебалась и принесла бутылку.

— Открыть?

Чингис поморщился, железными пальцами сорвал пробку, плеснул себе и Коле:

— А Джек действительно есть хочет, — сказал он задумчиво. — Поедем?

— Куда? — спросила женщина.

— Адрес ты лучше меня знаешь. Слушай, Настя, тебе не все ли равно — где работать? Присядь!

— Нам нельзя! — ахнула Настя.

— Таким, как ты, всегда все будет нельзя! — усмехнулся Марат. — Объяснить тебе по-простому, раз не понимаешь?

Настя поколебалась. Оглянулась по сторонам.

— Ну?.. — осторожно спросила она.

— Ты вот этому мальчику нужна! Узнаешь его?

— Нет, — сразу испугалась женщина, — я его первый раз вижу.

— И он тебя ни разу не видел. Но руки твои запомнил. Оцени это! — миролюбиво сказал Чингис.

— Какие руки? — с трудом соображала Настя. — Погодите, а это не…

— Ты несколько дней работала не только на Петра, но и на этого мальчика! А он сидел в подвале. Трескал, понимаешь, то, что ты готовила…

— Поедем с нами! — подал голос Коля. — Я хочу, чтобы мы вместе были. Камень про тебя хорошо говорил. У тебя же нет никого? Зачем тебе ресторан? А там Джек, он тоже по тебе соскучился! Он есть хочет!

Женщина круглыми глазами посмотрела на Марата:

— Я не знаю… ерунда какая-то…

— Да никто не знает, — ухмыльнулся Чингис. — Такой вот пацан, особенный… Ты можешь его не жалеть. Отвернуться. Не обращать внимания. Но ему сейчас непросто. Ему всегда теперь будет непросто. Сама подумай: на свете миллионы людей, миллиарды…. А он только тебя просит. Тебя часто просят помочь? Мужчины часто просят? Не смотри, что он маленький. Он сильный. Поможешь — не забудет, а отвернешься — тоже не забудет. У волчат память хорошая.

— Да что я должна делать-то? — неуверенно спросила Настя.

— Что и раньше — работать в доме Найденова. Получать зарплату. Здесь ты кто? Принеси-подай, исчезни и не мешай… Кто за задницу ущипнет, кто чаевых не даст, а кто и вовсе норовит сбежать, не рассчитавшись, скотина. А там ты, милая, какая-никакая, а хозяйка будешь. Разве плохо?

— Хорошо! — вдруг улыбнулась женщина.

— Тогда поедем?

— А управляющий? — спросила Настя.

— Подсказать? — усмехнулся Чингис.

Настя покачала головой, но сделала последнюю попытку:

— Не могу я сейчас! Да и в казенном я сверху донизу, переодеться надо! Давайте завтра?

— Нет! — испуганно и звонко крикнул Коля.

— Нет! — эхом откликнулся Марат и тут же встал. — «Завтра» у нас теперь свое собственное.

Женщина посмотрела на потолок, словно там был какой-то особо ценный совет, усмехнулась, облегченно выдохнула, сорвала с себя фартук и швырнула его на стол.

— Черт с вами… Уговорили!

— Ура! — шепотом закричал Коля и неожиданно заулыбался.

Из глубины ресторана незаметно проявился раздраженный — издалека было заметно — управляющий и хмуро поинтересовался:

— В чем дело, Настасья?

Она посмотрела на Чингиса со жгучим вызовом. Мятно-перечный такой, требовательный, лукавый взгляд. На такой нельзя не ответить. Стоять, ничего не делая — тоже нельзя.

Марат крякнул, подошел вплотную к менеджеру, взял его за лацкан и слегка потянул вниз:

— Мы забираем Настю… С этой минуты она — наш сотрудник.

— Не понял… — действительно не понял менеджер.

— Рассчитайте ее. Сегодняшний день можете не учитывать. Так уж и быть…

— Но… — все еще тормозил менеджер.

— За минералку возьмите, — Марат сунул ему в нагрудный карман хрустящую новую купюру.

Управляющий машинально прижал карман ладонью и робко поинтересовался:

— Простите, а вы кто?

— Я из службы безопасности компании «Антакорс». Настасья Павловна успешно прошла собеседование и принята на работу.

— Понимаю… — выразительно кивнул менеджер. — Одну минуту, сейчас все сделаем…

Когда на крыльцо «Янтаря» вышли трое, они уже могли вместе улыбаться, говорить намеками и понимать друг друга если еще не с полуслова, то будучи уже на пути к этому.

Чингис снял автомобиль с сигнализации и твердо приказал:

— Настя вперед, Коля — назад!

Это было разумно, никто даже не возразил.

Женщина, усевшись, вдруг рассмеялась.

— Ты чего? — удивленно посмотрел на нее Марат.

— Да ладно, — отмахнулась она. — Или сказать?.. Ладно, скажу… Я полчаса назад думала: ну и денек начался… Тяжело, муторно. К вечеру ноги загудят, опухнут. У меня венка одна, зараза, варикозная почти… Буду ходить, приносить-уносить, улыбаться, руки правильно держать, между столиками струиться, чтобы других не задеть. А кругом сволочи, хамло… Потом домой… Придется самой добираться, мы же поздно заканчиваем. И так каждый день. Такая тоска, если бы знали… Идешь домой, а думаешь — как же потом на работу-то… Еще не отдыхала, понимаете, а уже страшно обратно идти.

Коля уже расположился на заднем сидении, но вдруг резко встал, дотянулся и обнял ее сзади, жарко шепнув ей в ухо, быстро и азартно:

— Мы тебя не отпустим теперь! Да, Чингис?!

Тот хмыкнул и привычно запустил двигатель:

— Пристегнулись все! — приказал он. — Коля, ты тоже!

Но получилось совсем не зло. Даже, может быть, ласково, по-доброму. Но где оно, это добро, хранится? Не раскопаешь.

 

6.

Милевич сидел в рубашке с короткими рукавами, держа в одной руке трубку стационарного телефона, а в другой — свой мобильник. Перед ним лежал только что пришедший факс.

— Одну минуту! — крикнул Милевич в трубку, положил ее на стол и перехватил поудобнее свой сотовый. — Я понимаю, я понимаю!..

В этот момент на пороге кабинета появился Чингис, явно не собиравшийся сразу же исчезнуть.

— Так… — посмотрел на него замороченный начальник. — Что?!

— Костя, я прошу меня освободить от охраны Коли, — вдруг ляпнул Чингис.

— Ага, — с издевательской ноткой в голосе протянул Милевич, — делать мне нечего, только вас тасовать! И кого вместо тебя?

— Дипломата можно, Серегу, — необдуманно сказал Чингис и сам же поморщился.

С коммуникабельностью у Дипломата были проблемы. Отсюда и прозвище.

— У него мужики в руках обсираются, а ты хочешь ребенка ему подсунуть! У тебя что, вообще в башке переклинило?.. Наталья, — важно поднял палец вверх Милевич, — Наталья тебе доверяет. Я спрашивал. Коля привязался. Чего тебе еще надо?

— Наталья в тумане сейчас. Она что угодно скажет. Сегодня одно, а завтра — поперек.

— Чингис, ей-богу, не до этого мне. Ты видишь, что тут творится? Наталья в себя придет, Колю ей на коленки посадим, гувернера какого-нибудь прицепим, само собой, а сейчас — некогда! Не могу я тебя заменить…

Милевич взял со стола сотовый телефон, покачал в руке, бросил обратно, вздохнул и спросил уже спокойней:

— Как там вообще твой подопечный?

— Он хочет жить в этом доме.

— В каком? Найденова? — удивился Милевич. — А чем ему свой дом не угодил?

— Не знаю. Психолог сказал — пройдет. Он много говорил, я мало что понял…

— Ладно, — перебил его Милевич, — давай так: несколько дней перекантуетесь, пусть пацан делает, что хочет, просто глаз с него не спускай… а потом решим. Но на всякий случай видеокамеры там прикрути и сюда на сервер картинку выведи. Найди нашего айтишника, скажи — я приказал, пусть на складе возьмет, что потребуется. И компьютер Коле поставьте, пусть отвлечется… Что-то еще?

— Деньги на питание и на прислугу…

— Ого, — удивился Милевич, — он уже прислугу нанял?

— Я детям не умею готовить, — раздраженно ответил Чингис, — а в ресторанах — дерьмо для взрослых…

— Стоп! — перебил его начальник и набрал короткий внутренний номер. — Катя! Сейчас подойдет Руфаев, выдайте ему пятьдесят из резерва службы безопасности. На какие нужды?.. Напиши — «организация системы видеонаблюдения».

Бросив трубку обратно, Милевич хотел что-то добавить, но телефон требовательно заверещал — и Костя только развел руками, глядя в глаза Чингису.

Поняв, что аудиенция окончена, Марат вздохнул и вышел в приемную.

Через час Чингис с компьютерщиком уже затаскивали в дом высокотехнологичное барахло. Системный блок занесли в кабинет и подключили к двум мониторам — одному обычному и второму сенсорному, врезанному в столешницу. Коля сразу стал их осваивать и надолго выпал из реальности.

— Ух ты! — присвистнул айтишник, зависнув летучей крысой из фильма ужасов под самым потолком.

— Что такое? — спросил Чингис, больше любопытствуя, отчего тот не падает, хотя все законы природы это приветствуют.

— А тут уже есть камеры! — объяснил специалист. — Под пожарную сигнализацию замаскированы. Их только подключить и настроить… Все грамотно! Сейчас прослежу, куда витая пара пошла…

Через пятнадцать минут обнаружили все нужное и ненужное, а еще через час дом был полностью подключен к серверу. Чингис достал сотовый и позвонил в офис.

— Картинка пошла, — отрапортовал он, — фас, профиль… Видно хорошо? Пятна на линзах имеются? Почистим… Камер достаточно? Все, ставь на слежение…

На крыльцо выскочил Коля с криво нарезанным бутербродом в руке. Между слоями пухлой булки торчали какие-то неизвестные овощи.

— Не понял, — удивился Марат, — что за кухня народов мира? Только не говори, что это Настя тебе такой ужас приготовила!

— Не-е, — с любовью оглядел кулинарное произведение искусства мальчик, — это я сам! Она наверху убирается, — и вцепился зубами прямо в центр композиции.

— Ладно уж, пошли, научим тебя есть, — покачал головой Чингис.

— Зафем? Я и так фумею! — возразил мальчик.

— И за что мне это все?.. — проворчал телохранитель, вздохнул и прошел в дом. — Пошли, чудовище…

 

7.

На мой взгляд — было чисто… Почти чисто. Лапы Джеку я сам лично вытер мягким ковриком. Хотел найти полотенце, но возле двери его не было. Пока вытирал, он меня умудрился всего облизать.

Но все равно — грязи не было. А Настя где-то ее все равно нашла и убирала три дня. Непонятно, откуда женщины берут мусор… Сидишь, играешь себе, ешь — ничего нет, чисто. Вообще ничего. Потом приходит Настя и целый час вытаскивает откуда-то горы грязи, да еще и причитает при этом. Похоже, она сама ее и приносит…

Пока она носилась со шваброй и пылесосом, нам с Чингисом пришлось во дворе делом заниматься.

Сначала мы учились залезать в машину и вылезать из нее. Вернее, это я учился, а Чингис показывал. Он сказал, что очень много людей погибло, не освоив самого элементарного навыка — быстро покидать машину или в нее забираться. В общем, я учился открывать все двери, бросаться внутрь и пристегиваться. На все места, включая водительское. Потом я отстегивался, распахивал настежь дверцу, вылетал на улицу и бежал к стриженым кустам барбариса. Со второго раза я стал успешно их перепрыгивать и исчезать с глаз. Почему со второго? Потому что в первый раз я решил пролететь через живую изгородь и содрал с себя половину кожи. Барбарис, оказывается, был весь утыкан иголками.

Больше всего эта физкультура нравилась Джеку. Он бегал с высунутым языком вокруг и жутко радовался всему, кроме барбариса. Это понятно, он с ним еще раньше познакомился. Я несколько раз упал, споткнувшись о Джека, а однажды даже прихлопнул ему ухо дверцей. Не само ухо, а шерсть на нем. Джек заскулил, ухо умудрился вырвать и стал его чесать задней ногой.

— Нормально, — сказал Чингис, — пес у нас теперь будет фактором неожиданности. Чтобы не расслабляться.

— Я ему ухо поранил! — кинулся я спасать Джека.

— Не думаю. Не волнуйся, он же собака. Собаки всегда в шрамах. Их просто не видно из-за шерсти. Я тебе покажу как-нибудь, как они дерутся. Давай еще один раз, а потом…

— Компьютер? — быстрее пули предположил я.

— А потом, — назидательно поморщился Чингис, — сквозной уход через салон.

— Это как? — спросил я.

— Открываешь дверь с одной стороны, захлопываешь, пробираешься, открываешь дверь с другой, уходишь в том направлении.

— А зачем? — удивился я. — Я уже есть хочу. И компьютер…

— Есть хочу — это вообще отлично, — кивнул головой Чингис, — но не обращай на это внимания.

— Почему?

— Голод — это, наверное, меньшее, что тебе придется в жизни терпеть. Еще будет холод, боль, ненависть и еще всякое. Ко всему придется привыкнуть. Не показывай никому, что ты хочешь есть… или что ты мерзнешь, или что тебе плохо. Ни-че-го никому не показывай! И еще… пока ты маленький, над тобой все будут насмехаться. Это нормально. Убьешь их потом. Это их насмешки — не твои. Ну… пошел!

Я прыгал вокруг машины еще час.

«Убьешь их потом». Ну да. Камень мог так же сказать… или даже говорил — я просто плохо помню. Потом, конечно, потом… Куда они денутся.

Я забирался в автомобиль, выпрыгивал, пробирался по сидениям все быстрее и быстрее. Я сбил коленки и локти, а Джек от радости даже потерял голос — столько удовольствия он, наверное, сроду не получал. Но ухо уже под дверцу не засовывал, поумнел. В конце концов Чингис, очень довольный, сказал, что хватит, и мы пошли в дом.

Хотя Настя все еще носилась с пылесосом, добивая остатки грязи, но обед все равно уже был готов. Восемь рук у нее, что ли?..

— Мойтесь! — приказала она.

Я посмотрел на Чингиса. Он кивнул. Я вздохнул и пошел в ванную.

Здесь, конечно, было не так удобно, как у меня в старом доме. Там раковина под мой рост, невысокая. А здесь — большая, взрослая, я еле достал до крана. Помыл руки, конечно, а лицо не стал. Я им на землю не падал.

Вытер руки полотенцем, вышел и сразу наткнулся на Чингиса. Он провел мне по лбу пальцем, развернул за плечи и снова затолкал в ванную. Пришлось мыть лоб. Подумал, помочил еще щеки, потом взял полотенце и все это отполировал до блеска. Полотенце тут же стало другого цвета, предательского, я его просто повесил чистой стороной наружу и опять вышел.

В этот раз Чингис подозрительно прищурился, но промолчал, а пока он думал, я забрался на стул, схватил ложку и кусок хлеба. Я так есть хотел, чуть слюной не захлебнулся от запаха супа.

— Погоди, — сказал Чингис. — Настя, налей ему полстакана воды!

— Зачем? — спросил я. — Я воду не хочу.

— А ты выпей, — то ли попросил, то ли приказал он, я так и не понял. Но спорить я не стал.

Чингис — он даже не сильный, он правильный. Скажет вроде неглавное, а оно так и получается, что в точку… Воду так воду. Хотя слушаться всегда неприятно, но сейчас спорить не хотелось. Да и что это вода меняет? Пусть будет вода.

Я выпил полстакана залпом.

— Посиди минуту так, — сказал Чингис.

Я даже разозлился: то это сделай, то другое, то потерпи, то посиди... Джеку налили миску — он уже все вылакал и облизывается. Я что, хуже собаки?!

Чингис объяснил:

— Вода меняет твое тело. Готовит его. Промывает. День начался — выпей воды. Есть собираешься — выпей воды. Спать собираешься — тоже. Немного. Когда будешь умирать, тебя обязательно будут поить. Так всегда бывает, если кто рядом. Но запомни — даже если никого нет, перед смертью выпей воды. Ну все, можешь есть…

Я рванул зубами хлеб и погрузил ложку в суп. Умирать — это наверняка не сейчас. Какая разница, кто там будет рядом… «Перед смертью выпей воды…» Надо запомнить.

После супа была курица с картофельным пюре, а после нее — чай. Но конфет не было. Были орехи и сухофрукты.

— А конфет нет? — жадно спросил я.

— Нельзя! — сказал Чингис.

— Почему?

— Сахар разрушает эмаль. Зубы портятся.

Я вздохнул, но не стал ему надоедать. Сам он пил зеленый чай с молоком, без сахара. По-моему, тогда уж лучше просто молоко — так вкусней. Или черный чай с молоком и с сахаром. Или вообще с медом. А так… цвет некрасивый. У кофе, например, с молоком цвет становится приятный. А зеленый чай молоко превращает в какое-то серое пойло. Как будто он не с молоком, а просто грязный, испорченный… Ну ладно… Свой чай я и без конфет выпью.

Я уже привык к дому Камня. А как-то на днях надо было решить, кто и где спит.

— Ты в спальне, — сказал тогда Чингис, — я внизу, на диване, он раскладывается. Оттуда я куда угодно попаду, если что. Настю, думаю, наверх поселим.

— Куда наверх? — удивилась она. — В мансарду?

— Да! — крикнул я. — Там классно, свету много! Правда, деревьев не видно. Зато дождь слышно… и видно, как он льется по стеклу. Я люблю, когда по стеклу…

— Я бы лучше дома ночевала. Хорошо? Утром приеду, вечером уеду…

— Настя, я тебя возить не смогу, я всегда должен быть с Колей, — предупредил Чингис.

— Я сама уеду, — усмехнулась Настя, — я быстро хожу, щучкой. Остановка в трех кварталах. Раз — и там.

И тут я, по-моему, неплохо придумал:

— А давай ее вместе отвозить домой! Вместе — и щучкой.

Чингис посмотрел на меня странно и усмехнулся:

— Что еще придумаешь?

— Еще ты ее можешь отвести, а я могу спрятаться в бункере. Там никто не найдет, если что.

— Вот же бойскаут, — усмехнулся Чингис. — Прекратите оба! Вторую машину нам сейчас не дадут, но на такси средства выделены. Вот телефон, — Чингис протянул Насте визитку, — как только нужно будет куда-то по хозяйству — звони, это наши партнеры. Привезут, отвезут, подождут... Никаких других перевозчиков. Никаких частников. По своим делам можешь ездить хоть на автобусе, хоть на велосипеде — дело твое. А вечером будем тебя на такси отправлять.

— Чтобы не обидели, — подсказал я, — или не ограбили.

— Это не самое главное, — похрустел суставами пальцев Чингис.

— А что главное? — удивился я.

— Главное — не менять окружение подопечного. Тебя. Настя каждое утро должна быть здесь… и, желательно, живая.

— Настя, — испугался я и почувствовал, как в глазах начало щипать, — зачем тебе домой?

— Ну… — объяснила она, — я там отдыхаю лучше. У меня комната на подселении. Закроюсь и сплю. Понимаешь, там же мое все… Две подушки. Одна большая, а вторая маленькая, под руку. Как тебе еще сказать… я там могу поспать полчаса, а отдохнуть — как целый день.

— И все? — удивился я. — Подушки — и все?

— Ну, — подумала Настя, — это сложно объяснить. Этого вроде мало, а на самом деле — много.

— А тебя там кто-нибудь ждет? — быстро сообразил я.

— Ты такой любопытный! — засмеялась Настя и взъерошила мне волосы. — Нет, никто меня не ждет.

Я посмотрел на Чингиса и все понял. Осталось только, чтобы он понял:

— У нее там гнездо с подушками. Нам надо их привезти — и все. Вместе съездим. Все. Втроем.

Мне стало так все предельно ясно, что я не понимал, почему они не соглашаются. Мнутся, глазами углы ищут. Ведь нет же проблемы? Плохо быть маленьким. Никто с тобой серьезно не говорит. А мне надо, чтобы люди вокруг были понимающие, чтобы они слушали меня и не смеялись.

Чингис посмотрел на Настю, почесал нос и спросил ее:

— Может, ты иногда будешь тут ночевать? Коля будет рад.

— Конечно, рад! — крикнул я. — Я тебя даже слушаться буду!

— А по-другому, значит, не будешь? — спросила Настя.

Тут я почувствовал, что сказал что-то не так. Пока я думал и морщился, Чингис встал, засмеялся и сказал:

— Когда говоришь с женщиной, не кидайся словами. Ты ей пообещал. Этого нельзя делать. Они этого только и ждут.

— Не говори ерунды, Марат, — вдруг вспыхнула Настя и отмахнулась, — это просто разговор!

— Я поэтому и говорю, что это просто. Чтобы потом не было сложно. Когда он вырастет.

— Я подумаю, — вздохнула Настя.

— Ты подумай! — сказал я.

Мне показалось — по-взрослому. Как в кино, что ли. Там всегда так — красиво, тяжело, точка в точку, ни раньше, ни позже. I’ll be back.

Чингис ничего не сказал, только посмотрел вниз и улыбнулся одними глазами.

— Сам-то чего не ешь? — спросила его Настя.

— Да, — спохватился Чингис и схватился за ложку, — чего это я!

Мы с Чингисом всегда трескали так, как будто еда завтра кончится. Вся. Так говорила Настя.

— Мне иногда даже страшно, — сказала она как-то, — вот не будет, скажем, обеда, а буду я. И вы придете голодные. Эти глаза напротив…

— Вот и свела судьба нас… — усмехнулся Чингис.

— Что? — не понял я.

— Песня такая… — ответил Чингис. — Мы подождем, Настя. Мы подождем.

— Конефно! — кивнул головой я, мужественно заталкивая в себя котлету.

— Очень сильно надеюсь, — улыбнулась Настя и пошла за чайником.

Пару дней она действительно уезжала домой, где у нее гнездо. А потом в мансарде появились две подушки. Одна большая и одна маленькая.

И она сделала себе другое гнездо. Там было столько солнца, что воздух звенел и переливался. И еще — окна смотрели почти вверх. Туда, где птицы.

У Насти там был низенький диванчик и тумбочка, и шкафчик. Иногда я залезал туда, лежал на ковровом покрытии и смотрел вверх. Джек искал меня по всему дому, а когда находил — сильно радовался. Хотя ему тяжело было подниматься по лестнице. Потом Настя находила нас обоих и выгоняла вниз.

— Будете мне мешать — уйду обратно жить. Домой.

— Почему? — спросил я.

— У каждого должно быть свое собственное место. Ты можешь в него прийти, но только с моего разрешения.

— Как гнездо? — спросил я.

— Да. И потом, я женщина…

Тут я не совсем понял. И что это значит? Я вот — мужчина…

— Ты не мужчина еще, ты еще мальчик. Был бы ты мужчина, ты бы сам в мою спальню не залез. Хотя… или залез, но это уже из другого фильма. В общем, захотите с Джеком полежать в мансарде, спросите разрешения…

Я не стал возражать — просто почувствовал, что так правильно. И потом, на улице все равно было больше интересного.

Через неделю Чингис повесил во дворе здоровый красный боксерский мешок. Я думал, он наденет перчатки, но он только перемотал кисти рук эластичными белыми лентами и стал часами бить — сначала медленно, тяжело, а потом все быстрее, да так, что я не видел его рук.

— А форму-то я изрядно потерял! — удивился Чингис.

Еще через неделю ленты стали везде серыми и местами розовыми. Настя их постирала.

— А можно мне тоже? — попросил я.

— Тебе еще рано, — ответил он, — вернее, не рано, конечно… Рано — с таким мешком. Он же под меня настроен… Все будет, не волнуйся. Я же тебя учу двигаться. Завтра пониже опущу крепление.

Двигаться он меня учил, это да. Чингис заставил меня прыгать через скакалку. Она мне сразу не понравилась… и в ногах путалась. Я вообще хотел отказаться, потому что я точно знал, что скакалки — для девчонок. Но оказалось, что Тайсон тоже прыгает… и Джеки Чан, и даже оба брата Кличко. И Чан прыгал так, что ног не было видно. Не зря же они это делают.

— Любой бой, даже бокс — это ноги, — сказал Чингис. — Тебе может показаться, что в бою надо уметь бить. Это, конечно, так. Но ноги — это тактика, мастерство. Оказаться там, где тебя не ждут, гораздо важнее, чем сильно ударить. Я тебе покажу пару фильмов, где проигрывают вчистую бойцы, обладающие страшными ударами. Вначале они кажутся намного сильнее противников. А все потому, что ноги — это… ум. Ты, наверное, думаешь, что бокс — это драка… а это, Коля, шахматы!

Каждый день мы с Чингисом учились прыгать, бегать, колотить мешок и приседать. Мне скучно не было. Хотя я уставал и ранился, а многое не получалось, но главное — мне показалось, что надо мной вроде как зонтик.

Как-то под вечер, когда я прыгал через скакалку, начался дождь. Но Чингис приказал не останавливаться. Вода сначала капала, а потом мы сразу стали мокрыми, словно свалились в воду. Даже скакалка стала тяжелой, и я запутался. Тогда Чингис посмотрел на меня, остановился, отложил свою скакалку, развел руки в стороны и посмотрел в небо. От его лица отскакивали жесткие капли, а он улыбался. Потом он закрыл глаза, а вода струилась по его телу.

Тогда я сделал точно так же — руки в стороны, лицо вверх. И почувствовал, что я сильнее дождя.

Когда сверкнула молния, а потом, через несколько вдохов и выдохов кипящей тишины, небо разорвалось на части, мне почудилось, что я сильнее грома. Рядом с Чингисом я не боялся. Я мог бежать сквозь огонь, падать с огромной высоты или даже истекать кровью. Но страха я не чувствовал.

 

8.

В один из погожих дней Чингис, устав колотить мешок и приняв контрастный душ, полез в гараж навести порядок.

«Ниссан» к тому времени перестал был уликой, его вернули на место, хотя уже и не на ходу — неутомимые следователи вскрыли ему брюхо, ничего особенного не нашли, но после этого ездить «японец» сразу перестал. Чингис заглянул внутрь и без всяких особых ухищрений увидел банальное воровство запчастей — машина была выпотрошена до состояния макета, служивые сняли даже обшивку салона.

К тому времени в гараже прижился бравый железный конь Чингиса, и двум машинам надо было как-то делить жизненное пространство. Изрядно полегчавший корпус «японца» Чингис придвинул вплотную к забору, за которым жила старушка, и больше не тревожил. Коля в нем учился крутить баранку (рулевое колесо осталось), нажимать педали и чудом сохранившиеся кнопки.

Инструменты в гараже у Камня были когда-то сложены идеально. Но лихорадочный обыск, разумеется, от порядка ничего не оставил. Чингис поднимал гаечные ключи, молотки, монтировки, протирал их от пыли и рассовывал по ящикам. Мусор высыпал в мешки, чтобы потом вывезти с глаз подальше. Часть банок с краской пришлось выкинуть, какие-то из них выжили и были расставлены по полкам. Крепеж всех видов Чингис немного рассортировал и рассыпал по жестяным коробкам.

Верхняя полка была почти пустая, с нее при обыске все своротили вниз. Но альбом по «Ниссану», большой, с иллюстрациями, лежал нетронутый — кому он нужен, этот альбом…

Чингис альбом достал, протер от пыли и даже открыл, почувствовав вдруг, что в альбоме слишком пухлая обложка. Бросив альбом на верстак, он рассмотрел обложку повнимательнее и вытащил из не слишком приметного разреза пачку бумаг и фотографий.

Фотографии были явно из детства, черно-белые, со стриженными под ноль воспитанниками чего-то государственного. Судя по всему — как раз из того детского дома, откуда вышел в мир Камень.

На двух маленьких снимках детей было немного, человек пять-шесть. На одной большой фотографии присутствовал, видимо, весь контингент. Они чинно сидели на большом крыльце, занимая все ступеньки, снизу улеглись два пацана, не уместившиеся с остальными. На обороте большого фото был полустертый список ребятишек — порядковый номер, имя и фамилия. Читалось далеко не все, а некоторые фамилии и вовсе выцвели.

Пятнадцатым в списке значился Найденов Коля. Впрочем, четвертый, одиннадцатый и еще трое тоже носили эту фамилию. Видимо, с ее выбором руководство особенно не заморачивалось. Чингис с трудом, но все же нашел в пацане что-то общее со взрослым Камнем. Впрочем, он его живого и не видел… А так — мальчик как мальчик. Худой только. Хотя толстых на фото вообще не было — не санаторий.

На листах бумаги было вообще что-то непонятное: стрелки, ромбы, домики, названия, иногда имена. Судя по всему, сам Камень очень давно не вытаскивал бумаги из альбома или вообще о них забыл. В любом случае, смысл написанного с ходу разобрать не удалось.

Через полчаса Чингис закончил уборку, сбросил мусор в черные пластиковые мешки, взял с собой все бумаги, сунув их в непрозрачный пыльный пакет, и пошел в дом.

За порогом он первым делом столкнулся нос к носу с Настей. Увидев мужика в грязевых подтеках, она всплеснула руками и тут же отправила его в сторону ванной. Марат улыбнулся, сделал вид, что страстно целует (ужас отразился на ее лице), протянул ей пыльный пакет и ушел туда, где фаянс, кафель и горячая вода делают из грязных орангутанов человеков.

Держа гадость двумя пальцами, Настя бросила ее на тумбочку в прихожей и немедленно убежала на кухню отмывать руки ромашковым средством для мытья посуды.

По дому вихрем промчался Коля с душераздирающим призывом к обеду.

— Через полчаса! — крикнула ему вслед Настя, вытирая руки.

Коля тут же исчез за порогом, оставив золотые пылинки в солнечном воздухе. За ним мохнатой тенью вылетел на улицу Джек, полный радости.

— Терпеть не умеет, — сказал Чингис, выходя из ванной.

— Ты тоже не очень-то терпеливый, — с загадочной улыбкой заявила Настя.

— Ну… полчаса-то я потерплю, — улыбнулся Чингис и заметил пакет на тумбочке. Подумал секунду, достал сотовый и набрал Милевича: — Костя, я тут нашел в гараже фотографии и бумаги Камня. Нам или ментам понадобятся? Приезжай, посмотри… или я сожгу… Хорошо, не буду трогать.

Милевич не на шутку заинтересовался. Это понятно, он должен был проявить любопытство. Но почему в его голосе мелькнул испуг? Этого Чингис не знал. Он решительно развернулся, дошел до стола с компьютером, прихватив пакет, отсканировал все бумаги, спрятал файлы в папку со скучным названием, а сами бумаги сунул в ящик стола. На всякий случай.

Вечером, уже на закате, все трое сидели в саду и ели арбуз. Марат и Настя на стульях за круглым пластмассовым столом, а Коля на качелях. Он умудрялся одновременно уничтожать красно-зеленый полумесяц и при этом ставить рекорды полета.

— Не обляпается? — спросила Настя.

— Обязательно, — уверенно ответил Чингис, — это не страшно… но вот упасть может.

В этот момент Коля не удержал кусок арбуза, сам тоже неудачно зависнув, но Чингис вовремя погасил опасный маятник качелей.

— Азарт — это плохо, — сказал Чингис, ставя Колю на землю, — ты тогда опасности не чувствуешь.

— Зато когда наверху зависаешь — живот становится пустой и холодный! — сказал Коля.

— Это да-а… — протянула Настя. — Может, ему сегодня спать пораньше лечь? — она посмотрела на Чингиса.

— Режим без изменений, — твердо сказал Марат, — у нас еще вечерняя тренировка. И надо об иностранных языках подумать… Скоро осень. Пора учиться.

— Пойдет в школу — научат! — беспечно отмахнулась Настя.

— Ты в школе какой язык учила? — усмехнулся Чингис.

— Английский.

— Скажи что-нибудь…

— Э-э… Спик… там чего-то... Нет… Я спик инглиш! Тудей!.. Вот.

— Есть два способа воспитания, — философски заметил Чингис, откашлявшись и придя в себя, — обычный и полезный. Обычный — это как в нашей школе: все растет само по себе, как плесень. Там вообще ничего не надо, даже ума. А полезный — это когда после обучения человек что-то может. Например, подобрать код к замку.

— Я уже учился. Зимой, — выдавил из себя Коля сквозь брызжущий соком новый арбузный кусок.

Настя вопросительно посмотрела на Чингиса.

— Он плохо читает, пишет как попало, знает несколько английских слов, может складывать простые числа. Это информация от Милевича, — ответил тот.

— Иероглифы еще, — заявил, отдуваясь, Коля.

— Какие? — удивились оба хором.

— «Человек», «день», «большой», «сердце»… «один», «два», «три»… ну это просто совсем… «я»… «Я» долго писал — он сложный.

— А «любовь»? — вдруг спросила Настя.

— Тоже сложный. Даже еще сложнее. Там сверху когти в сердце. А ниже… забыл. Но это старый иероглиф. В новом сердца уже нет. Там просто друг.

— Обалдеть… — усмехнулся Чингис. — Научишь?

— Конечно! — почти обрадовался Коля.

— А телефон учительницы помнишь?

— У мамы есть…

— Надо вызвонить.

Машину Милевича Чингис услышал квартала за три — по звуку мотора и по манере зло газовать, когда это не требовалось. Милевич всегда водил агрессивно. Нервы.

Ксеноновый жгучий свет полоснул по забору, мотор за ним взревел и затих. Усталый Милевич толкнул дверь и по инерции чуть не упал вперед, когда она бесшумно открылась на смазанных петлях.

— Почему настежь? — спросил он, не поздоровавшись и держа в руках портфель.

— Только что открыл, для тебя, — спокойно ответил Чингис.

— А вдруг не я?.. Впрочем, ладно... Бумаги далеко?

— Вот.

— Ага! — обрадовался Милевич, выдохнул с облегчением и сунул пакет в портфель.

— Смотреть не будешь?

— Я сегодня уже столько пересмотрел… — усталым голосом ответил начальник, — завтра утром гляну.

— Чаю хочешь? Арбуз есть! — предложил Марат.

— Нет… Некогда, — бросил босс, закрыл портфель и взялся за ручку воротной двери. Пальцы его подрагивали. Он замер на несколько секунд, потом обернулся и добавил: — Завтра к двум часам дня Коля должен быть у мамы в клинике. Сильно просит. Отвезешь, побудешь с ним, потом доставишь обратно.

— У вас что там, аврал? — спросил Чингис. — Тебя же шатает! Если я нужен по работе — только скажи… Тут я просто нянька. С этим и простой охранник справится…

— Мне так спокойней, Марат, — ответил Милевич. — А если здесь будет просто охранник, у меня начнется просто бессонница. А сейчас я хоть четыре часа, но сплю…

 

9.

Раньше я и Чингис были отдельно. Он мог меня привезти, отвезти, что-то показать, но мне с ним было неудобно. Словно я ему мешаю. Или даже он мне. Говорю же — по отдельности.

Но теперь все изменилось. Когда я выскочил из машины (плавно, без задержек, как учили — отстегнуть ремень безопасности, открыть дверь и выпрыгнуть наружу не головой вперед, а ногами), то чувствовал все время его взгляд. Но главное — это, конечно, не сам взгляд, а одобрение. Словно он кивал головой.

Вечером или ранним утром, когда солнце только что показалось, видны длиннющие тени. Вроде ерунда, но страшно — кажется, что ты огромный. Твоя тень пересекает дорогу, уходит куда-то вдаль, где свою собственную голову уже не разглядишь. Можно взмахнуть руками и стать еще больше. Но если идти на солнце, то теней, конечно, не видно — они сзади. Просто ты знаешь, что там, за спиной, тянешься ты сам, огромный, черный и непонятный.

Чингис для меня — вот такая темная тень. От этого страшно. Он огромный, осторожный, сильный и правильный. Когда я выпрыгиваю из машины, все сразу вокруг понимают, что я — часть его, а он — часть меня. Это нельзя объяснить, это как редкий запах или непонятный цвет — он такой… и больше никакой. И все расступаются, даже если он отходит от меня чуть дальше, чем нужно.

«Если растерялся — всегда лови мой взгляд, — говорит он все время, — все ответы в глазах. Как только мы глазами встретились — дальше смотри, куда я покажу глазами. Я голову поворачивать не буду — только глаза».

Мы дома тренировались. Я так конструктор собирал, машину игрушечную, с пультом — только по его глазам. С третьего раза собрал, она даже поехала. «Возьми»… «вниз»… «вправо»… Когда он на секунду закрывал глаза — это означало «правильно», а когда смотрел прямо, не мигая — «неправильно». Иногда он моргал, потому что просто хотел моргнуть, без смысла. И я не сразу научился такое отличать от «правильно». Но все же научился.

Чингис рассказал, что так общаются профессиональные картежники, когда играют на деньги. Только там участвует все лицо… и руки. Почесал нос — одно значение, постучал пальцами по столу — другое. Когда делаешь это быстро, то никто не замечает.

Мы приехали в тринадцать пятьдесят, а ровно в четырнадцать я попал к маме. Чингис остался внизу, а меня провели на второй этаж.

Я боялся, что она будет сильно больная или старая. А она нет — красивая, как всегда. Только глаза блестят… и медленная какая-то стала, плавная. Обняла меня и вздохнула. Я тоже обнял ее, пригрелся и заплакал. Просто так.

Когда мы поехали сюда первый раз, мне сказали, что мама в больнице. Но в больнице я лежал только один раз, а потом только видел больницы в фильмах. Тут было совсем по-другому: и мама не лежала, и люди в белых халатах не бегали. Никто не стонал и не ругался. И крови не было. Нигде.

У мамы была обыкновенная комната с большим окном, где она спала, а еще вторая, где стоял письменный стол и диван, на котором мы сидели.

— Что-то ты худой! — воскликнула она и ожила, когда я вытер слезы. — Есть хочешь?

На журнальном столике стояла корзина с фруктами. Пришлось съесть яблоко. Но это я зря сделал, потому что потом мне принесли еще какую-то еду — полный обед, даже с пирожными.

Мама поела, а я поковырял вилкой за компанию.

— Что-то ты плохо ешь! — подозрительно посмотрела на меня мама.

Пришлось пирожное съесть. Чаю выпить. Апельсин… У меня даже живот заболел.

— А тебя скоро вылечат? — спросил я.

— Я не знаю, — сказал она, снова какая-то медленная и плавная.

Зашел врач. Она его так назвала. Но на врача он был не похож, он даже не был в халате, зато был большой и гладкий… и говорил слова, которые я не понимал.

— А маму можно забрать? — спросил я.

— Ее никто не держит, Коля, — сказал врач, — просто она устала… и от этого разучилась спать. Мы пытаемся ей помочь. Как только она снова сможет спать, сама вернется домой. Хочешь, я тебе позвоню, чтобы ты за ней приехал?

— Конечно. Мам, а как это — разучилась спать? Тебе просто надо закрыть глаза. И все.

— Я знаю, сынок. Но когда я их закрываю, то вижу папу… и с ним разговариваю. И спать совсем не получается, потому что некогда… И что мне делать?..

Я не знал — и стал ей рассказывать про Джека, про компьютер, про Настю, про боксерский мешок и про кусты барбариса. И что с Чингисом мне не страшно совсем. И что я научился прыгать через скакалку. Не так быстро, как Чингис, но раньше-то я вообще не умел.

Мама слушала. И тут я понял, что с ней не так. Раньше она была сильная. Она могла так посмотреть, что мурашки по спине. А теперь даже у меня глаза сильнее — я смотрю на нее, а она словно расплывается. Я держал ее за руку, гладил, но силы не чувствовал. Руку можно отогреть — и она станет горячей и мягкой. А если отпустить — она опять станет холодной.

— Ты приезжай ко мне почаще… — сказал она на прощанье. — Меня так быстрее выпишут.

— А мы тебя сейчас заберем! — вдруг придумал я.

— Нельзя мне, — вздохнула мама, — сама понимаю, что нельзя. Буду крепче — сама вернусь. Ты не волнуйся, я все о тебе знаю, Марат звонит каждый день, мне трубку приносят.

— Я тебе буду каждый день звонить!

— Не каждый. Когда ты звонишь, я сильно волнуюсь… и лекарства не действуют. Так врач сказал. А мне очень надо выздороветь…

Когда я спустился вниз к Чингису, то слезы уже давно вытер. Марат этого не любит. Разбил коленку, говорил он, — улыбайся. Порезался — зубы стисни. Люди всегда радуются, когда тебе плохо. Главное, говорил он, — рану обработать правильно. Если небольшое ранение — самому. Если серьезное — найти того, кто поможет. Этот помощник — он всегда появится, потому что люди любят смотреть, когда ты ранен. Мир полностью состоит из зрителей и зевак. Полностью. И в нем всегда аншлаг.

— Что такое «аншлаг»? — спросил я.

— Когда в зале нет мест. Все занято.

Я знаю, как бинтовать колено и ступню. Голову и локоть пока не получилось. Голову — потому что не видно, а локоть — потому что одной рукой. Еще я знаю, что йод коричневый, а зеленка, понятно, зеленая. Что в рану нельзя их заливать, а только вокруг. Что от укуса собаки можно заразиться бешенством, а от укуса клеща умереть, но не сразу, не в этот же день. И много еще чего.

Чингис внизу говорил по телефону с кем-то, и из обрывков разговора я ничего не понял.

— Кто такой «опекун»? — спросил я потом.

— Э-э, — протянул Марат, — ну это как папа-мама, только неродной.

— Плохой? — насторожился я.

— Почему плохой? — удивился Чингис.

— У Золушки была мачеха. Неродная.

Он улыбнулся, присел на корточки, расправил мне воротник рубашки и сказал:

— Не бойся. Пока я рядом, никаких плохих не будет.

— Но ты же уйдешь! — отчего-то все равно испугался я. — Дядя Костя прикажет — и ты уйдешь.

— Если прикажет — уйду. Но он не прикажет еще очень долго. Я успею тебя всему научить. Только давай не будем лениться. Хорошо?

— Ага!

По пути домой мы заехали в пару мест. В первом месте он оставил меня в машине и приказал ждать. Недолго, я даже не успел на телефоне выйти в игре на следующий уровень. А во втором мы вместе сходили в какой-то офис и отдали папку с документами.

— Смотри, как надо идти, — объяснил он. — Я правша, бить и стрелять могу только правой. Поэтому ты не должен мне правую сторону даже случайно закрывать. И второе — не забегай вперед. Идешь слева, можно чуть-чуть сзади. Нельзя идти медленно, но и бежать нельзя.

— Почему?

— Чтобы не привлекать внимания. Руки в карманах не держи. Будешь падать — не успеешь вытащить, разобьешься. Слушай не только то, что впереди, но и что за спиной. Вот сейчас сзади кто идет?.. Не оглядывайся!

— Женщина. Каблуками стучит.

— Да, это самое простое, шпильки. Их слышно издалека. Щелк-щелк. Подростки-девчонки в таких не ходят, старушки-тетки в таких не ходят — уже многое о ней по звуку сказать можно. Даже то, что работает она здесь, а не клиент с улицы.

— Почему? — удивился я.

— Она идет уверенно, точно зная, куда именно.

Я все-таки оглянулся. На меня мчалась с охапкой папок девушка в обтягивающем синем платье. Красивая. Оглянувшись, я встал как вкопанный, и она чуть в меня не врезалась.

— Осторожней, мальчик! — недовольно вскрикнула она и исчезла за поворотом, ловко меня обогнув.

— Не останавливайся! — взял меня за плечо Чингис. — Если сильно надо — оглянись на ходу, мельком…

Час пик еще только начинался, и мы смогли проскочить домой быстро.

В доме нас ждал псих, он пил чай с Настей. Психолог или психиатр, да.

Увидев меня, он вскочил, отчего-то обрадовался и раскинул руки.

— Здравствуй, Коля! — объявил он.

— Доров… — промычал за меня Чингис и ушел куда-то вглубь дома.

Псих посмотрел ему вслед и покачал головой:

— Давай поговорим! — предложил он.

Я пожал плечами.

Псих засуетился, освободил стол, достал из портфеля какие-то игрушки с книжками, блокнот, ручку и положил какой-то совсем уж маленький телефон на стол.

— А как вы там SMS набираете? — спросил я. — Я и на айфоне-то не попадаю…

Это я соврал. У меня вообще-то Samsung. А у папы телефон был бронированный, как трансформер. Он им орехи колол, на спор.

— Какие SMS? — весело, как к дурачку, обратился псих.

— На телефоне. Кнопки ведь совсем маленькие.

— А! Нет, это не телефон. Это диктофон, для записи голоса. Он нам мешать не будет.

— Хорошо… — сказал я и сел на диван.

— А ты можешь за стол сесть? — спросил псих.

— А вы сами сюда садитесь, тут места много.

Псих немного поморгал, потом поднялся и пересел ко мне на другой край дивана.

Через полчаса мне стало совсем неуютно. Он спрашивал какие-то странные вещи, отчего мне приходилось напрягаться и думать о том, о чем я обычно не думаю. Он перескакивал с одного на другое так быстро, что я не успевал сообразить. Сначала он меня раскачивал, как на качелях. А потом, когда я взлетал, резко останавливал. Вопросы были простые, но они сбивали меня. Со мной никогда никто так не говорил.

— Тебе нравится молоко?

— Да, — отвечал я, — только без пенки.

— А какого оно цвета?

— Белого.

— Как снег?

— Ну да.

— А снег тебе нравится?

— Да… в него можно падать — и не ударишься: мягко.

— А есть его нравится? Любишь есть снег?

Я не понял и задумался. Сосульку у меня мама отбирала. У нее горьковатый вкус, пресный. А снег я никогда не ел. Надо будет попробовать.

— Если в снегу ты найдешь живую рыбу, что сделаешь? — не унимался он.

— А как она туда попала? — удивился я.

— Рыбак шел и потерял, — мгновенно ответил псих, — а ты ее увидел. Что сделаешь?

— В ванну отнесу. Нет, на кухню.

Тут он зашипел, как змей в мультфильме, радостно и гнусно одновременно:

— Тебе ее будет жалко? Жалко или нет? Она все равно не говорит, не плачет, ее не слышно. Ты можешь ее спасти или пройти мимо. Ты можешь ее взять на руки, посмотреть и опять положить на место. Ты можешь помочь ей, а еще можешь сделать вид, что это вообще не твое дело. Что ты сделаешь, когда увидишь прыгающую на снегу рыбу?!

Последние слова он почти прокричал, схватив меня за руку.

Я вырвался, соскочил с дивана и побежал на улицу. Я больше не хотел никаких рыб — ни живых, ни мертвых, ни на снегу, ни на траве. Я этого психа уже ненавидел. Он попал мне куда-то глубоко в мозг. И там застрял.

Джек на улице сразу кинулся ко мне, я обнял его и вдохнул запах нагретой солнцем шерсти. Он вывернулся и лизнул меня прямо в губы. Тьфу. И мне все сразу стало понятно.

Псих вышел на крыльцо следом, препираясь с Чингисом:

— Марат, у вас своя работа, у меня своя. Я же вас не спрашиваю, почему у ребенка коленки сбиты!

И тут я услышал в голове: «Они хотят, чтобы ты навсегда остался игрушкой». И еще, хотя это невозможно, я услышал улыбку. Не знаю, как мне это удалось, ведь когда улыбаются — не бывает звуков. А потом я посмотрел в глаза психа и тихо сказал:

— Я ее убью.

— Кого? — хором спросили Чингис с психом, причем Чингис ничего не понял, а псих обрадовался.

— Рыбу.

Встал и пошел за дом, туда, где качели. Джек меня обогнал, радостный, довольный.

Игрушкой я уже был…

Игрушкой.

Я.

Уже был.

 

10.

Учительница приехала почти вовремя, припарковавшись на улице у железных ворот.

— Я вас ждал, Маргарита Анатольевна, здравствуйте, — кивнул Чингис, выйдя ей навстречу и распахнув тяжеленную на вид, но совершенно беззвучную металлическую дверь.

— Добрый день, я немного опоздала, — поздоровалась учительница, — хорошо, что перезвонила уточнить. Я ведь думала, что по старому адресу. А вы вон куда забрались!.. Знаете, я, конечно, слышала о той истории, это ужас… Буду рада помочь!

Чингис вежливо кивнул:

— Машину оставьте здесь, только чуть назад сдайте — ворота не должны быть перегорожены, согласно инструкции. Меня зовут Марат, я Колин охранник. В доме еще домработница Настя и собака по кличке Джек, будьте осторожны.

— Она что, кусается? — подняла брови женщина.

— Как раз наоборот. От избытка доброты пес может вас облизать или даже запрыгнуть на колени. А он очень шерстяной… и лучшую половину жизни проводит на улице.

— Понимаю! — засмеялась учительница. — А худшую?

— Худшую — в ванной. Вас не будет смущать, если я буду иногда во время занятий находиться рядом?

— Тоже по инструкции? — спросила Маргарита Анатольевна.

— Нет, в инструкции этого нет. Это, скорее, моя личная инициатива. Так мне проще будет контролировать его свободное время. Все время мельтешить у вас перед глазами я не буду, только иногда… С Колей непросто…

— Я знаю, — кивнула головой Маргарита Анатольевна. — Конечно, можете присутствовать. Компьютер у вас есть?

— Есть стационарный. Если хотите — привезем ноутбук. Есть также медиацентр с телевизором и объемным звуком…

— Это хорошо, но я бы хотела установить несколько учебных программ. Ноутбук был бы удобней.

— К следующему занятию будет. Что-нибудь еще?

— Если можно, чашку кофе… — улыбнулась учительница.

— Разумеется, сейчас задействуем Настю.

Полтора часа прошли незаметно. Тридцать минут первый урок, потом десять минут перерыв, двадцать минут непринужденного разговора, на поверку тоже оказавшегося замаскированным уроком… и последняя тридцатиминутка на закрепление. Без фанатизма, хрипа и мозолей на пальцах.

— Вы где живете? — спросил уже на улице Чингис.

Маргарита Анатольевна ответила, после чего Марат секунду подумал, достал из кармана конверт, добавил в него купюру из своего бумажника, закрыл клапан и протянул:

— Бензин мы оплачиваем вперед. А это… сэлери, — с натугой вспомнил он и покраснел, — в конце каждой недели. Я правильно сказал?

— Почти, — дипломатично ответила учительница, едва заметно улыбнувшись.

Она взяла «дорожные», без стеснения открыла конверт, пересчитала купюры и кивнула головой:

— Я приеду послезавтра, в это же время.

— Домашнее задание мы выполним, — пообещал Чингис и добавил, не моргнув глазом, — любой ценой.

— Не испортите мне ребенка, Марат, — попросила учительница.

— Не испорчу, — уверил ее Чингис, — жить будет.

Как только Маргарита Анатольевна отъехала, на крыльцо тут же выскочили Коля с Джеком. Пес довольно облизывался, а мальчик держал в руке огромную грушу.

— Мытая? — спросил Чингис с недоверием.

Коля уже успел вонзить в нее свои зубы, поэтому только кивнул головой.

— Настя дала? — прищурился Марат.

— Угу, — промычал Коля с набитым ртом.

Джек зевнул, мгновенно, боком сел на крыльцо и стал задней ногой чесать уши. Усердно глядя в пустоту, он тщательно продрал когтями правое ухо, потом, сменив позу, левое. Потом сел ровно и посмотрел в глаза Чингису. Не увидев реакции, улыбнулся и вопросительно наклонил голову набок.

Марат плюнул, махнул рукой и пошел за дом, к боксерскому мешку.

Мальчик и пес тут же рванули следом. Джек сделал это так резко, что пару секунд бежал на месте, проскальзывая когтями по гладкой поверхности, пока не восстановил сцепление.

Коля накинулся на мешок так, будто тот ему нанес оскорбление. Чингис в это время просто прыгал через скакалку.

— Весь удар на две фаланги! — заорал он Коле, увидев у него опасное богомолье движение. — Сустав так выбьешь! Ни писать не сможешь, ни в шутеры погонять!

Мальчик послушался, выпрямив кулак.

— Видишь, так даже звук другой! Хлесткий.

Коля запыхался, стараясь ударить сильнее.

— Плечи подключай. Руки сами по себе — ничто. Плечо силу дает, удар как плеть получается. Ногу в упор. От ноги вся мощь. Все плюсуй в копилку — нога, плечо, кулак. Пальцы береги, они сами по себе хрупкие. Две фаланги, Коля, две… Молодец! Брэк!

Коля по инерции еще подпрыгнул и опустил руки.

— А можно я в перчатках попробую? — спросил он.

— Для тебя пока не купили, подбирать надо. Да и рано еще — мне не видно, как ты там руку ставишь, в перчатке, может кончиться переломом или вывихом. А кисть лечить — это долго. Так что пока в бинтах давай.

Коля размотал бинты, повесил их на капроновую веревку для белья. Уже давно не белые и подрастянутые, бинты топорщились по краям волной.

Чингис критично осмотрел его — тонкие запястья, хрупкие выпирающие ключицы, уши просвечивают…

— О чем думаешь? — вдруг спросил он подопечного.

Коля промолчал, уронив на Джека растерянный взгляд.

— Смотри, — объяснил Чингис, — всегда видно, когда ты колеблешься, себя гложешь, стесняешься… Всегда видно, когда тебе надо сказать, а не знаешь как. Поступай так: не решил — не делай. Решил — не жди ни секунды, бей. Словом, делом ли — неважно. Жизнь — штука короткая, пока ты стесняешься, задницу мнешь, другой уже тебя обогнал. Мир принадлежит наглым… Ты что-то спросить хотел? Я в душ; приду — расскажешь!

И ушел, чтобы над душой не стоять и против шерсти не гладить.

Коля сел на белый пластмассовый стул. На столе лежала зажигалка, и мальчик стал щелкать ею, пытаясь добыть огонь. Так, с искрами в пальцах, его и застал вернувшийся Чингис.

— Возьми себе, — сказал он, — только условия два — не курить и научиться ею пользоваться. Давай покажу. Это — резервуар с жидким газом. Бывают еще зажигалки на бензине. Здесь колесико, оно трется о кремень. Получается сноп искр. Ты нажимаешь на рычаг — и клапан открывается. Из отверстия выходит газ и встречается с искрами… Это сказочный аппарат, Коля. Им можно нанести колоссальный вред. И убить многие тысячи жизней. Намного больше, чем, скажем, из пистолета. Надо только найти правильное место — и тогда огонь не остановить. Машина сгорает полностью за пять минут. Вагон на ходу — за две минуты. Наш дом сгорит, наверное, за пятнадцать минут с момента возгорания, но соседские захватит тоже.

— А пожарные? — спросил Коля.

— Пожарные у нас не успевают никогда. Скорая у нас не успевает никогда. Милицию дождешься, но только если ты уже труп. Я это к чему говорю: зажигалка, как и нож, как и любое оружие — это ответственность. Думай вперед. Намного вперед. Нельзя убивать ни за что. От скуки убивать нельзя. Шутить, баловаться, дурачиться с оружием — тоже нельзя…

— А если… — поднял голову Коля.

— Да?

— А если того, кто папу убил? Его — можно?

Чингис сел на свободный стул, вздохнул и пощелкал зажигалкой.

— Хочешь знать? — спросил он, положив ее, наконец, на стол.

— Да! — сказал Коля.

— С этим сложнее. Тот, кто все это задумал — сам умер. Его уже нет.

— Камень его не убивал! — возразил мальчик.

— Ну… формально — да, — немного растерялся Чингис.

— Что такое «формально»? — спросил Коля.

— Это значит, что по факту, руками — действительно не убивал. Но он все организовал. А это главное.

Коля вдруг сложил ладони лодочкой и задумчиво подул между ними. Потом у него кончился воздух и он закашлялся.

— Если тебе Милевич прикажет убить… ну, кого-нибудь, и ты это сделаешь… это будешь ты или не ты?

— Мне он не прикажет. Я на виду, — сказал Марат загадочную фразу и усмехнулся.

Он вдруг почувствовал в мальчике что-то абсолютно чужое и злобное. Незнакомое и знакомое одновременно. «Психу в следующий раз ногу сломаю», — подумал он машинально.

— Хорошо, — вдруг припомнил он почти по делу, — была такая история. Завел один олигарх себе зверей, штук двадцать. Зоопарк захотел сделать. Вот папа твой не захотел, хотя мог бы, а тому сильно надо было. Были там лось, пара косуль, волк, росомаха... Но главное, из-за чего все затеял — посадил медведя в клетку. И устроил ограждение по периметру, по грудь где-то, трактором не свернешь. На клетку табличку повесил, черным по белому — не заходить за ограждение. И один пьяный товарищ, из приглашенных, все-таки зашел. И медведь ему, не будь дурак, одну руку полностью откусил, а вторую покалечил. А его брат…

— Чей брат? — спросил Коля. — Медведя?

— Нет, этого пьяного, он тоже с ними гулял… Его брат сказал, что это медведь виноват, он его сейчас завалит. Сбегал за ружьем и стал в медведя через решетку стрелять в упор. Тому деваться некуда — поорал да и помирать лег. Тут сам хозяин выскочил с помповым. Стрелка того прикладом в ухо… Тут охрана еще подлетела. Крови было много… медведю вообще не повезло, лося за компанию кто-то застрелил… и у всех глаза такие честные… А волк вообще под шумок два с лишним метра высоты взял и ушел… Неделю отмывались. Рука не прижилась. Разборки до сих пор. Вопрос проще некуда — кто виноват?

— В чем? — спросил Коля.

— Мда-а, — протянул Чингис, — ладно. Тогда другая история. Три года назад у нас одна машина в ДТП попала. Со встречки в нее грузовик боком понесло. Уходить можно было только вправо, по ситуации. Думать некогда, потому что это даже не время, когда что-то такое происходит — это как вспышка. Там не мозг работает, а рефлексы. Он на автомате и отвернул. А там остановка с пассажирами. Один калекой остался на всю жизнь, а второй из комы не вышел. Так кто этого пассажира убил? Ты сейчас не отвечай, ты подумай до завтра, хорошо?

— Хорошо… Я пойду поиграю… — то ли спросил, то ли доложил он нерешительно.

— Иди…

Джек насторожился, собрался было за мальчиком, но передумал и умчался за кусты барбариса расчленять бабочек.

Чингис достал сотовый и позвонил ненавистному «психу»:

— Это Марат, охранник Коли, здравствуйте… Знаете, пять минут назад я вам хотел ногу сломать. Сейчас тоже хочу. Но есть вопрос. Можете уделить мне несколько минут?.. Нет, не по телефону… Хорошо.

Неумолимо заканчивалось лето. Август еще жаркий, еще над асфальтом миражи, еще птицы не беспокоятся. Но вот и паутинка летит, и по утрам зябко, и трава цвет поменяла с беззаботно-зеленого на тусклый и тяжелый.

И есть вопрос…

 

11.

Мы с Маратом лежали на берегу искусственного моря, смотрели через солнечные очки на небо и пытались придумать, на что похожи облака. Чингис смотрел сквозь свои обычные очки, а мне дал автомобильные — он в них за рулем сидит. Большие, но если вверх смотреть, то они не сваливаются.

— Я буду долго гнать велосипед!.. — сказал Марат, потянувшись.

Я услышал, как с него посыпался высохший песок с мелкими камушками.

Час или даже два мы ехали до этого пляжа, где никого не было, кроме редких чаек. Машину мы оставили наверху, на обрыве, среди кустов.

— Какой велосипед? — спросил я, закрывая глаза. Мир стал темно-розовым, с проблесками.

— Это песня такая была. Ни о чем, но складная.

Чингис был только в плавках, а я еще и в футболке — это Настя настояла, чтобы не сгореть. Попутно с разгадыванием облаков я набирал в пластмассовую миску плоские камни для «блинчиков», а Джек мне помогал.

— А такие пойдут? — спросил я Чингиса, отталкивая любопытный нос пса от миски.

Джек от ни разу не нюханного берега просто сошел с ума. Забыв про мои камни, он вжался носом, как пылесос, в песок и побежал выслеживать врагов и шпионов.

— Такие — да… — поднялся на одном локте Марат. — Просто будет меньше блинов. А вот эти слишком мелкие, их развернет в полете.

— Угля у нас полно, — послышался деловитый голос Насти, — а дров нет. Принесите, что ли… Костерок нужен, для чая-то.

— А так хотелось ничего не делать… — вздохнул Чингис. — Ладно, пойдем работать! — приказал он, вскочив одним резким движением.

— Ура! — заорал я и побежал к разложенным вещам, где остался топор в чехле. Сильно хотелось рубить деревья. Я видел в каком-то фильме — это было очень легко. И быстро. Но там топор был большой, а здесь маленький. Как раз для меня.

— Оденься сначала! — скомандовал Марат, сам быстро натягивая футболку и джинсы.

— И так жарко! — фыркнул я.

— Сейчас по кустам пойдем. Считай — в лес. Чтобы не пораниться, не подхватить клеща, не измазаться. Одежда — это твоя вторая кожа. Она здесь не для красоты, она должна рваться и пачкаться вместо настоящей. И кроссовки не забудь.

Я вздохнул и оделся. Тоже быстро. Я заметил, что Чингис не любит, когда я копаюсь. «Ты замешкался — и не успел. А другой успел — одеться, стойку принять, оружие вытащить… И выжил. Так кто тогда прав?»

Дров в лесу было много. Руби хоть самый первый куст, хоть целую березу чуть подальше.

— Живое дерево не горит, — объяснил Марат. — Видишь, ветка гнется, не ломается. В ней, считай, половина воды. Попробуй зажечь, — протянул он мне ветку с листьями.

Зажигалка у меня теперь всегда с собой. Я ее вытащил, щелкнул под самой веткой — огонь обнял зеленую кору, зачернил, послышалось шипение, а потом металлическая деталь зажигалки раскалилась настолько, что я сам зашипел и рукой затряс.

Огня не было. Стало ясно, что и не будет. Странно, дома я над ведром щепки жег и бумагу — там сразу вспыхивало. Толстый журнал с картинками, правда, горел не очень… А ветка с листьями не горела вообще. Только чернела и щелкала. Трещала, вернее. Баловство одно.

Мы пошли дальше.

— Ищи сухостой всегда, — сказал Марат, — он на корню умер, но не упал. Видишь, сучки тонкие, совсем сухие — попробуй.

Я взялся за веточку, которую показал Чингис, и она сразу отломилась. Толщиной даже тоньше спички, как иголка. Загорелась сразу. Марат тут же задул огонь, у меня даже пальцам стало холодно.

— В лесу будь осторожней. Сейчас, конечно, лето, трава живая, сок в ней бродит, а вот по осени высохнет — только держись. Спичка, искра, не успел оглянуться — уже бежать надо. А бывает так, что и некуда.

Прошли еще совсем немного, и Чингис расчехлил топор:

— Это деревце сможешь срубить. Держи двумя руками, крепко. Ноги шире. Лезвие, случись что, должно между ними пролететь. И запомни — нельзя, чтобы было неудобно… или на краю обрыва, или когда под ногами хрустит, например. Встать надо… как Эйфелева башня — навсегда. Видел же? Поперек рубить нельзя, только наискосок… Вот так… Древесина идет слоями, поперек ее не перерубить. Вдоль — сама колется. Тебе надо ее обмануть — направить лезвие под острым углом. Давай!

Я от души взмахнул — и первый раз вообще промазал. Топор ушел в сторону и вонзился в землю. Второй раз я попал, но топор скользнул по стволу, чиркнул и опять ушел вниз. Третий раз я разозлился, попал точно, и на сером стволе образовалась приличная ссадина. В общем, пришлось ударить раз пятнадцать, и я прилично взмок.

— Теперь с другой стороны! — приказал Чингис.

 Я перехватил топор по-другому. Хуже всего было то, что я ни разу не попал в одно и то же место, поэтому ствол был ужасно размочален, но даже и не думал падать.

— Помнишь мешок боксерский? — спросил Чингис. — Здесь то же самое. Не руками надо, а всем телом: ноги, спина, плечи, только потом руки. Как плеть. Выше! Выше поднимай! Пусть за тебя железо работает! Само пусть летит, под весом, только направляй!

Я занес топор так высоко, что перестал его видеть. А потом просто дал ему лететь вниз. В нужное место я все равно не попал, но угодил рядом. Раздался хруст, деревце мотнуло сухой кроной, подумало, повернулось другим боком и упало точно на меня. Вернее, упало бы, если бы Марат его не подхватил.

— Ух ты! — сказал я. — Срубил!

Вокруг все было усыпано сухими ветками и кусками коры, которые отлетали от деревца с каждым моим ударом. Джек сидел метрах в десяти и с интересом наблюдал за нашими упражнениями. Ближе он подходил только в безопасных случаях. Например, когда мы ели, играли или отдыхали.

— Теперь смотри, — сказал Чингис, — и запоминай.

Дальше произошло чудо. Он подошел к другому сухостою, срубил его двумя ударами, и оно упало не на него, а в сторону.

— В общем, хватит, — прикинул Марат и забрал у меня топор, — несем деревья в лагерь.

— В какой лагерь? — удивился я.

— Это там, где Настя. Бивуак. Место стоянки. Первое дерево бери за комель и тащи. Комель, — поспешил он на всякий случай объяснить, — это там, где толстый конец.

— Угу, — кивнул я, схватил дерево и поволок.

Потом мы скинули обе лесины с обрыва вниз, спустились сами и нарубили дров. С тонкого конца высохшее деревце рубилось легко, и я справился. Остальное доделал Марат.

— А можно я сделаю костер? — спросил я.

— Разожгу, — сказал Чингис.

— Что?

— Костер разжигают. Конечно. Действуй. У тебя пять минут. Это, кстати, очень много. Представь, что мы замерзаем. В снегу. Или на льду — еще лучше.

— Почему на льду лучше? — удивился я.

— Потому что закопаться некуда от холода.

— В снег от холода?

— В общем, раскладывай и разжигай. Я — мангал, а ты — костер.

Делов-то… Костер. Сто раз видел в фильмах. Делаешь горку из дров — и она горит.

Горка получилась красивая, похожая на игрушечный шалаш. Или вигвам. Или чум. Потом я взял кусок газеты, прислонил ее к шалашу и щелкнул зажигалкой. Бумага весело вспыхнула и тут же исчезла, не причинив никакого вреда дровам. Те даже не задымились, словно огня здесь никогда и не было.

Я хмыкнул, разобрал вигвам, сунул внутрь кусок газеты и мелких веток. После этого огонь мгновенно съел бумагу, а на одной веточке появился слабый малиновый огонек. Я думал, он разгорится, но он почти сразу потух.

Я оглянулся. В мангале у Чингиса уже вовсю горел огонь.

Так… Надо сделать сначала маленький костер, а когда он разгорится — накормить его уже большими толстыми дровами. Я разобрал свой игрушечный шалаш, добыл еще бумаги, мелких веток, старой сухой травы, все сложил в маленькую кочку и осторожно поджег.

Первая часть плана удалась. Кочка разгорелась хорошо. На этом огне вполне можно было поджарить одну сосиску. Когда огонь стал жарким, я обрадовался, быстро собрал вокруг раскиданные дрова и набросал их сверху. Из середины кучи повалил едкий дым. Огонь надо раздуть, вспомнил я, присел пониже, повернул голову к костру и набрал полную грудь воздуха.

Лучше бы я этого не делал. Я за секунду вдохнул столько дыма, что больно закашлялся, а из глаз брызнули слезы. Пока я рукавом вытирал глаза и катался по песку, костер успел умереть окончательно. Теперь у меня не было ни газеты, ни бумаги.

— Ход мысли частично правильный, — засмеялся Чингис, засыпая в мангал древесный уголь из бумажного мешка, — исполнял курсант Николай Гиреев. В общем, ты умер. Устал, отморозил руки, переохладился и заснул до весны. Такие трупы называются «подснежниками». Запомни.

Настя подошла ко мне, помогла подняться, оттерла салфеткой копоть, отряхнула от песка и щепок:

— Ну как можно было так увозиться за пять минут?! — воскликнула она.

— У тебя газета еще есть, — спросил я, — или бензин?

— Или граната, — развеселилась она. — Не выдумывай, сейчас Марат покажет, он у нас рукастый, — добавила она с нежностью.

Чингис подошел, наломал мелких веточек, сдавил их кучкой, подтянул ветки покрупней, сложил, подправил, достал кусок какой-то белой коры, поджег ее, прикрыв ладонями, и немного подождал…

Через минуту сквозь его конструкцию стал подниматься дымок, а потом и языки пламени.

— Не трогай пока, — сказал Марат и ушел к мангалу, — но смотри, как двигается огонь. Если поймешь, как он живет, научишься им управлять.

В доме у нас есть камин. Не в этом доме, где мы сейчас живем с Настей и Маратом, а где мы с папой и мамой жили до того, как меня забрал Камень. Там было все просто и красиво. Когда камин разгорался, набирал силу, он начинал гудеть. И дыма не было совсем — он уходил в трубу очень быстро, его высасывало в трубу. Я смотрел на огонь сквозь толстое стекло подолгу. Там можно было увидеть целые истории. Пещеры из огня, змеи, воины, реки и деревья над ними, звезды, планеты, порталы в другие вселенные. А потом оставались угли, они мерцали живым малиновым, словно подмигивали. Я лежал на ковре перед камином так долго, что иногда засыпал. И уже в полусне не видел, просто чувствовал, как папа нес меня наверх, в спальню…

Но тогда мне не давали разжигать. Я даже не помню, хотел ли я этого. Наверное, нет. И тот огонь на этот был не очень похож. Тот — домашний, правильный, весь закрытый, огороженный, прирученный. Его можно было принять за фильм или за картинку. А этот — нет. Этот рождался в моих руках, но все равно не собирался меня слушаться. Как кот, который сам по себе. Но если узнать, как он двигается… или как думает… то можно с ним договориться. Тут Марат, конечно, прав.

Я не ел ничего вкуснее шашлыков Чингиса. Шашлыки я, конечно, ел. Много раз. Только я видел их уже без шампуров, на тарелке с зеленью. Это было вкусно. Но ведь вкусных вещей много. Пельмени, например, или поджарка.

А это было совсем другое. Мясо на шампурах впитало внутренний жар мангала и шипело соком. Оно дразняще пахло дымом, уходящим летом, уксусом, перцем, луком и травами. Я стягивал золотисто-красные куски зубами, и мелкие капли жира разлетались в разные стороны. Я ел и никак не мог остановиться.

— Не рычи! — усмехнулся Чингис, легко разделываясь со своим, еще раскаленным шампуром.

Настя посмотрела на него со странной мятной улыбкой, а потом на меня — с ужасом. Конечно, я обляпался. И не только шашлычным соком, но и кетчупом, и даже горчицей. И никуда не делись следы копоти и угля, и добавилась зелень от травы. Я собрал все, чем можно было тут измазаться…

Как-то незаметно, после купания, валяния в сухом песке и строительства замка из мокрого, наступил тихий вечер. Малиновые отблески на волнах, лиловые с золотом облака… Странная птица ходила по краю воды и что-то собирала клювом. Она вроде была наяву, а потом пришла в мой сон… ну или не в сон, а в дремоту…

— Собираемся! — очнулся я от крика Чингиса. — А то вещей не найдем.

Это мы легко. Это мы без проблем… Я вскочил и лично сбегал к машине раза четыре подряд, укладывая разную мелочь в багажник. Марат притащил мангал и кастрюлю из-под мяса. Настя — тарелки, ложки и вилки.

— Весь горючий мусор — в костер! — сказал Чингис, когда уже ничего после нас не осталось.

Заживо сгорели тетрапаки из-под сока, оберточная бумага и куча салфеток.

— А банки с бутылками? — спросил я.

— Это в черный пакет, по дороге выбросим. Засовывай…

— А костер? — уже в машине спросила Настя.

— Незадача, — засмеялся Чингис, выскочил из машины, добежал назад и встал над костром, широко расставив ноги.

— А-а-а! — заорал я дурниной, тоже выпрыгнул и помчался вниз, чуть не навернувшись с обрыва.

— Ты куда? — закричала Настя, но было поздно.

— Я тоже хочу!

Во-первых, я видел это в фильме. Во-вторых, я видел это в фильме, но сам никогда не делал…

— О, помощничек! — обрадовался Марат. — Заканчивай! Береги, понимаешь, лес от пожара!

Снизу шел уже не дым, а пар. Живой такой, белесый, теплый. И огонь умер. Еще б ему не умереть. Мы же вдвоем спасли лес.

А потом мы ехали домой. Сначала за стеклами было розово, потом сиренево, потом весь свет переместился вперед. Из темноты возникала дикая дорога с бесконечным травяным языком посередине. Трава даже не была пыльной. Она блестела в свете фар и иногда шуршала под днищем. Справа тянулись плотные, загадочные кусты, за которыми угадывалось тихое засыпающее море. Мы его не видели, но чувствовали. Иногда кусты прерывались, к воде убегали еще более разбойничьи тропы. Пару раз из темноты возникал немой костер с силуэтами людей вокруг, которые смотрели на нас с подозрением. Во всяком случае, мне так казалось.

А потом какое-то время мы ехали по пояс в зелени. Мы свернули на полевую дорогу и мчались посреди трав. Кустов не было. Деревьев тоже. Настя опустила свое стекло, и в салон ворвался запах меда и терпких цветов. Трава была густая, плотная и тяжелая. Мы неслись в полной темноте, словно в космосе, но навстречу летел не холодный космос, а теплый воздух, пахнущий травами, медом и, кажется, молоком. Хотя Чингис сказал, что это навоз.

А потом я опять уснул. И неизвестная птица снова стала собирать что-то клювом у края воды…

 

12.

Чингис с детства засыпал без всяких там полутонов — словно его рубильником выключали, мгновенно и до утра. Иногда даже в полете до подушки. Ничего с этим он поделать не мог. Но раз в пару месяцев у него случалась бессонница. Спать в этот день он заваливался точно так же быстро — как боксер в нокауте, без проволочек. Но где-то посреди ночи внутренний странный будильник открывал ему глаза — и Марат с удивлением осматривался вокруг.

В этот раз слева не было ничего, а справа лежала Настя. Рука Чингиса под Настиной головой слегка затекла. Марат осторожно вытащил ее, накрыл женщину одеялом и стек, как туман, с мансарды на первый этаж. Если даже и скрипнул какой ступенькой, то — вполсилы.

Внизу первым делом он вскипятил чайник, а пока тот пыхтел — отжался от пола раз сорок, чтобы стряхнуть-разогнать остатки сна. Потом налил себе чаю, набрал в тарелку плюшек-печений, отнес все это к компьютеру и стал неторопливо разглядывать сканы с фотографиями Камня.

На обороте самой большой, групповой фотографии часть надписей была сделана карандашом, а остальные — чем попало: шариковыми ручками, тонкими цветными фломастерами и даже чернилами.

«Гастин», — прочитал Чингис. Или «Пастин» — не разобрать. «Голавлев». «Рылов». «Комиссаров». Рядом приписка красным: «2005 г., утонул». «Ганжа М., 1998, ДТП». «Найденов А.», «Найденов П.», еще какой-то Найденов. Разумеется, были еще «Безродных», «Сироткин», «Пришлый», «Бесфамильный». В этом случае, правда, не было стопроцентной уверенности, что фамилии выдуманные. Впрочем, это уже не имело никакого значения — все четверо умерли. Двое из них — с пометкой «в заключении».

Найденов К. тоже был, куда ему деваться. Сходство со взрослым Камнем, возможно, и было, но без подсказки не угадаешь. Меняются люди. Сильно меняются. Там — голодные, злые, безвестные волчата. Здесь — взрослые люди, с паспортом и положением в обществе. Конечно, если траурной приписки нет. Вот как у этого: «Каморин, Чечня, 1997, без вести».

Наверное, все это надо удалить. Конечно, надо… Жизнь уже вперед рванула, что старое ворошить, да еще чужое старое. Кнопку «Del» — и не думать.

Почти нажал. Почти. Уже и палец на клавише лежал. Как вдруг огнем затылок ожгло: «…евич». Никогда, никогда бы Марат не узнал в ушастом пацане начальника службы безопасности компании «Антакорс». Просто так, пробегая мимо, без связи, без подсказки, ленивым взором — не было режущего сходства. Такого вот, чтобы пальцем издали показывать. Даже глаза разные: там — голодные, потерянные, здесь — сытые и спокойные. Но взгляд с прищуром, неподвижный напряженный взгляд. И губы — почти нормальные, но тонковатые и сжаты, как у боксера. Через всю жизнь пронес Костя Милевич этот волчий взгляд и эти губы. Все поменял. Отъелся, кровь с молоком, стальные мышцы. Вырос так, что не в каждую дверь войдет. Но глаза эти не спрячешь…

Марат допил уже остывший чай и задумался.

Ну и что? Ну «…евич». Пусть даже Милевич. Что дальше? Мало ли кто и с кем десятки лет назад учился или воспитывался. Мало ли кто и с кем в ножички играл, по деревьям лазал, яблоки воровал. Они же не вместе с Камнем на фотографии стоят. Да даже если бы и вместе… Какая разница, через столько-то лет…

А связь есть, как не быть. В прошлом они воспитывались в одном детдоме. В настоящем Петя совершил непонятное кривое безумное преступление. Костя его, согласно служебным обязанностям, искал. И что дальше?.. А вот что — не бывает таких совпадений!

А если холодно прикинуть — кто и какие выгоды получил после всего случившегося? Кто контролирует ситуацию? Кому эта самая ситуация принесла выгоду?..

Костя Милевич уверенно, пусть и не гладко пока, управляет огромным хозяйством ныне покойного Гиреева. По его личному приказу сам Чингис охраняет наследника — Колю. По его настоянию маму Коли держат в частной клинике, где она ни в чем не нуждается, но у нее совершенно безумные, усталые и больные глаза. И очень скоро, если ее признают недееспособной… а ее признают, теперь уже Марат не сомневался, все эти семейные дела надо будет решать юридически грамотно. Консультантов у Кости теперь целый взвод. Хорошо оплачиваемый взвод. И от его взгляда ничего не ускользнет.

Так вот… Есть начало, то самое далекое прошлое, где фотограф нажал кнопку, и на пленку попали, среди двадцати других, два невзрачных человечка, и есть конец, через много лет, где один из этих человечков вынудил Гиреева умереть, а другой пацан его якобы искал. И что, никакой связи?..

Похоже, никакой… Не осталось никаких фотографий и бумаг. Никто и никогда не свяжет Камня с Милевичем. Недалек тот день, когда дело закроют и сдадут в архив.

Мама Наталья скоро угаснет, на время угаснет. А на всю оставшуюся жизнь и не надо — этого времени хватит, чтобы провести необходимые финансовые операции. Коля тем более не помеха. Их обоих даже не надо рубить наотмашь окровавленными топорами. Они проживут прирученными и накормленными. Опека — дело богоугодное, доброе, понятное всем без исключения.

У Кости Милевича все складывалось настолько удачно, что хотелось надеть на него пальмовый венок. Одна только вот закавыка, неожиданная и поганая: бессонница у Чингиса. И фотография, так удачно спрятанная Камнем, от которой остался только скан…

…Три дня после этой ночи Марат занимался размышлениями и звонками. А на четвертый, сославшись на семейные дела, попросил у сверхмогущественного теперь Милевича подобрать ему замену на пару дней. Костя не возражал. Вместо Чингиса приехал какой-то новенький Сергей в негнущемся костюме и принял пост. Настю он слушался сверх всякой меры, Колю боялся, но не как полноценного человека, а как боятся разбить китайскую вазу. Правда, подружился с Джеком, что, конечно, не было особенным достижением — Джек любил всех, даже кошек и ветеринаров.

А Марат действительно съездил к своей сестре на другой конец города, уже оттуда рванув из города. Под Юргой он с основной трассы исчез и через час появился в забытом богом поселке, у которого даже названия нормального не было. Так как первыми эту местность освоили военные, то, укатав все вокруг гусеницами, они уехали и оставили ему номер. И поселок стал называться «Двенадцатый».

Детский дом появился тут на месте оставленных военными казарм. Не пришлось ничего строить с нуля, просто подлатали, восстановили, посыпали дорожки песком, подварили железные ворота и подмотали колючую проволоку на заборе — и достаточно, не курорт.

Сорок лет детский дом успешно рассыпался, а когда совсем одряхлел, последних детей вывезли, так как денег на ремонт не было. Марат опоздал на четыре года, застав развалины без крыш, без окон и даже без столбов. Все металлическое местные жители сдали в приемные пункты, все деревянное растащили на дрова и сараи. Остались только бетонные и кирпичные полуразрушенные стены.

Но остались и люди. В поселке было три улицы, на которых успешно доживали потомки воспитателей, сторожей, завхозов и прочего персонала. Приблудились, конечно, несколько зэков. Коровы обеспечивали травой сами себя, так как рядом был лес с лугом. Свиньи себя, разумеется, не обеспечивали, а ждали еду, аристократически развалившись в лужах. Ларек в виде вагончика без колес исправно торговал огненной водой, комбикормом, сахаром, солью и дрожжами. Иногда появлялись конфеты и консервы. И совсем редко — одежда и обувь цвета фильма ужасов.

Кто-то пытался работать, кто-то получал пенсию. И все безбожно браконьерничали, пили и воровали металл. Своего металла, конечно, тут давно уже не было, но совсем рядом, по трассе, в полях и в редких человеческих поселениях было чего украсть.

За два часа и литр водки Чингису удалось получить всю нужную информацию. Даже не пришлось врать, что он корреспондент или переписчик, или землеустроитель.

Первыми объявились старожилы неопределенного возраста, Саня да Сеня.

— Здорово, мужики! — крикнул Марат. — Где тут у вас детский дом?

— Да лет пять уж как того… — обрадовались старожилы.

— Ага, — поморщился Чингис, — а кто там работал, знаете?

— Петрович там последнее время завхозил… Жичигина Мария — в столовой…

— А вы? — спросил Марат.

— Мы больше по сельскому хозяйству, — переглянулись бывалые демонтажники ЛЭП.

— Тогда давайте мне для начала Петровича. — Он достал он из кармана двести рублей и протянул тому, кто стоял ближе: — Быстро водки, закуски и… Где он живет?

— На Гоголя, — машинально ответил Саня, понял, что спорол чушь и тут же поправился: — На верхней улице, второй дом от края…

— Надо же… — удивился Чингис, — Гоголя… а эта улица какая? Лермонтова?

— Эта — Ленина! — гордо ответил Сеня.

— И как я сразу не догадался… — покачал головой Марат. — Тебя как зовут?..

Познакомились.

— Мужики, возьмите то, что Петрович обычно пьет, и ко мне в машину. Некогда мне…

Через пятнадцать минут они втроем подъехали к дому бывшего завхоза. Хозяин стоял посреди огорода, опершись на лопату, и сосредоточенно наблюдал за полетом птиц. Подъезжающий джип вызвал в нем бурю эмоций. Сначала он воткнул лопату в землю, моля небеса, чтобы автомобиль не проехал мимо. Когда же тот остановился напротив калитки, Петрович дико испугался, надеясь на ошибку.

— Гражданин Петрович? — строго спросил Чингис через низкую ограду.

— Горемыкин, — поправил его помятый Петрович.

— И как я сразу не догадался… — вздохнул Марат. — Мы из отдела народного образования!

После этих слов у Петровича отказал речевой аппарат, и он долго зыркал глазами по сторонам.

Паузу Чингис затянуть не дал:

— У меня несколько вопросов по вашей бывшей работе.

— Вы про тепличное хозяйство? — непонимающе поинтересовался Горемыкин.

— Это что еще такое? — строго и начальственно спросил Марат Сеню.

Тот мгновенно утерся рукавом и поспешил объяснить:

— Петрович, про детский дом интересуются!

— А-а… Так что про него говорить-то… Развалился давно.

— Это мы знаем, — сказал Чингис, — но нужна информация. Стаканы у вас есть?

Вопрос поразил Горемыкина даже больше народного образования, и он опять потерял дар речи.

— Вот! — поднял в воздух две бутылки Саня, демонстрируя самую дорогую в деревне марку. — Зелени надергай!

— Ох, мать твою… — прорвало Петровича, — давайте в дом!

В доме Чингис предъявил ему распечатанные сканы из далекого прошлого, пока два жулика гремели посудой и резали закуску.

— Этих короедов я плохо помню — до меня еще снято было. Воспитатель, само собой, знаком, Глеб Романович, уже покойничек, царствие ему небесное. А самих пацанов… ну вот этого — да, помню… Этого еще... Этого — нет, этого тоже… Этого, кто ж его не знал — Шило Валера. Сбежал при мне, с концами.

— А вот этот, ушастый?

— Это Коля или Костя. Фамилию не помню.

— Милевич?

— Да, точно.

— Не помните, что с ним случилось? — спросил Марат.

— Да кто же его знает. Вы бы Машу спросили, Жичигину, она через дом живет. Я-то что, я ж больше по хозяйству. Починить, выдать-принять, на замок закрыть… А Маша — они ж ее любили. По-своему, по-скотски, как животные, за еду, но любили. Кто ей приглянется — лишнюю котлету получит. А то и сгущенки.

— Так! — тут же поднялся Чингис. — Сеня, быстро в машину — к женщине съездим.

— Так это… — засуетился тот. — Выпьют ведь, без меня-то!

Марат посмотрел на стол, решительно взял одну бутылку водки со стола, сунул ее в карман жилета и сказал:

— Все под контролем. Пошли, представишь меня и пулей обратно!

 

13.

Сергей никак не мог заменить мне Чингиса. Даже близко. И он меня боялся. А я, как только почувствовал это, тут же стал наглеть, посадил себе синяк и поцарапал коленку. Не специально, просто я запнулся о скакалку Чингиса и упал на куст барбариса. Сергей так носился вокруг меня с зеленкой и бинтом, что мне стало смешно.

После этого случая Сергей неотлучно находился рядом, даже когда я сидел за компьютером. Настя пыталась отвлечь его булочками с корицей, но он все равно ел одной рукой, а вторую держал наготове, на случай, если я вдруг соберусь падать.

«Меня не будет два дня», — сказал Чингис, когда уезжал.

Вроде бы понятно, а все равно возникли вопросы… Когда начинаются два дня? Он же после обеда уехал… Считать ли ночь? А сутки — это тоже день… или сутки — они и есть сутки? А если он имел в виду двое суток, то когда они заканчиваются?..

В компьютер теперь хоть заиграйся. Настя варит-убирается, до моих занятий ей дела нет, лишь бы я не голодал и грязным не ходил. А Сергею на этот счет ничего не сказали, лишь бы я был целый и живой.

Вот я и стал филонить. Домашнее задание по английскому не сделал. Учительница покачала головой, а я сказал, что забыл. Она взглянула на Сергея, и тот немедленно побледнел.

— Проконтролируйте, пожалуйста, в этот раз! — попросила она его.

Тот вскочил, потом сел, потом из бледного стал розовым и быстро-быстро закивал головой. Джек посмотрел на него снизу вверх и напал на его ноги.

— Я извиняюсь, — сказал Сергей, отпихивая пса, — таких инструкций мне не давали! Но я обязательно учту.

Он был тренированный и мускулистый, не хуже Чингиса. Только Марат сильный изнутри, он даже двигается спокойно и точно. А Сергей был весь на взводе и суетился. Когда Марат смотрит мне в глаза — я понимаю, что надо делать. А Сергей делал сотни каких-то мелких движений, и я понятия не имел, что он хочет. Как-то раз я захотел пить, ну и побежал на кухню. Сергей рванул следом, споткнулся о Джека и рухнул на пол. А парень он немаленький — еще и по паркету проехал через весь коридор.

На шум выбежала Настя и спросила:

— Целы все?

— Да! — поспешил ответить Сергей, потирая ногу.

Джек подбежал к нему и тут же загладил вину. Умел он это делать только одним-единственным способом — облизать. А так как Сергей еще лежал, то лицо он ему обслюнявил полностью.

— Красавчики… — протянула Настя и ушла обратно, качая головой и посмеиваясь.

Сергей выругался, вскочил и побежал к раковине умываться. Джек тут же сел и стал чесать ухо ногой. Глаза его хитро и деловито блестели. Или, может, мне так показалось. Этих собак не поймешь — когда они хитрые, а когда тупые. Как говорит Марат — сплошь одни рефлексы. Это когда, например, страх — и уши сами у него прижимаются. Уши в этот момент, сказал Чингис, сами по себе, они чужие. Чтобы их прижать, Джеку думать не надо и управлять ими не надо, нужно просто почувствовать опасность.

Когда мне Марат это рассказывал, он вдруг замахнулся на меня, словно хотел ударить. И я, конечно, моргнул и присел.

— Примерно вот так получается, — сказал Чингис. — И этому тебя никто никогда не учил. Если будет вспышка — ты закроешь глаза, если на тебя будет нестись машина — отпрыгнешь в сторону. Этому не учат… Тебе задание на день — изучить свои рефлексы.

Полдня после этого я изучал рефлексы, даже список составил.

Выяснилось, что на звук я поворачиваю голову, на запах у меня шевелится нос, а с глазами вообще выходило что-то удивительное. Я бы сам никогда не догадался, что глаза двигаются, когда человек решает задачу. И двигаются они по-разному.

— Это целая канитель, — усмехнулся Чингис. — Задай вопрос, только неожиданно, и смотри в глаза — куда собеседник посмотрит. Обычно в сторону и вверх. Но бывает в сторону и вниз, или просто вверх. От человека зависит, от его конструкции, от того, как он устроен. Глаза врать не умеют. Знаешь, есть такой прибор — детектор лжи, полиграф, по-научному. Работает он проще некуда — с тебя снимают показания во время беседы. Самое главное, конечно — частота пульса. Плюс к тому — давление, дыхание, кожные реакции. И когда ты отвечаешь честно, у тебя одни отклики, а когда врешь — другие. Хороший специалист может тебя наизнанку вывернуть, даже жить потом не хочется.

— Это как? — спросил я.

— Ну вот представь: он задает вопрос, на который ты не хочешь отвечать. А отвечать надо. И реакция будет у тебя обязательно. И вот ты начинаешь нервничать. Если бы тебя просто на улице спросили, ты бы ответил что попало… или в морду дал, или отшутился бы. А тут — врешь. И пульс повышается. Дыхание обычно учащается, но у некоторых — наоборот, становится реже. Тебе задают несколько нейтральных вопросов, например — как вас зовут, сколько дней в году, какого числа вы родились. Ты спокойно на них отвечаешь. Потом просят отвечать только «да» или «нет». И начинается ад. «Дважды два — пять?», «Молоко — белое?», «Красное море — красное?» — и так далее. Сначала ты себя более-менее контролируешь. Но вопросы меняются, их много. Как только ты устаешь, с тебя уже можно все считывать практически безошибочно.

— А нельзя этот телеграф обмануть? — спросил я.

— Полиграф, — поправил Чингис. — Конечно, можно. Этому нас тоже учили.

— Кто? — удивился я.

— Это не так важно, — поморщился Марат. — Важнее, что неподготовленного человека полиграфист на детекторе выпотрошит, как цыпленка. А с обученным еще придется повозиться.

— А можно меня на такой машине проверить? — спросил я.

— Можно. Я тебе про глаза говорил. Глаза — это те же датчики. Детектора, конечно, у нас в доме нет. Но можно по-другому попробовать. Садись ровно и отвечай на вопросы…

Я сел. Он сказал — руки на стол, ладонями вверх. Смотреть в глаза. Ноги не скрещивать. В общем, взял Чингис блокнот, стал вопросы задавать и какие-то пометочки делать карандашом.

Вначале мне понравилось. Было легко и весело. Потом просто легко. Потом уже нелегко. Потом неприятно, а потом, когда вопросы стали вперемешку и разные — чуть ли не больно. А иногда я вопросов не понимал.

— Терпи! — сказал Чингис, когда понял, что я устал. — Отвечай как есть — так меньше устаешь.

Я попробовал не погружаться.

— Первые три буквы алфавита — «А», «Б», «В»?

— Да.

— Солнце встает на западе?

— Нет.

— Зебра — белая в черную полоску?

— Да.

— Настя красивая?

— Да.

— Зебра — черная в белую полоску?

— Да… то есть… нет… ты же спрашивал!

— Только «да» или «нет»! — рявкнул Чингис.

— Да.

— Ты когда-нибудь курил?

— Нет.

— Джек злой?

— Нет.

— Мама добрая?

— Да.

— Девять минус семь — три?

— Э-э… нет!

— Это левая рука?

— Нет… да! — с его-то стороны она была левая, но с моей… Я начал путаться.

— В неделе восемь дней и одна пятница?

— Э-э… семь…

— Только «да» или «нет»! — опять рявкнул Чингис.

— Ну да… ну нет… Нет! — тут я решил, что если на полвопроса можно ответить «нет», то вторые полвопроса тоже «нет».

— «Table» — это стол по-китайски?

— Нет.

— «Table» — это стол по-английски?

— Да.

— Ты помнишь папу?

— Да!

— Он был высокий?

— Да!

— Тебе нравился Камень?

Я замолчал. Мне было сказано не погружаться и не выдумывать, говорить как есть. А если не выдумывать — то «да». Но все равно — мне что-то мешало так сказать, глаза у меня начали бегать в разные стороны. Где-то в глотке стал набухать комок. Но если не погружаться… если не погружаться…

— Да!

— Ты сейчас злишься?

— Нет… да!!! — заорал я.

— Стоп! — крикнул Чингис. — Все, закончили.

Я устал, хотя ничего тяжелого не делал. Я вспомнил — примерно так со мной иногда разговаривал псих, но псих мне никогда не нравился, а Чингис — всегда. Даже сейчас, когда я на него точно злился… или на себя?

— Медленно вдыхай! — приказал Марат. — Постарайся набрать в себя столько воздуха, сколько сможешь.

Возражать не хотелось. Я закрыл глаза и стал глушить себя кислородом. Это я уже знал — дышим мы не воздухом, а кислородом. Он вливался в меня рекой, пока не защекотало в носу и не заныл от мурашек затылок.

Потом я закашлял.

— А зачем? — спросил я, когда восстановил дыхание.

— Что — зачем? — спросил Чингис, рисуя в блокноте таблицу.

— Зачем вдыхать?

— Чтобы затереть злобу. Или горечь. Или что там у тебя… Неприятно, правда?

Я кивнул.

— А представь, что тебя так два часа проверяют. И ты некоторые вопросы уже забыл. На какой-то из них отвечая, ты уже соврал, потом устал, время прошло… Тебе показалось, что не обязательно врать, второй раз ответил честно, но про первый — забыл. Или второй раз вопрос так задали, что он страшным не выглядит. А фактически — это два разных отклика на одно и то же. И все. Началась раскрутка. Бывало, ребята сознание теряли.

— А что там у меня получилось? — спросил я с нетерпением, показывая пальцем на блокнот.

— Не будь обезьяной, — поморщился Чингис, — слова, что ли, кончились? Глазами можно показать, в конце концов!

Он выругался, но мне не было обидно. Марат всегда все делал правильно.

— Ты меня проверил? — спросил я, немного подумав.

— Пока я выяснил только одно — ты уже пробовал курить… Но вот какая штука — тебе врать сейчас не следовало. Ты сделал это по инерции, как будто я — твой воспитатель или даже враг. А врать без смысла, просто так — нельзя… Представь — ты разведчик. Или шпион, так понятней будет… Чтобы тебе поверили, ты должен иметь сотни мелких правд, мелких, но настоящих. Например — ты любишь сигареты «Винстон», тебе нравится светлое пиво, а не черное, тебе по душе рыженькие девушки… и так далее. Ты создаешь вокруг себя массу натуральных вещей и ситуаций. Их могут подтвердить десятки людей. Ты открыт всем, как аэропорт, все двадцать четыре часа в сутки. Тебя знают, любят, с тобой дружат. Тебе нужна нескрываемая жизнь — и она у тебя есть. Поскольку она реальная, ты ее очень хорошо помнишь. Нет нужды врать, понятно? Скрывать надо только самое важное — задание, настоящее имя, пароль...

— Но я же не шпион! — возразил я.

— Это не так важно. Запомни: жизнь — это война. Все держи на виду, показывай, не ленись. Но главного пусть не знает никто…

— Даже ты? — удивился я.

— Даже я! — уверенно кивнул Чингис. — Потому что я — твой охранник, приближенное лицо. Самый опасный для тебя человек. От меня ты защититься не сможешь. Тебе остается только верить мне, а вера не стоит ничего. Запомни.

И я запомнил…

А пока Чингиса не было, проверил Сергея. Взял блокнот, попросил его сесть напротив, ноги не скрещивать и руки повернуть ладонями вверх. Вопросы я задавал такие же, как мне Чингис. Плюс придумал свои. И Настю на кухне спросил, что она хотела бы узнать.

Вопросы я полностью не записывал — это долго. Просто помечал. «Какз», например — «как тебя зовут». Или «Скл» — «сколько тебе лет». Сначала легкие, на них времени совсем мало уходило: «КЦНеб» — «какого цвета небо», «2х2» — дважды два. Потом посложнее: «Адр» — какой адрес дома, где мы сидим. Сергей моргнул, и вдруг его глаза ушли вверх и влево. Всего на секунду, но я заметил. Чингис говорил, что так человек вспоминает.

Ну, а потом я попросил его отвечать только «да» или «нет». Не вышло ничего. Он вдруг собрался, сжался и стал отвечать как пулемет — быстро и без напряжения. Я не видел никаких откликов. Просто вопрос, просто ответ — как машина. В это время подошла Настя, посмотрела на нас, вытирая руки чистым полотенцем, и я машинально задал вопрос:

— А тебе Настя нравится?

— Да! — сказал он, не думая, тут же тряхнул головой и переспросил: — В каком смысле?

— Только «да» или «нет»! — рявкнул я.

Конечно, так страшно, как у Чингиса, у меня не получилось. Получилось звонко, я даже сам почувствовал, какой у меня детский голос. Но все равно Сергей слегка вздрогнул и покраснел.

— А то я не вижу… — деловито усмехнулась Настя. — Закругляйтесь, обед на столе!..

Чингис как-то сказал:

— Женщины думают меньше, а чувствуют больше. Их можно обсчитать, они никогда не поймут, как работает техника, не знают, где право и где лево, легко путают педали. Но они могут считывать информацию всей своей кожей, ничего не вычисляя. Они могут прочитать твои мысли, о которых ты и сам не знаешь. Врагами их делать нельзя. Лучше сразу убить. Запомни…

Я запомнил.

 

14.

Уже подъезжая к городу, Чингис заметил за собой знакомую машину. Черный «Harrier» выскочил из-за заброшенной автобусной остановки, вырулил на трассу, легко ускорился и демонстративно пристроился сзади.

Зазвонил телефон. Чингис выждал секунды четыре, взял трубку и сказал как можно проще:

— Да, Костя.

— Привет, Марат. Видишь меня? — почти приветливо спросил Милевич.

— Разумеется.

— Давай на кожевенный завод, там поговорим.

— Не вопрос, — ответил Чингис и нажал на кнопку.

Кожевенным, конечно, этот завод никогда не был, только разве что в мечтах у предыдущего владельца апокалипсического пустыря, бетонного забора и двух недостроенных бетонных же корпусов. Их возвели, пока еще у хозяина были деньги, даже сделали перекрытия, но потом наступил один из кризисов, на этом все закончилось.

Еще год хозяин по инерции охранял территорию, потом сдал ее в аренду страйкбольному клубу, где бравые воины брали друг друга на мушку, сладострастно стреляли из почти настоящего оружия, помечая друг друга цветными ранами. Еще через год клуб переехал в другое место, а хозяин за гроши продал остатки завода Гирееву-старшему. Вернее, его компании под названием «Антакорс».

Кожевенный завод, при наличии Турции, Индии и Китая, «Антакорсу» не требовался. А вот складской терминал — очень даже улыбался. Один корпус облагородили еще при Гирееве. Второй задумывался как склад, но уже с офисным блоком. Стены с граффити почистили, покрасили в скучный цвет. Понапридумывали перегородок, сотворили дизайн-проект, саму территорию заасфальтировали.

На КПП были люди из службы безопасности, но Чингиса в лицо они не знали, зато знали Милевича и его машину.

— Я с боссом! — сказал Марат, опустив стекло, когда остановился перед шлагбаумом.

Молодой, в новенькой форме, охранник поиграл желваками и демонстративно потребовал удостоверение.

— Разумеется, — спокойно ответил Чингис, достал из кармана пластиковую карточку и показал, приблизив к его лицу.

— Проезжайте, — ответил охранник.

Рука у него дернулась отдать честь, но вовремя остановилась. Это движение от Марата не укрылось, он понимающе улыбнулся: парень еще не привык к гражданке.

На парковке места было много — офисные блоки еще не открылись, заселиться клерки не успели. Марат вышел из машины, захлопнул дверь, дождался, когда припаркуется Милевич, и подошел к нему.

— Мог бы просто вызвать… — усмехнулся Чингис и протянул руку. — Здорово!

— Привет! — ответил Милевич, пожимая руку. — Вызвать я тебя всегда успею. Пошли во второй корпус, посоветуемся…

Дверей еще не было — вместо них зиял проем. На крыльце лежали битые кирпичи. На стенах оставались еще пятна баталий, но внутри уже все было вычищено и даже подметено.

— Я помню, — сказал Чингис, — тут бочки были пустые, мешки с песком…

— Да, повоевали ребята, — ответил Милевич, не останавливаясь.

Сквозь не застекленные проемы тусклым золотом светило заходящее солнце. Посреди огромного корпуса стояли два стула и обычный офисный стол.

— Присаживайся, — кивнул головой начальник на стул и тут же сел сам, выкладывая на стол папку, — покурим.

— Не курю! — покачал головой Чингис.

— Я знаю, — ответил начальник, доставая из портсигара сигарету с золотистым ободком, и пожаловался: — Так и не смог бросить. Как начал в детском доме, так и курю до сих пор. Бросал три раза. Первый раз на спор — до вечера не продержался. Второй раз два дня не курил. В третий раз, как сейчас помню, зима была… Неделю! Неделю терпел. Лежал в сугробе, выл, снег кусал. А потом вдруг понял, что пусть будет у меня одна слабость. Пить не буду, не буду в карты играть, по бабам не буду шляться… Но курить — это как дышать. И больше не бросал. Только на хорошие марки перешел. Тогда самой крутой маркой из наших «Космос» был. Нет, конечно, еще «Бородино» было, к примеру, сигары кубинские, но я имел в виду доступные… Одно время «Мальборо» кишиневское было, полтора рубля пачка… А когда капитализм хлынул — я «Кэмел» курить начал, «Парламент». Сейчас и «Кэмел», и «Парламент», и даже «Мальборо» — говно говном. Дома только трубку курю, вроде награды самому себе за трудовую доблесть. А на бегу — вот эти, Франция… Ну это так, для иллюстрации, — вдруг перебил сам себя он и неожиданно потребовал: — Спрашивай!

Чингис посмотрел в глаза Милевичу, стараясь думать ровно и без всплесков.

— Видишь ли, Марат, — прервал его молчание Милевич, с удовольствием затягиваясь французским дымом, — спросить-то тебе нечего. Один догадки, а ты миражей не любишь — тебе факты подавай. Но я тебе помогу. А потом мы будем вместе решать — что делать. Не я один, заметь, а вдвоем.

— Ты когда мне GPS-маяк в машину воткнул? — прервал его Чингис.

— Месяц назад, — мгновенно ответил Костя. — Но без особого умысла, на всякий случай… Тут, наверное, не «когда» важно, а «почему». Я маяк поставил, потому что почувствовал сквозняк. Знаешь, сидишь себе в комнате, тепло, уютно — и вдруг холод по ногам: где-то дверь открылась. И кто-то уже, получается, бредет по твою душу. Либо время отнимать, либо жизнь… А когда ты мне фотографии принес — кстати, весьма признателен, — то мне уже в твои глаза смотреть не надо было. Ты же тоже одиночка, привык сам проблемы щелкать… Петька, подлюка… — вдруг закашлялся Милевич.

Чингис молчал, не мешая Косте выговориться. Выводы делать было пока рано.

— А может, бросить курить?.. — спросил неизвестно кого Милевич. — Нет, тогда жизнь вообще скучная станет… А так только Петька и мог жить. Камень… придумал же себе кличку, идиот… Знаешь, как его в детдоме звали? Ухо! Он через стены мог слышать. Затеют пацаны какую-нибудь бодягу ночью, покурить или пожрать, что своровали, а он сидит… вдруг голову повернет и скажет: «Клара на крыльце, подниматься будет». Все мигом под одеяла, лежат пластом, весь криминал под подушками захомячен. И точно: «цок-цок» — ее походка. Откроет она дверь тихонько, полюбуется ангелочками да и свалит. Изображать сон-то мы умели… Носики, мля, курносики сопят… Петьку я мог вообще забыть. Его же рано усыновили. Но через пару лет он упросил своих приемных свозить в детдом родной. Как вспомню… до сих пор противно. У нас, если кто уходил, если вырывался за территорию — никогда не возвращался. Никогда! Понимаешь? Это как выжить в пожаре. Никому не хочется опять слышать, как твоя кожа горит. А этот — приехал… Чистый, причесанный, сытый. Прошелся по коридорам, поздоровался, конфеты раздал. Я до сих пор не знаю, зачем он так сделал. Похвастаться, что ли… Поразить всех. В общем, тоска и мерзость. А ему хорошо было, я же видел. Ко мне подошел… и вдруг говорит: мои второго хотят усыновить, не желаешь?.. Я даже рот открыл. Почему именно я, спрашиваю. А он усмехнулся и говорит: с тобой у меня проблем не будет… У него! Понимаешь? У него проблем не будет. Он уже крутил родителями, как хотел. И ему важно было, чтобы другой короед ему не мешал. В общем, соврал он тогда или нет — не знаю. Но адрес дал и попросил писать. А мне о чем писать? О том, что вши завелись, что всех в классе, включая девчонок, под ноль побрили? Или что зимой вдвоем спим, чтобы теплее было? Или что идиот Семашкин на чердаке повесился?.. Он пару писем присылал, я пару строчек черкнул о погоде. Больше вообще никому не писал, за всю жизнь… И никто меня не усыновил. Да оно и лучше — чесотки нервной меньше. Петька сказал, что мама умерла, а папа один не потянул бы двоих. Вот так все просто. Не потянул бы… Классе в пятом-шестом нас в Новосибирск возили, в цирк… и вообще — посмотреть, как люди живут. После нашего поселка — как за границу попасть. Я реально почувствовал, каким говном мы дышим у себя. И зачем мы там дышим — тоже непонятно. В общем, тогда еще можно было по телефону-автомату позвонить, и монетка у меня была. Он примчался через два часа, сам доехал, когда шапито это сраное уже заканчивалось. Я и понятия не имел, насколько этот город огромный. Одни заводы, промзона на промзоне. Он в нем ориентировался… как волчонок в лесу. Навык хищника, да-а… ноги кормят. Хотя… что такое для детдомовца сорок километров… Ты думаешь, мы друзья были? Ошибаешься. Я даже не знаю, как это назвать — потребность в информации, что ли… Мы обменивались новостями и разбегались. Но денег он мне и тогда дал, и после давал. Он, скорее всего, считал меня чем-то вроде шпиона в старом мире. Да так оно и было, похоже.

А еще через три года я в речное училище поступил. Два года в курсантской форме, потом армия, потом вернулся — техник-судоводитель никому не нужен. Пока я там маршировал, флот успели угробить, а остатки продать на металл. Ты, наверное, помнишь, как в советское время вода кипела — ракеты туда-сюда, «Патрис Лумумба», «Михаил Калинин», «Мария Ульянова», баржи чуть не караванами. Я вернулся на мертвую реку — одни моторки, пара корабликов возила протрезвевших до ближайшего острова, на баржах казино с ресторанами разместили, а вся триста пятая серия теплоходов встала колом. Уже и названий этих давно нет. Впрочем, не жалко… Надо было решать, как жить, что делать и какая падла виновата. Пацанов нашел, бригаду мы сколотили, квартал держали, автостоянок пару, сауну, ресторан, еще что-то по мелочи… Сейчас уж мало кто в живых-то остался. Война была, сам знаешь… Хоть мы старались по-крупному не работать — все равно людей потеряли… Как-то сидим, боевые раны бинтуем, и понимаю я, что так мы не выживем. Кому такая работа нужна? Криминальное чтиво, от заката до рассвета… мертвые герои — это очень красиво, да, но глупо. Как вспышка у меня тогда в голове сверкнула. И сразу легче стало, впереди хоть что-то появилось, хоть маленький, но свет. Охранное агентство «Динамит» организовал. В принципе, почти то же и делали — только официально и с документом в кармане… вместо кастета. Я первый придумал маленький листик клеить на дверь — с ладошку. «Объект охраняется “Динамитом”». Пару раз нариков покалечили — слух прошел, нам беспокойства меньше. Два клуба охранял, супермаркет, а ларьков-магазинчиков — вообще не счесть. Квартиры начали брать на обслуживание, дачи, разовые услуги предлагать — например, безопасную передачу денег за недвижимость обеспечивать. Сопровождение грузов — это само собой. Бойцы у меня половину времени работали, половину — тренировались. Тут уже детективы частные потребовались, промышленная разведка, сбор информации, компромат, то-се.. Люди же не могут спокойно жить, мутить надо, вандализмом заниматься, в лифтах ссать, ближнего ненавидеть… В общем, неважно это все. В какой-то момент Гиреев решил службу безопасности создать, меня ему посоветовали. Встретились, поговорили, я ему сразу кучу предложений сделал — опыт-то уже был. Он подумал, нарисовал в блокноте мою будущую зарплату, листок вырвал и мне протянул. Я взял листок, свои цифры трогать не стал, но плюсанул еще круглую сумму на тренажерный зал, тир, автопарк и оперативный отдел. Работать я хотел, сил было море, но просто быть вахтером — нет. И он меня понял, кивнул, листок поджег и в пепельницу бросил… За десять лет я создал образцовую службу. Текучка поначалу страшная была. Набор объявим — пришлют триста резюме, пятьдесят вызовем, пятнадцать придут, пять устроятся… через месяц опять набор. Ты просто не знаешь, насколько рядовой охранник тупое и трусливое быдло. Не о тебе речь, конечно. А менты бывшие — те вообще не люди, у них все нутро гнилое… И стали мы студентов и выпускников набирать. Вербовать прямо в университетах, на последних курсах. А кого просто уговаривали бросить учебу до лучших времен. Они ж как думали — диплом на руках, летом погуляю, потом устроюсь куда-нибудь… А мы их сразу в оборот — и на выпускное лето в лагеря. Ночные кроссы, марш-броски, силовая подготовка, информационная, слежка, стрельба, вождение. Потом разделяли кого куда, по направлениям… Короче, шесть лет я собирал свою команду. И собрал… При чем тут Петька?.. Он в мою жизнь вообще не вписывался. В какой-то момент даже подзабывать его стал, но тут приключилась история… и появилась Ольга.

 

15.

— Ты влюблялся когда-нибудь? — спросил Милевич насмешливо, подкурив вторую сигарету.

— Да, — спокойно ответил Чингис, все еще не понимая, зачем это Костя стал ему исповедоваться безо всякой причины.

Но удивляться сейчас некогда, надо слушать. Милевича он таким видит первый раз в жизни. И последний. Откровенность — это всегда либо приговор, либо слабость. Костя ничего не делает зря. Если говорит — это очень, очень важно. Последний раз в жизни. Только чьей жизни, интересно?..

— А я — нет, — усмехнулся Милевич. — Вот в этом мы с Петькой похожи. Помнишь, как у Энгельса… «Жизнь — это форма существования белковых тел». Все, ничего больше. Там нет никаких других существенных нюансов. Все укладывается в то, как функционирует клетка. Говоря проще, она жрет и размножается. А когда нечего жрать и не с кем размножаться, она, поискав немного, впадает в спячку. Но страсть, мать ее, существует… Когда я ее увидел, мне стало жарко… как после проруби. Я кросс бегал с полной выкладкой, под баржу нырял, с парашютом ночью прыгал — мне так жарко никогда не было. А тут сердце троить начало и мурашки…

— Погоди… — вдруг вспомнил Чингис. — Ольга — это сестра Наташи, из Канады? Она была на сорок дней, я помню.

— Да. Она самая. Но первый раз она прилетала пять лет назад, ты еще у нас не работал. Она вся в белом, как птица, а я по работе — в черном костюме, бронежилет под ним, легкий, правда, кевларовый, волына под мышкой. Сейчас-то я на поясе ношу и вас заставляю, а тогда оперативная кобура была. Я лично в аэропорт приехал, Влад приказал встретить и доставить домой. У них там накладка вышла, не успевали в город вернуться. Я только удивился — почему меня, у нас же водителей с охранниками много. Чтобы сам начальник поехал — нужны очень веские основания. У Влада… вернее, у Натальи… они были. Я стоял в толпе, у меня в руках был плакатик с ее фамилией, чтобы она меня увидела и не волновалась. Пока ехал, уже и фото посмотрел, и биографию — по служебной привычке. У нас на каждого досье... Лицо на фотографии вроде обычное, а шея, она как у лошади — породистая. Редко у кого такая шея: голову повернет — я умирал от этого движения… «Я та-ак устала…» — сказала она. Это видно было. Два перелета. С той стороны глобуса, ага. Глаза помятые, но шея — все равно смертоносная. Я покачнулся и почувствовал, как ее в эту шею целую. Под кожей венка бьется, а в ней кровь соленая бежит, горячая, как кипяток… Я бы ее на руках донес, но надо было еще два чемодана катить, на колесиках. «Вы можете поспать на заднем сидении», — говорю, и повел машину, как будто хрусталь без упаковки или ваза с цветами.

Я даже не помню толком, как ехал. Автоматом, в бережном режиме, без экстрима… А думал я только о ней. Был бы сам Гиреев или Наталья — за час бы домчались. А я полтора пилил, лишь бы не разбудить. Не рвал, не тормозил жестко… Когда приехали, она сказала: «Во мне все еще гул живет и воздушные ямы». «Хотите, я вам ванну налью»? — спрашиваю зачем-то, будто выходя из-под наркоза. Знаешь, наверное, когда мозг уже просыпается, я язык еще нет — лепечешь всякую ересь. Она удивилась, но кивнула. Потом Ольга вспоминала, что почуяла не симпатию… просто защиту. Такую, что не пробьешь… И мир перевернулся. До этого у меня была интересная работа, вес, авторитет, я был почищен, смазан и поставлен на предохранитель. И ничего другого в перспективе, только много тусклых масляных лет в полном благополучии и при хорошем деле. Но ведь есть же другой способ существования этих самых белковых тел! Во мне уже к тому времени какая-то мутная дрянь внутри бродила. Примерно такая же, как у Петьки. Когда ты все построил, создал себе видимость рая… и вдруг внезапно осознаешь, что никому это не надо. Пока строил — смысл был. А когда последнюю травинку, как муравей, уложил сверху — умер. А зачем жить, если задача выполнена?.. Ольга... Двадцать семь лет, походка царская, три языка, шея, а под кожей — вена бьется. Надо было глаза отвернуть, вздохнуть напоследок, да на улицу… Я же воин, бедокур, головорез, всю жизнь сам себя строил и других мордовал. Ну что мне, заняться нечем?.. В доме, конечно, и без меня было кому за ней поухаживать. Но я сделал вид, что выполняю указание Влада. Сам налил ванну. Сам какую-то пену налил — я в них не разбираюсь, по запаху ориентировался. Сам ее пригласил, сам полотенце вручил и сам дверь за ней закрыл. Потом повернулся и побежал вниз. Во дворе в машину прыгнул, педаль в пол и по делам рванул. Проехал квартала три. Остановился на светофоре. И… развернулся!

Я все понял. Вся жизнь, что прошлая, что настоящая, как на ладони. Некогда ныть, читать стихи, посылать воздушные поцелуи, вздыхать. Будущее — сейчас, нет другого времени. Либо она скажет «да», либо я ее убью… Так никто не делает. Так никогда не получается. Но если ты вырос волчонком детдомовским, если вообще выжил, то только так, через «нельзя». Завтра не существует. Будущее — сейчас. Учиться драться некогда, потому что война идет всегда и она здесь, — ткнул себе в висок пальцем Костя, — от нее не сбежишь… По пути я купил ведро цветов. Большие, белые, в виде шаров… и очень свежие. Розы в цветочном салоне тоже были, но какие-то квелые. А с этих еще сок капал. Или что там — роса... Я вернулся в дом Влада, отнес цветы к двери, за которой все еще лежала в ванне Ольга, и постучал. Она спросила что-то вроде «кто там?» или «что случилось?», а я ответил, что ее срочно зовут. Немедленно. Вопрос жизни и смерти.

Когда она вышла, в белом махровом халате и в тюрбане из полотенца, я поставил цветы перед ней и сказал, что я буду звать ее Небо. Какая разница, как звать, лишь бы отличать от посторонних. Я никаких других людей с погонялом Небо не знал и знать не собирался. Она слушала, куталась в халат и смотрела на меня усталыми глазами. Не уверен, что все слова поняла. Не уверен, что поверила. Но главное… главное — я все сказал… «Другие могут жить для чего угодно — это их дело. А я буду — только для тебя. Завтра приеду; если не нужен — позвони»… Меня не было сутки, работал, тренировался, смотрел в себя. Улыбался. Ведь хрен же с ней, с жизнью, да? Кому она нужна, если у тебя нет самки, щенков, будущего. Она позвонила утром. Отругала. Даже не так… Полчаса отчитывала, как ребенка. Я как раз пресс качал, с гарнитурой в ухе. Когда устал, лег на спину, весь мокрый. Она спросила, почему я так дышу. Я ответил, что тренируюсь, с меня пот градом. Потом она спросила, есть ли у меня на груди волосы. Я сказал, что нет, но если она хочет, то я их отращу. Трубку, она, конечно, бросила… Ну, собственно, и все. Что интересно, Влад ничего и не узнал про нас с Ольгой, как и Наталья. Самому хозяину было некогда ерундой интересоваться, а его жена сильно интеллигентная была… Потом Ольга говорила, что ничего нового в моих ухаживаниях не было. Это типичная модель «красавица и чудовище». Леди Чаттерлей… и все такое. Примитивная схема, до пошлости. Но поэтому, сука, и работает… Отпуск я с ней провел. В Англии. Кстати, туманов в этом сраном Альбионе не было. Мы шлялись по чистеньким узким улочкам, нас там никто не знал. Другая реальность с другим языком. Она меня всему учила — ходить, сидеть, смотреть, есть, говорить… А я ее — бегать, спать, наблюдать, ножом работать, кричать… Я никогда в жизни больше дня не отдыхал. А тут — целых десять или двенадцать: фестиваль, утопия, шоу… Вот тогда, в каком-то соборе, у меня замысел-то и созрел… У меня и до этого план был, просто теперь он имел имя: Петька Ухо. Камень, мать его… Ты даже не понимаешь, как я все грамотно раскроил. Как Ухо обеими ногами в жир попал. А он сделал это даже лучше, чем мне хотелось. Я приехал к нему ночью, поздней осенью, безо всяких звонков, проговорил с ним до утра. Петьку купить было нельзя. Такой он железобетон, да. Но я почувствовал в нем ту самую пустоту, которая во мне самом бурлила. Он не стал бы ничего делать по просьбе или за деньги. Но подышать интересной темой, адреналина хлебнуть, мозгами поскрипеть, в демонов поиграть — почему нет. Я думаю, ему просто необходимо было с кем-то поделиться. Когда живешь… как калькулятор, соблюдаешь правила волчат, то очень легко свихнуться. Нет страсти — нет выхлопа. Сколько так протерпишь в собственном наморднике? Десять лет, двадцать — пока не взорвешься… Поначалу Петька меня даже не дослушал — отмахнулся. Но я вырос, приобрел опыт и неожиданно стал сильнее его. Просто не сказал ему об этом. Зато сказал, что у нас с ним есть враг. Идейный. Принципиальный. Враг, которого надо уничтожить… не потому, что он плохой, а потому, что он вообще есть. Мы же волчата, у которых отняли небо. Нас не нужно бить, чтобы мы ненавидели. Достаточно, чтобы у другого это небо просто было. И все. И он сразу увидит в наших глазах стальные злобные искры… А дальше ты уже знаешь. Десятки раз я отводил от Камня угрозу. Разумеется, планировал слить Петьку в самом конце. Но этот звереныш с изувеченными мозгами меня просто опередил… Игра была по нашим правилам, правилам волчат. Выхода у Влада не было вообще. Когда он понял, что обмануть Камня не удастся, тут же прыгнул на пули. Была очень небольшая вероятность, что он испугается. Тогда Ухо сразу бы убил Колю, и получилось бы ровно то же, что и сейчас — у Натальи все равно бы протекла крыша, и уже никто бы не удивился, если бы через несколько месяцев хозяин подустал бы жить… А теперь спроси меня, зачем я все это тебе рассказываю?

— Зачем? — усмехнулся Чингис.

— Затем, что мне лишний враг не нужен, а грамотный и знающий — пригодится. Или ты думал, что я тут буду все отрицать, елозить перед тобой, прощения выпрашивать? Я тебе нормальную жизнь предлагаю. Будет жить Коля, будет жить Наталья со своими слизняками в голове, будем жить мы с Ольгой… и ты при всем этом, если захочешь. Влад тебе не был ни другом, ни сватом, мстить ты не будешь в любом случае. Ты не просто сотрудник службы безопасности, ты доверенное лицо владельца группы компаний. Знаешь, сколько я работал, чтобы это все стало моим? И все — Ольга. Не она бы — ухом бы не повел, не почесался бы даже. Шустрил бы потихоньку, дела-делишки улаживал. Ухо бы тут тоже жил, плесенью покрывался. Но все это ерунда. После того как ты сам мне отдал оригиналы фотографий из детдома, нет никаких доказательств, что я вообще был знаком с Петькой Ухом. А копии — сам знаешь, силы не имеют… Я тебя знаю — ты не моралист. Так что давай дальше работать. Через месяц поедешь в Красноярск, будешь там службу с нуля создавать. Дом Камня продадим или опечатаем пока. Колю отправим в Китай с учительницей, уже документы готовы и опекуны узкоглазые подобраны. Весь мир будет у его ног через десять лет. Наталья головой повредилась — факт, но ни Ольга, ни я ее не бросим на произвол судьбы… Или ты, может, другого хочешь, а? Давай прикинем… Ты пишешь заявление, ради смеха, что я причастен к гибели Влада. Менты начинают трясти всех. Ольга разводится со мной, уезжает…

— Погоди, — удивился Чингис, — что значит «разводится»? Вы что, уже женаты?

— А как бы я иначе все к рукам прибрал? — улыбнулся Милевич. — Мы уже пару лет женаты. Расписаны, как положено. Без Мендельсона, правда, у меня на него аллергия. В этом-то весь план и состоял. Так вот… Наталья, узнав, к примеру, в чем меня обвиняют, тут же потеряет последние граммы соображения. Колю — на помойку. Все предприятия Влада развалятся за несколько месяцев. А потом набегут всякие вымышленные родственники, чтобы урвать кусок наследства. Кстати, они уже суетились. Мои юристы отработали, красавы, как по нотам. Кого с крыльца пинками, кому круассан за щеку. По ситуации, короче. Но это слезы… Надо знать всю империю, а только я теперь в курсе. Короче, ты хочешь, чтобы все рухнуло?

— А вдруг я не буду никуда заявлять? — спросил Чингис, проверяя босса. — Вдруг я тебя просто шлепну, Костя?

Милевич улыбнулся и сказал:

— Знаешь, какая тут ситуация… не за что тебе меня убивать. Не за Влада же… Ты его толком и не знал. А вот мне тебя — есть за что. Ты мне можешь дорогу перейти. Лет пятнадцать назад я бы так и сделал. Но теперь — другое дело. Мне имидж нельзя терять. После Камня я должен быть чист, как первый снег. Это было последнее техническое зло, которое я совершил. Все остальное — чистый бизнес. И я тебе предлагаю сотрудничать. Мне надо воспитывать Колю, опекать Наталью, защищать Ольгу, спасать бизнес. Если не я, то кто? Ты хоть представляешь масштаб проблем? Ты же оперативная единица, расходный материал, в твоих действиях нет никакой стратегии. Кочевник, хищник, бродяга, перекати-поле… Появился, утащил барана и исчез. Ищи-свищи тебя по кровавым пятнам. А мне тут жить долго. И моим детям жить долго. Хочешь быть моим нукером? Я точно знаю, что ты не веришь в бога… Мне только такие и нужны.

По бетонному полу дул сквозняк. Несильный, но тягучий и холодный, несмотря на лето за окнами. Милевич вдруг встал, покрутил головой, придвинул к столу стул. Все его движения были будничными и ленивыми. Отступил на пару шагов… и вдруг выхватил из кобуры пистолет, на лету снял с предохранителя, оттянул и отпустил затвор, досылая патрон, и прицелился в лицо Чингису. Ничего лишнего. Хорошо смазанный механизм. Доля секунды.

— Я предлагаю единственный раз, — спокойно сказал Милевич, — ты забываешь про Петьку, и мы вместе работаем до конца жизни.

— Что я должен делать? — спросил Чингис, смотря ему в глаза.

— Примешь полностью всю службу безопасности — раз; возьмешь под свое крыло Колю — два. Мне на этом месте не нужен ни добрый, ни хороший. Нужен тот, кто знает меня. Это гарантия будущей мирной жизни.

— Я могу в любой момент выстрелить тебе в спину, — усмехнулся Марат, — какая уж тут гарантия…

— Это может каждый. Но у тебя десять секунд.

Милевич замолчал, приготовившись стрелять. Считать вслух он, разумеется, не стал, чтобы не терять дыхание. Просто ждал, включив свой внутренний метроном.

Чингис криво улыбнулся и кивнул головой:

— Я согласен.

Милевич для порядка подержал его на мушке еще пару секунд, затем одним движением поставил пистолет на предохранитель и отправил его в кобуру.

— Когда Каспаров проиграл компьютеру, — усмехнулся Костя, — он сказал: «Я увидел бога»… Кстати, с кем ты разговаривал в поселке?

— С бывшим завхозом, но тот о вас с Ухом ничего толком не сказал. А вот Мария Жичигина — та прекрасно помнила, хотя почти ослепла…

— Твою ж мать… — удивился Милевич с неожиданной теплотой в голосе, — тетя Маша… Жива еще… Знаешь, какие она пирожки делала. Я больше таких никогда не ел. Иногда они мне снятся. Вот Ольга не снится. А пирожки… Они были золотого цвета.

 

16.

В обед приехал начальник Чингиса, Милевич. Я его никогда особо не любил, но и злиться на него не злился. У меня как раз был урок китайского, поэтому мы с учительницей остались в комнате, а Марат и Милевич вышли поговорить на улицу. Говорили они недолго, но потом я услышал звук мотора джипа Чингиса, а затем на пороге появился Милевич.

— Я дико извиняюсь, Маргарита Анатольевна, — сказал он учительнице, — но обстоятельства… Мне нужен Коля, чтобы отвезти его к маме. У вас же осталось всего десять минут до конца урока? Даю вам еще пять, чтобы записать домашнее задание, хорошо?

Учительница посмотрела на меня, отчего-то порозовела, и кивнула.

— Разумеется.

— Кстати, скажите мне, сможет ли Коля общаться на китайском?

Маргарита Анатольевна растерялась:

— В этом году мы такой задачи не ставим… Базовые ключи, две сотни иероглифов, постановка тонов, обиходный словарь, учебные и разговорные фразы, счет… Он может поздороваться, спросить что-то, купить какие-то простые вещи, сказать, как зовут его, его маму, где он живет — самый минимум.

— Подготовьте его к поездке в Китай через месяц. Я могу вам поручить съездить с ним дней на двадцать? Все расходы, разумеется, мы оплатим. Нет, сейчас не отвечайте, подумайте. Позвоните мне вечером, — протянул ей Милевич визитную карточку.

Я так понял, что это полностью вывело учительницу из строя. «Грогги», говорил Марат. Это когда боксер «поплыл», когда он не соображает, что происходит.

— А где Чингис? — спросил я.

— Он уехал по делам. Я отвезу тебя к маме, а когда вернемся — Марат уже будет здесь, не волнуйся.

— Я не волнуюсь, — сказал я, — мне просто с ним удобно. Он меня защищает.

— Это очень правильно, — сказал Милевич, — но у него дела, я его заменю. Ты что, боишься? — спросил он подозрительно.

— Нет, — покачал я головой, — просто я вам не верю.

Милевич вдруг фыркнул и захохотал. Но не как Настя, легко и с удовольствием, а словно его душили, с кашлем.

— Уф, — наконец отдышался Милевич, — и это правильно. Вера — дело гнилое. Но я — начальник Марата. И у меня к тебе дело, Коля. Поехали, по дороге расскажу…

Тут мне как-то стало теплее.

— Беги, оденься, что ли! — приказал Милевич.

А что мне одеваться? Не зима… Обуться только. Пока я возился со шнурками, Милевич с Маргаритой Анатольевной что-то обсудили вполголоса.

— Но ведь школа на носу! — услышал я краем уха голос учительницы.

— Ничего, он у нас развитый. Это все умнем и прокачаем... В общем, у китайских опекунов надо все выяснить. Может, он сразу в китайскую пойдет…

— Э-э… — попыталась что-то сказать Маргарита Анатольевна.

— Это я для примера, что вы так реагируете. Нам нет преград… на море и на суше… Куча пардонов, пора. Коля! — крикнул он.

И мы поехали.

Больницу, в которой лежала мама, я знал достаточно хорошо. Как пройти, где палата, где туалет, кто врач и кто медсестры. Меня тоже узнавали и хорошо относились.

Мы провели там около часа. Милевич привез с собой бумаги, которые показал маме, и она даже что-то подписала. Потом попросил ее кому-то позвонить по его телефону. Она послушно взяла сотовый и, услышав голос, обрадовалась. Я голос в трубке не слышал, но понял, что это тетя Оля, из Канады. Мама с удовольствием говорила с ней и была почти похожа на себя прежнюю — такая же красивая, добрая, свежая. Но когда она отдала трубку Милевичу, снова стала какая-то вареная и угловатая.

— Наталья Леонидовна, — сказал Милевич, — вы не волнуйтесь. Колю охраняет лучший сотрудник. И еще одно… вы, конечно, помните, что в отношении Коли в планах была заграница. Думаю, что пора. Мы поручим Маргарите Анатольевне организовать ознакомительную поездку в Китай. В любом случае, там будет более безопасно, чем здесь. Хотя, если честно, непосредственной угрозы уже давно не существует. Следователь это подтвердил, дело закрывают на днях. Возможно, даже сегодня.

— Мне кажется, — вдруг прикоснулась пальцами к своему лбу мама, — я иногда слышу свой голос. Но я при этом не говорю…

— Это просто нервы, — уверенно сказал Милевич. — Знаете, когда я сильно устаю, я тоже слышу голоса.

— Все время? — поинтересовалась мама.

— Нет, не все время. Когда засыпаю или просыпаюсь.

— А я — постоянно… — вздохнула мама.

— Все будет хорошо, — твердо сказал Милевич, взял ее ладонь и спрятал в своих руках. — Скоро приедет Оля, я лично ее встречу и привезу сюда.

— Скажите, Костя, — спросила мама испуганно, — а я когда-нибудь выйду отсюда?

— Даже не сомневайтесь. Когда приедет ваша сестра, мы все решим.

— А нельзя сейчас? — совсем грустно посмотрела она на него.

— Я лично только «за», но доктор настоятельно не рекомендует. Давайте ему доверимся. Не думаю, что ему доставляет удовольствие держать вас тут. Надо пройти курс лечения до конца…

— В следующий раз привезите мне крупных цветов с большими листьями.

— Пришлем сегодня же! — уверил ее Милевич, сжал ее ладонь обеими руками и поднялся.

— Вы такой правильный, Костя, даже страшно… — устало улыбнулась мама. — Коля, иди сюда, сынок…

Через десять минут мы были уже на улице и присели на лавочку.

Милевич быстро выкурил сигарету, явно о чем-то напряженно думая, выкинул окурок в урну и встал.

— Поедем, — сказал он, — прыгай в машину.

Я открыл дверь, быстро забрался и застегнул ремень — сказалась выучка.

Милевич посмотрел на меня, хмыкнул, но ничего не сказал.

Ехали мы не той же дорогой, что сюда. В конце концов вокруг оказались только какие-то одинаковые дома в пять этажей, скучные и с грязными дворами. Внутри дворов были либо гаражи, либо детские площадки с лесенками из железных гнутых труб, но совсем не было деревьев. Проехав внутрь одного такого двора, Милевич присмотрелся и остановил машину у подъезда.

— Посмотри, — кивнул он головой прямо в центр детской площадки.

Там были качели, тоже из железа, но на них никто не качался — сами сидения были вырваны. Рядом была большая куча серого песка. С одной стороны склон песчаной горы утюжили грузовиками два пацана, а с другой три девочки копали ведерками и лопатками.

— Девочку с красной фиговиной на хвостике зовут Ира. Узнаешь?

Я присмотрелся. Голова боевая, руки красные, платье с карманами, ботиночки… роет песок, как бульдозер. Даже вспотела… сдувает челку, смешно выворачивая рот, чтобы не лезла в глаза. Руки заняты.

— Нет, — честно признался я.

— Тебе надо научиться правильно ненавидеть…

— Ее? — удивился я.

— И ее тоже. На-ка, глянь, — протянул он мне тоненькую серую папочку.

Я открыл ее и достал оттуда два распечатанных листа.

— А что это?

— Как бы досье, — ответил Милевич, — на ее семью. На второй странице — фотография ее отца.

Фотография была напечатана на самом листе. С нее на меня смотрел человек в разгрузке и с автоматом на груди.

— АКСУ, — сказал я, — укороченный.

— Калибр? — спросил Милевич.

— Пять сорок пять, — ответил я.

— Смотрю, Марат даром времени не терял! — улыбнулся Милевич. — Здесь он в командировке снимался, на фоне гор, но это неважно. Важно, что он убил твоего отца. И он жив. И будет еще долго жив, а его дочка ничего об этом не узнает. И будет считать его лучшим папой в мире. У нее есть мама, сейчас она варит борщ на кухне и посматривает в окно. Она беременная, на седьмом месяце. Этого тебе Марат не объяснял?

— Нет, — ответил я, — Настя объясняла. У меня на компьютере есть комикс. «Тайна рождения» называется.

— Повезло тебе с Настей… У этой девочки есть папа и мама. Будет сестра или брат. А у тебя не будет больше ни папы, ни сестры, ни брата. Справедливо?

— Нет, — сказал я. И мне тут же стало холодно.

— Разумеется, нет, это же жизнь. В ней всегда все несправедливо, так устроен мир. Но даже в нем есть место… как тебе сказать… подвигу. Я расскажу тебе сказку, хочешь?

— Да, — отчего-то ответил я, хотя, честно сказать, не понимал толком, хочу ли.

— В одной стране не было горя. Вообще. Люди не ругались, не дрались, не воровали друг у друга, не убивали, даже не умирали. Просто в один день за ними приходил ангел и уводил в белый свет. Так продолжалось много лет. А потом из-за гор пришли другие люди. Из другой страны, где вся земля пахла кровью. Они убили мужчин, изнасиловали женщин, угнали детей в рабство, отобрали все, что у них было, и ушли обратно. А в этой стране почти не осталось людей. Но те, кто выжил, стали расти в три раза быстрее, дрались за кусок мяса, жадно охотились… и среди них совсем не осталось слабых. Когда пришел ангел, чтобы увести пожилых в белый свет, то увидел, что старых нет, а молодые хотят его убить. Но оказалось, что ангела убить нельзя, и тогда они просто прогнали его. Следующие сто лет они готовились к войне. А потом, в один невыносимо жаркий день, они перешли горы и перебили всех врагов. Всех. И старых, и малых. Убили даже собак и кошек, разрушили города и сожгли все посевы… И вот врагов больше не осталось. И воевать уже было не с кем. Но они все равно не могли остановиться — запах и вкус крови сводил их с ума. Пьяные от ярости, они кинулись убивать уже друг друга, и к утру остался всего один. Ему надо было возвращаться к своей семье, которая осталась по ту сторону гор. Но он понял, что болен, что убьет их всех. И тогда он побежал в другую сторону и не остановился, пока не понял, что уже не найдет дорогу назад… У этой истории есть два конца — сказочный и настоящий. Сегодня я расскажу тебе сказочный… В этой стране все ждали своих солдат. На ночь они не тушили огня, чтобы воины видели, куда идти. Они ждали год, два, десять. Но никто не вернулся. И они запомнили их добрыми и хорошими, потому что не знали, в каких монстров они превратились перед своей смертью…

Я представил это в виде компьютерной игры. В моей руке был огромный меч с отростками и клыками, который в жизни бы я ни за что не поднял. Но в игре я мог бы с ним даже бегать, не уставая, часами. Меч пылал синим огнем и брызгал искрами. Я бежал туда, где мне не найти дороги назад.

— Подойди к ней, поговори. Ты умный мальчик, сдержанный. Вот тебе кукла, — Милевич достал с заднего сидения темный, немного мятый пакет и передал мне, — скажешь, что нашел… И что какой-то мальчик… или тетя сказала, что кукла ее. Она не будет отпираться. Но больше ни о чем с ней не говори.

— Почему? — удивился я, заглядывая в пакет — там виднелись золотистые волосы.

— А не время, — как-то пискляво кашлянул Милевич и махнул от себя тыльной стороной ладони, выгоняя меня. — И самое главное, — вспомнил он, наставив на меня палец, — я сейчас поеду за угол, а ты не задерживайся — иначе уеду без тебя. Считай, что ты разведчик. Передал — и быстро смылся. Как в кино. Привыкай задания выполнять.

Я вылез из машины, закрыл дверь и пошел к песочнице. Махом перелез через железное ограждение, подошел к песочнице — пацаны с грузовиками уставились на меня, но не увидели в моих руках никаких машин и снова стали укатывать свой склон.

Девочки с другой стороны отчаянно рыли то ли туннель, то ли пещеру. Я подошел к девочке с красной фиговиной на хвосте и окликнул ее:

— Ира!

Та мгновенно обернулась.

Я подошел, присел рядом на кучу песка и быстро посмотрел наверх, на окна. Милевич не сказал мне, с какого окна на нее смотрит мама, поэтому приходилось только догадываться. Может быть, это, с фикусом?.. Или то, с белыми занавесками? Или вон то, распахнутое настежь? Загадка…

— Че? — резко спросила девочка.

— Привет, — ответил я и подал ей пакет. — Мальчик сказал, что это твоя кукла. Он за домом нашел. Забирай, мне не надо.

— Какая кукла? — как-то враждебно подскочила ее подружка и чуть не вырвала у меня пакет. Я завел его за спину:

— Ирина кукла, не твоя!

Ира, почуяв, что может остаться без находки, тут же схватила пакет и вытащила оттуда сокровище… У нее пропал голос, она даже не застонала, а захрипела от счастья:

— Барби!

— На-сто-я-ща-я! — завопила подружка и протянула свои руки к подарку судьбы.

— Убери грабли! — прижала куклу к своей груди Ира.

— Тут одежда еще! — вдруг пискнула подружка, засунув руку в пакет, несмотря на сопротивление Иры.

Пыхтя, они пытались порвать и куклу, и одежду на две части. Ира с трудом, но победила.

— Ладно, пойду, — махнул я рукой, — мне домой пора.

— А тебя как зовут? — отчего-то кокетливо спросила Ира, уткнувшись носом в золотые волосы Барби и вдыхая их запах.

Я покраснел и растерялся. Про это мне Милевич ничего не говорил.

— Я с другого двора… Миша… Короче, я пошел. Пока!

Почему Миша — этого я сказать не могу. Просто так вырвалось. Я просто кожей почувствовал, что подойдет любое имя, кроме своего.

— Пока! — ласково ответила Ира и тут же стала отбирать у подружки какие-то серебристые лоскутки. Та опять умудрилась залезть в пакет, хотя он был плотно прижат к животу Иры.

Когда я поворачивал за угол, то услышал запоздалое:

— Спасибо-о-о, Миша!

Голос был очень яркий и сильный. Как у певицы. Я обернулся и помахал девочке рукой.

За домом я увидел машину Милевича и рванул к ней. Она уже начала трогаться. Или он так специально сделал, когда увидел меня в зеркале заднего вида.

— Молоток! — похвалил меня Милевич. — А бежишь неправильно… Опасно бежишь, под колеса мог попасть. Близко прижиматься нельзя!

— Мы с Чингисом на ходу не тренировались! — обиделся я.

— Жизнь не спросит, — усмехнулся Милевич, — как вы там тренировались. Досье… эти два листочка… привезешь домой, выучишь, никому не покажешь и сожжешь. Это приказ. Ясно?

— Да. А зачем мне эта девочка? И кукла зачем? — спросил я.

Милевич хрипло и неумело засмеялся. Целый квартал, наверное, он ехал, смотрел вперед и смеялся.

— Зачем, говоришь? — переспросил он. — Это правила волчат: никогда ничего не забывать. Она через много лет не вспомнит твоего лица. Но Барби не забудет. А ты не забудешь ее. Даже если я умру — ты все равно будешь помнить. Это как мина — рано или поздно, но она взорвется.

 

17.

— Поедешь со мной? — спросил Чингис часа в три ночи.

— Да, — мгновенно ответила Настя, даже не просыпаясь, прямо ему в ухо.

Однако через несколько секунд она поднялась на локте и удивленно спросила, хлопая полусонными ресницами:

— А куда?

— В Красноярск. Года на два. Или навсегда — как получится.

— А Коля? — еще больше удивилась Настя и села.

— Личная охрана снимается, дом опечатывается, тебе предложено место в одном из наших ресторанов, Коля едет в Китай…

— Один? — почти вскрикнула Настя.

— Ага. На велосипеде. Ты думай иногда, что говоришь. С Маргаритой едет, на разведку. Если сложится — вернется нескоро.

— А мама? В смысле — Наталья…

— Наталья недееспособна… и ничего не решает. Теперь Ольга хозяйка, вернее — Костя Милевич.

— А когда ехать?

— Да хоть сейчас… но надо Колю сдать на руки Маргарите Анатольевне, проводить и попрощаться. Самолет завтра ночью… уже сегодня…

Утром Коля проснулся первым, сбежал по лестнице вниз, а там, не увидев Насти с Маратом, радостно атаковал холодильник и, набрав еды, отнес ее к компьютеру. Одной рукой он вошел в игру, а второй стал запихивать в себя белки, жиры и углеводы. Получалось не очень. Тогда он выключил игру и стал искать отсканированных на днях двух бабочек и одну стрекозу. Секрет успеха заключался в том, что сканировались непосредственно насекомые, а не их фотографии. Получалось обалденно, но не с первого раза — раскладывать надо было аккуратно.

В папке со сканами лежали еще какие-то фотографии. Сначала Коля не обратил на них внимания — мало ли откуда взялись черно-белые снимки. Но потом присмотрелся — на них были его ровесники. Может, чуть старше…

Глаза у всех были одинаковые — настороженные, темные и какие-то по-животному любопытные. Злость не убиралась ни прилизанными челками, ни одинаково заправленными в штаны рубашками. Даже воспитатель в галстуке был мрачен как туча. Сзади него была орава, которая, при случае, растерзала бы его играючи.

Коля сразу узнал Камня, даже не особо присматриваясь и не читая отсканированный оборот большой групповой фотографии. Сложно сказать даже, почему узнал… Вроде все такое же, как и у всех, особенно глаза. Может, линия бровей… Может, форма ушей или скул… Скорее всего — спрятанная в углах рта скучающая улыбка. Даже не улыбка, а ее тень…

Флэшка у Коли, конечно, была. Она валялась в ящике стола — блестящая, похожая на каплю, с длинным шнурком, который можно было повесить на шею. Он подумал пару секунд, воткнул флэшку в компьютер и слил туда бабочек, стрекозу и все черно-белые фотографии. Потом вытащил, повесил на шею и стал доедать завтрак.

«Правила волчат — никогда ничего не забывать», — сказал Милевич.

Через полчаса приехала Маргарита Анатольевна, больная от свалившейся на нее ответственности. Она всплескивала руками, перебирала учебники, паковала какие-то наглядные пособия и сто раз переспросила Настю, в каком пакете у Коли что лежит. Огромный чемодан на колесиках, с выдвигающейся стальной ручкой, способный, казалось, выдержать прямое попадание снаряда, принял в свое нутро все, что Настя посчитала нужным. Коля, воровато оглянувшись, улучил момент и половину теплых вещей выкинул за спинку дивана. Впрочем, это помогло мало, потому что тут же за дело взялась Маргарита Анатольевна и запихала внутрь свои наглядные, трепетно оберегаемые, пособия. Потом пришел Марат, усмехнулся, запихал в чемодан скакалку, эспандер и очки для плавания.

— Оно, конечно, в Китае это все есть. Но к этим ты уже привык. Фотоаппарат положил?.. Пакуй. И зарядку для телефона. И аккумулятор. И карты памяти. Ноутбук не пихай — с собой понесешь. Нож есть?

— Конечно! — гордо сказал Коля и вытащил из кармана маленький складень.

— В чемодан. На таможне отберут. Все режущее — в багаж. На месте достанешь. И на обратном пути опять переложишь в багаж, понял?

— Ага! — кивнул Коля, засовывая нож во внутренний карман чемодана.

— А маникюрный набор? — ахнула учительница.

— Послушайте, Маргарита Анатольевна, вы когда в последний раз летали? Вы еще про шампунь спросите!

— А что, и его нельзя?

— Жидкости любые, соки-воды и прочее — нет. Иголки, булавки, ножнички, пилочки — нет. Бритвы — тем более. Лекарства я бы тоже на всякий пожарный в багаж. Есть лекарства?

— Да… — убитым голосом протянула Маргарита.

— В багаж! — рявкнул Чингис, издевательски улыбаясь. — Ну и последнее… Золото, бриллианты есть?

— Есть… — теряя сознание, ответила учительница.

— А много? — заговорщицки спросил шепотом Марат.

— Сережки, кольцо, крестик…

— Это можно, — великодушно разрешил Чингис. — Наденете на себя, как будто в них родились.

— Уф… — выдохнула Маргарита Анатольевна, — вы меня запутали. Я действительно давно уже не летала.

— Хорошо… — смилостивился Марат. — Вы на машине? Давайте ключи, я отгоню ее в наш гараж. Когда вернетесь — пригоним обратно, помоем и подлатаем. Все лучшее — детям. И их наставникам.

— Марат Хазиевич… — вдруг как-то официально обратилась Маргарита, — я бы хотела уточнить… По финансам…

— Это к Милевичу, — ответил Чингис безразлично, но секунду подумал и взялся за телефон. — Минуту, сейчас выясним…

Костя ответил сразу.

— Костя, Маргарита Анатольевна интересуется деньгами.

От этих слов учительница покрылась инеем и вспыхнула майской розой одновременно.

— Да, — выслушал Марат и продолжил: — Все понял, передам.

Нажав кнопку отбоя, он почесал висок телефоном и улыбнулся:

— Провожать мы вас поедем все вместе. И босс тоже. Все документы, кредитную карту и деньги он передаст вам лично. Просил не волноваться. А вас, пока есть время, просил проверить заграничный паспорт.

— Со мной, — быстро проверив сумку, сообщила учительница, на этот раз побледнев и заметно задрожав пальцами.

Коля подбежал к ней и обнял за ноги.

Все присутствующие недоуменно посмотрели на мальчика.

— Дао ке дао фей чан дао… — сказал Коля.

На что Маргарита Анатольевна автоматически ответила по-китайски и, выдохнув, погладила его по голове.

— Вы что-то сильно волнуетесь… — немного удивился Чингис.

— Вы просто не понимаете… — горестно ответила учительница, обнимая Колю и покачиваясь. — Я в Китае была один раз на курорте и три месяца училась…

— И в чем проблема? — усмехнулся Марат. — Я там вообще ни разу не был!

— Я страшно боюсь не справиться, — призналась она, — я всю ночь не спала и стихи читала.

— Кому? — не совсем понял лирическую ситуацию Чингис.

— Себе… Или темноте, я не знаю… Ли Бо. Хотите послушать?

— Настя! — мгновенно, как дикий кот на краба, отреагировал Марат.

— Что такое? — выглянула из кухни девушка.

— Маргарита Анатольевна желает чай, торт и еще один торт… два торта, а я поехал — ее машину поставлю на стоянку!

— Однако, — вытянула вперед губы Настя, — сейчас подумаем. Торта, конечно, нет. Но есть очень вкусное печенье, будете?

— Я сейчас все буду… — кивнула Маргарита. — А можно рюмку коньяку? Раз уж я теперь без машины...

— Не вопрос. Вы проходите в столовую, я сейчас накрою…

Вскоре появился Милевич, посадил перед собою учительницу и стал передавать документ за документом.

— В этом конверте кредитка. В этом — деньги… Разрешение на выезд ребенка… Нотариально заверенный перевод разрешения… Копия свидетельства о смерти…

— Боже… — покачнулась Маргарита.

Милевич легко подхватил ее под локоть и выпрямил:

— Чистая формальность, не волнуйтесь… Загранпаспорт Коли. Копия свидетельства о рождении… Билеты. Страховка. Ну и остальное…

— Водительские права взять? — вклинилась в реальность Маргарита Анатольевна.

— Любые права в Китае, кроме китайских, недействительны. Лишние документы попрошу сдать и проверить при мне два раза, пока, значится, мы при памяти. И вот еще телефоны, адреса — тут все, к кому можно там обратиться, на двух листах. В общем, наш юрист собрал все мыслимое… Стоп! — хлопнул себя по лбу Милевич и достал еще папку.

— Что это? — спросила учительница.

— Карты. Пекин, Харбин, Шанхай, Хайкоу, Чунцин…

— Чунцин? Мы что, и туда едем? — опять накренилась в полуобмороке Маргарита.

— Нет. Это на всякий случай. И там же — справочник туриста на английском. И там же — фотографии людей, которые вас встретят… Все! — хлопнул себя по коленкам Милевич и встал.

Учительница собралась и решительно начала проверять все бумаги. Терять сознание можно и в самолетном кресле. Надо только до него дотерпеть.

 

18.

Я, похоже, перестал быть человеком. Или личностью. Но стал частью каких-то документов, как приложение. Без них в аэропорту я ничего бы не значил. На плече у меня был ноутбук, в кармане куртки — пятилетний заграничный паспорт. Рядом неотступно нависала Маргарита Анатольевна, с папкой тщательно проверенных бумаг.

Сорок минут назад я сидел в машине Милевича и слушал его инструкции. Один на один. Больше не было никого.

— Вот этот листок, — сказал он, вытаскивая бумагу, — держи при себе. Сложи в восемь раз, выбери самый глубокий карман с молнией или с пуговицей и носи всегда. Если Маргарита тебя потеряет — это единственный способ выжить. На обратной стороне надпись на китайском — подойди к любому человеку в форме, лучше к полицейскому, и покажи.

Тут я, честно говоря, даже вспотел от одной мысли о том, что придется подходить к китайскому полисмену. Мылевич увидел это и улыбнулся:

— Ты сильно-то не волнуйся. Маргарита, пока жива, тебя точно не потеряет. Это на случай форс-мажора. Главное — не бойся, ничего не бойся. Ты сейчас, может, думаешь, что я от тебя избавляюсь — это не так. Через несколько лет ты приедешь и сам решишь, что будешь делать. Но у тебя уже будет такой опыт выживания, как ни у кого. У тебя будет язык, знания, а главное — правильное зрение. На свою страну ты больше не будешь смотреть изнутри, только снаружи. Даже не снаружи, а сверху. И не будешь к ней никогда привязан. Эта страна тебе не нужна. В ней хорошо получается только умирать или убивать. А ты нам нужен живым и здоровым, у меня на тебя большие планы. Придет время — те края будем осваивать. Своими собственными людьми, не китайцами. Ты — первая ласточка в нашей команде. Вот так ты и должен думать, а не «почему меня бросили на помойке». Будь мудрее. А сильным мы тебя и так сделаем. Каждое лето будешь дома, на заслуженном отдыхе. Твой учитель на это время — Чингис. Связь с ним не теряй. Он — натуральная бомба. Думаю, через полгода он уже станет главой нашей службы безопасности. У нас будет несколько баз подготовки, да таких, что силовики позавидуют. Твой папа делал просто бизнес… и был, конечно, прав. А мы создаем армию. Учись, пока просто учись, потом все поймешь, все объясним и подготовим… Тебе тетя Оля нравится? — вдруг спросил он.

— Да, — честно ответил я.

— Мне тоже… очень. Жизнь такая странная, — усмехнулся он, — я теперь ее муж, а она — твой опекун. Знаешь, что это значит?

— Нет… — ответил я не сразу, — не совсем.

— Ты должен точно это знать, поскольку мы теперь — одна армия. Пока твоя мама в больнице, пока ее лечат, тетя Оля полностью вместо нее. А я, получается, твой отец, но она главнее. Она может решать твою судьбу, а я — нет. Но я все равно всегда буду на твоей стороне. Как Маргарита, как Чингис, как Настя… Пока ты маленький, мы, как волки, будем защищать своего волчонка. Если тебе понадобится что-то подписать или официально разрешить — это к тете Оле. А если порвать кого-нибудь, спасти или научить — это ко мне. Запомни разницу. Вопросы есть?

Я молчал и смотрел в окно. Вопрос был.

— Хотел спросить… что мне делать с той девочкой, Ирой?

— Ха… — усмехнулся Милевич, — это ты сам решишь. Я тебе ее только показал.

— А зачем?

— Затем, что жизнь, в сущности, очень скучная штука. А я тебе обеспечил хобби на долгие годы. Можешь думать о девочке и ее семье каждый день. Можешь раз в десять лет. Но совсем забыть ты не сможешь, пока по этой земле ходит человек, который убил твоего отца. Ответит он за это когда-нибудь или нет — это твоя забота. Только твоя. Главное правило волчат помнишь?

— «Никогда ничего не забывать». Я помню.

— Да. Именно поэтому нас боятся. Потому что мы помним, даже когда все забыли… И нас будет целая армия. Волчат обижать нельзя… Беги к Чингису с Настей… Еще попрощаемся. Я тут пару звонков сделаю.

Я выскочил из машины, сложил листок пополам, еще пополам и еще. Сунул в задний карман джинсов, но потом передумал и переложил в карман рубашки — там была пуговица.

Чингис, Настя и Маргарита Анатольевна обсуждали нашу поездку. Марат что-то показывал на себе, хлопал ладонями по бокам, а потом взял у учительницы сумку, повесил ее на плечо и плотно прижал к себе рукой:

— И только так! Когда идете по тротуару, сумка должна быть не со стороны улицы, а с обратной. Так байкер у вас ее не вырвет, а байков там миллиард. Деньги вообще лучше не в сумке, а в кармане носить.

— Марат, — посмотрела Настя на Маргариту, — ты ее запугал!

— Это да. Вы уж простите, — согласился Чингис и вернул сумку, — но все это не ради страха, а ради вас.

Я подошел и встал перед ними, не зная, что говорить. Они вроде чего-то ждали, а я молчал. Какие слова, о чем? Я не умел прощаться. Вернее, у меня и не было ситуаций, в которых надо было серьезно расставаться. Когда говоришь маме «пока» — это совсем другое. Она никуда не девается, да и я никуда не исчезаю. А сейчас я сяду в самолет и улечу очень далеко. В чужую страну, где мне может понравиться… или нет. И из этого мира там будет только Маргарита. Остальных я просто буду помнить, но они будут очень далеко.

— Инструктаж прошел? — спросил Марат.

Я кивнул головой.

— Отлично. Как там более-менее устроитесь — позвони… И еще запомни — мы тебя ждем… Я тебя жду. Считай, что я твой гуру или… сэнсэй.

— Мастер! — вырвалось у меня.

— Пусть будет мастер… Короче, не забывай нас…

— А вы сейчас куда? — спросил я.

— Сейчас с Настей заберем Джека и отправимся в Красноярск. Работы много…

— А дом?

— Куда он денется! — усмехнулся Чингис. — Подождет, он под охраной. Об этом не думай. Учись, набирайся опыта.

— Вы только Джека не потеряйте, — попросил я.

— Он с нами будет, не волнуйся. Должен же кто-то Настину еду трескать.

— Не поняла! — угрожающе посмотрела на него Настя.

— Вкусно-вкусно, — быстро ответил Марат, — но много!

— Считай, что уже мало! — злорадно ответила она, но вдруг по-детски шмыгнула носом, посмотрев на меня.

Я посмотрел ей в глаза. Как там говорил Чингис?.. «В глаза им смотри, тогда они теряются». Но тренироваться побеждать женщин отчего-то расхотелось… и я вдруг почувствовал себя оторванным, словно лист на воде. Лист плывет по течению, крутится, намокает. И главное — никому не нужен. Все говорили вокруг, что я нужен, а мне показалось — наоборот…

Каждый, кто мне встретился в жизни, что-то говорил. Камень, Милевич, Чингис, девочка Ира, папа и мама...

«Сынок, мы тебя любим». «Я всегда буду рядом». «Расти большой»…

Среди этих слов были страшные и ласковые, громкие и тихие, честные и лживые… были теплые, ледяные, цветные, черно-белые, легкие и совсем непонятные… были с запахом жвачки, с чесноком, с мятой, с сиреневыми кистями, на русском, на английском и на китайском… Слова шумели, обступали со всех сторон, усмехались, жалели, ненавидели, хотели убить — и убивали… Наверное, слова могли сделать что-то хорошее. Наверное. Но пока они только издавали болезненный шелест и мешали думать.

Кроме тех хлестких и жутких, которые запоминались сами собой и оставались даже не в голове, а в сердце. Слова Камня, Милевича, Чингиса.

Правила волчат.

У меня защипало в носу. Я хотел быть сильным, но не смог.

Настя кинулась ко мне, опустилась на корточки и обняла меня так, что, собственно, никто толком ничего и не понял. Она нежно гладила меня по голове, по спине и даже по плечам. И я затих, конечно…

— Ты еще маленький, — прошептала Настя, — тебе можно. Да ты знаешь — всем можно, иногда.

— И Чингису? — вдруг спросил я.

— И ему! — твердо сказала Настя. — Только где-нибудь под водой или в пещере.

— А мы еще встретимся? — спросил я, незаметно вытирая слезы.

Настя замолчала. Она покачала меня немного и тихо ответила:

— Я не знаю. Честно — не знаю. Но я бы хотела. А ты?

Я кивнул, чувствуя запах Насти, закопавшись в нее. Это был ее запах. Не мыла, не жидкого средства для мытья посуды, не стирального порошка, не крема и не духов. Это пахла сама кожа, тело, волосы. Этот запах был теплым, жгучим и живым. Я еще не знал, что потом всю жизнь буду подсознательно его искать, и иногда мне даже будет попадаться что-то похожее. Но точь-в-точь такой же запах, один в один, до молекулы, уже не встретится. Я еще понятия не имел, что людей с одинаковым запахом не существует. Это знают собаки, а еще лучше — волки.

— Хм, — сказал Чингис откуда-то сверху, — не помешаю?

Настя провела по моему лицу носовым платком, поправила воротник и одернула куртку.

— В глаз какая-то фигня попала… — мучительно выдавил я из себя.

— Ну ладно, Коля, давай пять! — решительно протянул руку Чингис.

Я пожал ее, как мог. Пальцы у него как железные, хотя сами ладони небольшие. У папы, например, были крупнее, но мягче. А Марат легко вырывал пальцами большие гвозди. Я как-то себе плечо сильно оцарапал, когда пробегал вдоль забора. Чингис увидел это, нашел, обо что я поранился, и вырвал руками, для тренировки.

— До встречи. Прощаться не будем, я тебя еще сто раз увижу. Главное — удачи. Жизнь состоит из двух вещей: из того, к чему готовишься, и того, к чему вообще не готов. Так что желать можно только удачи. Остальное — натренируем. Запомни.

Я запомнил.

Уже давно стемнело, но в аэропорту все было в огнях. Когда самолеты садились или взлетали, их было видно издалека, они мигали, как елочные гирлянды. Светом было пропитано все — здания, автомобили, люди. Куда бы я ни глядел, везде что-то светилось, переливалось, вспыхивало или мигало с разной частотой.

Мы прошли в огромное здание, которое тоже сверкало, стояли в какой-то очереди, выходили из нее, пили кофе из автомата, стояли в другой очереди, прошли в двери; потом мне пришлось снимать обувь, укладывать ее в корзинку, вытаскивать из кармана все железное, обуваться снова, потом снова стоять в очереди… В какой-то момент я понял, что я уже не принадлежу этому городу и этой стране. Я шел по странному металлическому коридору… и вдруг сразу оказался в самолете. И мир стал совсем-совсем другим. Уже некогда было плакать или размышлять.

Жизнь состоит из двух частей. Первая — это то, к чему готовишься. Я сел, стал трогать все, до чего мог дотянуться, пристегиваться, поднимать спинку кресла, слушать настолько красивую стюардессу, что у меня даже мурашки побежали по спине.

А вторая часть жизни — это та, к которой нельзя приготовиться…

Самолет долго ехал по бетонному полю, но в какой-то момент вдруг завыл, задрожал и неожиданно рванул в темноту, набирая скорость. Колеса стучали по земле; мне показалось, что сейчас самолет развалится, но после двух особенно сильных ударов стало совсем тихо. Он неожиданности мне даже показалось, что я оглох.

Потом мы летели из ночи туда, где рождался новый день. И ночь стала сначала сиреневой, потом серой, потом молочной, а потом вдруг я увидел в иллюминаторе малиновый, с золотом, рассвет.

Мы летели над облаками, и они были похожи на сказочную страну. Я видел горы и долины, реки и озера белого цвета, дома или замки… Этой стране не было конца, в ней никто никого не убивал, в ней не было крови, войн и ненависти. И я летел над всем этим, пока мы не начали снижаться и не оказались внутри облака, где ничего нельзя уже было рассмотреть. И уже в облаке я почему-то вспомнил аэропорт. Когда мы прощались с Милевичем, я его спросил про настоящий конец притчи о том воине, который ушел навсегда, лишь бы только не убивать своих. Ведь до этого он мне рассказал только сказочный.

— Он все же вернулся — ночью, перед рассветом… — сказал Милевич. И добавил: — Жизнь — очень скучная штука. Но к тебе это уже не относится.

 

19.

Много лет спустя…

Еще год назад я не дурил. Если Чингис вдруг говорил — лети через Пекин, то по-другому я бы и не сделал. Но теперь мной не очень-то легко управлять, поэтому из Чанчуня я рванул на вокзал в Харбин.

В России на перрон пускают всех подряд, отчего у вагонов можно насладиться утомительными слезливыми сценами. В Китае такой номер не пройдет. Перрон там не для людей (еще чего не хватало!), а для поездов. Попав по билету на перрон, ты принадлежишь только самому себе и китайским железным дорогам.

Первым делом в купе я заглушил наполовину кондиционер. Просто заткнул его щели салфетками. Если этого не сделать, то есть риск серьезно простудиться посреди лета. Компания подобралась так себе — пара в годах (типичная деревня) и один упитанный парень-студент. Он был весь нашпигован новомодными гаджетами, все время переключаясь между ними и пытаясь скоротать время. На меня он посмотрел с живым интересом и сказал ненавистное любому лаоваю в Китае «хеллоу». Я поморщился (каюсь, не специально), ответил «хай» и спросил его, где он учится. Уже по-китайски, конечно, так как был уверен, что по-английски дальше «хеллоу» он не продвинется. Акцент у меня, разумеется, есть, но говорю я бегло, с приличным набором молодежного сленга.

— Вот это ты шпаришь! — удивился парень.

Его звали Чжан, он ехал куда-то к родственникам, заодно и подработать, но не в Хэйхе, а где-то в Хайлуне. Выходить он должен был глубокой ночью или даже под утро, отчаянно боялся проспать, потому собрался слушать музыку.

Мы обсудили местную модную попсу, которую я ненавижу даже больше русской. От прослушивания новинок я отказался, сославшись на то, что больше тащусь по русскому року.

— А сколько тебе лет? А брат у тебя есть? — решил переключиться с небес на землю Чжан.

Надо сказать, что соседи в этом месте тоже оживились, хотя до этого почти нас игнорировали. Китайца хлебом не корми, но дай узнать твой возраст, состав семьи, кто ты и кто твои родные. Мистики в этом нет никакой — им просто надо как-то к тебе относиться, выделить для тебя какую-то нишу, присвоить тебе рейтинг и сравнить со своим. Европейцу этого не понять, там каждый — центр Вселенной, и этим все сказано. Китаец же неразрывно связан с кланом, семьей, местностью. Даже уехав в далекие Калифорнии, он останется Чжаном из Хайлуня…

Засыпая, я подумал, что первым делом выпью в России душистого кофе. У меня от этого предчувствия даже мурашки по спине забегали. В Китае кофе есть. Но вся беда в том, что он очень крепкий… и ничем не пахнет. В результате, когда его пьешь, не чувствуешь ничего, кроме жесткой горечи. К чаю ведь я так и не привык. Я его пью, но ночью мне снится кофе: большая кружка, из которой поднимается дразнящий пар…

Я проснулся, за окном было уже совсем светло. Мимо пролетали поля. Они был ухожены с какой-то мистической страстью, подбираясь к самой насыпи. Людей на полях было мало. Меня это всегда удивляло — не ночью же они работают. Засеяно было все. Если посреди кукурузного поля оказывался притопленный участок, о котором в России забыли бы навсегда, то в Китае с этим не шутили и тут же засаживали рисом. Освоена должна быть вся планета и еще немножко.

Потом пошел дождь, какой-то нереальный и игрушечный. Китайские купейные вагоны отсекают наружный мир напрочь, даже воздух делая очищенным. В России вагон — неотъемлемая часть природы. Если он едет по мосту через реку, ты чувствуешь сырость воды, а если подъезжаешь к городу, то запах санитарной зоны, вместе с пылью, солнцем, огнями, криками и сиренами…

Когда прибыли в Хэйхэ, я взял свой рюкзак, скорее, декоративный, чем туристический, забросил его на спину и вышел. Начиная с этого момента Китай стал заканчиваться.

В Хэйхэ я добрался на такси до торгового острова, забежал в маркет, прикупив всякой шпионской мелочевки — миниатюрную видеокамерку размером с половину спичечного коробка, «подслух» на симкарте, глушитель сотовой связи. Заодно взял мощный зеленый лазер, давно такой хотел. Сунул все это в рюкзак, размешав во внутреннем кармане с плеерами, кабелями и прочими флешками. Все это есть и в России, только лазер, например, гораздо дороже, а «шпионка» запрещена, купить ее можно только через Интернет. Опасность, что изымут на таможне, конечно, есть, но она минимальна.

Выйдя на крыльцо, я увидел молодую китаянку моего возраста, весело раздающую буклеты.

— Заходите, покупай, одежда, дешево и сердито! — заученно протараторила она по-русски.

С этим «дешево и сердито» вообще какая-то мистика. Эту фразу знает на границе каждый китаец и вставляет ее куда ни попадя. Услышав ее в сотый раз, начинаешь ненавидеть уже все идиомы — и русские, и китайские…

— Не нужно, красавица! — сказал я на китайском, улыбаясь.

«Смотри им в глаза, — говорил Чингис, — они тогда теряются».

Я прикоснулся к ее руке. Девушка вздрогнула. К прикосновениям они относятся иначе, чем русские.

— Говоришь по-китайски? — спросила она, порозовев.

— Я в китайской школе учусь, в Харбине, — ответил я.

Я из Чанчуня, но отчего-то решил не открываться. Так спокойней.

— Вау! — обалдела она. — А тебя как зовут?

— По-русски — Коля. А тебя?

— Ян, — зарделась она (это означало «солнце»). — А по-русски это что-то значит?

— Кроме мужского имени — ничего. Если хочешь, называй себя «Яна». Красиво будет.

— Я-на, — раскрыв глаза на всю природную широту, повторила девушка и, по-моему, дико обрадовалась.

— Платят хоть? — кивнул я головой на буклеты. — Или мама послала раздавать?

— Старшая сестра, — улыбнулась девушка. — Ты в Россию едешь?

У нее были очень ровные зубы. Прямо с рекламы зубной пасты.

— Да, на каникулы… Тоже что-нибудь поручат. Поехали со мной?

Китаянка засмеялась про себя, вполсилы — они это умеют, потупив взгляд и загадочно хлопая ресницами. Русские девушки никогда не сдерживаются.

— А что ты там будешь делать? — вдруг спросила она.

Я задумался. Чуть-чуть задумался, самую малость.

— Учиться.

— Но у тебя же каникулы…

— Когда здесь у меня каникулы, я еду к своему мастеру и учусь у него.

— А чему учит тебя твой мастер? — спросила она, красиво наклонив голову набок, совсем не вызывающе, даже скромно. Но все равно кокетливо. В женщинах, хоть в желтых, хоть в черных, всегда живет желание понравиться. Эволюция, ничего не поделаешь.

— Любой мастер учит убивать, иначе зачем он тогда нужен? — ответил я.

Девушка вздрогнула, пытаясь в моих глазах найти отблеск шутки. Я подумал, что надо меньше пугать людей.

— Тайцзи, — уточнил я, — но по-нашему.

— А-а! — улыбнулась она. — Это долгий путь!

— Путь в тысячу ли… — вспомнил я заезженную в хлам фразу.

Так мы говорили ни о чем и обо всем, пока я не решил, что хватит, посмотрел ей в глаза, снова прикоснулся к руке и спросил:

— Я вернусь в конце августа. Найду тебя?..

— Если хочешь… — бесконечно осмелев, ответила она.

— Место какое? — спросил я, имея в виду номер ее ларька.

Она ответила. Я запомнил, припечатав ее самой киношной улыбкой, которую только смог в себе отыскать. У меня даже скулы заныли.

— До свидания, Яна! — сказал я, на этот раз по-русски.

— Досовиданя, Ко-лиа, — машинально ответила девушка, немного постояла, а потом опять принялась раздавать буклеты на все том же якобы-русском языке…

Китайская таможня мной не заинтересовалась. Что несу, зачем — смотреть они не стали. Штамп в паспорте — и вперед.

Корабль оказался российским; как только я поднялся на борт, сразу почувствовал, что на родине: злые люди с огромными баулами, велосипедами, каким-то веслами и прочим эксклюзивным товаром из-за рубежа заняли все место под крышей, все удобные сидения и все пространство рядом с ними.

Я потолкался, вздохнул и вышел на палубу, под открытое небо. Свежий ветер, брызги, чайки над амурской желтоватой водой…

Запустили двигатель, отдали швартовы, отчалили — и русский берег стал приближаться, медленно и неотвратимо. Я возвращался — какой уж раз за эти годы. И сколько раз еще вернусь обратно…

Кое в чем Милевич был прав — мой мир теперь больше, чем одна страна. Мне теперь мало России и Китая. Иногда мне даже кажется, что я космонавт на орбите, который обязательно вернется туда, откуда прилетел, но всегда будет помнить, какая же она все-таки маленькая и скучная, эта Земля. И на ней живут люди, которые не знают, что я на них смотрю. Серой невидимой птицей я буду летать над ними. Я буду знать, как они спят, где они ходят, что они делают, даже чем они дышат… и как бьются их сердца. Мне незачем их выслеживать, высматривать, гнаться за ними — они никуда не денутся. Я знаю о них все.

Почти каждый день перед сном я становлюсь на колени. Мои китайские опекуны очень уважают этот ритуал и думают, что я молюсь. И я на самом деле молюсь, только... Мой самый главный учитель сказал: «Не делай богом никого, кроме себя. Не кланяйся никому, кроме себя. Не молись никому, кроме себя. Не работай ни на кого, кроме себя. Не убивай, если сыт…» — и еще много других полезных вещей. Другие просят милости, защиты или удачи. А я становлюсь на колени и молюсь самому себе. И я не прошу. Я сам могу раздавать милость, защищать или карать. Свет внутри меня может сжечь любого, кто заглянет мне в душу.

Я делаю острыми свои мысли. Я укрощаю страхи. Я избавляюсь от сомнений и наполняю себя музыкой и голосом. Я вижу, не открывая глаз, как по моей коже стекают огненные водопады, свиваются в пылающие узлы и исчезают, выжигая пространство, которое принадлежит только мне.

Каждый день я мысленно разбираю себя на части и собираю снова, я привожу в порядок и намечаю вещи, которые следует узнать завтра. Каждую следующую ночь я становлюсь сильнее. Проверив тело и мысли, я, не открывая глаз, перечисляю людей, которые никуда от меня не денутся. Улыбаясь, я смотрю на них и вижу, как они занимаются своими делами, учатся, целуются, смеются, ругаются, плачут, отдыхают, читают книги, смотрят телевизор, едят, пьют, как планируют свое будущее, как кого-то осуждают или хвалят, как злятся, любят и рыдают от счастья. Им кажется, что их жизнь совсем не зависит от маленького испуганного мальчика. И это правда — от того мальчишки уже ничего не зависит. Но бог внутри меня никогда и ничего уже не забудет. Правило волчат. Око за око…

Я вытащил из телефона китайскую симку, переложил ее в маленький кармашек бумажника, вытащил из него другую, русскую, вставил обратно и набрал номер.

Когда-нибудь я вернусь ночью, перед рассветом…

 

 

* Журнальный вариант.