Актриса0

11

Из здания телецентра Сайда и Хаким вышли один за другим. Обоих сегодня записывали на радио: они читали стихи. Приглашения к участию в радио- и телепередачах для артистов – дело привычное.

– И чего это ты так торопишься? Никак от меня убегаешь? Боишься, как бы Харису не доложили, что видели нас вместе? – окликнул Сайду сзади Хаким, заставив ее приостановиться.

– Да ну тебя, скажешь тоже! – отмахнулась та с улыбкой. – Мне ли бояться? Я из того возраста вроде бы уже вышла, Хаким…

Мужчина аж весь разомлел от ласкового обращения к нему по имени.

– До начала спектакля хотела съездить в универмаг, – оправдывающимся тоном пояснила Сайда и, словно в подтверждение своих слов о возрасте, демонстративно взяла Хакима под руку.

Тот не стал увертываться.

– Теперь я вижу, что ты действительно не робкого десятка. А вот я пока еще не чувствую, что созрел.

Сайда сдержанно улыбнулась. На что это намекает Хаким? Он так любит напускать туману. Непонятно, зачем ему понадобилось прикидываться трусишкой. Сайда терялась в догадках, не зная, как объяснить его поведение. Может, просто так сказал, ради красного словца? Но Хаким сам решил внести ясность.

– Признаюсь, я дал тогда маху… – с грустью промолвил он, доверительно склонившись к ней. – Черт меня дернул перейти в Театр сатиры.

– Неужто каешься?

– Еще как…

Сайда невольно замедлила шаг, вспомнив, что вместе с Хакимом в Театр сатиры перебрались еще четыре крупных мастера. Не меньше трех лет минуло с тех пор. Женщине захотелось утешить бывшего коллегу, но, как на грех, подыскать подходящие слова в нужный момент бывает трудно... Ее даже бросило в жар от потуг. Так и не сообразив, что сказать, Сайда машинально расстегнула плащ и, вдохнув поглубже прохладный осенний воздух, задышала свободнее.

– Ты, наверное, помнишь… – чуть слышно выдавил из себя Хаким и пару раз кашлянул, прочищая горло. – Помнишь, как Хасан-агай Куватов сокрушался, говоря: «В чьих руках оказался театр! До чего мы дожили! Это же катастрофа, настоящее светопреставление!».

Сайда как будто только этого и ждала. Она тут же подхватила его слова:

– Если бы такое происходило только у нас в театре… Уж насколько велика и могуча была Советская держава, а что теперь? Нынче я представляю себе нашу страну общипанной курицей без крыльев и хвоста.

Судя по тому, что Хаким улыбнулся, сравнение пришлось ему по душе.

По мере того как они приближались к университету, количество здоровающихся все увеличивалось. Сразу видно – студенты. Вернувшись на каникулы в деревню, многие из них наверняка доложат сородичам о том, что видели на улице такую-то артистку вместе с таким-то актером. А бывают ведь и любители выдавать желаемое за действительное, которые взахлеб рассказывают всем о мнимых знакомствах со знаменитостями, уверяя, будто при встрече здороваются с ними за руку или общаются в компании, пируют за одним столом. Что ж, трепаться можно сколько угодно, ведь, как известно, «на чужой роток не накинешь платок». Или, как выразился однажды Хисмат, «для небылиц нет границ».

– А интересно, как будут называть нашу эпоху лет эдак через тридцать или сорок? – спросил Хаким после долгой паузы. – Мы и представить себе не могли, что все может так радикально измениться в одночасье.

Хаким замер, ожидая, что Сайда сейчас выдаст нечто умное вроде давешнего сравнения. Но, поскольку та предпочла отмолчаться, он решил высказать собственную точку зрения:

– А я так думаю, что грядущие поколения будут называть это время эпохой проституции.

– Ну, ты и загнул! Только от тебя можно такое услышать, – рассмеялась Сайда и, высвободив руку, оттянула рукав, чтобы посмотреть на часы. – Э-э, да я еще успею в универмаг обернуться.

Направляясь к троллейбусной остановке, что напротив театра, они заметили впереди Алису, тащившую за собой сынишку. Если бы Хаким не отпустил язвительную шутку, сказав: «Надо же, как подрос этот плод длительных гастролей!», Сайда бы даже не обратила на него никакого внимания. А тут не удержалась, пригляделась к мальчику.

– Ты только посмотри на него, – покачала она головой, приблизившись к Хакиму. – Он тебе никого из наших джигитов не напоминает?

Но тот почему-то на ее замечание не прореагировал. Вместо ответа Хаким, немало возмущенный задержкой троллейбуса, неожиданно спросил:

– Кстати, а как Ислам поживает? Что-то давненько я его не видал.

– Ему сейчас, откровенно говоря, не до творчества… Бизнесом занялся. И, между прочим, Харис Ильясович с Марсом Хасановичем тоже о своих интересах не забывают.

– Что ж, понятно, торопятся карманы потуже набить.

– А ты знаешь, – вспомнила вдруг Сайда. – Лупоглазый-то Ислама обратно берет. Может, и тебе стоит попробовать?

Ее предложение, похоже, задело Хакима до такой степени, что тот чуть было не сорвался на крик.

– Что?! Да Лупоглазый меня ни за что не возьмет! – резко произнес он и уже шепотом добавил: – Не надо было нам тогда горячку пороть, уходить скопом!

Тем временем народ, тщетно ожидавший появления троллейбуса, начал роптать:

– Что за страна, никакого порядка!

– Да уж, Сталина явно не хватает!

– Ну, он один со всем этим безобразием уже не справился бы. Пятерых Сталиных – и то будет мало!

«Ишь как расхрабрились!» – подумала Сайда. А троллейбус, словно только и ждавший народного возмущения, показался в ту же минуту. И вскоре собравшаяся на остановке толпа бросилась его осаждать. Наблюдая за тем, как люди, давя и отталкивая друг друга, продираются внутрь, Хаким не без грусти заметил:

– А ведь было время, когда и зрители точно так же ломились в наш театр.

Сайда не стремилась опередить других и терпеливо пережидала, когда можно будет войти без суеты, без спешки. И у нее было достаточно времени, чтобы осмыслить сказанное Хакимом. «В наш театр…» Это значит, что он, несмотря ни на что, продолжает считать их театр своим.

– Говоришь, ломились… Да потому что в те времена у нас работали такие большие мастера, как Саит Сагитович, Касим, ну и, конечно же, Хаким…

Сайда специально упомянула его имя, чтобы приободрить товарища. И чуть позже, когда она уже ехала в битком набитом троллейбусе, то и дело повторяла про себя эти слова. Видно, он решил поделиться с ней самым наболевшим. А Харис Ильясович все ноет и плачется, твердя, что на искусство выделяется слишком мало средств, из-за чего оно прозябает в нищете. В какой-то мере он, конечно, прав. Но разве только деньги делают искусство? Оно существует прежде всего благодаря личностям, подобным тем, кого она давеча упомянула: Саиту Сагитовичу, Касиму и тому же Хакиму.

Сайда не забыла, как она, прочитав в свое время критический материал в журнале «Агидель», твердо решила поговорить с Харисом Ильясовичем начистоту. Но, пока были на гастролях, удобного случая сделать это не представилось. А потом она постепенно остыла и в конце концов сказала себе: «Да зачем мне это нужно? Пустые хлопоты. Все равно ведь он к моим советам не прислушается». Когда же Сайда узнала, что театр собираются покинуть сразу девять артистов, она стала корить себя за то, что так и не собралась потолковать с главрежем. Сказать «Этого нельзя допускать!» легко, знать бы только, что делать да с чего начать. И, как на грех, нет с ней рядом всеведущей Асмы. Чтобы выяснить, насколько верны слухи, Сайда решила расспросить Филию Халиковну и отправилась к ней.

Как водится, заведующая труппой была в своем кабинете не одна. Напротив нее уютно расположились Сания и Гульнур. Других свободных стульев не было, и Сайда не сразу обратила внимание на забившуюся в угол Зулейху.

Сайда была рада, что застала здесь Гульнур с Санией: надеялась уговорить их зайти вместе с нею к Харису Ильясовичу. Ведь, что ни говори, четверо из тех, кто, по слухам, собирается покинуть театр, учились вместе с ними в ГИТИСе. Уж что-что, а судьба однокурсников не может их не волновать. Однако стоило Сайде лишь заикнуться об этом, как Сания недолго думая вскочила со своего места и со словами «Мне должны позвонить» поспешила к выходу. Следом за ней двинулась и Гульнур, тоже придумавшая на ходу отговорку:

– А мне надо срочно в аптеку.

– Давай-ка займем тепленькие местечки народных артисток, пока не остыли, – предложила вдруг Зулейха, выходя из своего угла, и плотно затворила дверь.

Филия Халиковна одобрительно кивнула.

Зулейха же, прерывисто дыша, повернулась к Сайде.

– Ну вы даете! Нашли к кому обращаться. Как будто только вчера родились. Да если хотите знать, именно из-за этих кумушек, из-за их лицемерия гитисовцы никогда не могли договориться между собой. Если бы они друг за друга держались, Харис Ильясович ни за что бы так не распоясался. И вот дело дошло до того, что они стали разбегаться. Лично я считаю, что трагедия гитисовцев началась как раз в тот момент, когда они позволили уйти Саиту Курбанову.

Хотя Сайда и без нее знала, что к чему, вместо ответа лишь развела в растерянности руками. Да, она прекрасно все знала и тем не менее решила почему-то вмешаться. Ей бы угомониться, но мысли, теснящиеся в голове, не дают покоя, тревожат сердце.

– А вот щепкинцы, что работают в казанском театре, наоборот, горой стоят друг за друга, – решила вставить слово Филия Халиковна, протирая глаза, как будто спросонок.

– Казанцы во многом могут служить нам примером, – откликнулась Зулейха. – Я слышала, у них в театре есть даже объединение пожилых артистов – называется «Инсаният». Они ставят свои спектакли в малом зале. Это же просто здорово – заботиться так о людях, поддерживать их в тяжелое время. А наш только и делает, что грозится выпроводить на пенсию…

Филия Халиковна восприняла ее слова с явным одобрением.

– Ну, ты прямо мои мысли читаешь! Хоть бы довела наше мнение до ушей Хариса Ильясовича, что ли. Нас-то много, а он один. Наверное, ему трудно за всем углядеть.

Сайда поняла, зачем она старается придать беседе такой оборот. Дело в том, что за Филией Халиковной водился грешок – приписывать другим свои же собственные слова и доводить их до сведения главрежа. Многие на этом обожглись. Не здесь ли кроется причина того, что Харис Ильясович не торопится отправлять заведующую труппой на пенсию, невзирая на ее годы?

Воодушевившись, Филия Халиковна хотела еще что-то сказать, но не успела, поскольку отворилась дверь и на пороге появилась Эньебика. Несмотря на вес, завтруппой проявила необыкновенную прыть, резво вскочив со своего места.

– Меня что, Харис Ильясович к себе вызывает? – подобострастно спросила она.

– Я ведь вам не секретарша, зачем меня спрашивать! – грубо ответила та, но, заметив Сайду с Зулейхой, сконфузилась.

Она покраснела и скривила в досаде свои тонко очерченные брови, однако очень быстро оправилась от смущения и как ни в чем не бывало небрежно кивнула женщинам в знак приветствия.

– Ну да, я же все-таки актриса, а не секретарша, – уже спокойнее повторила Эньебика, после чего вдруг с вызовом произнесла: – И роли, между прочим, у режиссеров не выпрашиваю, как некоторые.

– Уж не думаешь ли ты, что мы здесь сидим и дожидаемся, когда нам оттуда роль подкинут? – гордо проговорила Сайда, покосившись в сторону кабинета главрежа, находившегося за стеной.

А у Филии Халиковны своя песня.

– Ну что ты, милая, какая уж там секретарша! Мы все знаем, что ты просто создана для сцены… – начала было она заискивающим тоном.

Но Зулейха ей не дала договорить, сказав:

– Так ведь в секретарши берут обычно красивых девушек.

Сайда видела, что она явно нарывается на скандал, но, занятая своими мыслями, не стала вслушиваться в их грызню.

Ну что за времена – перевернули все с ног на голову. Сначала выпустили во время перестройки из народа пар, а потом начался настоящий беспредел. Простой люд, разочаровавшись в демократах, окрестил их «дерьмократами». А что Харис Ильясович? Главреж достаточно быстро оправился от шока и, приноровившись к новой власти, благополучно вернул себе прежние позиции. Спустя какое-то время он уже настолько освоился, что стал наживаться за счет театра и даже преуспевать. Вон детям своим – дочери и сыну – умудрился купить по «москвичу». Да и, судя по поведению Эньебики, легко догадаться, что у нее, как прежде, крепкие тылы. И волей-неволей приходится сдерживать себя, чтобы не ляпнуть ей в глаза лишнего. Что поделаешь, когда приходится жить в стране, где попираются законы приличия. Хоть головой о каменную стену бейся, хоть получай камнем по голове – все одно, одинаково больно…

Мысли Сайды прервались в тот момент, когда Зулейха перешла на повышенный тон, а Филия Халиковна с опаской ее предупредила:

– Потише, а то Харис Ильясович услышит.

– Что бы вы там ни говорили, а спины у всех одинаково чешутся. Будь то министр, актриса или инженер. И Эньебика – не исключение, – заключила та, поднимаясь со стула.

– А у меня спина не чешется, потому что часто в баню хожу, – огрызнулась фаворитка.

«Последнее слово непременно должно остаться за ней», – с осуждением взглянула на Эньебику Сайда и даже поежилась, почти физически ощутив исходивший от нее холод. Да и Зулейха поначалу смешалась, как будто не ожидала такой бестактности. Хотя ей как помощнику режиссера это не впервой – выяснять отношения с артистами. И, скорее всего, она и на этот раз не останется в долгу.

– Да уж, хорошо тебе – есть кому спинку потереть! – съязвила Зулейха.

– А это уж не ваше дело! Как хочу, так и живу! – последовал незамедлительный ответ.

Не на шутку разозлившись, Эньебика хотела еще что-то добавить, но из-за душивших ее слез не смогла больше вымолвить ни слова. И ей не оставалось ничего другого, кроме как выскочить из кабинета.

…Когда водитель троллейбуса объявил следующую остановку, Сайда встрепенулась и стала протискиваться к выходу. Если заранее не подсуетиться, при такой давке не выйдешь там, где тебе нужно.

Выбравшись из троллейбуса, она обратила внимание на двух старушек, просивших милостыню. Вот еще одна из примет нового времени. Опустив головы, с протянутыми правыми руками, обе бубнят под нос молитвы. Щемящая душу картина. Белые платочки надвинуты на глаза так низко, что лиц не разглядеть. Но сразу видно, что это не какие-нибудь забулдыги.

В таких случаях Сайда никогда не проходит мимо. И на этот раз решила остановиться. Но, когда она подавала деньги одной из старушек, то едва не лишилась чувств, признав в ней соседку Маймуну. Хорошо еще, что та на нее не взглянула. Если бы старушка подняла голову, Сайда бы, наверное, упала в обморок. Наспех сунув ей в руку деньги, она стремительно сбежала по ступенькам вниз и помчалась по подземному переходу, то и дело оглядываясь, как будто Маймуна спешила за ней следом…

Волнение не улеглось даже тогда, когда она, купив для дочери брюки, снова села в троллейбус, чтобы ехать обратно. «До чего мы дожили! – сокрушалась Сайда. – И как долго все это будет продолжаться? Сколько можно кормить народ всякими посулами, обманывать людей, мол, потерпите еще немного, когда-нибудь все наладится. Да куда уж там! Жить становится все труднее. С каждым месяцем цены взвинчиваются чуть ли не в несколько раз, заводы и фабрики закрываются, число безработных увеличивается. Соответственно этому растет и преступность».

 

Вечером, во время спектакля, Сайда дала волю своим чувствам: играя жену арестованного врага народа, она плакала навзрыд. И при этом представляла себе одинокую и беспомощную старую женщину, вынужденную побираться.

Режиссер-постановщик Вазир Камалович не скрывал своего восторга, сказав по окончании спектакля, что сегодня Сайда превзошла саму себя. Похлопав ласково актрису по спине, он от души поблагодарил ее за великолепную игру. Та же, спокойно прореагировав на его похвалу, подумала про себя: если бы не сцена, если бы у нее не было этой отдушины, ее бедное сердце вряд ли выдержало бы бремя столь сильных потрясений.

 

12

После разговора с главрежем Сайда возвращалась к себе расстроенная, недовольно морщась от яркого весеннего солнца. Придя домой, она первым делом повесила кожаный плащ в новый, украшенный резьбой шифоньер, а когда направилась к окну, обо что-то споткнулась. Сайда непременно упала бы, если бы не успела ухватиться за книжный шкаф. «Уж эта Гузэлька! – возмутилась она. – И зачем только я купила ей этот скейт! Вечно валяется теперь под ногами». В досаде женщина пнула его с такой силой, что в серванте зазвенел хрусталь. Это разозлило ее еще больше.

Задернув шелковые шторы, она устроилась в кресле и обвела неодобрительным взглядом новую обстановку: «На кой черт мне столько мебели, когда нет нормальной квартиры!».

Вместо стола в углу теперь стоит трельяж. Взглянув в зеркало, Сайда неторопливо расправила кофточку на груди, после чего уставилась на свое отражение. Широко распахнув большие голубые глаза, она надула розовые губки.

– Вот, значит, как… Лупоглазый видит во мне Кабаниху, – с обидой проговорила Сайда, внимательно изучая свое лицо.

Женщине почудилось, будто это было сказано вовсе не ею, а кем-то другим, и она невольно огляделась по сторонам.

Поднимаясь с кресла, она заметила на тумбочке перед зеркалом статуэтку Салавата Юлаева.

– Опять она его сюда поставила, противная девчонка! – И без того взвинченная, Сайда готова была уже разразиться бранью, но гнев так и остался нерастраченным: ее внимание отвлек подозрительный шорох, за которым последовал знакомый писк.

– А-а, это ты, Ильясович! Явился, милый, не запылился, – усмехнулась она, заглядывая под трельяж.

А крысе – хоть бы хны. Непрошеная гостья невозмутимо сидела на своем обычном месте, а перед ней на полу лежала очередная красноватая бумажка, которую она начала с наслаждением облизывать.

– Что, проголодался, дружок? – Сказав это, Сайда подошла к пластмассовому ведерку, стоявшему возле двери, зачерпнула горсточку корма и, ссыпав его на металлическую тарелочку, позвала: – Иди-ка сюда, Ильясович, поешь! Не стесняйся.

Зверек как будто только этого и ждал. Забыв про бумажку, он проворно подскочил к тарелке и с аппетитом принялся за угощение. И на этот раз все произошло как обычно, по установившемуся с некоторых пор порядку: пока крыса поглощала корм, Сайда подняла с пола принесенный ею подарок и, сунув его в шкатулку, стоявшую на серванте, отправилась на кухню, чтобы вымыть руки. Когда она вернулась обратно, насытившаяся гостья уже облизывалась. Неизвестно, сколько бы еще она так просидела, если бы не захлопнувшаяся с шумом дверь. Крыса испуганно вздрогнула и юркнула в свой угол.

– Спасибо тебе, кормилец ты мой! – крикнула ей вдогонку Сайда и, покачав головой, добавила вполголоса: – Ну и дела! Один Ильясович надо мной измывается, ролей не дает, жадничает. А другой кормит и одевает. Расскажешь кому – не поверит ведь…

Да она и сама не поверила бы, случись такое с кем-нибудь другим. Это и в самом деле невероятно – чтобы крыса таскала кому-то деньги.

Когда Сайда увидела ее однажды в своей комнате, она была в шоке, не зная, что делать. А вернувшись домой через полтора месяца после гастролей, просто обомлела, обнаружив на полу возле стола несколько радужных бумажек…

Теперь Сайда к этому уже привыкла, ведь такие сюрпризы случались регулярно – примерно раз в неделю или десять дней. И ее не мучает больше гамлетовский вопрос «быть или не быть». Женщина выбрала первое, но при этом постоянно внушает себе, что во всем надо знать меру. Как известно, деньги имеют над человеком огромную власть, и поэтому в обращении с ними следует соблюдать осторожность. А то, неровен час, можно поддаться дьявольскому искушению и потерять себя.

На самые первые доходы Сайда приобрела обновки для себя и своей дочки. Когда она появилась в театре в финском пальто, то произвела настоящий фурор.

– Бог ты мой! Так и хочется пропеть: «Платье беленькое, шелковое да с кружевным воротничком», – воскликнул кто-то.

– Не женщина, а просто конфетка! – вторил другой.

– Сайда и так была как драгоценный камень, а в такой оправе – сущий бриллиант!

Конечно же, она понимала, что не должна принимать все эти комплименты за чистую монету. Но все равно ей было приятно. Даже Эньебика и та не удержалась: придумала какой-то повод, чтобы заглянуть к ней в гримерную.

Асма не без удовольствия фиксировала знаки внимания, а когда поток посетителей иссяк и они остались с Сайдой вдвоем, придвинулась к ней поближе и потребовала:

– А теперь давай выкладывай все начистоту. Признавайся, что подцепила горячего финского парня. Во всяком случае, я на сто процентов уверена, что это не Хисмат.

Сайда не знала, что ей ответить, и лишь загадочно улыбнулась. А когда ударили морозы и пришлось надеть канадскую дубленку, она припомнила тот разговор и, предвосхищая вопросы, заявила напрямик:

– Чтобы носить канадскую дубленку, дружить с канадцем вовсе не обязательно.

– А у твоего Хисмата кишка тонка! С него и шоколадки хватит… – съязвила раздосадованная Асма.

– О-о, если бы какой-нибудь парень вроде Хисмата удостоил меня своим вниманием, я бы сама купила ему дубленку, – отшутилась Сайда.

Никто из присутствующих, кроме них двоих, не придал ее словам никакого значения. У женщин было лишь одно на уме: они лихорадочно соображали, каким образом Сайде досталась такая дубленка, а вслух нахваливали наперебой ее обновку и желали, чтобы она состарилась раньше, чем хозяйка.

 

С того самого дня начались пересуды, которые продолжались до тех пор, пока коллеги не приняли устраивающую всех версию, что у нее наверняка завелся дружок-бизнесмен.

А ведь от зависти до ненависти и вражды – всего один шаг. И Сайда это знала не понаслышке. Поэтому с одежды она была вынуждена переключиться на мебель, благо к тому времени о дефиците уже успели забыть и в магазинах был огромный выбор – бери что душе угодно.

Поменяв шифоньер и сервант, она приобрела новый диван, два кресла и трельяж. И теперь в ее комнате была такая теснотища, что не повернуться.

Только на этот раз Сайда сбила с толку соседей. Они терялись в догадках: откуда у нее появились шальные деньги? «Вроде никто к ней не ходит», – недоумевала Маймуна, у которой было лишь одно на уме.

Не осталась в стороне и Муглифа.

– А я вот что думаю… – начала она с видом знатока. – Слыхала я, будто в театре играют сейчас нагишом. Мне про это одна знакомая рассказывала, с которой мы в прокуратуре работали. Артисткам за такое дело, говорит, много платят. Похоже, и наша Сайда этим не гнушается.

– Запросто, – быстро согласилась с ней Маймуна. – Да и вправду сказать, все ведь при ней – что лицо, что фигура. В общем, есть что показать. И нечего удивляться. Такие уж нынче нравы. А ведь было время, когда я, например, как в город перебралась, по первости даже в общую баню ходить стеснялась. И вот на тебе – дожили! Срамотища да и только. Как ни включишь телевизор – сплошь голые девки, так и ходят в чем мать родила… Тьфу!..

Сайда узнала о том разговоре от Уразбики. Та случайно подслушала, как старушки перемывали ей косточки, сидя на скамейке перед домом.

А Сайда знай себе отоваривается. После мебели дошел черед до телевизора «Sony», потом – до видеомагнитофона «Samsung» и игровой приставки к компьютеру «Sega». И теперь они красуются на самых почетных местах.

– Деньги так быстро обесцениваются, поэтому старайся их потратить с пользой, – сказала Уразбика, после чего Сайда уже не колебалась.

Лишь некоторое время спустя актриса всполошилась: «Странно, а с чего это она вдруг дала мне такой совет, не то уж испытать хотела?» По правде сказать, Сайда и сама чувствовала себя не в своей тарелке. Каждый раз, когда она обнаруживала на полу купюры, ее начинали одолевать сомнения: «Чьи же это все-таки деньги? Откуда крыса их таскает? Уж не из магазина ли, где работает Уразбика?..» – «Да вряд ли, – тут же успокаивал ее второй внутренний голос. – Вокруг столько магазинов. И в каждом свои крысы водятся. Попробуй-ка вычислить, который из них! Это все равно что искать иголку в стогу сена…»

Размышляя таким образом, Сайда в конце концов поняла, почему ее крыса облизывает бумажки. Стоило только представить себе один из маленьких магазинчиков, разбросанных по городской окраине. В них всего лишь по одному отделу, из-за чего каждой продавщице приходится отпускать все самой: и разливное подсолнечное масло, и колбасу, и весовой маргарин… А когда берешь и отсчитываешь деньги жирными пальцами, они, естественно, засаливаются.

Сайда частенько обращала внимание на руки Уразбики. Они у нее такие замасленные, что невольно призадумаешься, не ее ли это деньги. Но, приходя к такому выводу, она каждый раз цеплялась за спасительную отговорку: «Да нет, кто угодно, только не Уразбика! Такая бой-баба не стала бы таиться и церемониться, если что. Уж она-то выложила бы все что думает начистоту…».

И все же Сайда не могла не мучиться угрызениями совести. Что поделаешь – такой уж она щепетильный человек.

Зато уж Гузэлька витала на седьмом небе от счастья, оттого что сбываются ее розовые девичьи мечты. Когда-то она страстно желала, чтобы у них был точно такой же телевизор, как у тети Уразбики, и видеомагнитофон. Так вот они. А о приставке «Sega» девочка даже и не помышляла. Сайда сама догадалась ее купить, чтобы не выглядеть отсталой. Тогда-то Гузэль как раз и выдала, что у нее на душе: «Вот здорово, теперь хоть не стыдно будет подружек домой приводить».

Что ж, какой с нее спрос – в ее возрасте не зазорно быть такой легкомысленной. И все же нет-нет да и защемит сердце, как подумает: «Так, глядишь, скоро и парни начнут заглядываться на дочку. Только бы Аллах не обделил ее счастьем…». И тут Сайда вспомнила любимую поговорку Хисмата: «Милость Аллаха безгранична».

Кстати, о Хисмате. В театре, кажется, уже привыкли к тому, что он «жмется к своей мамочке». Поэтому никто особо уже не подкалывает ее. Во всяком случае ни при ней, ни ей самой ничего такого не говорят. Только во время прошлогодних гастролей, после того как Асма попросила Сайду: «Пускай твой денщик возьмет и мой чемодан», эта кличка прилепилась к Хисмату сразу. Но парня это нисколько не смутило.

Сайда поначалу не придавала значения ухаживаниям Хисмата, думала, что это всего лишь юношеское увлечение, которое быстро пройдет. Ибо любовь может погаснуть так же внезапно, как и вспыхнуть. Он и сам должен это понимать. Поэтому она не отталкивала парня, не отказывалась ходить с ним в кино, на концерт или в какой-нибудь другой театр. А как-то раз, еще до начала «ретростройки», как окрестил постперестроечный период острослов Хаким, они даже побывали в ресторане.

Однако «юношеское увлечение» Хисмата, вопреки ожиданиям, порядком затянулось и длилось уже пять или шесть лет. Подсчитал это не кто иной, как Асма, которая в свойственной ей манере подвела итог их отношениям:

– Вот недотепа, за столько лет не удостоился даже звания любовника, так и ходит в денщиках!

– А ты-то почем знаешь?.. Может, удостоился…

– Что-то не похоже.

– И как же, по-твоему, ведут себя любовники?

– Да уж во всяком случае не ограничиваются культпоходами в кино и на концерты… – сказала Асма и заливисто засмеялась.

Но Сайде было не до смеха. Она демонстративно развернула газету и, увидев заголовок «Семнадцать детей – одним разом!», углубилась в чтение. Как оказалось, одна американская женщина произвела на свет сразу семнадцать детей, поставив тем самым абсолютный мировой рекорд. Сайда открыла было рот, чтобы сообщить об этом Асме, но та опередила ее.

– Знаю, знаю, в чем тут дело! Ты, наверное, решила придержать Хисмата для своей дочурки.

– Ты в своем уме?! – воскликнула Сайда, вытаращив от изумления глаза.

– Положим, я тут ни при чем. Говорю только то, что от Сании слышала. Она ведь его себе в зятья наметила, а поскольку ничего не вышло, тебе свои же намерения приписывает.

– Ты не можешь мне рассказать все толком?

– Могу, конечно. Пару лет тому назад Сания позвала к себе в гости Хисмата вместе с Лупоглазым и Эньебикушкой. Как говорила Зулейха, чтобы поближе познакомить его со своей дочкой. А тот как будто почуял: не пришел, и все.

– При чем же здесь моя Гузэлька?

– Да при том, что Санию это здорово задело. Вот она и распространила слух, будто ты придерживаешь Хисмата для такой цели. Я от нее самой это слышала.

– Ну вот, теперь и до дочери моей добрались…

Сайда сидела перед зеркалом, вглядываясь в свое отражение. Уже больше года минуло с того памятного разговора, но стоило ей о нем вспомнить, как ее вновь охватило чувство негодования. Внешне же это никак не проявилось. Может быть, все дело в ее голубых глазах? Не зря, наверное, поэт Бикбай заметил ей как-то при встрече: «В голубизне твоих бездонных глаз готов я утонуть, как в море». Сайде не раз приходилось слышать в свой адрес подобные признания. Но она никогда не поддавалась на льстивые речи, не теряла голову.

«А может, он тебя и вправду любит?» – почти явственно услышала Сайда заданный ей словно из зазеркалья вопрос. «Кто, поэт Бикбай, что ли?» – ухмыльнулась она. И сама же себе ответила: «Зачем прикидываться? Ты ведь прекрасно знаешь, о ком речь!».

Еще бы не знать! Играя в «Чернобровой», Сайда не могла не чувствовать, как сильно колотится пылкое сердце Хисмата. Уж кому-кому, а женщине, познавшей страсть мужчины, и без слов все понятно.

А солнце тем временем уже покинуло тесную комнатушку, и воцарившийся полумрак заставил Сайду очнуться. «Ну и засиделась же я, однако», – удивилась она. Актриса решительно поднялась с кресла и подошла к окну, чтобы раздвинуть шторы, и вдруг ощутила неодолимое желание закурить. Вот чего ей сейчас не хватает, чтобы успокоиться. Да вот только затянуться нечем: Хисмат вынудил Сайду отказаться от дурной привычки. А ведь было время, когда она не расставалась с сигаретой. Это настолько вошло в ее плоть и кровь, что даже сейчас она привалилась к косяку, будто собиралась закурить. Да, заядлым курильщикам совсем не просто дается отказ от любимого занятия. Так и тянет порой нарушить данный себе обет.

Сайда присмотрелась к шторам – надо же, уже закоптились. А ведь только в середине апреля она выстирала и выгладила их. И рамы уже запылились… Тут взгляд ее скользнул в сторону магазина, и она увидела Уразбику, запирающую дверь.

«Значит, скоро и Гузэлька из школы вернется», – сказала себе Сайда.

Закрыв магазин на перерыв, Уразбика не спеша побрела домой. Дождавшись, когда та приблизится, Сайда распахнула окно и, подражая своей дочери, крикнула: «При-фет!».

– А ты никак дома? – откликнулась Уразбика.

– Как видишь, и даже на чашку чая могу тебя пригласить. Может, зайдешь? – предложила Сайда.

А когда та подошла поближе, она поразилась, увидев, как осунулось лицо Уразбики. «На больную вроде бы не похожа, голос бодрый», – недоумевала Сайда.

– Я и рюмочку пропустить не прочь. Да вот только мне домой позарез надо, хочу проведать, как он там. А то был вдрызг пьяный, когда я на работу уходила.

Сайде не нужно было объяснять, кого Уразбика имела в виду. Кто ж еще мог так напиться, как не дружок ее, Шлагбаум? Уж как ни выслуживался он перед Харисом Ильясовичем, вылизывая его машину, а из театра его все равно выперли. Вот до чего довело бедолагу беспробудное пьянство. Оставшись без работы, живет он теперь на иждивении Уразбики.

– Прямо не знаю, что с ним делать… – вздохнула та.

У Сайды защемило сердце от жалости. Но, пока она подыскивала слова утешения, Уразбика опередила ее, спросив:

– А у тебя-то как дела? Все в порядке?

– Да как сказать… В общем, были у меня разборки с Лупоглазым.

– То-то глаза у тебя, как погляжу, грустные.

Было видно, что приятельницу разбирает любопытство, поэтому Сайда не удивилась, когда та пообещала заглянуть к ней вечером.

– Да, кстати, а когда премьера? Я слышала, какой-то режиссер из Казани ставит у вас новый спектакль.

– На осень перенесли.

И так – словечко за словечком, пока Уразбика вдруг не вспомнила:

– Между прочим, Мустафа сегодня в магазин заходил, велел привет тебе передать.

– Спасибо. Ему тоже передавай, как увидишь.

И только после этого приятельница наконец откланялась.

Провожая ее рассеянным взглядом, Сайда задумчиво покачала головой: «А ведь уже, почитай, года два прошло с тех пор, как Мустафа с семьей на новую квартиру перебрался». И тут она обратила внимание на походку Уразбики: прежде та, бывало, гордо и по-хозяйски вышагивала по улице, а теперь ее просто не узнать. Издалека посмотришь – не женщина, а квашня, какое-то чучело огородное…

Сайда вновь задумалась: «А ведь дом у нее – полная чаша, разве что птичьего молока не хватает. Что одежда, что еда – ни в чем нет нужды. Все вроде бы замечательно, но… Ну да, конечно, без оговорки, как правило, не обходится. И это “но” заключается в том, что женщина страдает от одиночества. Хотя при таком достатке стоит ей только свистнуть, как тут же сбегутся по меньшей мере человек пять. Да, истина в том, что счастье – не в богатстве. Счастье – это когда две половинки становятся одним целым». А это уже цитата – изречение из спектакля «Я не собьюсь с пути…». Такое с Сайдой нередко бывает, когда по случаю на ум приходят заученные когда-то слова.

Где же вторая половинка Уразбики? Уж во всяком случае это не Шлагбаум, а какой-то другой человек, который тоже бродит где-то в поисках своего счастья.

Ну а что Сайда? Она вовсе не одна: слава Аллаху, у нее есть дочь – плод бурной короткой любви.

Вспомнив про Гузэль, она спохватилась: к ее возвращению из школы предстояло еще сообразить что-нибудь на обед. А пока Сайда готовила, она заново переживала свой последний разговор с главрежем.

Харис Ильясович встретил ее достаточно дружелюбно, предложил присесть и даже попробовал пошутить:

– Только не говори потом, сколько раз сажал, мол, да все без толку…

– Не беспокойтесь, не скажу. Я – стреляный воробей, – парировала с невозмутимым видом Сайда.

Явно не ожидавший от нее столь дерзкого ответа главреж кашлянул и, приняв озабоченный вид, стал перебирать лежащие перед ним бумаги, как бы давая понять: «Давай выкладывай по-быстрому, зачем пришла, и мотай отсюда. У меня тут и без тебя дел невпроворот». И до того это выглядело топорно, что Сайда даже поморщилась, отметив про себя с презрением: «Фу-ты ну-ты, какие мы важные!». Она еле сдержалась, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

Даже не сомневаясь в том, что актриса пришла клянчить у него роль, главреж начал сам:

– Да, в творчестве бывают, к сожалению, простои, когда вроде бы горишь, а пламени нет…

– Вынуждена вас огорчить. Я не за тем пришла, чтобы просить у вас роль… – гордо ответила Сайда.

От неожиданности главреж потерял дар речи. А пока соображал, что к чему, вошла Филия Халиковна и оказалась как нельзя кстати.

– Харис Ильясович, что вы решили насчет читки пьесы Алмаева? – спросила она с ходу и при этом успела подмигнуть Сайде: как видишь, дорогая, и мы не сидим без дела. – Если дадите добро, я бы назначила на среду.

При упоминании о Нагиме Алмаеве главрежа аж перекосило. Он весь напрягся, отчего вены на шее вздулись, а кадык выпятился.

– Да за такую статью я бы этого кряшена кровью заставил харкать, – процедил он сквозь зубы и, зловеще сощурившись, добавил: – Ну да ничего, с этим Нагимом мы еще поквитаемся! Назначайте читку и не забудьте предупредить завлита. Пьесу будет ставить Вазир Камалович. А то некоторые, видите ли, от безделья маются.

Обычно с трудом передвигавшаяся Филия Халиковна резво метнулась к выходу. А Харис Ильясович испытывал явное удовлетворение оттого, что поддел мимоходом и Сайду, – у него даже кадык как будто исчез.

– Тут требуется уточнение – не от безделья, а скорее от невостребованности, – поправила его она. – И, между прочим, по этой самой причине некоторые как раз и ушли из театра.

– Ну и что?! Подумаешь – ушли! Всякие перемещения для театрального мира – дело обычное. Взять хотя бы Ефремова с Евстигнеевым, которые бросили в свое время прославленный «Современник» и перешли во МХАТ. А Смоктуновский, Доронина, Юрский? Они ведь тоже оставили театр Товстоногова и перебрались в Москву. И таких примеров – тьма.

– Давайте не будем кивать на столичных актеров. Хотя среди них немало и таких, кто всю жизнь хранит верность одному театру. Назовем того же Ульянова или Лаврова. А ведь в числе тех, кто от нас ушел, тоже были корифеи – свои Ульяновы и Лавровы. И потом, если бы речь шла только об одном человеке или, на худой конец, о двоих. Так ведь нет, наш театр покинуло более десятка…

– Если кому у нас не нравится, то, как говорится, – скатертью дорога. Мы никого насильно не держим. Незаменимых у нас, как известно, нет. Пускай уходят. Театр уж как-нибудь без них обойдется.

– Конечно, обойдется. Только вопрос заключается в том, каким он без них будет, – с горечью произнесла Сайда.

Но Хариса Ильясовича не так-то легко пронять. Его можно сравнить с искусным гребцом, который умеет лавировать и потому не посадит свою лодку на мель. Вот и теперь он ловко вывернулся, обезоружив воинственно настроенную женщину неожиданным вопросом:

– Кстати, а как твоя дочь? Я слышал, будто бы она собирается пойти по стопам своей мамочки.

Ну и жук! Вроде бы с невинным и участливым видом произнесенные слова, а в них – недвусмысленный намек: мол, лучше подумай, дорогая, о своем чаде, не забывай, от кого будет зависеть судьба Гузэль, если она будет поступать в институт искусств.

– Я против того, чтобы она стала актрисой, – холодно ответила Сайда.

– Странно, а почему?

– Потому что артисты – народ бесправный.

– Ну да, кажется, ты хочешь сказать, что именно я урезаю их в правах.

– Дело не только в вас, – сказала Сайда, стараясь не терять самообладания. – Случаи ухода, перемещения актеров из театра в театр были и будут. Но надо сделать так, чтобы они происходили как можно реже и не так массово. А для этого нужно постараться изменить к нам отношение: научиться воспринимать артистов не как роботов, а как людей, в каждой же актрисе видеть прежде всего женщину или хотя бы почитать ее как мать. Так ведь нет, жизнь у нас в театре определяется в основном закулисной возней.

Тут главреж не удержался и заметил с издевкой:

– Может, ты еще прикажешь смотреть на каждого актера как на отца семейства?

– Боже упаси приказывать. Я только высказываю свое мнение. Вы знаете, если бы у нас в театре были человеческие отношения, уверена, что Минлеахмет-агай был бы сейчас жив.

Напоминание о Ямилеве оказалось той самой каплей, которая переполнила чашу терпения главрежа. Сайда аж прикусила язык, увидев, как тот побагровел от возмущения. Избегая смотреть в его сторону, она низко опустила голову.

– Что ж ты глаза прячешь? – напустился на нее Харис Ильясович. – Договаривай, раз начала!

«Ну, если уж он перешел на повышенный тон, продолжать разговор не имеет смысла», – подумала Сайда, сожалея о том, что зашла к нему. Она собралась было встать, чтобы уйти, но тут открылась дверь и снова показалась Филия Халиковна. Едва увидев ее, Харис Ильясович властно произнес, указывая на стул:

– Присядь-ка. Будешь свидетелем. Когда в лицо бросают такие страшные обвинения, без свидетелей никак нельзя.

Но Сайда уже успела оправиться от смущения.

– Почему же вы тогда верите всяким россказням и при этом не спрашиваете, кто был свидетелем того или иного разговора? – спросила она.

– А нельзя ли поконкретней, поименно?

– Можно и поименно. Только учтите, это будет не в вашу пользу.

Заведующая труппой переводила взгляд с одного на другого. Не в силах скрыть торжествующей улыбки, она чуть не потирала руки в предвкушении мирового скандала и поэтому была немало разочарована, когда Сайда решительно поднялась с места. Будь ее, Филии Халиковны, воля, она непременно продлила бы эту перепалку, чтобы получить максимум удовольствия. Но, увы, у Сайды не было желания продолжать разговор.

– Очень жаль, что вы не захотели понять меня по-человечески, – сказала она, направляясь к выходу.

Завтруппой, решив задержать ее во что бы то ни стало, крикнула вдогонку:

– Ну, что ж ты не отстаиваешь свою точку зрения? Ты же знаешь, истина рождается в споре.

Однако Харис Ильясович и сам был не промах.

– Нельзя же уподобляться Кабанихе, – он решил побольнее укусить Сайду.

Та мгновенно остановилась. Резко обернувшись, она обратила внимание на его вздыбившийся отвратительный кадык.

– Уж вы-то умеете превращать юные создания в зловредных Кабан-бикушек! – не растерялась актриса.

Главреж просто обомлел от такого ответа. Он попробовал было хихикнуть, но вместо этого лишь что-то промычал.

И все же Харис Ильясович остался верен себе: он не мог допустить, чтобы в споре последнее слово было не за ним.

– Мне кажется, тебе стоило бы поискать театр, в котором растят Катерин, – промолвил главреж с затаенной угрозой, тяжело опуская на стол кулак и тем самым как бы ставя окончательную точку в их неприятном разговоре.

Но актриса не осталась в долгу.

– Вы что, предлагаете рассортировать по такому принципу всех актеров?! – успела бросить она, прежде чем выйти.

…И вот теперь, хлопоча с ужином, Сайда то и дело повторяет эти слова, каждый раз испытывая удовлетворение.

«Почему Кабаниха невзлюбила свою невестку Катерину? – спросила она в конце концов себя. – Уж не потому ли, что завидовала ее молодости и красоте? По крайней мере, именно так считает Лупоглазый. Сравнивая меня с Кабанихой, он хочет сказать, что я завидую его фаворитке. Какая мерзость!» А все из-за того самого злополучного инцидента: она, Сайда, вздумала сделать полушутливое замечание Эньебике, когда та уселась на переднее место в автобусе, увозившем их труппу на гастроли. Фаворитка тут же донесла все в извращенном виде главному, который, в свою очередь, устроил Сайде разнос. Если бы она тогда не сорвалась, не надерзила – мол, вози ее в своей «Волге», – так бы, наверное, и оставалась в табуне до сих пор, не стала бы изгоем. Жила бы себе потихонечку, не тужила. А тут… Что ж, это лишь одно из доказательств бесправия их актерской братии.

Приход дочери как будто застал Сайду врасплох. Погруженная в свои мысли, она вздрогнула от шума отворяемой двери. «При-фет!» – приветствовала ее, как обычно, Гузэль. Скинув обувь прямо у порога, девочка прошла вглубь комнаты и, прежде чем поставить дипломат в шкаф, включила магнитофон.

Содрогнувшись от громкой музыки, Сайда строго взглянула на дочь.

– Сделай, пожалуйста, потише, – попросила она. – Чтобы бабушку Маймуну не беспокоить.

Несмотря на внутренний протест, дочь ее просьбу тут же уважила. Гузэль с малых лет усвоила эту истину: слово матери – закон. Поэтому она никогда ей не перечила. А когда переодевалась, даже поинтересовалась, как дела у их соседки, которая всю эту зиму проболела.

Сказав, что утром, перед уходом в театр, она занесла ей молоко, масло и печенье, Сайда принялась накрывать на стол. Поставила две тарелки, положила вилки, нарезала хлеб. Когда она доставала кружки, одну чуть не уронила. Похвалив себя за ловкость, с какой удалось предотвратить ее падение, Сайда остановилась в нерешительности перед холодильником, раздумывая, чего еще не хватает. И тут Гузэль предложила ей сварить кофе.

– Как-нибудь в другой раз. Лучше чаю попьем с печеньем, – последовал ответ.

Двигаясь в такт зажигательной музыке, дочь не очень-то огорчилась. И неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, если бы она не споткнулась о свой скейт.

– Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты убирала его на место, – проворчала Сайда.

– Ну вот, сейчас мне снова начнут читать нотации, – нарочито грустно вздохнула Гузэль.

Но этим ей не удалось остановить материнский порыв. Как назло, в ту же самую минуту на глаза Сайде попалась стоявшая на туалетном столике статуэтка Салавата Юлаева.

– А его-то зачем сюда поставила?! Кто тебя просил? – накинулась она на дочь.

– Чтобы все время был на виду… Пускай вдохновляет нас на борьбу за свободу… – высокопарно произнесла Гузэль, словно декламируя стих.

– Знаешь что, дорогая, времена, когда за свободу можно было сражаться верхом на коне, давным-давно миновали, – свела все к шутке Сайда, а сама вдруг похолодела при мысли о том, что в ее дочери тоже начинает пробуждаться бунтарский дух.

И она больше ничего не стала ей говорить.

Гузэль вышла на кухню, вымыла руки, а когда вернулась, осведомилась:

– Ма-ам, а ты Ильясовича сегодня кормила? – И сразу же, не дожидаясь ответа, полушепотом добавила: – Пожалуй, мне не стоит идти в актрисы. Лучше быть дрессировщицей…

– Ну что ж, все понятно. Раз уж ты не решаешься произнести это громко вслух, значит, пока не уверена.

– Не уверена? – с насмешкой переспросила Гузэль. – А я могу доказать.

– Что доказать?

– А вот что! – торжественно произнесла девочка и, присев на корточки, заглянула под трельяж. – Ильясович! Ильясович! Але-гоп! – деловито скомандовала она, как заправская дрессировщица.

И в тот же миг на зов ее выбежала крыса, заставив Сайду остолбенеть от изумления.

 

13

Сайда не сразу оправилась от испытанного шока. Увиденное казалось ей совершенно невероятным. И ведь что самое любопытное: крыса отзывалась лишь на одно прозвище, других она не признавала. Гузэль перепробовала множество кличек, вызывая ее, но все было тщетно, крыса не появлялась.

То, что Гузэль окрестила крысу Ильясовичем, – это в отместку главному режиссеру. Девочка не может простить ему, что он игнорирует ее мать, не дает ей ролей. Что поделаешь, в таком нежном возрасте несправедливость воспринимается гораздо острее и болезненнее.

Сайда помнит, как, увидев крысу в первый раз, ее дочь воскликнула: «Надо же, как похожа на твоего Хариса Ильясовича! Такая же черненькая». Она еще пожала тогда плечами в недоумении, возразив: «А по-моему, ничего общего. Самая обыкновенная бурая крыса. Просто тебе в темноте показалось, что она черная…». Но дочь все равно осталась при своем мнении и, как выяснилось, с тех самых пор зовет их постояльца Ильясовичем.

Такую вот нашла себе девочка забаву. Узнав об этом, Сайда поначалу корила себя, что в свое время не придала ее шутке значения, а потом примирилась, признавшись себе, что даже испытывает чувство злорадства. Хоть какая-то возможность отыграться. Но все это мелочи по сравнению с тем, какое впечатление произвело на нее признание дочери, что она выбрала для себя столь странное ремесло: дрессировщиков-то у них отродясь не бывало.

Вдобавок ко всему Сайду мучили угрызения совести, оттого что ей приходилось пользоваться чужими деньгами. Но она нашла-таки этому оправдание: «Ну кому я могу причинить вред? Уразбике, что ли? Пусть даже это ее деньги, все равно они достаются ей нечестным путем. Как пришли, так и ушли…». Однако спокойствие длилось недолго, и Сайда была вынуждена искать новые аргументы: «Когда по всей стране обман и грабеж, грешно отказываться от денег, которые посылает тебе сам Аллах». Подумав так, она удивилась самой себе: «Ну и ну, когда это я успела стать такой набожной?».

Бредя по аллее Пушкина, Сайда увидела целующуюся среди лип пару. Она почувствовала себя неловко и, отведя глаза, ускорила шаг. Но потом не выдержала и, сняв темные очки, с любопытством оглянулась на молодых. Рядом снуют люди, вокруг разноголосица и весенняя суета, а эти знай себе стоят в обнимку и целуются, никого и ничего не замечая.

Напоенная светом майского солнца улица вся звенела. Взбудораженная весенним гомоном и всеобщей радостью Сайда шла медленно, наслаждаясь погожим днем. Она перенеслась мыслями в один из санаториев на черноморском побережье, где любила прогуливаться по дорожке вдоль стройных рядов островерхих кипарисов, источавших неповторимый аромат. Любуясь ими, она запрокидывала голову и каждый раз поражалась необыкновенной лазури бездонного и чистого южного неба.

Когда Сайда, миновав тенистую аллею, оказалась перед зданием института искусств, ее окликнули:

– Надо же, идет и будто не видит. Никак зазналась, сестрица?

Узнав голос Саита Сагитовича, она обрадовалась.

– О-о, кого я вижу! Глазам своим не верю… – заулыбалась Сайда.

Тот был не один, а в компании Касима, Мавлихана и Гульнур. Едва она к ним подошла, как пожилая актриса озабоченно взглянула на часы.

 – Так вот и живем, ребятки, – поспешила закончить она свою мысль. – А за примером далеко ходить не надо. Он перед вами, – сказала Гульнур, кивая в сторону Сайды, и тут же откланялась под предлогом, что опаздывает на занятия.

Проводив ее насмешливым взглядом, Касим заметил:

– Я смотрю, Гульнур наша нисколько не изменилась. Она так и не избавилась от дурной привычки критиковать начальство за глаза.

– Что верно, то верно. Зато уж стоит ей выйти на трибуну – расхваливает руководство, не зная меры, – с готовностью подхватил его слова Мавлихан.

Но никто не воспринял их всерьез. А Саит Сагитович не упустил случая, чтобы подколоть коллегу:

– А тебе разве не нужно на занятия, браток?

– На какие занятия? – не понял тот.

– В институт. Мне говорили, будто ты преподаешь там столярное дело.

Однако на этот раз Мавлихан не растерялся:

– А что, я бы взялся, если бы предложили.

– Еще бы… Харис Ильясович сделал из тебя отличного плотника.

Саит Сагитович был в своем амплуа – резал правду-матку прямо в глаза.

Не зная, что сказать, Мавлихан призадумался. Желая выручить его и разрядить ситуацию, Сайда заметила:

– Так ведь в этом ремесле без таланта тоже нельзя.

Мавлихан досадливо поморщился, но не стал выходить за рамки приличия.

– Ничего, отнимут топор – без работы не останусь. На худой конец попрошусь в ваш театр, – сухо сказал он, собираясь откланяться.

– Ну, тогда, браток, придется тебе с директором потолковать… – сказал Саит Сагитович, кивая на Касима.

Услышав это, тот вздрогнул, заволновался, но постарался ничем не выдать свое состояние.

– Что же, подумаем. Время еще есть, – живо откликнулся Касим, а когда Мавлихан ушел, весело подмигнул Сайде и не без кокетства спросил: – Кстати, как я тебе в роли директора?

Он задал этот вопрос неспроста, так как в это время уже был руководителем театра в Стерлитамаке. Театр был организован в период, когда КПСС больше не могла никому диктовать свою волю. И, когда приступали к его созданию, понадобился «безработный» Саит Курбанов, из-за чего ему пришлось покинуть Уфу. Перебравшись в Стерлитамак, большой мастер сцены с воодушевлением принялся за работу. Параллельно он занимался преподавательской деятельностью в техникуме культуры, готовя молодые кадры для местного театра. Он щедро делился с ними своим богатым актерским опытом.

Именно по его, Курбанова, рекомендации директором театра назначили Касима – очередную жертву главного режиссера Хариса Уилданова. Наверное, приняли во внимание его организаторские способности, которые он не раз демонстрировал, будучи администратором актерских бригад, ездивших с отдельными спектаклями по районам. Касим ловко управлялся с возложенными на него обязанностями по созданию всех необходимых условий для артистов и технического персонала, включая питание и жилье. Ему также удавалось обеспечивать явку зрителей. Поэтому главный администратор Малик Аглямович, когда у него самого не хватало на все рук, призывал его на помощь.

– Ну-у, по сравнению с тобой наш директор Марс Хасанович – просто ноль без палочки, – ответила в тон Касиму Сайда.

Довольный, тот осклабился и весь напыжился.

Сайда с неподдельным интересом слушала рассказы собеседников о том, как они обустраиваются на новом месте. Касим же истолковал ее повышенное, как ему показалось, внимание по-своему, как директор театра: «Неужто почву прощупывает? Было бы здорово, если бы она решилась к нам перебраться». Но Сайда не выразила такого желания.

Сообщив ей, что они приехали на прием к ректору института, Саит Сагитович заключил:

– Вот так, сестричка. Ваш театр, можно сказать, умер. А с трупом дело не сладишь…

Потрясенная этой жуткой метафорой, Сайда слегка склонила голову набок и пристально взглянула на Саита Сагитовича.

Усмехнувшись, тот спросил:

– Что смотришь? Хочешь сказать, хватил через край, да?

Впоследствии Сайда еще не раз вспомнит этот разговор. А в тот момент она лишь немного растерялась, не зная, что ответить. Однако с удовлетворением отметила про себя, что пожилой актер, с которым они играли в одном спектакле лет пять тому назад, не потерял былой привлекательности и выглядит ничуть не хуже рослого и статного Касима.

В конце разговора Саит Курбанов сделал Сайде комплимент:

– Как тебе идет эта кофточка! Если не ошибаюсь, ты купила ее в Дамаске вместе с покойным Хасаном?

– Да, осенью будет семь лет, как мы ездили на тот фестиваль, – вмешался Касим. – Это был последний подарок нашему театру от СССР.

Простившись с Сайдой, мужчины зашли в институт, и она снова осталась наедине со своими мыслями, на этот раз – о Хасане Куватове, который в душе ее всегда занимал и будет занимать особое место. Кто бы знал, как ей сейчас его не хватает. Хасан-агай был на редкость отзывчивым человеком. Встретив Сайду, он никогда не проходил мимо, всякий раз останавливался и участливо расспрашивал про житье-бытье. А если рядом с ней кто-то был, непременно говорил: «Сайда – вылитая моя женушка Фарида, какой она была в молодости!». С самого начала, как только она устроилась в театр, Хасан-агай опекал юную актрису, был ее добрым наставником и первым спешил к ней с похвалами после удачной игры. Когда Сайда была не в настроении, он начинал бить тревогу, буквально забрасывая ее вопросами: «Ну, чего нос повесила? У тебя что, дочка приболела? Или деньги кончились?».

– Да, есть что вспомнить… – проговорила вслух Сайда, шагая по улице, и снова унеслась мыслями в прошлое.

«Было ведь время, когда Куватов-агай с шумом, будто вихрь, вырывался на сцену и воцарялся на ней, приковывая к себе внимание зрителей, а потом столь же эффектно исчезал. Зрители узнали бы Хасана-агая, даже если бы тому пришлось создавать шумовые эффекты, барабаня за кулисами по старому ведру. Таким уж он был – неповторимым, жизнелюбивым, громогласным, шумным и восторженным. Маститый актер воспринимал окружающий мир таким, каким хотел его видеть, и изо всех сил старался внушить собственное мироощущение другим…»

Сайда тяжело вздохнула, и вот уже на глаза навернулись слезы. Да, с годами становишься излишне сентиментальным.

К тому времени женщина, дойдя до Главпочтамта, свернула в сторону сквера Маяковского. Когда она, приостановившись, склонилась над сумочкой, чтобы достать носовой платок, на память ей пришел спектакль «Красный паша», который они возили на фестиваль в Дамаск. Сайда помнит, как сидела в зрительном зале, восхищаясь игрой Хасана-агая. Не на шутку увлекшись, тот лихо орудовал саблей, ни дать ни взять – мушкетер! Но тут восторг ее сменился чувством тревоги: стоит ли так выкладываться?

Похолодев от страха, Сайда вцепилась в руку сидевшей рядом Сании. Та вздрогнула и испуганно прошептала:

– Что он вытворяет?! Так ведь и сердце надорвать недолго.

Услышав это, Сайда, как и теперь, полезла в сумочку за платочком, чтобы утереть выступившие слезы…

Через некоторое время после кончины Куватова к ней обратился с просьбой заведующий литературной частью: «Мы собираемся выпускать книгу воспоминаний о покойном Хасане-агае. Вы не могли бы что-нибудь написать о нем?». Написать, конечно, можно. И Сайда постарается это сделать. Только где найти нужные слова, чтобы передать все, что у нее на душе? Удастся ли ей втиснуть в формат статьи этот многогранный и могучий образ? Чего стоит один лишь внешний облик Хасана-агая – от опрятной одежды до мохнатых черных бровей, за что его прозвали Бармалеем. А этот суровый, исподлобья, взгляд? Хотелось бы также емко охарактеризовать его мастерство, профессионализм… Хасан-агай играл естественно, без потуг. Вернее будет сказать, не играл, а просто жил на сцене. И в реальной жизни он не был приспособленцем, ни перед кем не пресмыкался, никогда не шел на сделку с совестью. Поэтому он не мог равнодушно наблюдать за тем, что происходит в родном коллективе. И Сайда не раз слышала, как пожилой актер сокрушался: «На кого оставляем мы наш театр!».

Она ничего не забыла. В ее памяти все ярко и свежо, словно наяву. А сам Хасан-агай так и стоит у нее перед глазами живой, в ореоле радужного света…

Взглянув машинально направо, в сторону кафе «Молодость», Сайда чуть не обмерла: то, что она увидела, повергло ее в шок. Если бы речь шла только об этом пропойце Шлагбауме, она бы так не прореагировала. Какой с него спрос! Но увидеть рядом с ним солидного и благообразного Хамиса Галиевича она никак не ожидала. И если бы ей об этом сказал кто-то другой, ни за что не поверила бы.

Первым заметил Сайду ее бывший коллега. «Чао!» – небрежно бросил он на ходу, собираясь улизнуть. А идущий ей навстречу бывший секретарь обкома радостно воскликнул:

– Привет, Чернобровая!

Сайду покоробила фамильярность этого серьезного и важного в недавнем прошлом чиновника. Но, немного подумав, она рассудила, что причиной тому возлияния.

– За тем в кафе я «Молодость» хожу, чтоб вспомнить молодость ушедшую свою, – начал оправдываться Хамис Галиевич и, кивнув в сторону удаляющегося Шлагбаума, заметил: – А этот парень, похоже, совсем спился…

Они пошли рядом. Поглядывая искоса на попутчика, Сайда отметила про себя, насколько тот состарился: волосы на висках побелели, рябоватое лицо осунулось, голубые глаза потускнели. Судя по тому, что Хамис Галиевич молчал, женщина решила, что тот ждет, когда заговорит она. А что ей сказать? Напомнить, что время его прошло? Это было бы бестактно и непозволительно. Получается, что и говорить-то им, по сути, не о чем. Но бывший секретарь обкома сам нашел тему.

– Да, тяжеловато стало ходить, волочить старые косточки, – пожаловался он, морщась и кряхтя. – Но я не сдаюсь. – Сказав это, Хамис Галиевич на какое-то время умолк и, вдруг оживившись, спросил: – Кстати, а что интересного в театре? Есть какие-нибудь новости?

– Чтобы у нас в театре да не было новостей? – отозвалась Сайда. – Вы, наверное, уже слышали про то, что казанский режиссер Искандер-агай ставит у нас спектакль.

– Вроде бы слыхал…

– А премьера переносится на осень. Репетировать будут до самого закрытия сезона. Гастроли же планируются на родине Салавата.

У Хамиса Галиевича был такой понурый вид, что Сайде стало не по себе. Но тот, поймав ее жалостливый взгляд, сделал над собой усилие и приосанился. Покосившись в его сторону, женщина заметила, как скривились его губы в загадочной улыбке. Что бы это значило? Впрочем, ей-то зачем доискиваться до причин? Мало ли какие мысли роятся в голове у пожилого человека. Ему есть, наверное, о чем сожалеть.

– Что-то не видно вас в последнее время в театре, – сказала Сайда, чтобы прекратить тягостное молчание.

– Так ведь не приглашают.

– Не приглашают? – удивленно переспросила она.

– Ну да, я ведь теперь, как говорится, не у дел, – с горечью промолвил Хамис Галиевич.

Уж не для того ли Сайда его сегодня встретила, чтобы услышать такое признание? Ответ бывшего секретаря произвел на нее удручающее впечатление.

– Ничего не поделаешь, такова жизнь, сестренка, – со вздохом произнес он, нагибаясь к ней, и ее чуть не стошнило от ударившего ей в нос едкого запаха спиртного. – Лишь оказавшись без власти, я понял, кто есть кто. Кому доверился, дурак! А ведь как лебезили передо мной, пятки лизали…

Пока Сайда его слушала, на память ей пришли слова одной из ее героинь: «Я очень рада тому, что вы хоть и с опозданием, но осознали свои ошибки». Ее так и подмывало повторить их вслух, но вряд ли они утешат старого человека, который к тому же и сам все отлично понимает. И не означает ли эта странная улыбка, что бывший партийный босс обретает облик обыкновенного человека, становится самим собой?

Да, сказанное в сердцах слово «дурак» – явный признак запоздалого раскаяния. Только человек на такое способен. И ведь что интересно: почему-то только умные люди находят в себе мужество признаться в этом, тогда как от настоящих дураков самобичевания не дождешься. А все оттого, что далеко не все умеют смотреть правде в глаза.

О том, что бывший партийный функционер всерьез занялся литературным творчеством, Сайда уже знала. А потому и задала своему попутчику вопрос:

– Над чем вы сейчас работаете, что пишете?

– Да вот, повесть пишу, – сказал тот, оглаживая подбородок. – О пережитом, о жизни, о работе. И при этом ничего и никого не охаивая, как некоторые. Ну сама посуди, зачем хаять-то? Как говорил Ленин-бабай, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». А капитализм, как и социализм, тоже ведь не вечен. Кто знает, какие еще «измы» потомки придумают. Но как бы то ни было, а мечта человека о счастье неизбывна… – Хамис Галиевич на минуту призадумался, а потом с пафосом произнес: – Да, мечта человека о счастье неизбывна, она никогда не умрет и будет гореть, как огонь Прометея!

Было видно, что говорил он искренне, без наигранности. И Сайда была с ним вполне согласна. Только сейчас ее больше занимал Прометей. При упоминании о нем актриса сразу же вспомнила премьеру спектакля «Не бросай огонь, Прометей!». Начинался он при переполненном зале, а после антракта народ схлынул… На сцене кипят страсти, а зрители уходят один за другим…

Исполнявшая роль Афродиты Сайда с ужасом думала, глядя в полупустое пространство зала: «Что будет, если зрители совсем перестанут ходить в театр?».

К великому сожалению, полупустые залы становятся обычным явлением. Сайда попробовала было об этом заговорить, но Хамис Галиевич перебил ее:

– А ваш хозяин оказался на редкость прытким. Здорово приноровился, как я погляжу. Вон вчера в «Башкортостане» интервью напечатали. Знаешь, как он объясняет причину того, что зритель не жалует нынче театр? Оттого, говорит, народ не ходит, что его театр предназначен для элитарной публики, ибо пьесы, которые там ставят, рассчитаны на людей с изысканным вкусом. Ну, я, само собой, несколько упрощаю. А вот как прокомментировал его слова журналист, который брал у него интервью: так, мол, и так, главный режиссер подразумевает под элитарной публикой не купающихся в роскоши богачей, а духовно богатых людей.

Поведав это, Хамис Галиевич громко рассмеялся, заставив Сайду испытать чувство неловкости: ведь к тому моменту они уже подходили к остановке, на которой собралась целая толпа.

Похоже, троллейбуса давно не было, и кто-то, не выдержав долгого ожидания, с усмешкой воскликнул:

– Чаще выборы надо проводить, потому что во время избирательной кампании транспорт ходит исправно.

Реплику Хамиса Галиевича услышала лишь Сайда.

– Это еще цветочки… – проговорил он сквозь зубы и только было взмахнул руками, чтобы подтвердить сказанное жестами, как тут же стушевался, обратив внимание на проходящего мимо человека.

– Да-а, я вижу, старость тебя не берет! – улыбнулся тот, остановившись. – Вон какую красотку подцепил…

Мужчины поздоровались за руку.

– Зря, что ли, говорят: захочешь повеситься, выбери красивое дерево, – с достоинством ответил Хамис Галиевич и при этом многозначительно посмотрел на Сайду.

– Так-так, – потер ладони его приятель, – придется доложить твоей благоверной, что видел тебя в сквере в такой милой компании.

– Что ж, докладывай. Добрая жена должна только радоваться тому, что ее старик пользуется успехом у хорошеньких женщин.

– Ты уж, пожалуйста, не обижайся на нас, сестренка, – сказал мужчина, похлопав Сайду по спине. – Мы ведь только шутим.

Но Хамис Галиевич, увлекшись, и не думал прекращать.

– Но-но, потише, убери-ка руки подальше! Не тронь, это мое…

Вдоволь повеселившись, приятели условились идти домой вместе. Хамис Галиевич тепло попрощался с актрисой, но отошел не сразу. Потоптавшись в нерешительности на месте, он обратился к ней с самым серьезным видом:

– Сайда, хотел бы я знать, неужто и на том свете мне придется выслушивать проклятия в свой адрес? – Поймав ее недоуменный взгляд, бывший секретарь виновато потупил глаза и пояснил: – Ты ведь и сама знаешь, как я грешен перед вашим театром.

Это был риторический вопрос. Не рассчитывая на ответ, он медленно двинулся с места, оставив спутницу в оцепенении. А вскоре Хамис Галиевич догнал своего приятеля, и они затерялись в толпе.

Оправившись от шока, Сайда задумчиво покачала головой: «Надо же, оказывается, и он тревожится за судьбу нашего театра». Она оглянулась на памятник Маяковскому и окинула восхищенным взором утопающий в нежной майской зелени сквер. Если подумать, будь у липы всего пара веточек, она не цвела бы так пышно и не благоухала бы. А что было бы с городом? В эту пору он не был бы столь прекрасен, а люди не испытывали бы такого вдохновения. То же самое можно было бы сказать и об их Главном театре. Театр – это ведь не здание, а целый ансамбль артистов, каждый из которых творит свой образ: комический, темпераментный или, наоборот, тихий и скромный. И в этом ансамбле Сайда занимает свое место и имеет собственный голос. Подобных ей не так-то просто вычеркнуть и забыть.

– Ай-хай, вон куда меня занесло, – пробормотала Сайда, удивляясь самой себе.

А троллейбуса все не было. Раздосадованная женщина решила присесть на одну из скамеек, выстроившихся вдоль аллеи. В основном здесь сидели парочки. Некоторые обнимались и даже целовались. На них с неодобрением поглядывали пожилые люди, которые привели в сквер внучат.

И тут Сайде вдруг почудилось, что парочка, пристроившаяся на одной из четырех скамеек, стоявших ближе к памятнику, ей знакома. Но разглядеть ее как следует мешали мельтешившие перед глазами прохожие. А когда такая возможность представилась, она узнала в мужчине Мустафу. Теперь Сайда уже нисколько не сомневалась в том, что сидевшая рядом с ним женщина, которая, глядясь в зеркальце, наспех подкрашивала губы, – не кто иной, как Асма.

«Вот это да, неужто так далеко у них зашло?» – подумала ошеломленная открытием Сайда, до сего момента уверенная, что их связывало всего лишь мимолетное увлечение и что они давно уже не встречаются. Спрашивать у Асмы она не осмеливалась, та же упорно молчала. А ведь ее приятельница не из тех, кто держит язык за зубами. Так, может, это единственная ее тайна, которой она ни с кем не хотела делиться?

Тем временем Мустафа и Асма поднялись со скамейки и не спеша направились в сторону бассейна «Буревестник». Сайда провожала их неотрывным взглядом до тех пор, пока они не скрылись из виду. «Ну и денек сегодня выдался! – вздохнула она. – Сразу стольких знакомых встретила». Но если прежние встречи были ей более или менее приятны, то последняя оставила в душе какой-то странный осадок. Признавшись себе в этом, она почему-то сразу же представила, как Мустафа бережно ведет Асму под руку, нашептывая ей на ухо нежные слова, а та при этом заливисто смеется… По всему видно, что они уже не считают нужным скрывать от кого-либо свои близкие отношения. Сайде же только и остается, что пожелать им счастья, беречь свою любовь и остерегаться дурного глаза.

Тревожные мысли не покидали ее, когда она, подталкиваемая со всех сторон, протискивалась в долгожданный троллейбус, пока ехала и брела домой. Сегодня как никогда Сайда ощутила щемящую тоску и едва ли не впервые за много лет пожалела себя: что ждет ее впереди? С некоторых пор она обрела веру в будущее, полагая, что жизнь ее налаживается. И в то время как другие живут без особых запросов, довольствуясь малым, у нее появилась возможность с уверенностью смотреть в будущее и широко мыслить. Только почему-то пока не хотелось об этом думать.

 

14

– Мамочка, что с тобой?

Услышав голос дочери, Сайда словно очнулась от забытья, – оказывается, она и сама не заметила, как открыла дверь и очутилась на пороге собственной комнаты. И только теперь до ее сознания дошло, что за песню слушает Гузэль.

 

Ай-хай, Салават,

Родного края дух,

Ай-хай, Салават,

Светоч земли родной,

Ай-хай, Салават,

Гордого башкира кровь,

Ай-хай, Салават,

Прославил свой народ.

 

Снимая кофточку, Сайда кивнула в сторону соседней комнаты, давая понять, чтобы девочка убавила громкость.

– Так ведь бабушка Маймуна сама меня попросила.

– Ну да! – не поверила Сайда. – Когда это?

– После того как я угостила ее чаем с вареньем. Так и сказала – заведи-ка песню про Салавата.

Намеревавшаяся устроить дочери взбучку Сайда растерянно моргала, не зная, что и думать. У нее в голове не укладывалось, чтобы Маймуна-абей сама попросила включить громкую музыку. Вымыв на кухне руки, она вернулась в комнату, продолжая недоумевать: надо же, сама велела. Тогда пусть слушает! У Сайды даже настроение поднялось.

Взглянув на стоявшую перед трельяжем дочь, она чуть не всплеснула руками. Вы только посмотрите на нее, что вытворяет: приподняв пальчиками подол платья, Гузэль крутится на месте, будто веретено, то в одну сторону, то в другую, и вот-вот пустится в пляс.

– Поосторожней, а то зацепишь ненароком Салавата и уронишь себе на ноги, – предупредила Сайда, а сама между тем не могла скрыть своего восхищения: до чего же к лицу ее девочке это платьице, делающее ее талию еще тоньше, а грудь – выше.

– Ма-ам, – остановилась вдруг та. – Мы с подружками хотели на Белую сходить, по набережной прогуляться. Можно?

– Ты что, для этого так вырядилась?

– Нет, я переоденусь в джинсы и кофту. А платье я просто так примерила. В прошлом году у него рукава были длинноваты, ну а сейчас – в самый раз, – сказала Гузэль, помахав руками.

– Вот и ладно, носи на здоровье! – улыбнулась Сайда.

Давно ли ее собственная мать приговаривала: «Придет время, когда сказочный батыр примчится за тобой на коне и увезет с собой». А маленькая Сайда переживала: «В чем же я поеду? У меня ведь нет даже теплого бешмета. Когда сестра из школы приходит, я надеваю ее бешмет и выхожу на улицу играть. Значит, если я уеду в ее бешмете, она уже не сможет ходить в школу и будет сидеть дома».

Вот такие у нее были в детстве проблемы – не то что у ее дочери, которая не по годам разборчива и носит только то, что ей нравится. Пусть так и будет, дай бог ей не ведать ни в чем нужды. В прежние времена Сайда внушала бы ей время от времени: «Имей в виду, не красивые шмотки приносят людям счастье», а сейчас, в эпоху иных ценностей, приходится волей-неволей помалкивать.

Ее мысли прервала Гузэль.

– Ты знаешь, бабушка Маймуна считает, что нет ничего страшнее одиночества, – прощебетала она. – Говорит, чтобы я обязательно вышла замуж и никогда тебя не бросала.

– А вы, как я погляжу, и посекретничать успели…

– Немножко. – Переодевшись, Гузэль бросилась к матери и, крепко обняв ее, прошептала: – Мамочка, я никогда тебя не брошу…

Не ожидавшая от нее такого порыва Сайда опешила, и, пока собиралась с ответом, той и след простыл.

«Вот приедет однажды за ней сказочный батыр, увезет с собой, и останусь я одна-одинешенька», – подумала она с грустью, уставившись на захлопнувшуюся дверь.

И снова тревожные мысли овладели ею. Сайда вдруг представила себя в роли одинокой матери, отдалившейся от своей дочери и оказавшейся на дне, вроде ее героини из спектакля «Мы с вами где-то встречались…». Та женщина, как и другие, была рождена для счастья. Но жизненные невзгоды сломили ее, и она опустилась на самое дно, потеряла человеческое обличье. «Ролью Матери я как бы перечеркиваю все свои прежние романтические образы», – осознала однажды Сайда и, наверное, была права. А между тем в галерее портретов ее героинь есть еще и образ Хадии, которая близка ей по духу своими чистыми помыслами и искренней верой в торжество справедливости. Эта непоколебимая вера помогала ей бороться за правду, закаляла ее волю, вдохновляла и давала силы для творчества.

В свое время, когда Сайду утвердили на роль писательницы, автора знаменитого романа «Иргиз», она восприняла это, без преувеличения, как подарок судьбы. Хадией Давлетшиной она и раньше интересовалась, любила разглядывать ее портрет. Сайду привлекали задумчивый лик и женственность этой сильной личности с трагической судьбой. Устремленный куда-то взгляд умных и проницательных глаз как будто пытается разглядеть сквозь какую-то пелену печальное прошлое и неопределенное будущее… Так и кажется, что она силится найти ответ на вопрос о смысле своей жизни и той эпохи…

Подходя к шифоньеру, Сайда увидела в окно соседку Муглифу, беседующую с незнакомой парой – мужчиной и женщиной. Зажав в правой руке тетрадку, старушка что-то втолковывала им и при этом энергично жестикулировала. Те беспрестанно кивали, очевидно соглашаясь с ней. «Ну, все понятно, – усмехнулась Сайда. – Сейчас она потребует с них подписи». И оказалась права. Первым взял тетрадку мужчина.

Вчера она сама побывала в такой ситуации. «Если тебя не устраивает политика, которая довела нас до беспредела, давай расписывайся», – заявила Муглифа, встретив ее возле двери, и всучила заветную тетрадку. Якобы, как только она соберет тысячу подписей, отошлет свою петицию в Москву. Ишь куда замахнулась! Тоже мне – правдоискательница… Видно, забыла старую истину, которую частенько напоминал своим коллегам Хаким: «Ворон ворону глаз не выклюет».

 

Ту же поговорку она услышала назавтра, когда ехала в троллейбусе на работу. «Такого не бывает, чтобы ворон ворону глаз выклевал», – обронила в разговоре с попутчицей какая-то пожилая женщина, отчего Сайде вновь стало не по себе. Ей так не хотелось сейчас ни о чем думать, обременять себя бесполезными рассуждениями, да вот только «мысли-скакуны» не дадут себя взнуздать, они снова и снова будут уносить тебя, куда им заблагорассудится, вызывая ураганы эмоций… И, оказавшись в очередной раз в эпицентре этой стихии, Сайда явственно слышит фразу, изреченную некогда Георгием Товстоноговым: «Театр – это добровольное рабство». Под этим он, конечно же, подразумевал беззаветное служение искусству. Но очень многие, в том числе и Харис Ильясович, истолковывают эти слова по-своему, извращая их истинный смысл. По их мнению, артист всегда и во всем должен беспрекословно повиноваться режиссеру.

«Ради великой цели, ради истинного искусства можно было бы даже принести себя в жертву, – подумала Сайда и тут же ехидно улыбнулась. – Так ведь в том-то и дело, что Харис Ильясович далеко не Товстоногов».

«Да, к великому сожалению, это общая черта всех театров страны. Они страдают одной и той же болезнью, – продолжала рассуждать актриса. – Едва ли не каждый режиссер местного масштаба, возомнив себя великим и равным Товстоногову, вынуждает бедных артистов унижаться, раболепствовать или, как сказал бы Харис Ильясович, козыряющий то и дело иностранными словечками, искать протекцию…»

А мысли все лезут и лезут в голову – просто спасу нет. И даже ветер, врывающийся в открытые окна троллейбуса, не в состоянии их разогнать. Так и отупеть недолго.

– Ну-ка прекратите обниматься на людях. Чем ночью будете заниматься? – услышала она чей-то возмущенный окрик, вызвавший всеобщий смех.

Кое-кто выразился еще хлеще. Не желая ни во что вникать, Сайда предпочла сосредоточить свое внимание на высотках и залюбовалась игрой утреннего света в многочисленных окнах. Но это продлилось недолго.

«Есть ли способ вырваться из театрального рабства?» – вернулась она к волнующей ее проблеме. Как и другие, Сайда поначалу возлагала большие надежды на вводимую контрактную систему. Однако очень скоро разочаровалась, увидев, что скудные средства, выделяемые на культуру, пока не дают возможности поставить знак равенства между правами и обязанностями. Так вот и получается, что приходится по одежке протягивать ножки, – и винить в этом одно лишь театральное руководство было бы несправедливо.

Под бременем этих раздумий Сайда ощущала себя так, как будто ей, несмотря на все усилия, никак не удается войти в образ. Такое с ней порою случалось. Ведь артисты – не попугаи. Вызубрить текст и без запинки воспроизвести его на сцене – не главная их задача. Актер должен вживаться в роль, искать средства, чтобы воздействовать на зрителя, чтобы затронуть в его душе какие-то струны, увлечь и зажечь публику. Уже за одно это можно любить и почитать театр.

А совсем недавно Сайда, страдавшая от невостребованности, сокрушалась, что она по натуре своей – не Мария Тюдор, героиня пьесы, которую ставили в их театре. Виктор Гюго назвал ее «львицей, готовой к прыжку». Только вряд ли кого осчастливишь, будучи бессердечной, – как в реальной жизни, так и на театральных подмостках…

Сайда вдруг ощутила тоску и внутреннюю пустоту, как бывало в детстве на затихшем после жатвы осеннем поле. Неужто так подействовало на нее слово «бессердечная»? И тут все ее существо потряс беспощадный вопрос: «А как называется то, что ты жируешь на деньги, которые подтаскивает тебе крыса?» Сайда вся похолодела внутри, но тут ее внимание отвлек чей-то возглас:

– Ну и дымище!

Пассажиры разом прильнули к окнам.

– Никак здание бывшего обкома заполыхало? – предположил кто-то, не скрывая злорадства.

– Да вряд ли, скорее всего, асфальт кладут… – откликнулся сидящий рядом с Сайдой пожилой мужчина.

Сказав это, он деловито огляделся вокруг, как будто совершил нечто важное. Сайда же, забыв про дым, вновь попыталась сосредоточиться на мучившем ее вопросе, как вдруг раздался новый вопль:

– Ух ты, так ведь это театр горит!

Отказываясь верить своим ушам, женщина уставилась в окно, и, когда увидела перед гаражом красную пожарную машину, внутри у нее все оборвалось. Но оцепенение продлилось недолго, поскольку троллейбус уже подкатывал к остановке и пора было продвигаться к выходу…

…Кое-как пробравшись сквозь едкий дым на второй этаж, Сайда перевела дух. Но унять дрожь в теле никак не удавалось, а все оттого, что душа у нее была в смятении. Проведя ладонью по лбу, она бросила на ходу следовавшей за ней Асме первое, что пришло в голову:

– Хорошо еще, что не весь театр сгорел.

Та в ответ пошутила:

– Интересно, чья же это грусть-тоска сожгла нашу сцену?

– Да не грусть-тоска. Это проклятие на голову Уилданова! – прозвучал где-то рядом женский голос, который Сайда не сразу узнала.

Вернее, не захотела узнать, ибо никогда прежде не слышала, чтобы Сания Аслаева плохо отзывалась о главреже. Ее странное поведение сбило с толку даже Асму – она демонстративно прошествовала мимо, даже не остановившись.

– Да пропади она пропадом, эта сцена! – махнула рукой Сания. – А я пойду к себе. Чем ходить тут, глаза мозолить, лучше к бенефису буду готовиться, текст поучу.

О том, чтобы осенью провести ее бенефис, речь завел сам Харис Ильясович. Сайда это слышала своими ушами, и теперь, открывая дверь в гримерку, она подумала: «Надо же, уже и готовиться начала». И тут в коридоре послышался голос Сании, с пафосом восклицавший:

– О театр! Любовь моя, театр! Я могла бы, перефразировав слова поэта, сказать от души: «Как невозможно жить без кислорода, так я без сцены не смогу существовать!..».

Недослушав, Сайда медленно прошла вглубь комнаты, а когда уселась за столик, в глазах у нее потемнело. Как могло такое случиться, чтобы в этот светлый, солнечный день все покрылось таким мраком? Актриса взглянула на свое отражение в зеркале: ее стройное тело трепетало, будто осенний лист. Она поджала губы и отвернулась к окну. У Сайды возникло такое чувство, как будто кто-кто со смехом подталкивает ее к пропасти. Пока она силится вспомнить, кто это, пропасть предстает перед ней в виде только что сгоревшей сцены. «Сколько же жизней пропало в этой бездне, неужто и мне суждено здесь погибнуть?» – в отчаянии вопрошала женщина.

– Что случилось, вам плохо?

Сайда резко вскинула голову и в изумлении уставилась на Хисмата: она не слышала, как тот вошел. Парень же стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу, с виноватым видом, как ученик, которому влепили двойку.

– Обними меня, пожалуйста, обними! – страстно прошептала женщина посиневшими губами.

Своей неожиданной просьбой она чуть не довела молодого человека до обморока. Хисмат сделал было попытку спастись бегством, но ноги его не слушались. А Сайда уже протягивала к нему руки, и вскоре тот, преодолев робость, решительно подался вперед и, склонившись, прижал ее к своей трепещущей груди.

– Еще крепче, еще…

И тогда Хисмат легко подхватил любимую на руки и, склонив голову, прильнул устами к ее губам.

 

*  *  *

Проведя полдня в предгастрольных хлопотах, Сайда вернулась домой лишь к обеду. Отпирая дверь, она услышала громкие звуки, доносящиеся из приемника, и нахмурилась: ее Гузэль опять забыла выключить радио.

Это лето дочь проведет в городе. Потому что, во-первых, ей предстоят выпускные экзамены. А во-вторых, она собирается попытать счастья – поступить в институт искусств.

Сложив обе сумки возле двери, Сайда первым делом метнулась к радиоприемнику, чтобы выключить его, но остановилась в недоумении, узнав в говорившем Мустафу.

А тот между тем продолжал:

– Пожар, случившийся в мае в нашем театре, – событие печальное. Как и многие, я очень о том сожалею. Но вместе с тем должен признаться, что усматриваю здесь некую закономерность. Как правило, такое происходит в тех местах, где царят произвол, корысть и интриги. В связи с этим ужасным происшествием я поинтересовался мнением казанского режиссера Сабитова, приехавшего к нам ставить спектакль. И вот что он мне сказал…

Вся внимание, Сайда приникла к приемнику.

– Я примчался в театр сразу же, как только узнал о пожаре, – раздался еще один знакомый голос. – И знаете, что больше всего меня смутило? Полнейшее равнодушие к случившемуся со стороны артистов. Они вели себя так, будто ровным счетом ничего не произошло: шутили, травили анекдоты, смеялись. Честно скажу, я был от всего этого просто в шоке. Немало удивило меня также и невозмутимое поведение уфимских зрителей. Да если бы, не дай бог, такое случилось у нас в Казани, я просто уверен – народ поднял бы такой шум!

Мустафа прокомментировал сказанное им так:

– Наш гость абсолютно прав. И я полностью разделяю его мнение. Это событие обнажило язвы, высветило главные проблемы театра – в частности, сложившиеся в коллективе нездоровые взаимоотношения. Но, судя по всему, каких-либо перемен в ближайшем будущем не предвидится. Не скоро удастся выветрить затхлую атмосферу театра. А все потому, что коллегия Министерства культуры, которая после пожара вроде бы предприняла кое-какие санкции по отношению к главному режиссеру Уилданову, снова оказывает ему покровительство. В связи с чем возникает вполне естественный вопрос: каковы наши приоритеты, что же все-таки нам дороже – зарвавшийся режиссер, который печется лишь о собственном благе, или наше национальное искусство, культура и духовное возрождение народа? Хотелось бы также знать, что думает по этому поводу руководство республики. Неужто мы так и будем мириться с вопиющим безразличием?

Это был крик души. Сайде стало не по себе. Она застыла на месте, переваривая услышанное. А чуть позже, перебирая вещи в одной из сумок, вдруг вспомнила свой вчерашний разговор с Асмой.

– Мне говорили, будто бы под зданием театра находятся карстовые пустоты, – сказала ей приятельница и, покачав головой, добавила: – Но я думаю, что пустоты не в земле, а в наших душах. В общем-то, случилось то, что должно было случиться.

«Кто бы и что бы ни говорил, каждый по-своему прав, – подумала Сайда. – И при этом никому не приходит в голову, что нашему театру, может быть, отлились все мои слезы…»

Впрочем, были, наверное, и другие причины. А что касается Мустафы, то он предстал сегодня перед Сайдой в совершенно ином свете. Кто бы мог подумать, что он окажется способным на столь дерзкий поступок! И тут на память ей пришли слова Малика Аглямовича. «Ох уж эта гласность! Вон сколько горлопанов развелось. Осмелел народ с перестройкой», – произнес однажды с недоброй усмешкой главный администратор.

Сайда повторила про себя эти слова и почему-то сразу повеселела. Взглянув на настенные часы, она прошла к трельяжу и тут заметила на полу статуэтку Салавата Юлаева. Так и есть. Сколько раз она предупреждала дочь, чтобы та не ставила ее сюда! Особенно боялась Сайда, что Гузэль уронит увесистый сувенир себе на ноги. Разве ему здесь место? Женщина собралась было поднять статуэтку и переставить ее на шкаф, но передумала… Пускай полежит здесь до возвращения Гузэль – надо, чтобы та увидела все собственными глазами.

А через некоторое время чуть поодаль от Салавата Сайда обнаружила какой-то темный, похожий на узелок предмет. «Это еще что такое?» – удивилась она. Нагнувшись, чтобы хорошенько его рассмотреть, женщина едва не упала. У нее под ногами лежала крыса – да-да, та самая крыса, которая снабжала ее деньгами.

Сайде не пришлось ломать голову над вопросом, что с ней случилось. Все было и так ясно. Крыса была мертва, о чем свидетельствовали затвердевшие на полу капли крови. И гадать о причине ее гибели тоже не имело смысла. Сайда уже знала, что бедолагу пришиб свалившийся сверху Салават.

Похоже, и на этот раз крыса явилась к ней с подачкой – напротив трельяжа валялась мятая и засаленная красноватая купюра. Сайда всхлипнула. Когда-то она испытывала к зверьку отвращение, а теперь вот оплакивает его, то и дело повторяя:

– Эх, Ильясович, ты мой Ильясович!..