Иноходец
Он перемещался по земле иноходью: правая рука шла параллельно правой ноге, левая рука — параллельно левой. Такой способ передачи движения широко распространен среди механизмов. А среди людей — редкость, совершенно неприемлемая, например, в армии, где единообразие — главный и часто единственный залог победы.
В армии я с ним и познакомился. Выяснилось, что мы жили в одном городе, но в разных районах. Мое детство прошло в барочно-снобическом особняке, пусть и перестроенном ради общей справедливости в улей, а его — в тонкостенной блочной коробке, выглядевшей девятиэтажным коровником.
Правила общежития в армии довольно просты: первый год возишь ты, делаешь и свою, и чужую работу, мало спишь, скудно ешь, носишь подменку чужого размера и изжеванную пилотку. Второй год возят тебя, и ты, забыв о служении отчизне, компенсируешь тяготы и лишения первого года. Со стороны система выглядит пошло и примитивно, но со стороны смотреть некому — все внутри, даже шпионы и отщепенцы.
Армия — количественно уменьшенная модель империи, гражданами которой имеем честь или бесчестье (лучше сразу привить у себя несогласие со вторым вариантом) быть все мы. Не случайно ее называют еще «школой жизни», кузницей настоящих мужчин. Женщины в ковке-выковке не нуждаются. Женщины рождаются с готовой поведенческой программой «бай — батрак, раб — сатрап», впитывая ее с молоком матери. Жесткая субординация не предусматривает вопросов — только приказы, делая жизнь понятней, определенней, стабильней, устойчивей. Альтернативы всегда противоречивы и сложны. Как перефразировал один малограмотный классик одного невежественного тирана, «существовать надо проще, существовать надо веселее».
Руководствуясь нехитрым девизом, почти без моральных потерь я вместился в плебейский фрейм первого года службы и с удовольствием погрузился в патрицианское эпикурейство второго.
Иноходец, звали его Костя Дубровский, не вписался ни в один из кругов. С первого до последнего дня он вел себя одинаково ровно, вне унижений и привилегий, словно не чувствовал давления как со стороны звезданутых офицеров и прапоров, так и со стороны голопогонной геронтократии — двадцатилетних дедушек, дембелей и старичков.
Ближе всех по шкале независимости к нему подобрался блиноликий обитатель зыбучих туркменских песков — Абас. Будучи младшим сержантом, он спокойно относился к скотоводству и скотоложству, но упорно нарушал порядок именования звания, представляясь «младшим Абасом сержантом». На Абасе, как на Дубровском, обломился весь арсенал изменяющих личность военно-психиатрических средств: задушевные разговоры с политруком, наряды на вонючий хоздвор, «губа», коллективная «темная». Впрочем, неуставную привычку Абаса все же избыли по-византийски хитро — добавив «соплю» на погон. И он стал просто сержантом без префикса «младший». Проблему закрыли. С Константином такого не вышло — рядовой он и есть рядовой. От зорких глаз проверяющих невыправленный иноходец Дубровский был спрятан внутрь строя. Но, как показало ближайшее будущее, империю такой маскировкой спасти не удалось…
Империя рассыпалась благодаря таким, как Дубровский, теперь я это знаю точно. Распалась не на республики, как мечтали редкие и не всегда адекватные в наших самобытных краях либертарианцы, а на несколько империй-обрезков, выглядевших — как попавший в измельчитель бумаги червяк. Связи между новообразованиями были обрублены таможенными постами. Связи между людьми пересохли, как реки. Впрочем, основополагающая колея, по которой людские жизни текли от небытия к небытию, осталась прежней. Так считал я. Так считал бы Абас, если бы умел считать. Так считали практически все. Но не Константин. Он всегда был другим и всегда считал как-то иначе.
От развала страны, на мой скромный взгляд, выиграли те, кто хотел свести к минимуму накопившиеся неопределенности, сделать константами тех, кто «возит», и тех, кто «везет». Априори количество «возчиков» значительно больше числа «седоков», и при смене позиции (торжестве справедливости) бывшим седокам пришлось бы тащить на себе весь тягловый скот, что противоречило не только законам Ньютона, но угрожало фундаментальным основам сословного общества. Закрепление «статус-кво» сопровождалось исчезновением из магазинов сначала промышленных, а затем и продуктовых товаров. Создавался искусственный дефицит для последующего явления народу «буржуазного чуда». Оп-ля-ля, вот вам я — благодетель, а вот мой реформаторский рог изобилия! Получи все, что хочешь, но сперва покажи гроши… Трюк эффектный и, что важно, довольно дешевый.
Я и сам бы сделал нечто подобное, находись я в системе распределения. Но я был в свободном падении — не в праздном, как большинство соотечественников, а в полезно-разведывательном. Я высматривал денежные ручейки, вытекающие, словно кровь, из раздавленных реформами промышленных объектов. Мир делили все кому не лень и делили по живому, телевизионного наркоза тогда не было. От аргументации захватывало дух, в ход был пущен весь известный человеку арсенал средств убеждения: от взрывчатки до собственной задницы. Тот, кто в равной степени ловко владел обеими технологиями, забирался на самый верх.
Я не пошел на столь радикальные меры, но иногда финручейки затекали и в мой карман. Бреши были везде, капало отовсюду. Обещало политься больше, как вдруг неизвестно откуда появились говоруны с разглагольствованиями о свободе, парламентаризме, конституции и прочей умозрительной ерунде. Болтовня не только добавила мути обсуждаемым категориям, но и странным образом привела к смене собственников. В городе Москве договорились до танков. Кто сумел на них вскарабкаться — тот впоследствии и оказался в дамках.
В наших с Костей скромных палестинах ограничились броневичком. Разумеется, на пулеметной башенке стоял Дубровский. Острый и худой. С красными глазами. С надписью «свобода» на нестиранной футболке.
Что до свободы, то и без танков и броневиков ее было по горло. А вот после… мой кранчик прикрыли. Но, к чести сказать, я быстро нашел другой. Ничего ведь принципиально не изменилось. Я рассчитывал повстречать Константина среди депутатов и прочих ответственных лиц, чтобы закрепить свое положение. На броневике он смотрелся довольно убедительно; стало быть, его шансы пробиться во власть были весьма высоки. Все, кто в тот день хоть сколько-нибудь простоял на люке бронированной машины или обтерся о его забронзовевшие шины, получили весьма интересные должности. Но когда я, наконец, отследил Дубровского, оказалось, что пользы от него никакой: Константин никуда не прибился. Это выглядело нелепо. Жизнь налаживалась. Активы крепчали. Пассивы подлежали самоуничтожению. Неликвиды спивались. И только Дубровский опять был в оппозиции.
В один из теплых весенних дней, когда дорожные службы срочно латают пористые от воровства и мздоимства дороги, я спешил на деловой ланч. Час пик, ставший часами ввиду резкого прибавления не ушедших под пресс иномарок, существенно снизил комфорт и престиж личного транспорта. Положа руку на сердце, стоило признать, что до нужного места быстрее было добраться пешком. Но чтобы завоевать уважение и расположение бизнес-партнера, мне требовалось засветить новейший автобренд, а заодно продемонстрировать готовность игнорировать правила общежития для достижения максимальной прибыли. Подобные деловые качества лучше всего проявляются парковкой в табуированных местах, на газоне или поребрике, как можно ближе ко входу в нужное помещение.
С трудом вырвавшись из чадящей и сигналящей пробки, я вырулил на свободную клумбу, как вдруг дорогу мне перегородило два десятка неряшливо одетых людей с плакатами, сделанными из ватмана: «Руки прочь…» От чего — я не разобрал. Вероятно, это была какая-то протестная акция. Инстинктивно я стал искать глазами Дубровского — и… нашел. Возле коренастой девушки с бледно-розовым лицом бультерьера.
Я подбежал к ним и, сдерживая недовольство, задал нейтральный вопрос:
— Это твоя женщина, Костя?
— Товарищ, — ответил он. — Присоединяйся. Мы решаем серьезный вопрос. Скверу грозит точечная застройка.
— Дубровский, мне некогда играть в ваши игрушки. У меня бизнес. Да и ты не глупи. Открой свое дело. Женись.
— Женись? — переспросил он. — Ты что, не видишь, куда катится мир?
— Оставь этот вопрос для неудачников, а я тороплюсь, дай мне проехать.
— Не пущу.
Принципиальность Дубровского ставила под угрозу сделку. К счастью, появилась милиция и разогнала пикет. Всех, кто не разбежался, погрузили в специализированную машину.
Та встреча, нелепый ее антураж почему-то врезались мне в память. Я обычно вспоминаю ее по уик-эндам, когда выглядываю в окно, за которым, вместо спрятанных в липах кубиков гаражей и площадки детсада, вижу новый панельный дом. Облицовка откололась после первой зимы вместе с тающими сосульками. Зато сквозь стеклопакеты просматриваются та-акие евроремонты!.. У меня у самого, естественно, евроремонт. Но у них гораздо европестей. Видимость идеальная. Теоретически я могу полить кактус на подоконнике соседнего дома, встав на свой подоконник. Сейчас многие хотят жить в центре города. Потому землица ценится дорого. Цену формирует спрос. Одна «пломба» в центре стоит пятерых многоквартирок в спальнике. На месте застройщика я б не мелочился — подогнал бы дом заподлицо. Полтора метра с этажа чистой выгоды, и еще бы на несущей стене сэкономил.
Константин… каким же он был непоследовательным! Его имя должно было принадлежать мне, а мое — ему. Ваня — вот как следовало назвать Костю родителям. Ваня, Ванька, Ванёк.
В следующий раз я обнаружил его среди чудаков, протестующих уже против незаконного сноса. Я тогда выходил на международный уровень, раз в квартал летал на курорты по горящим путевкам «все включено». «Зарабатывай здесь — живи там» — новый лозунг успешных. Костя снова ходил на свету с фонарем. Он облысел и осунулся, постарел раньше времени — надо думать, от беспрофицитной работы. Зато рядом с ним стояла особа, явно слепленная из другого теста. И слепленная неплохо. Не квадратная, не в прыщах, не бульдожина. Линда Евангелиста ростом, Алла Борисовна бюстом. И по возрасту — дочь. В деловой среде тренд на омоложение жен путем их частичной либо полной замены только проглядывался. А Дубровский… может, он был не так глуп…
Я вошел в ряды протестующих, заинтересованный молодым женским полом. Бросил короткое «здравствуй» Дубровскому и витиеватый дифирамб — юной особи.
— С чьими мельницами сражаетесь на этот раз?
— Это не война. — Константин словно не понял шутки. — Это попытка цивилизованного диалога. С властью.
— С властью? Ха-ха. Впрочем, как скажешь. — Я не стал спорить — Линда реагировала на меня. — Можно я тут постою?
— Ротозеи не требуются. Только если возьмешься держать растяжку.
— Возьмусь. — Я хотел проявить немного отваги для Линды. — Дай мне побольше.
— Дело не в размере.
Дубровский протянул сверток. Я развернул и прочел: «Это наш город!»
— Не густо. Нет среди вас Маяковских. И потом, что значит «наш»? У меня, например, есть целый дом — и он мой. И ресторан…
— Не надо понимать так буквально, — Линда Евангелиста насупилась.
— Костя, это твоя жена? — я решил, что время для вопроса пришло.
— Она больше годится в дочери.
— А… — протянул я удовлетворенно. — И много вам платят за эти пикеты?
— Кто платит? — Дубровский невесело улыбнулся.
— Лоббисты из бизнеса, враги нашей родины. Тебе лучше знать, кто.
— Иди отсюда. — Костя забрал плакат.
— Подожди-подожди, я с вами. Просто абстрактно шучу. — Я еще не потерял охоты знакомиться. — Что надо скандировать?
Не дождавшись от Кости словесной реакции, я прокричал негромко, рассчитывая в основном на ближайший круг:
— Это наш город! Это наш город!
Меня поддержало несколько плохо поставленных голосов. Линда и Константин промолчали.
Я собрался крикнуть еще раз, когда заметил, что к нам приближается автозак, и закашлялся. Вместо меня лозунг выкрикнул Костя. Этого оказалось достаточно, чтобы из грузовика посыпался пыльного цвета ОМОН. Демонстранты собрались компактней.
Пользуясь случаем, я взял Линду за руку и спросил:
— В автозак или в Турцию? Отвечайте, пока не поздно.
Как мне тогда показалось, мы добрались до аэропорта быстрее, чем Константина со товарищи доставили в обезьянник...
Жизнь ускорялась. Накопилось, разменялось, потратилось еще несколько лет. На трехкомнатную квартиру под сдачу. И на домик в лучезарной Болгарии. С Линды перелез на Каролину. С «туарега» пересел на «троглодита» (самый крепкий в мире дизель). Выше планки не было. В нашей части общества — в бизнес-элите — стало модным ощущать себя опустошенным. Под опустошением подразумевалась материальная исчерпанность страны как эксплуатационного объекта. Камни были разбросаны, пришла пора сваливать. Но я оставался здесь. Стыдно сказать, при моих возможностях я не мог решить вопрос второго гражданства. Мешали кое-какие факты биографического характера. Тут-то я и вспомнил опять о Дубровском. Если мне с моим финансовым статусом нет места на Западе (не в Сомали же мигрировать, от одних людоедов к другим), то его по убогости могут принять за беженца. Он все кутузки в городе засидел и не пропустил мимо ни одного автозака.
Не для того ли он так старался, чтобы на старости лет засесть за мемуары в тихой, сытой Швейцарии? Если я прав, он настоящий стратег. Жил без имущества и без накоплений, осознавая, что чем больше у тебя денег здесь, тем больше на тебе темных пятен и тем больше шансов в одно прекрасное утро проснуться бездомным, босым или зэком. Норов у нас суровый, как климат. При этом трудно уехать. На границе ощиплют до нитки. Не свои, так чужие.
Получалось, что он — гражданин мира, а я — Бут. Где поймают, там…
Надо найти Костю, проплатить партстаж и партчленство, сходить несколько раз на «маевку» — и на Запад, в убежище.
Искал я его недолго. Для таких, как он, появился хороший повод бузить. Целый пакет. Рано или поздно коммерция, освобожденная от гуманитарных табу и помешанная на коррупции, должна была принести плоды деятельности. Настало время собирать урожай. Зима выдалась лютая. Не переставая, шел снег. Но в тех редких местах, где каким-то чудом выжила техника, она стояла без топлива. А когда находилось топливо, в нем оказывалось слишком много посторонних органических жидкостей.
Под тяжестью льда обрывались с кронштейнов водосточные трубы, балконы с соленьями и горшками. Расходились швы кровли, и вездесущий снег, сменив агрегатное состояние, шел самотеком сквозь евроремонты, превращая в клейстерное пюре прославленный рекламой гипсокартон. То там, то здесь, пробивая ржавчину водопроводных труб, на улицы прорывались горячие гейзерные фонтаны. По нескольку раз на дню останавливали свой бег в проводах электроны, и город погружался в первозданную тьму. И только телевизоры каким-то чудом продолжали распространять сифилис мозга.
Город замер, умер, замерз. Сил пробираться сквозь снег хватало только у «троглодитов» и автозаков (было в них нечто общее). А также у неистовых апологетов Дубровского. Именно их в количестве нескольких сотен (чем только они размножались?) я нашел у стен городской администрации. Естественно, Костя стоял впереди, защищаясь от ветра свободолюбивым плакатом. Он выглядел совсем старым, разве что глаза горели ярче, чем прежде.
Я вылез из машины, вывернул пуховик наизнанку, натянул на руки пупырчатые хозяйственные перчатки и опустил уши у шапки — чтобы концептуально не выпадать из толпы. Затем встал в одном ряду с Константином и начал скандировать:
— Эн пабло, унито…
Мой интенсивный английский его разозлил.
— Зачем ты пришел?
— Костя, я, наконец, проникся... Я много читал в Интернете. Я все понимаю: победа или смерть.
— Уходи!
— Нет, правда, я долго не верил тебе. Тогда, у броневика… бог мой, двадцать лет пролетело… короче, тогда я думал, что ты просто позируешь, играешь на публику, на камеры… и кадришь журналисток. Потом, когда ты не выбился в депутаты, я решил, что ты держишь обиду.
— Уходи, — снова повторил он, напряженно высматривая кого-то между домами. — Сейчас здесь будет жарко.
— В такую-то погоду? — я предпринял попытку облегчить разговор. — Потом я решил, что тебе за это платят.
Костя обжег меня взглядом, и я поперхнулся:
— Конечно, потом-то я догадался, что ты ничего ни у кого не берешь. Но и я! Я прав тоже. Подумай сам, в твоей позиции ты всегда будешь оставаться игрушкой. Тебя всегда будут использовать. Сначала те, кому нужен сквер, потом те, кому нужен дом. Они будут использовать тебя вместо взяток.
Дубровский дернул меня за рукав:
— Молчи. Они приближаются.
— О ком ты? Я никого не вижу. Ответь: ради чего?! Ради кого?
И тут я увидел их. Они выросли из-под земли. Сотни опоновцев. Одни были в привычном сером, огромные и тяжелые, откормленные каким-то особенным комбикормом. Другие, в обсидианово-черном, весом и ростом меньше, но в гладких космических шлемах, со щитами и палицами.
— Уходи! — Дубровский толкнул меня в грудь. — Еще успеешь уйти.
— Но ты так и не ответил — ради чего все это?
— Черт с тобой… На, держи! — Костя бросил мне небольшую красную книжку.
«Загранксива для беженца», — решил я. Спрятал корки в штаны и бросился в свободную от обеих сил зону, между домами и заваленным снегом каналом.
Я пробежал метров сто, когда земля содрогнулась — схлестнулись две силы: военная и гражданская, жестокая и наивная. Бесчестье в доспехах налетело на правду в китайских пуховиках…
Только сейчас, когда я сижу в маленьком домике в Альпах и фиксирую на бумаге воспоминания моей жизни, какая-то часть личности Константина становится мне понятной. Малая, очень малая часть.
А тогда… Тогда я так ничего и не понял. Помню только, что сильно расстроился, обнаружив, что предмет, который я принял за выездной документ, оказался потрепанной записной книжкой, исписанной щедрым почерком с многочисленными зачеркиваниями. Книжкой стихов. Я выучил их наизусть. И привожу по памяти парочку. Чем бы вы ни занимались, эти стихи не про вас. Так что будьте любезны — читайте.
Стихотворение № 1.
Отрава та что путинкой зовется
И та бурда что пива имя носит
И тот фаршмак что называют колбасой
И то густое липкое что телевиденьем зовут
Оно же что зовется государством
И не понятно что является страной
Где я? Что я? Зачем? И почему?
Как живы мы еще?
И от импортных ингредиентов кем мы стали?
Пожалуй неотъемлемой какой-то частью
какой-то низшей частью
нижней частью
зато как будто
общего всего...
Стихотворение № 2.
я чувствовал конец страны подкоркой и подошвой
ты стройная как кипарис училась тонкому искусству
приспособления к окружающей среде
и набивая руку
крутила с третьим по величине секретарем ячейки комсомольской
затем я на мосту стоял с растяжкой-транспарантом
измысливая почту захватить и телеграф
а ты нашла себе фарцовщика меняющего на жвачку душу
потом в эпоху бандитизма и джинсы вареной
зеленых бутылей со спиртом и окорочков
я изучал проблемы открытого общества
а ты жила с красномордым барыгой и вкладывала валюту в матрас
когда ты переквалифицировалась на фээсбэшника
я сидел в отделе милиции за несанкционированный митинг
теперь мне кажется я в двух шагах от победы
в тонком пальто с полуоторванной подкладкой
а ты живешь в курортной зоне за высоким забором
и твои дети похожи на откормленных поросят
по совокупности показателей я абсолютный ноль
но я прав
жаль, что только я знаю об этом
Переход
Пробуждаюсь, всплываю на поверхность реальности. Тело под стеганым одеялом наливается звоном и тяжестью, словно железнодорожные рельсы перед приближением состава. Тепловоза еще не видно, но состав уже мчится и вскоре проедет через меня всеми вагонами дня. Из темноты медленно и неявно проступают очертания спальни. На стене у зеркала мигают зеленые неорганические глазки будильника. 04:17. Среда. Если сейчас попытаться вступить в изнурительную борьбу за сон аутогенным подсчетом абстрактных слонов, то к подъему в 07:45 будешь чувствовать себя совершенно разбитым. Если довериться внутренним часам и начать планировать конкретный рабочий день, то можно получить моральное переутомление до начала этого самого дня. Поэтому не планировать, не считать, а просто лежать, желательно неподвижно, до первого петушиного крика будильника. Потом перелезть через супругу, ткнув как бы нечаянно коленом под зад. Включить престижный бизнес-канал, понаблюдать с минуту за строчками цифр, появляющихся ниоткуда и исчезающих в никуда, посмотреть на позитивных ведущих — кажется, они и не ложились. Затем еще на минуту сфокусировать внимание на политических новостях: багроволицые неуклюжие кандидаты держат друг друга за лацканы пиджаков и что-то бессвязно кричат.
Пусть кричат. Жена все равно не проснется. Не услышит. Для нее не существует политики. Хоть из пушки стреляй. Вот когда я собираюсь на вылазку в баню и бесшумно, как ниндзя, крадусь в коридор, сжимая в зубах шнурки от ботинок, она просыпается моментально. И я слышу вдогонку ее самоуверенно-флегматичное:
— Артем, ты забыл? Мы сегодня едем к маме вешать карниз.
Приходится выкручиваться на ходу:
— Натуля, ведро полное…
Я отвечаю, а надо было молчать — шнурки выскальзывают изо рта и падают на пол, разумеется, вместе с ботинками. Разгромленный безоговорочно, понимаю, что разоблачил себя чем-то еще вчера. Скорее всего, за субботним ужином при салате из крабовых палочек к бокалу нелюбимого полусладкого красного, когда невпопад разгадывал слова из шуточного кроссворда. У моей жены нет чувства юмора, но есть предчувствие, по крайней мере в отношении меня: не страсть, не ревность, лишь привычка содержать хозяйство в порядке.
Четыре асаны в начале дня — моя обязательная гимнастика. Асаны поднимают энергию снизу вверх и помогают установить контроль над телом и разумом, а выше мне и не надо. Гимнастика — дело личное, можно сказать, интимное. Кому-то, чтобы ощутить гармонию, нужно обязательно разрывать эспандер или накручивать педали привинченного к полу велосипеда. Человек же амбициозный и глупый несется обгонять всех и каждого на стадион, а на самом деле, случись проиграть, укрепляет комплекс неполноценности. Настоящая же победа — победа над собственной волей и духом — случается тихо и незаметно, когда избылись мысли и помыслы, и ты застываешь в обратной позиции, словно замурованная в капле смолы доисторическая рептилия.
С первой испариной заворачиваюсь в пахнущее горным озером полотенце и иду в ванную. Прохожу мимо кухни, где уже шаманит Тамара Булдырабызовна, с паспортом немки и лицом плоским и растрескавшимся, как лунный пейзаж. Старушка полощет в тазике цветастые тряпки. Она одевается красками августа: зеленый платок, желтый пояс, алые шаровары. Напевает кочевую песню да трет себе ветошь о шершавый край тазика, экономит мыло и воду. Дверь в ее комнату приоткрыта, в проеме темно, будто за ним вечная ночь, и веет холодом. Я не укоряю ее, напротив, я за бережливое отношение к электро- и теплоэнергии. Но на секунду мне становится как-то не по себе. Тамара Булдырабызовна мне не теща, а, к счастью, всего лишь соседка.
Бреюсь. Принимаю контрастный душ. Водные процедуры повышают сопротивляемость организма к простудам и тренируют сосуды. Натуля холодной воды сторонится категорически, но не припомню, чтобы чем-то болела. Она не принимает лекарств даже для профилактики. А я в медицину верю и всегда ношу с собой трех богатырей физического здоровья: «хелс», уголь и упсарин.
Оделся и причесался, съел кашу, готов убыть. И убываю. На улице серо, привычно моросит дождь. Мне идти прямо, пятнадцать минут до службы, при среднем темпе ходьбы и средней же скорости ветра. С транспортом связываться не нужно. Если не опоздает, то сломается. На то и общественный. А я не люблю неожиданностей, особенно мелких. Все зло в мелочах, поэтому все они, от температуры зеленого чая до тона галстука теледиктора, должны колебаться в минимальных пределах, чтобы сознание и подсознание фиксировались на стабильности и позитиве. Универсальный канон касается всех и вся. К примеру, переставил я цветочный горшок со столика на подоконник — и кот мой в ответ на бездумное действо заползает под шкаф с неоперабельной формой стресса. Животное! Оно чутче, чем человек. На действие мгновенно реагирует противодействием. Метаболизмы текут быстрее. А мне как будто бы все нипочем, горшок и горшок, но через два дня вдруг начинает болеть голова. Припомнить бы ту тонкую тропочку, ведущую от подоконника, но нет, невозможно уже. За эти два дня этимология головной боли затоптана и заляпана черт знает чем.
Я это к тому, что предметно осязаемая неизменность дает упорядоченность причины и следствия, возможности и потребности, мотива и лейтмотива...
Иду не спеша. Поглядываю по сторонам. И радуюсь упорядоченной неизменности. Вот магазин-салон верхней одежды. С витрин синтетически улыбаются манекены в шубах на голое, без половых признаков, тело. Заляпанный жиром ларек «шаверма». «Запчасти для взрослых» — бутик интим-принадлежностей.
Нечастых прохожих знаю в лицо. Как правило, они среднего возраста и небольшого достатка. Устойчивая социальная группа этого времени суток. Так и не объединившийся в интернационал пролетариат протопал часом раньше, вцепившись в банку пивка, как в спасительный жизненный навигатор.
Упитанный «рассерженный горожанин», иначе говоря, средний класс, подошвы не пачкает, а норовит окатить младшего брата пешедрала резиново-корейским протектором. И, судя по невысыхающим пятнам на моей куртке, делает это весьма качественно и обстоятельно, обычно в том месте, где я ступаю на зебру, чтоб перейти дорогу.
Здесь, на маршруте, все детали существенны, потому что являются некой обязательной прелюдией дня. И если посередине пути, в некой реперной, как сейчас принято выражаться, точке я остановлюсь и посмотрю налево в проулок, то увижу девушку, стройную, русую. Она держится прямо, носик вздернут, подбородок приподнят, шейка вытянута, словно высматривает кого-то поверх шапок и кепок. Подражая ее осанке, пытаюсь спрятать живот и выпрямить позвоночник. Упрямица, видать, и гордячка, почти как Натуля. Но у Натули упрямство граничит с упертостью из мира фауны, а упертость девушки кажется мне благородной, как будто даже олигархически-элитарной. Не правильная красота незнакомки влечет меня, но то, что и не объяснить никак. День ото дня растет во мне желание остановить ее и завязать разговор, пока она, пропуская поток машин, ждет разрешающего сигнала светофора. Сформулировать свое пожелание точно и емко. Но нет. Не могу я нарушить распорядок дня, самим же собой расписанный и обусловленный. Я не опаздываю никогда. Вовремя прихожу на службу. Вовремя возвращаюсь домой. Даже в гости прибываю минута в минуту. И всегда оказываюсь первым. Картошку чищу или заправляю салатики, пока хозяева стирают с мебели пыль, ругаясь промеж собой.
А если это судьба? Если каждый день я прохожу мимо судьбы? Да и чем я рискую… «Познакомиться!» — отдаю команду ногам, но с первого раза ноги не слушаются, требуют дополнительной подготовки. Закрываю глаза, делаю вдох, собираюсь с духом, чтобы свернуть в переулок. Выдыхаю, открываю — и чувствую холодный пронизывающий сквозняк, точно такой же, какой дует из комнаты Тамары Булдырабызовны. Вижу черную пустоту вместо проулка. Начинается она от носков моих ботинок острой ломаной линией. А кончается… Ни конца, ни границы, ни дна я не вижу…
Пугаюсь до дрожи, прежде чем понимаю, что я дома, в кровати. Должно быть, опять заснул. Все ясно. И все равно неприятно.
Натуля снов не видит в принципе, зато верит в их толкование, часто разъясняя: «В соннике пишут, трясина снится к деньгам в ночь с пятницы на субботу. Артем, ты уж как-нибудь подгадай!»
Я стараюсь. Но только не во сне, а на службе. Я работаю в магазине «Зоотовары». Старший менеджер. Отдел «Четвероногий питомец». Кошки, собаки и прочие. Второй отдел, «Умный гад», продает экзотических пресмыкающихся, непромысловых рыб и расходный планктон. Им заведует единственный в этом городе человек, за которого я мог бы выступить в качестве поручителя для некрупных кредитов — Максим Жук. Десять лет по будним дням мы встречаемся у дверей магазина за двадцать минут до открытия. Ключ от навесного замка у Жука. Ключ от встроенного — у меня. Максиму известны две первые буквы кода, мне — две последние. Наш директор не настаивал на столь сложном ритуале. Мы с Максимом так сами решили. Решили правильно — установленная нами система не подводила: за десять лет ни недостач, ни хищений. И все потому, что за все десять лет мы с Жуком ни разу не подводили систему.
Входим внутрь, выключаем дежурное освещение, телефонируем на пост вневедомственной охраны. Надеваем зеленые, в тон игуаны, комбинезоны, прикалываем бейджи, разливаем из термоса терпкий горячий чай. За пять минут до открытия подгребает подсобник Сашка Король. Он обязан чистить клетки, перемещать с места на место коробки и кормить гадов и рыб. Король — человек с богатым жизненным опытом: лежал в дурке, сидел в нидерландской тюрьме, говорит за политику, дважды был женат на наркоманке. Теперь все девиации в прошлом, а в настоящем Сашка — умеренно пьющий и чрезмерно начитанный маргинал. Ровно в десять он открывает засов и переворачивает табличку «open» лицом к потребителю. Мы врубаем кассовый аппарат, начинается беготня.
Люди, вне зависимости от умственного и физического развития, имеют тягу к животным, покупают для них пищу и утварь. Животные в знак благодарности потребляют корма, которые благодарности ни к кому не испытывают, но нуждаются в последующей утилизации. В сезон за смену уходит до полутонны ароматизированного песка-наполнителя для кошачьих биоклозетов. Так закольцовывается пищевая цепочка, и весь богатый ассортимент зоо- и прочих товаров используется с одной единственной целью — замаскировать эту данность.
Консьюмеризм. Познай себя, потребляя.
В нашем магазине вы найдете более четырех тысяч базовых наименований зоотоваров. Плюс два стеллажа вспомогательных. Сачки, москитные сетки, статусные эхолоты для домашнего дельфинария, антицеллюлитные ошейники (их покупают толстые девушки). Литература, серьезная и популярная. Глянцевый собачий журнал «Гав-гав-гав и хозяин». Метут все... Шеф, Виктор Амбросьевич, платит хороший процент. За пару сезонов можно отложить на корейский гибрид — веломобиль. Амбросьевич начинал еще в эпоху застоя, торговал на Кондратьевском крашенными тушью котятами и выдавал крыс за щенков таксы. Теперь член попечительского совета защиты животных.
Едва разогрелись — уже обед. Закрываемся, подбиваем выручку. Если в таком темпе пройдем остаток рабочего дня, будет очень неплохо. Не спеша обедаем бутербродами с минеральной водой. На десерт — кофе с турновером. Беседуем о геополитике и теории денежного обращения. С Максом можно говорить на любые темы. Сашка обычно молчит, а если и откроет рот, то непременно отколет нечто оригинальное, например, что с нового года завязывает и начинает конвертировать баксы в донги. Он уже тяпнул «Народной хреновой» настойки и, счастливо щурясь, раскуривает отдающую жженым матрацем «Стрелу». Настроение у всех хорошее. Я улыбаюсь, перевожу взгляд с раскрасневшегося Короля на вид за окном… И вместо привычного дворика, обрамленного обглоданным снежноягодником, снова вижу черную неподвижную пустоту. Она проступает настолько реально, что меня опять забирает страх. Стылый ветер врывается в комнату, гарантийный финский стеклопакет беспомощно дребезжит. Перехватывает дыхание, пробегает по телу дрожь. Я сцепляю пальцы в замок, стискиваю зубы, поворачиваюсь к ребятам; Король, пофыркивая, дремлет, Макс читает инструкцию к намордникам «Иван Грозный» (сердобольный Амбросьевич решил поддержать отечественного производителя).
Что же, они ничего не заметили? Или только вида не подают?
Словно в ответ на мой немой вопрос, у Сашки заговорщицки поднимается бровь. Значит, он не спит, пьяный дурак.
— Макс, — говорю, — ты же эту инструкцию еще утром читал.
Жук объясняется, не отрывая взгляда от брошюры:
— Я штудирую пункт три дробь пять: особенности кормления в наморднике. Это сверхважно.
Голос звучит неровно, нечетко, и я понимаю, что Макс напуган. Таким я видел Жука всего один раз, когда Виктор Амбросьевич поручил ему подправить сертификат на карьерный песок, опрысканный освежителем воздуха. Теперь Максим тоже боится, но скрывает свой страх от меня. Значит, происходит что-то такое, о чем знают и Макс, и Сашка, но они почему-то молчат. Молчат о том, открывается мне, что если сейчас за окошком опять можно будет увидеть садик с кустами, то это будет обман. Но там ничего нет. И девушка русая — тоже фантом, возникающий в несуществующем переулке. И срок жизни ее — продолжительность моего взгляда. И старуха Тамара — вовсе не киловатты она экономит, а за дверью — не комната, а беззвездное космопространство, ничто.
И раз так, то вся моя жизнь проходит на пятнадцатиминутном отрезке «работа — дом», посреди пустоты, посреди ничего.
Я никогда не орал на коллег, но сейчас я ору. Я разъярен.
— И ты, Максим — Брут! — кричу я. — И ты, Король — Капернаум!
...Будильник звонит. 07:45. Значит, все-таки сон. Вечером расскажу о ночном кошмаре Натуле, пусть полистает сонник. Поднимаюсь с кровати, осматриваюсь: все вокруг знакомое, надежное, прочное. Все стоит, лежит и висит на своих местах. Замираю в обратной позиции, дышу, абстрагируюсь — благодать.
Выпрямляюсь, аккурат лицом к зеркалу, а там — черная бесконечная пустота.
Я моргаю, стараясь прогнать наваждение, но никак. Понимаю обреченно: не морок. Все так. Так и было всегда. Пустота пустоты, темноты темнота. Я выскакиваю в коридор, бегу к комнате старухи Тамары, нажимаю на дверь. Заперта. Колочу по наличнику костяшками пальцев. Затем бью кулаком.
— Откройте сейчас же, я хочу знать!
Старуха хрипло бормочет из-за двери. Не могу разобрать ее казахско-немецкий и распаляюсь сильнее.
Вдруг сзади кто-то проводит рукой по моим волосам. Я оборачиваюсь: Натуля, необрезанная копия Венеры Милосской, обволакивающая, уютная, бело-матовая. Только черные маслины глаз холодны, безразмерны и безразличны.
Она спрашивает:
— Что случилось, Артем?
Не могу сдержаться, кричу:
— «Что случилось, Артем?» Ничего не случилось, Натуля. Только нет ничего вокруг нас. Ничего ни до нас, ни после нас. Понимаешь?
В этот раз она не упрямится, даже не спорит, соглашается сразу:
— Понимаю, Артем. Пустота, понимаю. Но не отменять же поездку к маме — тебе еще вешать карниз.
По дороге
Давненько я не повязывал галстук. Но узел получился что надо. Как у Кларка Гэйбла в лучших его картинах. На любимца женщин и великого актера я не похож. В зеркале отражается обычный человек, с которым давно ничего не происходит. Это я. И я надеюсь на чудо.
Вот и дождался своего часа пиджак. Однобортный, на двух пуговицах. Такие теперь мало кто носит. В кармане маленькая коробочка с кольцами. Улыбаюсь про себя: все как в классической мыльной опере, старомодно и неправдоподобно.
Улица встречает меня снегом и электрическим светом гирлянд. В Ленсвете работает мой старый друг. Он сидит за большим замысловатым пультом и отвечает за свет. Над снегом и всем остальным работает Господь Бог, но за результаты не отвечает. Я с ним никогда не встречался, но говорят, что есть люди, которым везет больше. Эти двое, человек и не человек, прилагают усилия к тому, чтобы сегодня ночью, как полагается, закончился старый и начался новый год.
На улице меня поджидает разрисованное в черно-желтую зебру такси. Я сажусь сзади и, расстегивая пуговицы пальто, называю адрес. Ехать нам далеко — через весело подсвеченный, богатый убранством Невский, прямой и угрюмый, как постовой, пролетарский Московский, потом по неубранной трассе в аэропорт.
Суета на улицах больше обычного. Люди спешат приготовить дорогим и любимым сюрпризы со скидками в пять, десять, а то и пятьдесят процентов. Владельцы магазинов, гибкие, как щупальца спрута, ведут гибкую политику, особенно в праздники. Люди, спрессованные в социальную совокупность, мало отличаются друг от друга, а мне хочется представить, как они выглядят и чем же они сейчас заняты, взятые по отдельности. Мне хочется немного отвлечься от мыслей о цели моей поездки. Или я встречу тебя, или нет.
Я закрываю глаза и вызываю в воображении картинки из бытовой жизни. Я просто придумываю, но очень возможно, что все это происходит на самом деле.
Вот на углу Литейного за ближайшим от входа столиком престижного пищеблока точит корейскую лапшу с каракатицами потный круглолицый субъект, какой-нибудь спекулянт или манипулятор общественным мнением, а может быть, не обремененный сомнениями владелец нелегального массажного кабинета. Так или иначе, он торгует синтетическими чудесами, будь то реалити-шоу или нереалити-проститутка. Его чудо стоит не менее тысячи долларов за одну ночь. Если правильно провести соответствующие переговоры. Кажется, у него есть все, кроме возможности выспаться без снотворного. В этом смысле он обречен: переговоры проводить не с кем, он не знает такой инстанции, которая гарантирует крепкий сон.
На противоположной стороне в полутемном парадном, прижавшись к батарее центрального отопления, глотает пожухлые очистки картофеля бомж в женском пальто. Его чудо стоит одиннадцать пятьдесят и называется «настойка боярышника». Когда бутылочка опустеет, он потеряет сознание. Других чудес с ним не случается.
И меньше всего на свете он хочет думать про завтра.
Я устроен так же: сон мой некрепок и не всегда есть желание проснуться. Но мое чудо другое.
У входа в недорогой клуб курят и смеются молодые ребята с гитарами. Это их первое выступление, поэтому никто, кроме них, не знает, как загораются звезды. Разве что сами звезды. Те, что смотрят с неба. Ребята пишут песни для своих девушек, а девушки любят музыкантов, но не за песни, а за их молодость.
В это же время на шестом этаже «Невского Палласа» запускает очередную дорожку тот, кого многие считают суперзвездой. У него приторно-сладкий голос. Он бисексуал поневоле. Он тоже поет о любви, но давно не верит в любовь. Да и девушки его любят за деньги, и песни ему пишут за деньги. И под кроватью в дипломате у него деньги. И кажется ему, что он уже мертв.
Мне не хочется быть живым мертвецом, и я заставляю себя верить в чудо.
Четырехлетняя девочка приплясывает от нетерпения у двери в спальню родителей и подслушивает разговор. Желание жизни в ней таково, что энергия выплескивается наружу, и она не может так просто стоять. Девочке хочется поскорее узнать, какой наутро ее ожидает подарок. Девочке не терпится выяснить, сбудутся ли ее желания. Ей так нужна живая собака. Ей так нужно поскорее стать взрослой.
По другую сторону переулка в наполненной тишиной и нафталиновым духом комнате сидит полуживая старуха. На комоде — еловая лапа и упаковка энапа. На коленях — восстановленный портрет бравого красноармейца, который двадцать лет назад приказал ей долго жить. Вот она и живет, хотя временами даже дышит с большим трудом. Старуха читает святые книги и просится к нему. Это единственное, чего она хочет.
Я же загадал себе, чтобы ты всего лишь вернулась.
Такси едет так медленно, и я опять, дабы побороть нетерпение, представляю.
По одну сторону дороги, на Елагином острове, под прикрытием биомассы охраны и древних стен итальянских особняков кружатся в вальсе взяточники, взяткодатели и другие подонки, сжимая в цепких объятиях силиконовые контуры своих спутниц, подобных хитроумно устроенным механическим манекенам, идеальным в своей красоте и бездушности. А по другую, на Турухтанных, спят вповалку одурманенные дагестанским спиртом и усталостью одушевленные предметы невольничьего рынка, наши бывшие братья, приехавшие из Таджикистана, Узбекистана и Молдавии.
Мне не так важно, по какую сторону я бы мог оказаться. Главное, чтобы ты была там.
Мы обгоняем каменную стрелу памятника Победы и выезжаем на трассу. Слева лес, справа поля. Слева трясется страдающий паркинсоном Запад, справа аллюром скачет дикая свирепая Азия. Запад страдает одышкой и периодически отрыгивает демократией на геополитическую карту. Он гордится своими либеральными шортами, открывая миру дряблые ляжки в паутине варикозных вен. К нему в гости спешит такой же нездоровый на вид Санта Клаус с соевыми утками (разъяснение для «зеленых») в бездонном мешке. Восток прячет упругое ненасытное тело зверя в черную паранджу. Он желает от Деда Мороза кровяных колбас, ганджубаса и самонаводящихся петард.
А в кармане моего пиджака два старомодных кольца.
Говоря по правде, у меня нет оснований считать, что ты в пути и что ты прилетишь ко мне именно самолетом.
Но я надеюсь: ты все же вернешься сегодня.
Все-таки Новый год.
Колыбельная
Посвящается избранным…
Человеческая зрелость похожа на спелость яблока. Как очищенный от кожуры сочный плод с украинской фамилией «симиренко» не осознает, что приближается к широко открытому рту, точно так же и человек, заканчивая дневные дела, не задается вопросом, зачем он проделал все это. Человек просто выпускает из рук айпад, папку с деловыми бумагами или, скажем, рюкзак с ручным инструментом. Затем сбрасывает дорогое шевиотовое пальто или ватный пуховик, сшитый закодированным трудоголиком страны третьего мира для консьюмериста мира четвертого. Слишком часто для мирного времени на пол вместе с партикулярным шелковым галстуком и расписными полиэстеровыми трусами летит судебная мантия или фуражка с кокардой. Впрочем, в нашем случае это абсолютно не важно, ибо человек, оставшись голым, теряет свой статус и оказывается одной семимиллиардной частицей. Исчезает состоявшийся во мнениях и взглядах на жизнь обыватель, иной раз даже состоятельный и признанный окружающими индивид. Появляется спелый, чаще перезрелый, плод, извлеченный из кожуры.
В этот самый миг над понурой головой обнаженного широко раскрывается не физический, но вполне себе экзистенциальный и хищный рот. Человек вдруг чувствует, что его прочное до окостенелости мнение о себе куда-то исчезло, возможно, прилипло к штанам, потому было снято с ними, одновременно и неделимо. Постель кажется неровной и жесткой, и человек ворочается с боку на бок, своими несуразными поползновениями сворачивая простыню в канат, крепкий и прочный. Именно такие используют в блокбастерах, когда на борьбу со злом удирают из темниц Бэтмены, Борны, Айронмены, Оушены, сестры Крофт и Солт и другие положительные нелюди, коих убедительно изображают голливудские миллионеры, беззаветно предающиеся в перерывах между подвигами наркомании, суициду и промискуитету. С этой колокольни каждый человек немного актер, в каждом зреет конфликт между тем, кем он хочет быть, и тем, за кого его принимают другие. Потому обычно телу перед сном так трудно расслабиться. Тело изнывает, тело призывает мозг прийти на помощь. Но всеядная голова, напитавшись за день несусветным хламом, позабыла о боди. Серое вещество кисло бродит, попукивая выхваченными из двадцать пятого кадра слоганами «жуй орбит» или же «газпромнефть — наше достояние», перевариваясь до консистенции ливерной колбасы.
Дальше — хуже: мозг старается еще раз пережить уже прожитый день, достает наугад движущиеся картинки из утрамбованной начинающимся склерозом кучи воспоминаний. Казалось бы, что в этом плохого, что для гомосапиенса может быть полезнее, чем процесс познания самого себя? Разве что стакан свежего морковного сока… Это мнение дилетантов. Глубинный самоанализ безопасен только в присутствии другого лица. Либо безразлично сочувствующего (в этом качестве обычно выступает жена). Либо в компании старого, желательно менее успешного друга. Либо в присутствии опытного профессионала. В противном случае ваша самооценка может коварно поменять знак.
Бессонница — вот что лишает всякого смысла любые дела и гиперболизирует промахи и просчеты. Бессонница — злобный коварный фокусник, превращающий синюю птицу в степного хорька, а с таким трудом заработанные дензнаки — в неотбеленную бумагу отхожего свойства.
Бессонница срывает с человека броню, предохраняющую его от обоих миров — внешнего и внутреннего. В постели человек совсем голый или, что еще хуже, в полосатой пижаме пожизненно заключенного. Ни собственности, ни геральдики, ни платиновой карты, ни загранпаспорта. Миры это чувствуют и давят человека морально, физически, химически, метафизически. Норовят растворить его эго в своих бесконечных пространствах. А человеку для самоуважения нужно, чтобы было наоборот...
Бессонница неторопливо жует спелый сочный мозг человека, вызывая пренеприятные воспоминания и ассоциации. Поток ночного бреда то и дело выбрасывает индивида на рифы незыблемых аксиом: всех гамбургеров не съесть, всех денег не заработать, все жены — неверны и корыстны, а сам он — говно, несмотря на бронзаж, людей в мэрии и абонемент в престижный фитнес-салон. Жизнь идет слишком быстро и не в той колее. Она совсем не такая, какой представлялась в детской кроватке, за школьной партой, пред алтарем ЗАГСа, в салоне «Лексуса» и после первой соточки коньяку.
Жизнь — не «активная форма существования», жизнь — это вещь. Неконтролируемая, неуправляемая, непонятная. Не самая дорогая. Не самая эксклюзивная вещь в чьих-то чужих руках.
До истерики всего один шаг, но понимание того, что ни зрителей, ни слушателей нет, не позволяет человеку выпустить душераздирающие откровения наружу и дать им разлиться по полу во всей ужасной красе. Рядом только мокрая подушка, набитая перьями мертвых птиц, тушки которых человек регулярно употребляет внутрь. Под человеком диван из деревьев, которые он сам же зарубил и покрыл лаком, предварительно расчленив на бруски. Над человеком потолок из гипсокартона — спрессованной смеси раздробленных в порошок панцирей древних моллюсков. И даже бензин, который человек покупает и продает, на котором ездит, который есть, пьет и нюхает, даже бензин — не столько абстрактное топливо, сколько кровь земли. Кровь!
Зачем только человеку надлежит знать об этом… и почему это знание приходит к нему так не вовремя? Кто подсовывает эту чудовищную статистику? Кто уравнивает бизнесменов и менеджеров, правозащитников и бандитов, представителей масскультуры и строителей, предателей и палачей?..
Надо потребовать опровержения, подложить указательный палец под подбородок и отчеканить — вы лично не из таких. Но вокруг нет никого, кто бы смог подтвердить это, даже за очень большие деньги.
Но человек хочет выкрутиться, человек призывает на помощь старых друзей, которые когда-то давно вставали за него горой по поводу и без повода. Человек хочет, чтобы они, располневшие и плешивые, надели пионерские галстуки и бросились ему на подмогу.
Но вместо друзей в комнате появляются их бледные призраки. Они едва видимыми тенями скользят по стене, подгоняемые светом раскачивающегося во дворе фонаря. Человек порывается встать с постели, но вдруг понимает, что они пришли не затем, чтоб помочь.
Они тычут в вас пальцами (наконец-то мы перешли на «вы»), почти дотягиваясь до вашего лба, и шепчут бесцветными губами: «Ты просишь помочь. Как ты посмел на такое решиться? Ты же всю жизнь обманывал нас. Может быть, нас уже нет, может быть, мы сами не помним, но твоя совесть ведет список твоих мерзостей дотошно и скрупулезно, словно нотариус-маниакал. Готовься, дружище, готовься, пришло время расплаты. Мы будем отплясывать гопака в твоем взбудораженном разуме, пока совесть не задушит тебя».
Они и в самом деле начинают плясать, а с вами случается приступ удушья. Кто бы мог подумать, что у совести такие сильные руки! Недостаток кислорода вызывает в вашем сознании новые галлюцинации. Вот косяками за горизонт летят стаи крупных денежных знаков. Эти денежки вы взяли в долг, хотя не имели в этом особой нужды. Эти денежки вы не отдали. Мало того, вы не собирались их отдавать. И другие косяки летят им навстречу — это деньги, которые вы ссужали, а затем беспощадно выколачивали из своих же товарищей, не гнушаясь прибегать к услугам узколобых коллекторов с раскаленными утюгами. Стаи знаков опорожняются на вас зеленоватым пометом. И вы — возможно, впервые — чувствуете отвратительный денежный запах. Запах истины.
В вашу голову, аккурат между глаз, заезжает битый автомобиль «жигули». Рудимент, атавизм, сейчас-то у вас представительская иномарка. А «жигуль» вы когда-то втюхали наивному простодушному товарищу по работе.
— Я же довел до сведения, — оправдываетесь вы. — Машина на ходу, но проблемная.
Может быть. Но кто скручивал пробег на спидометре?
Из автомобиля выходит сын хозяина «жигулей», мальчик, так похожий на вас. Вы случайно не хотите объяснить это сходство?
— Это не было насилием. Она пришла сама, — вновь пытаетесь парировать вы. Так устроено, обманывать близких людей безопасней и проще — они доверяют, а если узнают — простят…
Вот девушка. Смотрите же на нее, не отводите глаз.
Не вы ли обещали ей целый мир? Не вы ли назначили ей свидание на завьюженной площади возле тучного мрачного памятника? А сами не пришли — позабыли, заблудились в пьяных объятиях стареющих нимфоманок. Девушка еще долго ждала вас, между прочим. Тогда, на обледенелой площади, возле фигуры металлического тирана, — и выжившие из ума туристы с упоением фиксировали на пленку ее незамерзающие слезы. Ей было холодно, но она ждала долго. Ждала тогда и ждала потом.
— Но я предупреждал, — вы снова оправдываетесь. — Предупреждал ее, что не собираюсь официально регистрировать брак. А без печати наказаний не бывает.
Может, оно и так, только невидимые пальцы сжимают вашу слабую шею все туже и туже…
Из окна спальни выдвигается огромная гофрированная труба. Такие обычно используют олигархи для перекачки нефти на запад. Олигархи и ассенизаторы. Труба обдает вас с ног до головы тухлой струей ваших же мелких и ничтожных делишек, которые вы совершаете каждый день с завидным упорством, педантичностью и удовольствием. Здесь выброшенные на улицу собаки и кошки, обманутые вкладчики, подписанные акты о пригодности аварийных домов. Здесь подхалимство и зависть, мелкое и крупное воровство. Чего тут только нет…
Однако копайтесь сами — все это отвратительно пахнет. Воняет так, что вы не можете не завопить:
— Простите меня! — кричите вы в полный голос. — Простите!!!
Только тогда вам становится легче. Вы поднимаетесь с оскверненного ложа и ползете на кухню за водкой. Выпиваете, не закусывая, до дна и спустя полчаса, отправив сознание в глубокий нокаут, засыпаете на шашечках кухонного линолеума…
А утром вы просыпаетесь — и ничего, ничего не помните. У вас прекрасное настроение и самочувствие, хотя может присутствовать тошнота и легкий тремор. Но это чепуха, ведь вы снова уверены в собственной безопасности. Вы собираетесь с мыслями и вещами. Вы опять краснолицы, хамоваты, полны соков и сил. Вы готовы воспринять жизнь как череду противостояний, жизнь как экспансию, в которой максимальную эффективность гарантирует прием запрещенный, прием неожиданный: кто не успел — того съел. Негуманно, но есть ли выбор?
Выбора нет: или ты потребитель, или — потребляемый. Коли так, надо не думать, а есть. Все подряд, всех подряд… Благо новый приступ удушения совестью случится не скоро…
