Роман Л. Леонова «Пирамида», как пишет сам автор этой статьи Н. Витовцев, для критики до сих пор остается «непостижимым», если вообще возможно «окончательно» постичь этот роман-феномен. Устроена «Пирамида» так, что оценить ее односторонне невозможно, и эта статья лишний раз сие подтверждает. Отталкиваясь от «алтайской» точки зрения на роман, Н. Витовцев выявляет его не всегда очевидные контексты, в первую очередь «рериховский», ранее запретный или замалчиваемый. Столь ли значим был для Л. Леонова и его романа религиозный аспект? Вопрос спорный, ибо мировоззрение автора «Вора» и «Русского леса» было явно шире, объемнее, философичнее, «пирамиднее». И потому, например, сравнение строительства социализма не с египетской пирамидой, как это делает герой романа Вадим Лоскутов (мнение, близкое Н. Витовцеву), а с Вавилонской башней, согласно Л. Леонову и интерпретатору романа Л. Якимовой, было бы ближе к духу «Пирамиды». Писателю был чужд как пафос безбожного строительства всяческих «башен», так и разрушения, антисоциализм. Система аргументации Н. Витовцева, особенно анализ Книги Еноха как ключевой мировоззренческой проблемы романа, связанной с идеями Н. Рериха, сообщает необходимые столь насыщенной смыслами работе сюжет и интригу. Не являясь строго академической, статья Н. Витовцева в то же время целиком «сибирская», и в этом ее неоспоримое достоинство.
Владимир Яранцев
В публицистике Леонида Леонова есть репортаж «Ярость», написанный с Харьковского процесса 1943 года. И там есть строки, за которыми угадывается работа писателя над каким-то масштабным полотном: «За последний месяц я обошел много мест на Руси и на Украине и вдоволь насмотрелся на дела твои, Гитлер. Я видел города-пустыни, вроде каменного мертвеца Хара-Хото, где ни собаки, ни воробья, — я видел стертый с земли Гомель, разбитый Чернигов…»
Рассказывая о том, что происходило на судебном процессе, писатель вел внутренний монолог: «Так кто же убил вас в самом цвету — города, яблони, радость и песни наши? Вот они сидят на скамье подсудимых... Пусть каждый, даже с далекого Алтая, посмотрит в лицо убийц…»
В литературном творчестве часто случаются вещи на первый взгляд необъяснимые, но за случайными фразами всегда угадываются направления поиска, и при внимательном перечитывании леоновских книг не будет сомнений: тема Алтая вошла в репортаж 1943 года из тех сюжетных линий, которые уже выстраивались в творческом воображении мастера. Развалины древнего Хара-Хото и люди, жившие в годы войны на Алтае, находились в его мастерской где-то рядом.
Роман Леонида Леонова «Русский лес» вышел сразу после войны, там профессор Вихров рассказывал в своей лекции перед студентами о наших бескрайних лесах, об их исторической судьбе и мировом значении, рассказывал о сибирской тайге и лесах Алтая. Но кто был прообразом и прототипом леоновского героя? Это был собирательный образ, своими корнями уходивший в довоенное время — как, впрочем, и замысел итоговой книги «Пирамида», где главный герой о. Матвей Лоскутов уходит паломником все туда же, в горы Алтая.
Но что за неведомая, тайная и неодолимая сила повлекла попа-расстригу на далекий Алтай?
Первые строки романа ведут нас к концу 30-х годов, когда сам повествователь однажды забрел на Старо-Федосеевский погост и стал невольным свидетелем Всенощной, которая близилась к своему завершению. «Поющая девочка на клиросе сразу привлекла мое вниманье... Сияние пылающих свечей поблизости придавало юной певице призрачную ореольность, усиленную наброшенным с затылка газовым шарфиком... Время от времени, склонив голову на бочок, она не по возрасту озабоченно внимала кому-то прямо перед собою, и я осторожно сменил место — узнать, кто ее незримый собеседник».
Девочку звали Дуня, она была дочерью местного священника о. Матвея. А ее собеседником оказался... сошедший с церковной фрески ангел. Все, что происходило в церкви, воспринималось повествователем как отжившее, ветхое, как ситуация «перед уходом Божества». Храм Божий для автора — часть «обители мертвых». Взволновавшая его «тайна» была совсем иного рода, нежели церковные таинства. Фигура странного ангела, запертая кованая дверь на фреске — вот истинный клад, который бросал случайного посетителя храма в «озноб открытия».
Земное и небесное — вот две темы, из которых вырастала его «Пирамида», своим основанием уходившая в довоенное время.
В 1943 году, когда Леонов писал свой репортаж «Ярость» с мимолетным упоминанием Алтая, в далекой Ойрот-Туре опорный пункт Мичуринского института был реорганизован в Алтайскую зональную плодово-ягодную опытную станцию. С этого времени стала разрастаться экспериментальная и производственная база, ареал влияния новой станции с появлением Чемальского и Барнаульского опорных пунктов заметно расширился, а позднее открылись Шипуновский и все другие опорные пункты станции.
Созданию центра алтайского садоводства предшествовал съезд колхозников-опытников, собранный в 1932 году в Москве «Крестьянской газетой», там прозвучал утверждающе-оптимистический доклад «Сибирь будет покрыта садами», с которым выступил садовод-опытник из Ачинска Михаил Лисавенко. Его заметили и предложили съездить в город Козлов, к самому Мичурину.
Когда 34-летний Михаил Лисавенко приехал к патриарху российского садоводства Ивану Мичурину, тот дал ему наставление: «На востоке страны совершенно нет садов. Михаил Афанасьевич, поезжай-ка ты на Алтай... Это очень богатый край на самом юге Западной Сибири». А вот фотография с признательной надписью Мичурина: «Одному из талантливейших селекционеров современности Михаилу Афанасьевичу Лисавенко». И напутствие: «Иди напролом и умей постоять за свое дело. И тогда ты победишь».
С весны 1933-го Михаил Лисавенко — в Горном Алтае, там он был принят в штат Ойротского облземуправления садоводом, а в облисполкоме дружно поддержали его идею об организации питомника, выделили ему четыре тысячи рублей и ходатайствовали перед НИИ плодоводства имени Мичурина взять ойрот-туринский пункт под методическое руководство. Отвели новому хозяйству четыре гектара земли в урочище Татанак, и в первый же год там появился плакат со словами «Я знаю: саду цвесть!»
Итак, строки об Алтае и цветущих садах в леоновском репортаже оказались рядом, и это — не случайность.
В 1943 году, когда Леонид Леонов, будучи фронтовым корреспондентом, колесил по дорогам Украины, изредка возвращаясь в столицу, Михаил Лисавенко вел переписку с будущим автором «Русского леса», он писал о своих успехах и обо всех хозяйственных заботах. По свидетельствам родных и близких, в архиве Михаила Афанасьевича вместе с письмами от Леонида Леонова сохранились другие письма, которые приходили в Ойрот-Туру будущему академику от лучших людей того времени.
Дом Михаила Лисавенко всегда был полон гостей, под его крышей собирались разные ученые, писатели. Лисавенко дружил с Леонидом Леоновым, Евгением Федоровым, встречался с ними в Москве, а на Алтай к нему приезжал в войну академик Н. И. Вавилов. В те годы по соседству в Белокурихе жил в эвакуации Константин Паустовский, и, по воспоминаниям прославленного садовода Юрия Дмитриевича Бурого, «доктор Пауст» тоже бывал в Ойрот-Туре в гостях у будущего академика.
Эпистолярное наследие Михаила Лисавенко еще не открыто, и как только оно откроется, весь Алтай сможет удостовериться, насколько был велик этот человек и как его творчество отражалось в искусстве лучших мастеров его времени. Строка в леоновском репортаже — всего лишь указание на одно из возможных направлений исследования.
Быть может, в каком-то из его писем предугадано появление леоновской «Пирамиды»?
Говорить о том, что Паустовский и Леонов поддерживали после войны тесные дружеские отношения, не приходится — оба предпочитали уединение всяческой суете, и оба знали истинную цену Слова. Вполне возможно, что у кого-нибудь есть мемуары, в которых оба писателя объединены темой Алтая, может быть, они касались ее в своих немногословных разговорах. Но вот что известно с полной достоверностью: в судьбе того и другого писателя был Юрий Рерих.
«Да, Рерих действительно был инакомыслящим. Он не желал подстраиваться под жесткие рамки тогдашней цензуры, — сообщается в одном из воспоминаний. — А самое главное — он не желал скрывать своих истинных взглядов. Он не прятал своего инакомыслия — напротив, делился им с другими людьми. С ним встречались, получали от него запрещенные тогда книги “Живой Этики” писатели Иван Ефремов, Константин Паустовский, Леонид Леонов, художники
В. Черноволенко, Б. Смирнов-Русецкий. К нему в Москву приезжали члены разгромленных в 30-е годы рериховских обществ и молодые участники будущего рериховского движения в России...»
А вот свидетельства Гунты Рудзите о встречах с посланцем таинственной Шамбалы: «Иногда во внутреннем кармане пиджака у собеседников Юрия Николаевича находилась любимая книга “Агни Йоги”… Эти книги распространялись тайком, из рук в руки. Их читали и Иван Ефремов, и Константин Паустовский, и Леонид Леонов; знал Учение, оказывается, и Максимилиан Волошин, который в 1926 году встретился с Рерихами в Москве».
Сохранилось признание Леонова: «Люблю Рериха!» А любовь писателя держалась на том, что ему всегда были близки рериховские мысли и мечтания о «светлом и чистом человечестве, — но еще ближе его страх утерять некое вечное сокровище, которое мы постепенно, незаметно и запросто разучиваемся ценить». Слова, которые помогут нам чуть позже в понимании тайного, сокровенного смысла его «Пирамиды».
До сих пор одни критики пытались судить о главной вершине Леонова, к которой он шел почти 50 лет, с позиций догматов православной Церкви — другие же, напротив, искали в «Пирамиде» только философию общечеловеческого звучания, далекую от какой-либо идеологии, а тем более — от религиозных догм. Но никто, как мне показалось, не говорил о его «романе-наваждении» с позиций того учения, которое завезли к нам Рерихи.
Встречи Леонида Леонова с живым участником международной экспедиции «Алтай — Гималаи» проходили в конце 50-х, когда начиналась его работа над «Пирамидой», и, думается, изначальные корни леоновского инакомыслия могли быть именно там, в рериховском течении, и сама мистическая связь его «Пирамиды» с горами Алтая была, видит бог, там же.
Это было время хрущевской «оттепели», время каких-то надежд, а Леонид Леонов, к удивлению почитателей, вот как закончил один из своих романов, переизданный в 1957 году, когда на родину вернулся Юрий Рерих: «Но уже ничего больше не содержалось во встречном ветерке, кроме того молодящего и напрасного, чем пахнет всякая оттепель».
Тридцать лет спустя он говорил о горбачевской перестройке примерно те же неприветливые и холодные слова. До конца своего жизненного пути с конечной остановкой в 1994 году (через три месяца после выхода в свет «Пирамиды») писатель вел безостановочный внутренний монолог, вопрошая: «Сколько лет длится атака на царствие Божие... Бегут и падают. И которые же добежали?»
В первых строках автор-рассказчик (или, точнее, автобиографический персонаж) холодно-отстраненным взглядом созерцает богослужение в старом храме. И вместе с ним у каждого, кто держит «Пирамиду» в руках, поневоле возникают сомнения: а есть ли Бог в этом храме?
Временами одолевала о. Матвея по каким-то необъяснимым причинам «срочная надобность выяснить — слышат ли там, в небесах, что творится на святой Руси?» В год убийства Кирова жестокими ветрами на Старо-Федосеевском храме «порвало обшивку купола, и через дыры вместе с голубями ворвались недуги подобных зданий, покинутых Богом и людьми». Пророки и евангелисты в церковных росписях «покрылись известковыми нарывами, а запрестольная фреска вовсе превратилась в легкомысленный натюрморт». Зажмурясь, чтобы не видеть этого запустенья, о. Матвей «ничком валился на щербатый, выхоженный пол и, не простужаясь, по часу и дольше лежал распластанный, шепча сто тридцать восьмой псалом, и так был насторожен слух, что слышал паденье оторвавшейся от купола снежинки инея...»
Раскорчевка бывшей империи под всемирную цитадель интернационального братства, по тексту «Пирамиды», началась планомерным искорененьем православия, заложенного в фундамент русской государственности. Старинный собор с наспех залатанными повреждениями октябрьского штурма еще сохранял свою внешнюю парадность, но никак не радовали бедного священника толпы богомольцев, бесконечные похороны и «зловещее обилие отовсюду слетевшейся экзотической голытьбы».
И в эти трудные времена «из-под пера Матвеева вырвалось надгробное рыданье по отечеству» в письме опальному протопопу Устину Зуеву, который сумел, став пчеловодом, безнаказанно следовать своей вере в далекой алтайской глуши. В одном из своих писем с Алтая протопоп признавал: «сколь не просится у тела душа моя, чтоб отпустило ее отдохнуть на небесном приволье, противится, держит крепко, дай Бог, в чаянии лучших времен... напрасно машет крыльями, бедняжка, отцепиться не может».
Вот и в душе о. Матвея те же страдания: «Воистину обширная, незримая зола простирается ноне кругом нас: экое кострище из России содеяли — еще полвека отполыхает, пока не прогорит дотла! У них сколько веков плакал Иеремия, а мы только лишь спочинаем, — писал отец Матвей, — и кто знает, надолго ли хватит наших слез. Соблазнились православные на жидкое братство и, не понюхав, вкусили досыта...»
Перечитывая библейский плач Иеремии, он прозревал: «Нас взяли на заманку всемирного братства... Невольная приходит на ум догадка — не в том ли заключалось историческое предназначенье России, чтобы с высот тысячелетнего величия и на глазах у человечества рухнуть наземь и тем самым собственным примером предостеречь грядущие поколения от повторных затей учинить на земле без Христа и гения райскую житуху? И вот лукавый бес ночной шепчет мне под руку полюбоваться — как причудливо выполняется у нас Нагорное пророчество о примате нищих духом в царстве Божием».
Осенью 2009-го Захар Прилепин, воссоздавший весь трудный путь Леонида Леонова в «Библиотеке ЖЗЛ», выступил на страницах «Литературной России» с нашумевшей статьей «Леонов и Сталин: последние долги». Он написал о том, как в 70-е годы Леонов признался одному из собеседников, что изначально в «Пирамиде» хотел «махнуть по атеистам» — это первая тема; и объяснить 37-й год («…иначе нам его не простят», — пояснил Леонов) — это тема вторая.
Среди знакомых, вернувшихся из лагерей, был близкий, еще по архангельской истории, старый друг Леонова — Зуев Александр Никанорович, которого забрали в 1938-м. Они встретились в 1954-м, много разговаривали, часто встречались... Нам пока еще неведомо, какими были реальные письма А. Н. Зуева из Сиблага, и где искать его «командировки». Как знать, и самый близкий друг Леонова тоже мог оказаться на Алтае среди «сибулонцев», поднимавших Чуйский тракт по крутым горным перевалам...
Строители коммунизма принимали свои страдания по тюрьмам и лагерям. Людмила Якимова,сотрудник Института филологии СО РАН, справедливо заметила, что от начала до конца творческого пути Леонова строительный образ башни-пирамиды служил ему верным художественным средством воссоздать трудный опыт жизнестроения, миростроительной практики человека. Но была ли это только пирамида, без намеков на возведение новой Вавилонской башни?
Один из главных героев «Пирамиды» писатель Вадим Лоскутов работает над романом о строительстве египетской пирамиды, «где этот вселенский образ предстает как символ социального неравенства». Но от обыденного представления об этом символе земного миростроения Вадим переходит к аллегории: тяжкая доля египетских рабов зримо соотносится под его пером с буднями строителей социализма, считает Л. Якимова, а на примере судьбы фараона он пытается укорить советского Вождя, присвоившего себе, подобно фараону, имя земного Бога.
Леонову для того и нужна эта «книга в книге», чтобы откорректировать страстного обличителя пирамидного мироустройства Вадима Лоскутова и чтобы в сложном диалоге о путях исторического прогресса пробилась на поверхность другая точка зрения — египтолога Филументьева, на глазах которого ложная социальная идея оборачивается «обширным котлованом под всемирный край братства», а пирамида оказывается «вещью мнимой бесполезности», с которой, однако, и «начинается подлинная культура».
И здесь леоновский роман восходит по спирали к другой вершине советской литературы — «Котловану» Андрея Платонова.
По представлениям Леонова, советский вождь Сталин превратился в строителя очередной Башни Калафата, о которой автор «Пирамиды» написал еще в юношеском стихотворении 1916 года. Напоминая об этом, Захар Прилепин доказывает: человек не вправе стать больше, чем он есть — вот в чем смысл леоновской притчи о Калафате. И чем выше пытается возвести человек свою Башню, тем страшней будет его ужас при виде тщетности приложенных усилий.
Основы творчества Леонова, пишет о том же Л. Якимова, вскрывает «Притча о Калафате» — как отдельное, самостоятельное произведение, изданное только сейчас, но как вариант — уже вошедшее в роман «Барсуки», где молодой писатель предупреждал о необратимых издержках безоглядного волюнтаризма и экспериментаторства: «Страшен ты, страшен красный сок человеческий». И его убеждение, что «туда (т. е. к высоким целям и идеалам. — Н. В.) и другие дороги есть», краеугольным камнем ляжет в основание будущей «Пирамиды».
За год до смерти писатель несколько раз предлагал своей дочери Н. Леоновой: «Перечитай притчу о Калафате». И лишь со временем она стала понимать, что в этой притче — ключ ко всему творчеству создателя «Пирамиды».
Почему сталинская цензура запретила его рассказ о Калафате? В те времена, когда по всей стране начинали возводить монументы новым вождям, Леонов всего лишь напомнил о деспоте, который тоже мечтал, «чтоб все тому серебряному статую кланялись, а, буде, кто не поклонится, — того в смоле варить...»
В притче царь Калафат уничтожил все капища прежних богов. «Пока-де я на земле — незачем молиться!» Закрыл и замки привесил... И в рассказе так же: «Растет башня... звенит железо, стонет глухо камень, рождается под ударами большой, грозный всевидящий каменный глаз: задумал Калафат на конце башни себя из камня поставить». И ради этого Калафат покорил многие «царствия», чтобы пленные строили ему башню до небес. Потрудились его солдаты, много народу побили, и видел царь, как «текут красные ручьи».
Построил он башню и «зверем ринулся побеждать небо. И прыгнул барсом вверх Калафат и оглянулся вокруг... и вдруг завыл, смертно завыл... Нет никакой башни, стоит Калафат на голой земле... и на землю пал, и землю ногтями рвал».
Рассказ «Калафат» тоже можно считать притчей, только не стесненной никакими цензурными обстоятельствами. Ключом можно считать мечту Калафата: «Стою я на небе, а подо мною земля, а надо мной нет ничего!»
Это не просто посягательство на небеса, это их низвержение ради возвеличивания собственного «я». Такая мечта — апофеоз человеческой гордыни, чреватой катастрофами для всего человеческого сообщества. В притче эта мысль выражена так: «звезды поклеймим»; это и было истинной целью строительства башни, названной в рассказе «камнем земного мятежа», и это было горьким предчувствием начала строительства очередной Вавилонской башни.
Много лет назад у Леонова спросили: какова эта «другая дорога», о которой говорится в притче о Калафате?.. Леонид Максимович пояснил: легенду о Калафате трактовали неверно... «Так вот — есть две дороги: вера и наука». Но стремление к материалистическому прогрессу без духовной цели неизменно приведет к падению — вот причина крушения Вавилонских башен, в том числе и Калафатовой. «Не остановишься, если бы захотел».
В июле 2006-го Борис Парамонов, выступая на Радио «Свобода», справедливо рассудил, что Леонид Леонов писал «Пирамиду» заведомо в стол — кто мог в начале, скажем, 70-х годов при гонениях на Сахарова и Солженицына думать, что доживет до конца советской власти?
«Пирамида» была опубликована в 1994 году. Но еще почти 70 лет назад Юлия Сазонова, эмигрировавшая после революции в Париж, писала о романе «Вор»: «Вопреки всем запретам Леонов в своем творчестве славит Христа и в Нем видит будущее спасение России... это помогает ему создать религиозный роман, продолжающий традицию Достоевского». И дальше: «...Леонов приходит к выводу... Земля без Бога есть обитель Смерти».
Юлия Сазонова предугадала формулу Леонова, прозвучавшую в его последнем романе — «Бессмысленность башни без Бога» — формулу, ставшую ключом к пониманию и последнего романа «Пирамида», и первого рассказа «Калафат».
Но есть и другой взгляд на леоновский шифр, вынесенный в название книги: вся история человечества обретает к «концу времен» вид пирамиды — или, как рисовал ангелоид Дымков для Дуни Лоскутовой — сплющенных треугольников со все убывающей высотой: чем дальше, тем уже и уже. До абсолютного нуля и перерождения в финале.
Этот роман — трудное чтение, но он, как мистический иероглиф, хранит тайну Мастера, оставленную нам в наследство. Так написал осенью 2008-го Дмитрий Мамлеев в «Известиях». И мы должны понимать, что перед нами не просто книга, предназначенная всего лишь для времяпрепровождения, — в этой книге извечный спор Знания и Веры, в котором нет и не может быть готовых ответов.
Прежде чем пуститься в свои странствия, чтобы оставить этот суетный мир, где торжествуют строители «царства Божия на земле» (но только уже без Бога), и уйти от этого мира в горы Алтая, о. Матвей много раз перечитывал Книгу Еноха, пытаясь понять, что же случилось с нашей страной. Почему ее оставил Бог, и даже безгрешные дети стали страдать наравне с безбожниками?
«Было известно с давних пор: распря небесная началась из-за человека, еще задолго до появления его на свет, — повествует текст “Пирамиды”. — И лишь после уймы бессонных ночей… мысленно исследуя ускользающую от ума непреложную истину, наткнулся вдруг на каверзный и никем дотоле не поднимавшийся вопрос — а собственно зачем, в утоление какой печали Верховному Существу, не знающему наших забот, потребностей и вожделений, понадобились вдруг грешные, дерзкие, скорбные люди и почему никто пока не усомнился в туманном богословском постулате об изначальной любви к своим завтрашним творениям, ибо как можно заранее полюбить еще не родившихся?»
Отпадая от церкви, которая ничем не могла помочь православному люду, брошенному на растерзание комиссарам, о. Матвей «мучился над другою и явно духом тьмы навеянной догадкой, что человечество было изобретено по хозяйственным соображениям, дабы не пропадала даром излучаемая свыше благодать…» Такие соображения попа-расстриги выглядели откровенно богоборческими, но он не мог остановить их неотвратимый ход.
Догматическое свидетельство Моисея об оправдании нашего праотца по образоподобию Божию и переданное нам в апокрифе Еноха дерзкое поведение будущего сатаны подтверждали версию Матвея Петровича, что Адам «был задуман Богом как промежуточная рабочая ипостась между собою и ангелами, с подчинением последних человеку». А затем была ссора, которая плачевно отразилась на дальнейшей истории человечества. «Впрочем, никаких ангельских мятежей не было, да и не могло быть, потому что как могли призраки пронзать друг друга копьями, рубить саблями, оставаясь бессмертными?»
Что же это за книга, к которой обратился перед своим уходом на Алтай бывший священнослужитель Матвей Лоскутов?
О Енохе, седьмом по счету потомке Адама, из Библии известно, что жил он 65 лет и родил Мафусаила. И ходил Енох перед Богом, по рождении Мафусаила, еще триста лет и родил сынов и дочерей. Всех же дней Еноха было 365 лет. И ходил Енох перед Богом; и не стало его, потому что Бог взял его (Быт 5:21-24).
Что выражено в образе Еноха, когда известно, что число его лет — это число дней в году? В его Книге сказано, что полученные на небесах знания он вложил в 360 книг, чтобы передать их людям. В эзотерической литературе Енох принимал посвящение на неведомой 12-й планете, а по-алтайски имя ее — Таянар.
Считается, что Енох был взят, как и пророк Илия, на небо живым то ли за неземную праведность, то ли еще почему-то. Книга Еноха — о его путешествии на небо, где пророк стал свидетелем восстания Сынов Божиих, картины грядущего конца света, постиг небесную механику и много иного сокровенного. Его видения и пророчества, собственно, и составили книгу, стоящую до сих пор особняком в христианских книгохранилищах.
Енох (в переводе с еврейского — Посвятитель, Посвященный, Учитель) известен в иудаизме как ветхозаветный патриарх, а для историков оккультизма это — Гермес-Тот, или автор «Изумрудной скрижали» Гермес Трисмегист. В его поисках на Алтай до сих пор устремляются провозвестники зарождения новой, «шестой расы». Общения с ним ждала на Алтае поклонница рериховских идей, американка Кэрол Хилтнер, написавшая в «Скрижалях Света» о своих поисках.
По легенде, Енох написал книгу, которую его правнук Ной спас во время потопа. На нее ссылался апостол Иуда в своем послании, об этой книге есть упоминания у древних писателей — Тертуллиана, Оригена и других авторов, почитаемых в нынешних эзотерических кругах. Но сам текст был неизвестен до XVIII века, пока его не обнаружили в составе эфиопской Библии, где он изначально входил в церковный канон.
Почему же современная церковь не пожелала включить текст апокрифа в каноническое Писание? Среди самых распространенных объяснений было такое: ангелы в Книге Еноха как бы «приземлены», по сюжету книги они брали себе в жены «дочерей человеческих», после чего Всевышний всем в назидание устроил потоп.
В Книге Бытия ангелы, сошедшие с небес, именуются как сыны Божии — в отличие от остальных, рабов Божьих (Быт. 6:14). В комментариях к Торе сказано: после сотворения человека ангелы преисполнились ревностью, поскольку вся Божественная любовь была направлена на это создание, и они всячески старались очернить человечество перед Всевышним. Тогда Господь предложил ангелам облечься плотью и отправиться на землю.
И точно так же в романе «Пирамида» с небес пришел на землю новый ангел, принявший фамилию Дымкова — его-то и обнаружила в храме Дуня Лоскутова. С первых строк своего романа Леонид Леонов решил продолжить древний сюжет Книги Еноха, но только без земных страстей по Дымкову.
Двести ангелов под предводительством Азазеля спустились в допотопные времена на землю и обрели телесную природу, но вместе с плотью они получили и то дурное начало, которое есть в человеке. Ангелы стали вступать в браки с земными женщинами. Кроме того, падшие ангелы научили людей таким искусствам и наукам, которых лучше бы им не знать. Азазель научил людей делать мечи и железные ножи, щиты и доспехи, научил людей прорывать шахты, добывать металлы и драгоценные камни, а также поведал о свойствах драгоценных камней. Так в мире появилась зависть, люди стали убивать друг друга из-за драгоценных металлов и камней.
Дети же, рождавшиеся от ангелов и «дочерей человеческих», были великанами. Обладая недюжинной физической силой, они не имели того нравственного стержня, который отличал их родителей-ангелов. Они творили на земле беззаконие, пользуясь силой и колдовством. Все это привело к тому, что Всевышний послал четырех своих ангелов — Уриеля, Михаеля, Гавриеля и Рафаеля — для изъятия падших ангелов с земли и последующего наказания их.
Каждый из ангелов получил свой срок пребывания в аду — кроме Азазеля, который остался в этом мире и, по одной из легенд, вышел в люди.
Первый бунт, по версии Леонова (ориентированного на Книгу Еноха, если же точнее — на Коран), случился, когда Бог создал людей и подчинил им ангелов. «Как мог Ты созданных из огня подчинить созданиям из глины?» — воскликнул тогда предводитель ангелов.
Новая эпоха Огня — в мечтах и ожиданиях верных последователей учения Агни Йоги, к которым принадлежал в свое время и создатель «Пирамиды».
И если бы ангел Дымков, ведомый рукой Сталина, был способен лишить людей разума (а в конечном итоге — того божественного духа, что был в них вдохнут), то человечество вновь могло бы превратиться в ничтожество. Из одухотворенной глины оно стало бы просто глиной…
И Бог понял бы, что его вера в человека и любовь к человеку были напрасны, ненужны. «Пирамида» в том числе и об этом.
В романе Леонова — проблема, по утверждению Дмитрия Быкова, обозначенная задолго до него в Книге Еноха, главном мифологическом источнике «Пирамиды»: несовершенство проекта, заложенное в нем изначально. «Господи, в твоей формуле ошибка!» — «Я знаю...»
Именно это несовершенство — толчок истории, залог ее развития. В человеке нарушен баланс «огня и глины», а потому в конце своего пути человек обречен уничтожить свой мир — это и есть главная цель истории, отсюда ее неизбежный эсхатологизм, отсюда же пессимизм большинства леоновских героев.
Как сказано в книге Леонова: «По примеру пророков древности, вдохновляющих свое войско виденьями земли обетованной, мы тоже зарядили каждого доброй чаркой пламени перед штурмом. Однако возникшая было надежда уложиться в отпущенный нам историей срок шибко поубавилась под влиянием не сопротивления вражеского, а кое-каких досадных, потому что с запозданьем осознанных, соображений о самой натуре людской».
Церковь, которая встала на путь сотрудничества с красными комиссарами, могла восприниматься о. Матвеем как продолжательница тех традиций, что закладывались при патриархе Никоне, традиций отказа от старых укладов и обрядов. Церковь не могла быть иной после череды отступлений от старой веры, и такой взгляд был бы удобен, когда б не Книга Еноха с небесными откровениями, которые далеки ото всех церковных традиций.
Раскол случился на Руси вовсе не при патриархе Никоне — его предшественники появлялись и в прежних столетиях. И даже не люди виновны в том, что Церковь распалась. Ученик Шатаницкого, легковерный Никанор убеждает автора стать «соглядатаем грядущего» и осуществить «публикацию новой схемы небесного раскола», чтобы «лоскутовская эпопея вывела бы читателя на простор закосмических обобщений».
Суть внушения, или задания, или наваждения, захватившего писателя, — «публикация» новой картины мира, которая должна заменить собой предыдущие. Новая вера отца Матвея — от разрыва между Небом и землей, между Творцом и его творением, предположил А. Любомудров. Образ пустых небес, откуда нет отклика, — вот лейтмотив «Пирамиды». Любая молитва к таким небесам — бессильна. И поэтому в основе богословия Матвея Лоскутова только один мотив, по своим истокам очень земной и простой, — обида на Бога.
Вот где истоки его «наваждения».
Сам Леонов так и сказал об эволюции своей творческой работы над книгой: «Тема началась с очертания мира, а кончилась штурмом неба»; «В первой редакции хотел по атеистам махнуть, а махнул по Богу…» Признание, надо сказать, более чем красноречивое. Христос прямо назван в леоновском романе «бывшим Богом», и в этом нет никакого элемента случайности, когда знаешь, что в годы хрущевской оттепели автор «Пирамиды» пришел к Агни Йоге.
Накануне своих алтайских исканий потерявший веру о. Матвей встретил горбуна Алексея, которого назвали таким же именем, «как и тезку его, Божьего человека из любимого русского сказанья, что расположило батюшку в сторону большего доверия». И эта запретная принадлежность к Церкви располагала к тому, что «разговор у них принял дружественный оттенок».
Весь разговор Матвея Лоскутова с горбуном Алешей (как авторский спор с самим Достоевским) его преследовала неотвязная мысль о «плохой работе» Сына Божьего — «по совокупности скопившихся несчастий» на земле после Его крестного подвига. Посылая Сына на казнь, Бог искупал… свой собственный грех за ошибку случайного творения. Допуская, что Бог греховен, вероотступник Матвей Лоскутов явно осознавал, что «отрекся от коренного догмата веры». И эту же «догадку об истинной сути искупления» разделяла его дочь Дуня.
Но если Бог переставал восприниматься как Друг, то и сатана переставал восприниматься как враг.
«— С котомкой-то, отец, никак в путешествие собрался? — судя по скользнувшей нотке надежды, не без тайного расчета справился горбун Алеша, на что батюшка туманно, с одной стороны, якобы под давлением семейных разногласий, с другой же — будучи целиком отчислен от жизни, повинился в намеренье завершить дни в уединенье от мирской суеты. Тем легче далась ему спасительная полуправда, что еще в отрочестве, начитавшись староверческих книжек из чердачного ларя у своего опекуна и благодетеля, возымел он жгучее влеченье к странничеству...»
Из староверческих книжек о. Матвей узнал, наверно, еще в отроческие годы старую легенду о Беловодье, и, может быть, ему открылись еще с тех лет маршруты старинных «Путешественников», по которым уходили на Алтай выходцы из керженских лесов, приверженцы традиций Выговской пустыни, потомки новгородцев и вятичей — все хранители древлеправославной святоотеческой веры.
«— Вот в дебрь алтайскую, где поглуше, устремляюся... пособил Господь! — с благодарностью Создателю отвечал о. Матвей на Алешин вопрос — далеко ли направился? — причем самое слово вырвалось непроизвольно, не для сокрытия следов, а как издавна дивное и утешное пристанище всякого рода русских беглецов».
Уход от мира,бегство от реальной жизни — вот цель, которую поставил перед собой разуверившийся во всем о. Матвей. Принимая новую веру, он снова и снова возвращался к Книге Еноха, задавая сам себе вопрос: если ангелы могли появляться на Земле в допотопные времена, то, может, и теперь они ходят среди нас? Может, как в будущей песне: «Ангелы рядом, брат!..»
Развитие событий показало в дальнейшем, повествует текст «Пирамиды», что мир действительно стоял на пороге грандиозных перемен, и если бы не сорвалось наикрупнейшее политическое дельце великого вождя, «то предосудительное ныне ангеловедение давно стало бы разделом Большого Естествознания со всеми академическими атрибуциями...».
И еще одно, предельно откровенное рассуждение Леонида Леонова: «Вне зависимости, произошла ли она (“божественная размолвка”) из-за противодействия ангелов ближайшего окружения действительно странному намерению Творца навязать себе на шею род людской, или же появление последнего рассматривать как наглядное возмездие отверженному ангельскому клану, в обоих случаях движущим фактором является его ревнивая любовь к Отцу. И не в том ли заключается их коварная деятельность, чтобы мнимым покровительством своим соперникам, потачкой их похоти, лестью их уму низвести в предельное ничтожество, чтобы тот увидел возлюбленных своих в омерзительной ярости самоистребленья, с апофеозом гниющей пирамиды в конце, и ужаснулся бы — ради кого отвергнул одних и кому предпочел других...».
При этом автор «Пирамиды» признавал, что у Еноха упоминались в свое время и другие, непостижимые для нас толкования разрыва...
Летом 1991-го в Москву приезжал доктор Джеймс Биллингтон, директор Библиотеки конгресса США, советолог и русист. По его просьбе Дмитрий Мамлеев организовал тогда ему встречу с Леоновым. Состоялась интереснейшая беседа, шел разговор о творчестве и перестройке, о природе и демократии. И, конечно же, о новом романе «Пирамида»:
«— Мы замахнулись на саму природу, — размышлял тогда Леонид Максимович. — Но на таком полете менять двигатель в самолете со скоростью — очень опасный замах. Эта мысль развивается у меня в новом романе. История распалась на два начала — добро и зло... В доме пожар, надо тушить огонь. А у нас керосин подливают, и со всех сторон летит — альтернатива, консенсус, элита, имидж. Народ этим словам не верит и еще не сказал своего последнего слова...»
А вот строки из его романа:
«Октябрьская революция началась не позавчера, ее истоки теряются в еще дохристианской мгле, плохо доступной невооруженному уму. Христианство возникло как утешительная надежда скорбящих на посмертное вознагражденье. Но уже к концу первого тысячелетья его обезболивающее действие стало настолько ослабевать, что разочарованье надоумило передовых мыслителей на осуществленье проблематичного блаженства небесного по возможности в прижизненных пределах, на земле.
Наиболее удобный момент для попытки такого рода представился лишь к концу второго тысячелетья, когда по техническим и прочим показателям новая общественная фаза оказалась почти рядом, правда, по ту сторону вполне неприступной скалы — в смысле серьезной биологической перестройки...»
С какой миссией появлялся на земле леоновский ангелоид Дымков? И можно ли предполагать, что его явление народу — некое провозвестие перед приходом «шестой расы» в Эпоху огня? Прямых указаний на свое следование рериховским идеям Леонов в «Пирамиде» не оставил, но для приверженцев Агни Йоги в ее тексте рассыпаны красноречивые намеки.
В самом названии леоновского романа — идея Огня. Это может казаться странным, но в слове «пирамида» нет на самом деле ничего «треугольного»; «мера огня», «средоточие огня» — вот изначальный, эзотерический смысл древнего слова. И здесь опять-таки название романа перекликается с названиями книг «огненного учения», переданного через Рерихов.
В апреле 1926-го в Урумчи, по пути на Алтай, Рерих нарисовал пирамиду для памятника Красному Вождю. Пребывание его экспедиции в столице Джунгарии совпало с подготовкой к открытию медного памятника Ленину на территории советского генконсульства. И как раз в тот день, когда статую получили из Москвы, Рерих оказался на приеме у консула, который попросил художника сделать наброски эскизов для постамента.
Наутро, ко дню рождения Ленина, они были готовы. В проекте Рериха пьедесталом была усеченная пирамида из красного камня. Об этом рассказывал дипломат А. Быстров в «Дневнике Генерального консульства СССР в Урумчи». Кстати, ленинская усыпальница на Красной площади — все та же пирамида, завещанная великими Учителями.
После экспедиции «Алтай — Гималаи» по рериховскому эскизу в Америке была запущена «пирамида власти», безостановочно работающая по сей день. Это убедительно показал Драгош Калаич в блестящем эссе «О символике доллара». Слева на однодолларовой купюре Рерих поместил все ту же пирамиду, один из главных объектов поклонения «вольных каменщиков». Так зовут себя братья-масоны, якобы ведущие родословную от жрецов и тайных обществ Древнего Египта. Но пирамида у него какая-то странная — усеченная и сложенная из тринадцати ступеней.
По одному из толкований, в усеченной пирамиде из тринадцати кирпичных ярусов каждый кирпич обозначает какой-то народ или государство, и она как бы указывает на «неполноту» человечества без всевластной «вершины». А вот и сам символ властительной «вершины» — треугольное око «Великого Архитектора Вселенной», увенчанное латинской надписью из тринадцати букв: «Annuit Coeptis», что означает: «избранному» классу предопределено править миром.
По другим толкованиям, ее называют «пирамидой Иллюминатов (Просвещенных)», представителей старинных масонских лож. Структура иллюминатов состоит из тринадцати степеней посвящения, и это наглядно отражено в тринадцати ступенях пирамиды на рериховском долларе. Вершина обезглавленной пирамиды как бы парит в лучах над основанием. В треугольнике (это еще один «знаковый» масонский символ) виден глаз. Специалисты называют его по-разному: «Всевидящее Око», око «Великого Архитектора Вселенной» — шефа всех масонов, а то и просто «глаз Люцифера». Как ни толкуй, это глаз все того же падшего ангела из Книги Еноха, взгляд самого Сатаны…
Снизу пирамида окаймлена лентой с девизом на латыни «Novus ordo seclorum» («Новый мировой порядок»). Что же мы получаем в итоге? «Благословлен Новый мировой порядок!» Тот самый, основанный на принципах масонства. Всевидящее Око, сам падший ангел Люцифер царит теперь над пирамидой — всеми народами мира. Нам ясно дается понять, к какому богу относится девиз в центре купюры: «In God We Trust» («Мы верим в Бога»).
Американскому историку Альфреду Сигерту потребовалось целое расследование, долгие годы работы в архивах, прежде чем сделать такой же вывод: над дизайном однодолларовой купюры под псевдонимом «С. Макроновский» работал не кто иной как русский мистик, философ и художник Николай Рерих! А когда А. Сигерт установил, что купюра в один доллар была разработана Рерихом в соавторстве с Рузвельтом, он был просто ошеломлен.
В наше время одно только упоминание о том, что Рерих был членом масонской ложи, розенкрейцером, имевшим высшую степень посвящения, вызывает бурю негодования в рядах его почитателей. Но вот что писала участница алтайской экспедиции З. Фосдик 29 ноября 1929 года: «Н. К. получил диплом от Общества розенкрейцеров…» (З. Г. Фосдик. Мои Учителя. Встречи с Рерихами. (По страницам дневника: 1922—1934). — М.: Сфера, 1998. — с. 539). Копия диплома хранится в архиве Музея Н. К. Рериха в Нью-Йорке, оригинал — по новейшим данным — в Москве.
А в сентябре 2009-го на «Бирюзовой Катуни» собрались поклонники Николая Рериха — чтобы увидеть торжественное открытие памятника своему Учителю. Высота его — 3,5 метра, а постамент выполнен в виде все той же усеченной пирамиды. Материалы для изготовления «пирамиды Рериха» были добыты на Алтае, а белый мрамор привезли с Урала.
По отзывам его почитателей, место для Пирамиды оказалось «знаковым» — рядом с Тавдинскими пещерами, но, как высказывались приверженцы древних алтайских традиций, «пирамиду Рериха» вряд ли стоило возводить в исконном месте шаманских камланий, тем более по соседству с пещерами, где в окружении змей обитает владыка преисподней, хозяин тьмы Эрлик.
В романе, который остался недописанным, нет прямых указаний, что же пытался найти поп-расстрига Матвей Лоскутов в горах Алтая. В годы, когда последователи новомодных оккультных и эзотерических учений пестрыми потоками устремились на Алтай в поисках новой веры, Леонов мог по-новому воспринимать тексты из серии «Агни Йоги», с которыми впервые пришлось ознакомиться в самиздате еще при Хрущеве. Но почему он ни разу не высказал своего отношения к рериховскому Учению, ограничившись только намеками?
Сомнения Леонова (реального, а не «рассказчика») в Божественной любви к роду людскому приводила в свое время Т. Земскова. Писатель не принимал идеи Страшного суда, высказывал свои мысли об ответственности Творца перед творением. В записях его бесед с Н. Грозновой (1970—1993) просматриваются многие концептуальные идеи «Пирамиды», среди которых и главная для нашего разговора — об исторической исчерпанности христианства:
«Путь к христианству — это в старое время. Сейчас идти некуда, христианство “закрыто на переучет”»; «...в романе священник не может защитить христианство, оно представляется ему обманом... Нужны другие догматы».
Мог ли писатель воспринимать в качестве новых догматов книги из серии «Живая Этика»? У нас еще будет время, чтобы вернуться к этому вопросу. И прежде чем искать на него ответ, следовало бы заново перечитать его роман, до сих пор остающийся для нашей критики таким же «непостижимым», как и в момент его издания.
На страницах леоновской «Пирамиды» не только бывший священнослужитель о. Матвей ждет «великого духовного обновителя». Номенклатурные владыки неба и земли, развивает эту идею богохульствующий Никанор, нечувствительны больше к земной боли людской. «Нынче нужны нам не крылатые генералы света и тьмы, а некто, способный просто пожалеть находящееся на исходе человечество, и еще неизвестно, чем обернулось бы дело, кабы нашелся третий...»
Дуня мечтает, используя чудотворные способности пришельца Дымкова, делать людям «добрые дела», дарить им «внезапное счастье». Эти благодеяния предполагается проводить во всемирном масштабе. Правда, осуществлять их надо «под контролем... сведущего руководителя», на роль которого предназначается, конечно же, «обманутый небесами Матвей Лоскутов».
При всей парадоксальности такого сопоставления, один из критиков увидел в роли смиренной Дуни ясновидящую Вангу, которой поклонялись у нас в стране последователи всего оккультного и мистического. Леонов впервые побывал у ясновидящей Ванги в 1970 году, и эта встреча, по его признанию, перевернула все его мировоззрение. Леонов верил ее прорицаниям, задавал ей вопросы о своем будущем, о том, каким должен быть его роман. Леонов доверился ей без остатка. Ванга уверяла, например, что «отдельные пришельцы из других миров уже давно живут на Земле…» Многие картины «Пирамиды» очень близки к ее видениям.
Свои упования персонажи леоновского романа связывают с неким существом из Космоса, по-видимому «добрым» и «хорошим», которое будет вдохновлять человечество чудесами (но «не досыта», чтобы не привыкли), будет оказывать всяческие благодеяния людям, при этом его советником и даже руководителем выступит человек, ожидающий прихода «некоего третьего», кто бы пожалел человечество. С позиции христианского мировоззрения все это — давно предсказанный этап на пути принятия миром антихриста, который тоже будет творить чудеса, «добрые дела» и «предложит человечеству устроение высшего земного благосостояния и благоденствия» — но только ценой отречения от правды Евангелия.
Такого рода управление человечеством с помощью чуда показано ясновидящей Дуне в одной из футурологических картин. Некие «хранители устоев», жрецы святилища, правят миром с помощью яйцеобразного агрегата, в котором сосредоточены все тайны и знания. (Может, в поисках их и подался о. Матвей в горы Алтая?) Это «яйцо» представлено как «подлинное чудо, до кротости доверчивое и беззащитное», а его уничтожение «крутолобыми ребятами», увидевшими в нем «колдовскую игрушку», вызывает у нее боль.
Насколько близка идея управления человечеством группой избранных «мудрецов» самому писателю? По свидетельству К. Смирнова, Леонид Леонов считал, что «планете нынче очень нужен какой-то всечеловеческий высший совет — мыслителей, пророков, праотцев. Мудрых, имеющих мужество додумать все до конца».
Ничего нового, кроме старых идей о приходе к власти Мирового правительства.
Размышляя о трагических судьбах родной страны, автор «Пирамиды» приходит к парадоксальным выводам: «Нам повезло в том, что на святой Руси… наличия упряжи и самовара всегда с избытком хватало для возникновения острой классовой неприязни. И так как высшим богатством людским принято считать осознанную память о прошлом, иначе сказать — ум, то истинная цена личности запросто читается в ее взоре... Таким образом, внутривидовое замыканье полюсов может начаться стихийной, не обязательно буквальной пальбой по крохотной бисеринке света в чужом зрачке, главной мишени преступного божественного превосходства…»
Божественный взор Учителя, неземной свет в Его глазах и собственное привыкание к тому, чтобы ходить, будучи верным Учеником, среди «двуногих» как среди самых низших и «темных» существ, — такие перекликания между «Пирамидой» и, скажем, «Иерархией» легко узнаваемы. Но, будучи озабоченными поиском энергии космического Огня для собственного внутреннего потребления, не рассчитанного на широкую публику, агни-йоги могли не заметить леоновского предупреждения: «Однажды подожженное изнутри горючее такого рода, в мелких соревновательных дозировках служившее движущим топливом прогресса, имеет свойство полыхать, пока не выгорит дочиста...»
Роман остался незавершенным, и трудно сказать, какое развитие могли получить в «Пирамиде» такого рода суждения. Если в раннем романе «Скутаревский» (1932) мелькнула — со ссылкой на Бебеля — наполненная пророческим смыслом фраза о том, что для проведения эксперимента, т. е. «для построения социализма» «прежде всего нужно найти страну, которой не жалко», то к концу века, по наблюдениям Л. Якимовой, тревожность прогноза писателя возросла до масштаба всей Земли.
«В безудержной гоньбе за удовлетворением материально-телесных благ» унифицированное в непомерном росте своих потребностей и безостановочно растущее население планеты окажется на краю бездны, приведет себя к самоуничтожению; жизнь на Земле закончится, по выражению Леонова, «самовозгоранием человечины». Но каким был для него этот Огонь — благодатным и очистительным, или же это была предсказанная всеми пророками геенна огненная, и совсем не космический, но беспощадный адский огонь?
«В доме пожар, надо тушить огонь», — говорил Л. Леонов за три года до выхода «Пирамиды». И, видимо, уже тогда он видел последние картины своего романа: «Никогда не бывал зимой в тех краях, но вот непонятное, с утра, томление повлекло меня к ним на окраину». Это о том, как память возвращала его к старому храму, обреченному новой властью на уничтожение. Повествователь рассказывает, как его слуха «достигли протяжный скрип и неопознаваемый издали цепной скрежет. Так объяснялась моя боязнь опоздать к чему-то: сносили Старо-Федосеевскую обитель...»
И дальше следует описание, которое не назвать иначе как апокалипсическим: «Присев на округлый, верно из купола, кирпичный обломок с изображением орлиного крыла, наблюдал я творившуюся вкруг себя ударную суету. Как ни больно признаваться, любая работа у русских, тем более предпраздничная, идет куда скорее в чаянии премии, которая в прежние годы именовалась чаевыми. Казалось бы, благодарение создателю, мучительно и долго томившее меня наважденье схлынуло наконец, и сквозь наползавшие с запада тучи угадывалось чистое небо далеко впереди, но вместо ожидаемого облегченья овладевал мною непонятный, с примесью отчаянья, страх неизвестности, каким сопровождаются все эпохальные выздоровленья — от мечты, от прошлого, от самого себя в том числе».
Уничтожали еще один православный храм. «…Потянуло оглянуться перед уходом. Ни звонков трамвайных, ни паровозных окликов с окружной, в безмолвии вечерней окраины только и слышалось потрескиванье исполинских костров. Столбы искр взвивались в отемневшее небо, когда подкидывали новую охапку древесного хлама на перемол огню. Они красиво реяли и гасли, опадая пеплом на истоптанный снег, на просторную окрестность по ту сторону поверженного наземь Старо-Федосеева, на мою подставленную ладонь погорельца».
На русской земле начиналась жизнь без Бога.
