Разорванное сердце Адель+3

1

Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, то я начну с того, как однажды Лизка, моя школьная подруга, попросила ответить на вопросы одной, на первый взгляд вполне обычной, анкеты в её личном дневнике. Вы же представляете девчачьи тетрадки с любимыми песнями, фотками певцов, актёров и записями подружек по серьёзным и не очень серьёзным поводам? У меня таких дневников-блокнотов скопилась целая куча, но я ими года два как переболела и не вижу в них больше никакого смысла, а Лизка – она смешная, до сих пор заплетает косички, тугие такие и толстые, с бантиками, обзавидуешься, – и продолжает играть в прежние детские игры. Вот что я тогда написала:

Мне четырнадцать лет. Мои родители думают, что меня зовут Юля, только моё настоящее имя – Джулия. Свою дочку я назову Саманта – Сэм, а если будет сын, то Феликс – Флекс. Я дам детям иностранные имена, потому что выйду замуж за негра, уеду в Америку и сделаю головокружительную – хах! – карьеру там. В детстве я мечтала стать ветеринаром, но потом передумала: хочу быть главным редактором своего собственного журнала и писать сценарии для Голливуда. Любимые цвета – белый и чёрный, потому что они ненавязчивы и почему-то успокаивают меня. Из животных больше всего нравятся хомячки – милые, пушистые, маленькие и… беззащитные зверьки. У них нет мозгов, поэтому любой мой бред выслушивают терпеливо и трепетно. Обожаю тюльпаны, если они симпатичные и жёлтые, просто потому, что они были в фильме с Брюсом Уиллисом. Моя любимая цитата: «Куда деваются утки, когда пруд замерзает?» Есть много групп, чью музыку слушаю с удовольствием, особенно «Beatles», «LMFAO», «Muse». Ненавижу «Бис», «Серебро» и «Виагру». Мир был бы для меня пуст, если б в нем не было любви. Любовь для меня – это когда не можешь и пяти минут прожить без человека, нужно обязательно его видеть, чувствовать. У меня есть вопрос к Богу: «Я хороший человек?»

С тех пор, после этой дурацкой анкеты, меня как заклинило, и я всем и всегда задаю одни и те же вопросы: «Без чего мир стал бы для вас пуст? Что такое любовь? Какой вопрос вы бы задали Богу?» Ответы знакомых и близких, как правило, разочаровывают, и постепенно начинаю осознавать, что в духовном плане большинство людей живёт в непересекающихся, а стало быть, параллельных плоскостях; увы, разные поколения почти не способны понимать друг друга, особенно если к этому не стремятся. Мне думается, что разрыв между поколениями совсем ничтожен, ведь у семнадцатилетних совершенно иные представления о жизни, чем у нас. А что говорить о взрослых! Их ответы скучны и унылы, и по ним видно, что они не способны понять даже собственных детей.

К примеру, моя мама до сих пор – что за странная привычка? – называет меня ребёнком. Меня это бесит. Какой я ребёнок, если давно выше неё ростом? Или вот приготовит суп, а я ем, ем и доесть не могу, потому что она наливает его до краёв в глубокую тарелку, но я же не корова и поэтому не доедаю.

– Спасибо, мамочка, – говорю, – было необыкновенно вкусно!

– Тебе не понравилось, ребёнок, – огорчается она.

А кажется, так легко понять, что, когда ребёнок говорит «вкусно», это значит, что ему понравилось.

Взрослые всегда поступают нелогично и глупо. Мама говорит, что ей никогда не нравилась папина борода. А зачем тогда было выходить за него замуж, если не нравилась? Или вот когда папа ушёл от мамы, он твердил, что любит её. Но разве расстаются, когда любят? Я потом долго прятала его пропахшую потом рубашку под подушкой, ночью тайком, уткнувшись в неё, вдыхала родной запах и думала, что нет ничего слаще отцовского пота. Мама, конечно, обнаружила рубашку и сначала выстирала её, а потом выбросила. Вот так, никакой логики... Сначала выстирает, а потом выбросит.

Если уж с родными людьми сплошные недоразумения, то что говорить об учителях, которые с некоторых пор считают меня дрянной девчонкой. Я подслушала однажды разговор нашей классной с химичкой, она так и сказала – «дрянная девчонка», и я теперь всегда это помню и больше не хочу казаться хорошей. А ведь стремилась только к достойным поступкам, и в детстве чрезвычайно радовалась, когда меня хвалили; но уж так устроены взрослые: в их головах – помойка из подозрений, интриг и сплетен, поэтому любой твой благородный порыв остается незамеченным, но стоит лишь раз ошибиться и произнести ненароком неосторожное слово, как тебе для начала высушат мозги, а потом будут гнобить долго.

И почему это я дрянная? Я не курю в туалете, как многие девочки, не матерюсь – разве что сгоряча, да и то по-английски, – учусь хорошо, да ещё и бабушек через дорогу перевожу. Ну почему?

Вот классная на меня обиделась и теперь недолюбливает по своей же дурости. А было как? Сидим мы с Петровой на русском и шепчемся. И почему бы не пошептаться, когда кругом столько событий и урок-то толком не начался? А Лия Васильевна заметила перешёптывания и недовольно так мне (А чем Лизка-то лучше? Всегда я крайняя!):

– Ну-ка встань, Юлия! Если хочешь говорить вместо меня, то расскажи всему классу, о чём вы там шепчетесь на уроке, нам тоже интересно узнать. Давай-давай, только говори правду!

Скажите, зачем взрослым всегда хочется знать правду? Если ты взрослый и способен думать, то просчитай, как в шахматах, несколько ходов вперёд и реши для начала, насколько тебе нужна правда четырнадцатилетних дрянных девчонок.

Я понимаю, что Лия Васильевна тупит, поэтому стою себе, молчу виновато, пусть успокоится, думаю. Но она не унимается и снова:

– Значит, легко шептаться за чужой спиной, а встать и произнести вслух смелости не хватает? Вероятно, вы говорили об очень стыдных вещах?

Тон такой неприятный, язвительный у неё, и у меня в голове вдруг всплывает «дрянная девчонка», наверное, в этот момент она так думает. Тут что-то на меня нашло. Бывает так, что, когда начинают наезжать несправедливо, то вдруг резко темнеет в глазах и я перестаю контролировать свои поступки, а тем более речь. Поэтому я не выдержала и сказала:

– Ну, мы… гадали, женится на вас Анатолий Палыч или нет, животик-то у вас, Лия Васильевна, совсем округлился.

Анатолий Павлович – наш физрук, неплохой, в общем-то, дядька, жалко, старый; классная часто бегает к нему в раздевалку и думает, что никто этого не замечает, наивная чукотская девочка. Ох, что тут было! Её словно током из розетки долбануло и потом долго трясло. Меня, конечно, из класса выгнала, а Лизку оставила, хотя Лизка-то, любопытная крыска, первая начала сплетничать и хихикать. Это всё потому, что я плохая по жизни, а ей всегда везёт. Обидно было, ведь на самом-то деле я переживала за нашу классную, всё прикидывала, как она будет одна с ребёночком, и не желала ей ничего плохого. Сама же начала: правду, правду...

И в очередной раз в школьном дневнике появилась запись о моём безобразном поведении. Вот этого я совсем не понимаю: кто дал право учителям превращать дневники учеников в книги жалоб и предложений? Если вам невтерпёж, напишите мыло, там, или эсэмэску, что ли. Зачем портить личные вещи? Открываешь потом дневник, а в нём гадкие слова встречают тебя неожиданной пощёчиной, и настроение, конечно, портится. Когда появилась первая кляуза, я хотела забросить дневник куда подальше, но потом в отместку стала коллекционировать записи – уже через год читать их совсем не обидно, а даже смешно: «Уколола Осипову в зад» – это я пыталась применить знания по медицине, училась делать уколы; «Разбила цветочный горшок» – да столкнула случайно с подоконника во время генеральной уборки; «Ездила верхом на Андрееве» – он, дурак, поспорил, что довезёт меня до учительской; «Стёрла в журнале двойку по химии» – не свою же, выручала Петрову, ревела очень; «Избила Хрулёву» – Тыковку, что ли? – просто оттаскала за волосы, а она подняла такой рёв, будто её террорист насиловал.

Тыковку ненавижу! Никого более гадкого я ещё не встречала. Подлиза и подхалимка, всегда торопится выпендриться перед учителями, без мыла в душу влезет. «Лия Васильевна, какая вы сегодня нарядная, как вам идёт это платье!» – и улыбается, преданно заглядывая в глаза. А улыбка у неё знаете какая? Вы тыкву на Хэллоуине видели? Вот такая у неё улыбка. Но взрослые почему-то ведутся на элементарное враньё, на дешёвую фальшивку… А ещё просят правду, правду…

 

***

Летом я впервые в жизни напросилась отдыхать в лагере, Лизка уговорила поехать с ней, она каждый год ездит в «Берёзку». И загорелось во мне желание, подумала: «Почему бы и нет?» – заведу себе новых друзей, поработаю над собой и за лето, конечно же, изменюсь в лучшую сторону, приду первого сентября в школу, и учителя удивятся, увидев, что я не капризная маленькая девочка, как говорит полушутя папа, а вполне серьёзная взрослая девушка, и будут ставить всем в пример, и писать в дневнике благодарности. А что? Пусть родители гордятся мной, имеют право.

Мама напряглась и достала путёвку. Я обрадовалась так, будто главный афроамериканец мне предложение сделал, и расцеловала маму – я вообще-то сдержанный ребёнок и обычно не позволяю эмоциям бурлить и выплёскиваться. «Roll up, roll up for the Magical Mystery Tour!» – пело моё сердце, и мама сияла так, точно она едет вместе со мной к счастью и солнцу!

Только с самого начала всё пошло наперекосяк. Лизины родители неожиданно купили горящие путёвки в Египет, и моя любимая преданная подруга уехала отдыхать с ними. Но это ещё, как говорится, полбеды. В день отъезда, когда я уже восторженно махала в окно автобуса помирившимся на время – специально для меня – «предкам», вдруг краем глаза заметила, что этот овощ, Тыковка, едет со мной. Настроение было испорчено напрочь. Разве мало других лагерей? Концентрационный, например, ей бы очень подошёл. Ну почему всегда находятся люди, которым так необходимо изгадить твои наилучшие намерения и растоптать благородные чувства? «Полный бред, – думала я. – На пятнадцатой минуте счастья произошла замена: место выбывшей по уважительным причинам лучшей подруги детства занимает тупорылая Хрулёва, больше известная как Тыква».

Рядом со мной сидела невысокая пухлая девчонка, чем-то напоминающая Винни-Пуха из мультика. Со злости я решила ей сразу же нахамить, типа сострить. Повернулась к ней и сказала (тест на вшивость):

– Привет, Винни!

Она не растерялась:

– Привет, Пятачок!

Тут мы посмотрели в глаза друг другу и расхохотались. Так бывает, что родственные души притягиваются, вот и мы потом все время были вместе.

– Вообще-то я Адель, живу в Сипайлово.

– А я Джулия из Зомби-сити.

– Понятно. Меня зовут так же, как певицу Адель Эдкинс, и имя, как в английском, не склоняется, я всегда ругаюсь из-за этого с училкой по русскому. Надеюсь, ты меня понимаешь?

Май гяд! Понимаю ли я? Да у меня у самой подобные проблемы. Я кивнула: не буду склонять.

– Наша вожатая Людмила Петровна – строгая такая, серьёзная. Тяжело будет с ней, – зашептала Адель мне прямо в ухо.

«Лишь бы ей с нами было легко», – подумала я и снова многозначительно кивнула. Людмила – вожатых между собой мы называли только по именам – была в светло-зелёной блузке с короткими рукавами и мятых брюках красновато-бежевого цвета. Большие тёмные очки совсем ей не шли и словно делили лицо пополам. Высоко зачёсанные волосы открывали лоб в мелких морщинах. Что ещё добавить? Разве что аккуратный, чуть вздёрнутый носик (не люблю курносых) и острый треугольный подбородок – ничего примечательного, за что мог бы зацепиться взгляд. М-да, не лицо, а взятая напрокат маска.

– Волосы такие шикарные, густые, а зализала назад, как старуха, – плохой признак. Зато Роман Анатольевич – славный такой и все время улыбается. Мальчишки точно ему на шею сядут, – Адель продолжала делиться впечатлениями.

Я посмотрела на вожатого, сидевшего впереди лицом к нам: стриженый коротко, с нелепо торчащими в стороны ушками, к которым то и дело тянется улыбка – смайлик интернетовский, расставляемый из элементарной вежливости. Молодой какой-то, почти нашего возраста. И какой он Роман Анатольевич, скорее Рома, ну хотя бы Роман.

А девки, которые сидят впереди, – о май гяд! – и Тыква там же – вовсю к нему клеятся.

– А сколько вам лет? – слышу её слащавый голос.

– Двадцать один, – улыбается Роман.

– Спорим, ему лет семнадцать, – поворачиваюсь к Адельке.

– Думаешь, врёт?

– Очевидно же. Авторитет нарабатывает.

– Хотите конфеты? – девочка с узким лицом и длинными смолянистыми волосами тянется к нам из-за спинок сидений. Смуглая, она похожа на мексиканку из сериалов. Помню, на площади нас удивил высокий красавец, похоже, культурист, вылитый Шварценеггер, – как потом выяснилось, старший вожатый Жора, который время от времени посылал кого-то подальше. «Иди ты!» – то и дело слышалось в мегафон. Оказалось, что это он по списку выкрикивал Эдиту – ту, которая теперь сидит за нами. Эдита – красивая девчонка, и нам с Аделью (простите – с Адель) приятно её общество. Мы познакомились и всю дорогу болтали душевно – мои новые подруги легки в общении и ненавязчивы.

 

 

2

Мы – Джулия, Адель и Эдита – вышли из автобуса, как выходят кинозвёзды на красную дорожку какого-нибудь Каннского кинофестиваля – яркое солнце ослепило нас, как вспышки фотокамер гнусных папарацци, а в качестве толпы фанатов нас встречали потные и вонючие «хоббиты» из младших отрядов, которые подъехали почему-то раньше и до сих пор не смогли рассосаться. «Silly Love Songs» – слащаво-ностальгическая песня сэра Маккартни неслась из скрипучего динамика, по всей видимости, его ровесника. Да-да, я узнала её, песню юности моего папы и одновременно музыку моего детства. Папа рассказывал, что, когда я ещё была у мамы в животике, он включал мне свои любимые роковые вещи, именно поэтому теперь наши музыкальные пристрастия сходятся; что ж, со своими детьми я проделаю тот же фокус. О этот пронзительный голос, разрывающий сердце очаровательными глупостями:

 

Love doesn't come in a minute,

Sometimes it doesn't come at all.

I only know that when I'm in it –

It isn't silly, no, it isn't silly,

Love isn't silly at all! Yeah, yeah!

 

«I love you», – подпеваю я Полу, новые подруги весело подхватывают мой порыв, и мы дружно признаёмся в любви прекрасному трепетному миру, готовому приютить нас ровно на двадцать один день, согласно оплаченным путёвкам. Тёмные стильные очки сдвигаются на кончик носа, и поверх них я осторожно и быстро пытаюсь оценить ситуацию – понять, нет ли рядом красивых мажористых мальчиков. Мои подруги синхронно повторяют мои движения. К счастью, в толпе нет ни одного, кто бы отдалённо напоминал негра моей мечты, способного пробудить во мне хоть какой-то комплекс неполноценности. Отмечаю: мальчишки озабоченно и неуверенно рассматривают нас, совсем не понимая, что привлечь наше внимание могло бы только холодное циничное безразличие, близкое к презрению. Отмечаю также: с самого приезда лагерь оправдывает мои ожидания.

В шумной толпе через распахнутую решётку главных ворот поволокли «саквояжи» к месту построения, а там Роман безуспешно пытается командовать, но его, конечно, никто не слушает. И тут густой голос барабанной дробью ударяет в ушные перепонки: «Отррря-ад!» Все на мгновенье замолкают, удивлённо уставившись на Людмилу Петровну. «В две шеренги становись!» – приказывает она и выкидывает в сторону правую руку, показывая, где нужно строиться; мы нехотя вытянулись справа от неё, чтобы выслушать короткий бессмысленный инструктаж. Даже и не помню, о чём он был. Так бывает, когда учителя на уроке начинают сыпать давно заученными фразами, вдруг задумываешься о чём-то своём и отключаешься, а главное, нет в этом моей вины: мозг сам по себе отказывается воспринимать лишнюю информацию. По этой же причине я никогда не запоминаю рекламу. Как бы ни старались мне её впихнуть телевизионные редакторы, их попытки обречены на неудачу – тупо не слышу. И случается так, что когда все ржут над кавээновскими шутками, в основе которых рекламные ролики, я глупо хлопаю глазами, не понимая, где смеяться.

– Предлагаю назвать наш отряд «Сагарматха», – говорит Людмила, и скрежет необычного экзотического слова возвращает меня в реальность. – Это непальское название самой высокой горной вершины, в переводе – «властелин мира». Вот и мы с вами, как альпинисты, должны покорять всё новые и новые вершины…

Слова «должны» и «обязаны» всегда вызывали у меня скуку и даже апатию, поэтому я не испытала особого восторга, а, оглянувшись на ребят, заметила, что их тоже заклинило: перспектива в первый же день обозваться сагарматхами была весьма сомнительной и не вызывала энтузиазма.

Выручил Роман, до сих пор стоявший скромно в сторонке:

– А давайте назовёмся просто – «Техас».

– Нет никакого смысла в «Техасе»! – вспыхнула Людмила.

– Ну почему же? На языке индейцев слово «техас» означает «друг, союзник».

И тут я неожиданно поддержала вожатого.

– Техас для нас, – сказала я, как мне показалось, негромко, но все услышали и подхватили: – Да, Техас! Техас – для нас!

Решение было принято, но я вдруг почувствовала свой промах, поймав короткий тяжёлый взгляд Людмилы Петровны, с которой надеялась сдружиться. И что я встряла? Язык мой – враг мой, ведь и так было понятно, что затея с «Сагарматхой» совершенно безнадёжна.

– Что ж, Техас так Техас, – вздохнула разочарованно Людмила Петровна и показала рукой на корпус. – Занимайте места в палатах, правое крыло ваше.

Новоявленные техасцы с воплями бросились на штурм здания; я чуть тормознула с тяжёлой сумкой, и долговязый парень, проносясь мимо, толкнул меня. От полученного ускорения – надо же было такому случиться! – я пролетела пару шагов вперёд и в падении – какой позор! – боднула Людмилу в её круглый зад. Она вскрикнула и, развернувшись, вцепилась в меня взглядом – брови удивлённо поползли вверх, а руки скрестились на груди в бессознательной защите.

– Простите, миссис, – пробормотала я, поднимаясь с земли, сконфуженно улыбаясь и потирая ушибленную руку.

«Факин шит! – отчаянно вертелось в голове. – Откуда ты взяла эту “миссис”? Глупая попытка свести всё к шутке?»

А в это время Тыковка тут как тут – и запищала, и закудахтала, как говорильная машина, не дав мне опомниться:

– Какая бестактность, ведь миссис – это замужняя женщина. Правда, Людмила Петровна? А вы ведь ещё девушка. Юля и в школе такая задавака, от неё все учителя стонут. Она и извиниться толком не умеет

– Простите, – прошептала я ещё раз, моментально вспотев от смущения.

– …миссис, – съязвила вожатая (как же знаком этот холодок в глазах, точно как у Лии Васильевны) и едва заметно покачала головой. – Идите в палату, Юлия.

Я не тупая и поняла, что это война и пощады не будет.

– Меня зовут Джулия, – сказала гордо и дерзко и отправилась разыскивать Адельку.

Адель, забежавшая в корпус одной из первых, заняла лучшие места у окна и, как грозная собачка, огрызалась при попытках посягнуть на них. Эдита растерялась почему-то и устроилась поначалу у входа.

– Давай позовём Эдиту, – предложила Адель. И, не дожидаясь ответа, крикнула раздельно: – Иди Ты!

Эдита приняла шутку и, счастливая, переместилась к нам.

 

***

I'm so tired, I haven't slept a wink. Столько впечатлений от первого дня, что никак не заснуть. После отбоя долго лежим с открытыми глазами и разговариваем. Замечания дежурных вожатых бессмысленны и ни к чему не приводят. У мальчишек в палате шум, слышится спокойный голос Романа – в ответ хохот, успокоиться никто не может, да и не хочет. По себе чувствую, что это невозможно. Снова Роман, он повышает голос, пытаясь казаться строгим, мальчишки затихают на время, но, как только он уходит в вожатскую, шум возобновляется с новой силой. Мне жалко нашего вожатого.

– Надо брать Рому под своё крыло, – говорю Адельке.

Вскакиваю с постели и решительно иду к мальчишкам. Не знаю, что буду делать, но что-то предпринять необходимо. И срочно. Включаю у мальчишек свет, они затихают на мгновенье и удивлённо таращатся на меня: мол, чё припёрлась? Жердину, привставшего с кровати, того самого, что толкнул меня сегодня, зовут Гусев, не нужно даже гадать, какая у него кличка. «Лежать, Гусь!» – тычу в него двумя пальцами вытянутой руки, и он, загипнотизированный, подчиняется. А потом выбираю того, кто мне кажется заводилой, – парня с приплюснутым лицом бульдога, и говорю, обращаясь только к нему, – говорю громко и с расстановкой:

– Слушай, ты, йоршик (ха, при чём тут ёршик-то, каким таким местом он на него похож?), если ещё раз Рома расстроится из-за тебя, то ты расстроишься до поноса в трусах.

Публика в постелях офигевает, а я разворачиваюсь, подобно мачо в голливудских фильмах, и вдруг вижу перед собой Людмилу, залетевшую в палату, как моль на яркий свет.

– Что вы делаете ночью у мальчиков? Вам не стыдно? – тон жёсткий, ехидный.

Я строю невинные глазки и пытаюсь проскользнуть мимо неё в свою палату, но она железным голосом командует:

– На веранду марш! Вы наказаны и будете стоять там, пока не осознаете свой проступок!

Вот те на! И здесь то же, что и в школе, не успела приехать, как сразу записали в разряд отстоя. Факин шит!

– Людмила Петровна, извините, я не знала, что вы не замужем, – выдавливаю из себя.

И это надо было видеть: она побледнела, сжала губы плотно, как я обычно делаю, когда пытаюсь удержаться от очередного плохого поступка, а потом резко указала на дверь:

– На веранду!

Плетусь на веранду и чувствую себя полной идиоткой. Обидно. По сути, я выполняла вожатские обязанности. Надо было ввязываться? Сами бы справились. Первый день – и два прокола. И всё с Людмилой. Теперь она на меня взъелась, точно как Лия Васильевна. Словно выбирала себе врага и вот нашла. Судьба у меня, видно, такая – всё время косячить. Умеют же люди быть обходительными и держаться серьёзно как-то, по-взрослому. Эх!

Смотрю в окно на ночное небо и думаю, какой я противоречивый человек: только что совсем не хотела лежать в постели, тем более спать. А когда запретили делать это, вроде бы неплохо и полежать сейчас; наверное, Адель с Эдитой шепчутся, рассказывают о себе, о школах, в которых учатся, обмениваются впечатлениями…

– Добрый вечер, Юлия! Дышишь ночной свежестью?

Я вздрогнула, так было неожиданно, вожатый вошёл неслышно и встал у окна рядом со мной.

– Нет, Роман Анатольевич, я наказана. Только я не Юлия, я – Джулия.

– Прости, но так написано в бумагах.

– Это по документам.

– А-а-а, – протянул он с пониманием.

– Роман Анатольевич, а я не курю, – сказала я зачем-то невпопад.

Он не удивился:

– И я не курю, глупо за свои же деньги гробить здоровье. Правда?

– Правда. Это я к тому, что у нас в школе девчонки курят, а если не куришь, значит, ты человек второго сорта.

– Глупости, люди не делятся по сортам. Они бывают разные: добрые или злые, успешные или неуспешные…

– А вы успешный? – поторопилась перебить я.

– Пока невезучий, – он ухмыльнулся. – Должен был этим летом уехать на работу в американский лагерь в Техасе, но мне отказали.

– Из-за возраста?

И зачем я это спросила? Вот дура! Но он не обиделся:

– Они не объясняют причины, просто не дали визу и всё.

– И тогда вы решили назвать наш отряд «Техасом»?

– Да, Техас – это моя мечта!

– А моя – Голливуд, это где-то рядом.

Я улыбаюсь. Звёзды перемигиваются мильонами глаз и манят меня через Вселенную. Светящиеся звёзды, вы знаете, что я чувствую!

– Не повезло американцам! Зато повезло нам! – хитро глянула на Романа.

– Спасибо за комплимент. Не верю, но приятно, – улыбнулся в ответ вожатый.

Некоторое время мы стояли молча. Иногда не обязательно много говорить, молчание может сказать намного больше – например, о том, что в этот самый момент между двумя людьми зарождается доверие.

Моя американская мечта нарисовалась на небе звёздами штатовского флага, и я вспомнила, как после Нового года Лизка подбила меня написать статью, которая называлась задиристо и смело – «Пять причин, по которым я хочу покинуть Россию». Я была уверена, что откровенные смелые тезисы вызовут дискуссию и непременно прославят меня как автора. Статью я забросила в редакцию республиканской газеты, а она вернулась бумерангом обратно и долбанула меня по мозгам, поскольку я по дурости и неопытности подписалась настоящим именем, да ещё и школу указала. Произошёл скандал, не международный, конечно, а локальный, внутришкольный. Дискуссии не случилось. Директор сделал внушение нашей классной, классная объявила на родительском собрании, что мой необдуманный поступок лёг пятном на репутацию школы. Отношение ко мне сразу же изменилось: Хрулёва и другие овощи при виде меня демонстративно отворачивались и шептали вслед какие-то гадости. Удивительно, но основная мысль статьи, которую я тупо выразила в заголовке, так никого и не взволновала, все почему-то решили, что я по злобе охаяла школу и учительский коллектив. Никто не пожелал выслушать мои объяснения; приговор был вынесен, а «преступнице» отказали в последнем слове. Есть подозрение, что никто так и не прочёл толком мою заметку. Один лишь папа почему-то остался доволен. «Юлька, ты вся в меня. Учись держать удары, в тебе задатки настоящего журналиста», – сказал он и добавил, что гордится мной. Это меня тогда здорово поддержало и укрепило в мысли стать главным редактором журнала. А приговор привести в исполнение так и не удалось. Когда на классном часе Лия Васильевна предложила осудить проступок «одной из наших учениц», с задней парты раздался уверенный басок Севы, отчаянного баламута и двоечника, слаломиста-горнолыжника и моего верного друга: «А мне насрать, Джулия – мой друг!» Классная оторопела от Севиной наглости, наступила минутная пауза, хоть рекламу включай, и тут произошло такое, отчего я потом долго смеялась: Лизка, которая всегда ловко увиливала от наказаний за наши совместные шалости, в наступившей тишине робко произнесла: «И мне…». «Что “и тебе”?» – удивилась классная. Лиза встала из-за парты и, глядя в пол, дрожащими губами закончила: «Насрать». Лия Васильевна собрала вещи и вышла из класса. Тыковка было дёрнулась за ней, да Вова, сидевший сзади, придержал её за косы: «Тпру, лошадка!» Через неделю об инциденте предпочли забыть и всё пошло по-прежнему.

Я рассказала эту историю Роману, и мне было приятно, что в первую ночь моей новой жизни со мной рядом старший товарищ, который умеет слушать.

– А что это за пять причин? – спросил он, когда рассказ был закончен.

– Да так, глупости, вам не понравится, не хочется вспоминать сегодня. Может, в другой раз?

– Ну вот, заинтриговала… Это как ребёнку показать конфетку и не дать, – разулыбался Роман. – Скажи, Джулия, а если б сейчас упала звезда с неба, какое бы чудо ты загадала для себя?

– Я бы не хотела чуда, – ответила я, – чудес мне на сегодня и так хватило. Я бы хотела, чтобы хоть кто-то из взрослых наконец-то научился понимать правильно мои чувства, дела и поступки. Можно, я буду называть вас Рома?

– Только между нами, Джулия, – Роман протянул мне руку. – А теперь иди спать, я освобождаю тебя от наказания.

Я вернулась в палату счастливая. «Я очень ценю доверие и не подведу тебя, Рома! – шептала, засыпая. – Dream sweet dreams for me, dream sweet dreams for you».

 

 

3

А утром Людмила устроила нам мелкую пакость. Не сама, конечно, а через подлую Тыковку, которой места по понятной причине в палатах не досталось, и она заселилась в вожатской в качестве «адъютанта её превосходительства»; вела себя так, словно она командир отряда, хотя никто её на эту должность не выдвигал.

– Хрулёва, назначьте на сегодня дежурных, – донёсся из-за дверей недовольный голос, едва прозвучал подъём.

Сомнений не было: первое и самое ответственное дежурство выпадало на нашу троицу. Дежурство заключалось в том, что, пока все идут на зарядку, мы моем корпус – полы на своей половине. После того как зарядка закончится, нужно поспешать на завтрак, а потом домывать веранду. Но нам никак не удавалось успеть: все мешались, ходили взад и вперёд за вещами, и мы решили, что сначала домоем, а потом пойдём завтракать.

Старательно исполнив обязанности, радостные и довольные, вбежали в столовую. Не зря говорят: «Голод – лучший повар», – с каким наслаждением вдыхали мы ароматы простенького лагерного омлета и какао! Однако повариха на раздаче оказалась не в настроении и решила свредничать. «Опоздали, фиг чего получите!» – таков был смысл её неожиданной брани. Что и говорить, подобного поворота событий мы никак не ожидали и в недоумении уставились на нашу вожатую, которая была здесь же, но она сделала вид, что ничего не заметила, и даже не попыталась заступиться за нас.

Мы вернулись в палату понурые и несчастные. Честно, слёзы на глаза наворачивались, так обидно было. И тут, смотрю, девчонки из палаты, ничего не говоря, стали скидываться: у кого был зелёный лук, у кого – карамель, у кого-то кусочек хлеба завалялся. Подумать только, никогда я не ела ничего вкуснее зелёного лука с карамелью! С благодарностью я смотрела на девчонок из нашей палаты. Вот Ася, пигалица с короткой стрижкой типа «я у мамы дурочка», которая раздражала меня тем, что никогда не расставалась с наушниками, слушала отстойную музыку, при этом каждые полтора часа звонила матери и громко, чтобы все слышали, докладывала, что с ней происходит, не забывая повторять, как хорошо ей в лагере. И сразу же по приезде портрет мамы на тумбочку поставила. (Я посмотрела как-то внимательно, не взрослая женщина, а девушка невзрачная на фото, и улыбка неестественная, натянутая – так бывает, когда фотограф просит улыбнуться.) А при всём при том не скажешь, что Ася маменькина дочка. Конечно, она доставляет определённые неудобства, зато сколько в ней скрытых достоинств! Или вот взять Алсушку – совсем неприметная девчонка, переживает, что у неё волосы редкие, и завидует мне. А если разобраться, то совсем и не редкие, просто тонкие очень. Веснушек, конечно, у неё могло бы быть и поменьше, но я читала, что некоторые парни от этих рыжих крапинок прям с ума сходят. Так что, как говорится, всё относительно. Я жевала карамель с зелёным луком и понимала, что теперь мы связаны одной цепью, никогда я не предам новых подруг, а если кто попытается их обидеть, то, как волчица, перегрызу обидчику глотку.

«Для начала Людмилу будем игнорировать – не замечать её и не слышать», – предложила я план мести. А насчёт Ромы договорились так: если он попытается проявить строгость – будем слушаться и притворяться, что безумно боимся его.

Наш план был донесён до мальчишеской палаты и утверждён на высшем уровне самим Йоршиком, которого я так нелепо короновала на царство. Светило в окно утреннее солнышко, и настроение поднималось.

 

***

– Адель, что такое любовь? – задала я Лизкин вопрос подруге. Она ответила не задумываясь и совершенно по-философски: «Любовь – это игра, исход которой либо осчастливит, либо навсегда оставит боль в сердце». И где только набралась такого?

– Любви нет, – вмешалась Эдита. – Её придумали себялюбивые ничтожества, чтобы можно было пострадать и пожалеть себя напоказ.

– Ага, – неожиданно подтвердила Ася, снимая наушники (ох и хитрая бестия, а делает вид, что, кроме попсы, её ничего не волнует), и добавила лукаво: – Потом этих подонков стали называть поэтами и писателями.

– А я бы влюбилась, только не знаю как. И, если честно, то не в кого. Разве что в Романа Анатольича, – расхохоталась Алсу, и веснушки её засветились, разбежались тонкими лучиками. – Давайте попробуем!

– Романа не трогать! – встрепенулась я, и Алсу понимающе возвела руки к небу, вернее – к потолку.

Я посмотрела на неё и помотала головой. «Нет, – сказала я не вслух, а только глазами. – Твои подозрения ошибочны, ничего нет». «Не будем спорить, правда все равно откроется», – её губы также остались неподвижны, но красноречивый взгляд выразил её мысли.

– Что ж, давайте тогда поиграем в любовь, – предложила Адель (она выдумщица и заводила не хуже меня). – Пусть у нас каждый день будет Днём святого Валентина.

Мы с радостью согласились, не предполагая, к каким последствиям может привести неразумный порыв, и с этого момента начали бурно осыпать знакомых валентинками. Наша игра оказалась заразной, быстро вышла за пределы отряда, и вскоре обмен валентинками превратился в повальную эпидемию. Только и разговоров было, кто кому когда и где что подарил. Зараза распространилась и на персонал. Как мало, оказывается, нужно людям для счастья. Подумать только, старший вожатый Жора с восторгом рассказывал, как за один день получил пятнадцать валентинок, раскладывал их на столе и хвастался незамысловатыми сокровищами. Людмилу мы не любили, но и она каждый день получала валентинки. И эти валентинки были потрясающе красивы, у меня не хватило б ни ума, ни фантазии их так разукрасить. Конечно, подозрение пало на Тыковку, но трём «А» – Адель, Алсу и Асе – удалось подсмотреть тыквенное производство, и стало понятно, что уровень её художественных возможностей не позволял изготовлять шедевры, которые получала вожатая.

Тем не менее, всё было прекрасно, пока не случилось нечто, повергшее меня в смятение. Однажды ночью я проснулась от плача. Оказалось, что Адель, чья кровать находилась рядом, тихо рыдала в подушку. Испуганная, я дотронулась до её плеча и спросила:

– Кто тебя обидел?

Она приподняла голову, заревела ещё громче, а потом сквозь всхлипы пожаловалась:

– Прикинь, кажется, я доигралась. Я люблю его!

– Кого? – удивилась я, искренне недоумевая, поскольку всегда была рядом с Адель и никаких признаков влюблённости не наблюдала.

– Помнишь, вчера прикалывались над парнем из четвёртого отряда в синей футболке?

«Факин шит!» – выругалась я про себя и спросила:

– Тот придурочный лох с выпученными глазами?

– Угу. Видно, моя судьба – влюбляться в одних лохов, – и она снова уткнулась в подушку.

 

***

Всю ночь я ломала голову, как помочь моей несчастной подруге, но заснула, так ничего и не придумав.

Утром после зарядки, как всегда, построение – перед тем как попарно отправиться в столовую.

– Нале-во! – командует Людмила поставленным голосом. Который день мы её игнорируем: пол-отряда поворачивается – кто направо, кто налево, – другая половина будто не слышит: одни шнурки на кроссовках завязывают, другие о чём-то оживлённо беседуют. Вожатая краснеет; кажется, вот-вот взорвётся; она понимает, что это саботаж, но не хочет признавать очевидного и выглядит обескураженно. Старший пионервожатый, глядя на всё это безобразие, прикалывается над Людмилой – похоже, красавец и весельчак Жора – наш союзник. И тут из корпуса появляется Рома, идёт мимо нас, глаза под ноги, и, тихо так чертыхаясь, недовольно бубнит: «Чё встали? Повернулись и пошли», – и дальше себе чешет не оборачиваясь. Уговор помогать Роме срабатывает мгновенно, делаем вид, что жутко боимся его, и дружной колонной маршируем следом:

 

Все в «Берёзке» знают нас,

Лучше всех отряд «Техас»!

 

Не вижу, но чувствую, как Рома смущается и краснеет. Ничего, пусть привыкает к популярности.

Наш отряд идёт вслед за четвёртым, и я наконец замечаю объект поклонения Адельки.

– Как его зовут? – спрашиваю.

– Кажется, Артур, – отвечает Адель.

«Кажется, – повторяю удивлённо. – Действительно любовь, даже имя не уточнила».

– Пирожков, что ли?

– Вряд ли.

– Неужели король Артур? – иронизирует Эдита.

– Ладно, для начала давай привлечём его внимание, – предлагаю я и, как идиотка, иначе не скажешь, начинаю во весь голос орать камедиклабовскую песню: – Артур Пирожко-ов наставит мужу рожков!

Все оглядываются на сбрендившую девчонку – все, кроме самого Артура. Мне уже неудобно как-то, но, раз ввязалась, надо продолжать, успех должен быть где-то рядом.

– Артур Пирожко-ов! – воплю я.

– Больная, что ли? – спрашивает, не выдержав, Гусь.

– Нет, уже лечусь, – успеваю ответить и снова: – Артур Пирожко-ов…

Мои потуги безуспешны, но зато как весело мы дошли до столовой!

После завтрака Людмила объявила, что сегодня в лагере День сказок. Участвуют, разумеется, все, но четырёх девочек нужно направить для костюмированного представления. Этими счастливчиками будут… Надо ли говорить, что Тыковка оказалась среди счастливчиков?

Целый день «белая раса» наряжалась, ходила важной, расфуфыренной и что-то там репетировала. Но нам было не до них, мы в это время готовили важное мероприятие: Аделька должна была создать лучшую в мире валентинку, которая будет в разы красивее тех, что дарит неизвестный поклонник нашей мегере. В обед Адель преподнесёт её своему Артуру, и пусть только попробует не растаять лёд в его сердце. Ах как старалась «палата № 6», в мозговом штурме рождая массу ценных советов! Ах как старалась Адель! Перепробовала уйму вариантов, извела массу бумаги и в который раз, прикусив нижнюю губу, вырисовывала невиданные доселе узоры. Чего только не делает любовь с человеком!

В столовую мы отправились чуть пораньше, поскольку дежурили – накрывали на столы. Здесь и должно было случиться тщательно запланированное чудо. Предполагалось улучить удобный момент, когда Артур появится в дверях, отвлечь внимание его друзей, и тогда Адель с присущей ей девичьей стыдливостью вручит ему знаменательную валентинку. Ах как затрепещет его встревоженное сердце! Ему откроется движение чувств и восторженное дыхание очаровательной поклонницы. Аделька же, прирождённая скромность, поспешит удалиться, но парень удержит её, схватив за руку. «Кто вы, милая девушка? – спросит он. – И чем я обязан такому чуду?..» Примерно таким был сценарий будущего действа. А пока валентинку нужно было спрятать. Разумеется, как оно и бывает в романтических историях, Адель схоронила её на груди, у сердца, в своём бюстике. Нет для валентинки места более надёжного и правильного.

 

***

Пока мы «пахали» в жаркой душной столовой – подметали, накрывали на столы, расставляя посуду, – в несказанно сказочных костюмах, на каблуках, прохаживалась с задранными носами наша элита. Красавицы, что и говорить. Тыковка вырядилась Василисой Прекрасной, а может быть – Премудрой, поскольку на Прекрасную не очень тянула. Задача новоявленных артистов была несложной: встать перед дверьми столовой и загадывать загадки пришедшим на обед отрядам, пропуская к столам только тех, кто даст верные ответы. Какой умник придумал такое сногсшибательное развлечение, можно только догадываться, но представьте: перед столовой выстраивается толпа голодных людей, на столах стынет обед, а никого не пускают. И вот стоит наша красавица Тыквочка перед честным народом и загадки загадывает:

– Сидит девица в тёмной темнице, а коса на улице. Отгадайте, что это?

– Это Людмилу Петровну в вожатской заперли, – ёрничает голодный люд.

Тыковка пытается контролировать ситуацию и загадывает что попроще:

– Сто одёжек и все без застёжек.

– Гардероб стриптизёрши, что ли? – Атмосфера накаляется, и в выражениях никто не стесняется.

Тыковка растеряна, не знает, что делать, а вожатой рядом нет, чтобы помочь.

– Ребята, отгадайте, кто я? – заискивающим голосом Тыковка просит поддержать её игру.

– Баба Яга! – дружно, в один голос вопят ребята, отталкивают её в сторону и звонкими ручейками просачиваются в столовую. И мы, все, которым не досталось таких красивых костюмов, чувствуем себя отомщенными.

Но некогда радоваться мелочам жизни, в ворвавшейся толпе мы ищем предмет наших страданий и активно вращаем головами во все стороны. А вот и он – Oh, you could find better things to do than to break my heart again! А что? В общем-то, неплох кавалер. Жаль, что он сам об этом не знает. Сейчас тебе всё откроется, счастливчик.

– Как ты думаешь, Эдита, может, пора? – спрашиваю.

– Вот сейчас в самый раз, – отвечает та, откидывая со лба слипшиеся от жары чёрные волосы, – пока он не подсел к друзьям, надо перехватывать.

Эдита делает условный знак Асе, Ася – впервые без наушников и даже матери не звонит, дело-то ответственное, – передаёт эстафету Алсу, Алсушка словно ненароком подталкивает Адель в спину. Ещё и ещё раз – сильнее. С укором смотрим на Адельку, у той творческий шок.

– Девчонки, я боюсь, – выдавливает она, – вдруг не возьмёт и надо мной посмеётся.

– Не ссы! – шипим на неё угрожающе. – Складывай губы сердечком и вперёд!

Адель вздыхает и вялыми руками начинает доставать подарок. Но что это? Вероятно, валентинка намокла в жару от пота, и на наших глазах, как в замедленной съёмке, она разрывается пополам. Мы замираем в ужасе, и живописная картинка наша называется «Последний день Помпеи». Мы боимся пошевелиться и округлившимися глазами смотрим на Адельку. Её длинные, густо намазанные тушью ресницы хлопают, как у куклы, хлопают и хлопают, появляющиеся из-под них зрачки неподвижны, и нам становится страшно. «Сейчас она заплачет», – думаю я. Нет, она не заплакала – заревела в рёв, о май гя-ад, на глазах у принца своей мечты. Наверное, так выли сирены над блокадным Ленинградом. Тушь вмиг чёрными молниями пропахала-обезобразила бледное лицо Адель, и напомнила мне она чёрно-белого Элиса Купера, стоящего на сцене в мелькающих лучах юпитеров. Пока мы тормозили, сбежались девчонки из нашего отряда, и увели Адельку в палату, и принялись успокаивать кто как может.

Можно ли успокоить человека, когда у него трагедия? Когда некуда больше жить? Когда отчаяние охватывает, и держит мёртвой хваткой, не давая пошевелиться, и душит… Я теперь точно знаю, что можно. Мальчишки наши, которых мы и за людей-то раньше не считали, сделали это. А было так. Поначалу они, как любопытные твари, заглядывали в нашу палату, но мы их отгоняли. А потом у Адельки пошла кровь из носа. И мы запаниковали. Йоршик первым пробился в палату с мокрым платком, уложил Адель в постель носом кверху и давай оттирать кровь, прям медбрат, трогательно так.

– Кровь – это не страшно, – сказал он. – Не надо бояться.

– Лёра, – позвал он Валеру Васильева, длинноволосого прыщавого парня, – ну-ка, дай мне по носу.

А Лёра с виду – прирождённый дантист, попадёт по зубам – не соберёшь. Он даже не удивился неожиданной просьбе, по-китайски сузил глаза и резким выпадом – привычное дело – нанёс короткий удар. Кровь из разбитого носа потекла на пол. Девчонки отскочили в стороны и молча таращились на придурков – не каждый день творческий шок настигает дважды в течение часа. Лёра, довольный произведённым эффектом, попросил:

– Я тоже хочу кровь из носа.

Йоршик аккуратно исполнил просьбу. Что тут началось!

– Я тоже хочу кровь! – длинноногий Гусь склоняется к щупленькому Гоше и с удовольствием принимает пару тумаков.

И пошла цепная реакция. Вскоре все мальчишки стояли перед Аделькиной кроватью, с гордостью демонстрируя расквашенные носы и размазывая кровь по щекам.

– Это вы для меня? Чтоб поддержать? – Адель уже не ревела, она успокоилась и погладила Йоршика по разбитому носу. – Не надо было, – улыбнулась она.

Её улыбка вывела нас из оцепенения, все радостно загалдели. Ася схватилась за телефон и стала названивать матери, а Гусь, довольный, помчался куда-то мимо меня, и я не удержалась от искушения: совершенно автоматически выставила ножку, надеясь, что он заметит и перескочит, но он не перепрыгнул, зацепился и «взлетел», смешно размахивая руками, как крыльями, а потом рухнул подстреленной птицей. Это был явный перебор с эмоциями – я убежала и спряталась. Так, на всякий случай. Мы подростки, мы сначала делаем, а потом думаем. И ещё у нас бывают прыщи.

 

***

Перед ужином пришёл Роман. Посмотрел на разбитые физиономии, неодобрительно покачал головой. Потом заговорщицки подмигнул и сказал: «Будем делать флешмоб – самый современный способ повеселиться самим и повеселить других». Мы окружили нашего любимца: «Это как?» Оказалось, всё просто: во время ужина он даст команду, и мы, девчонки из пятого отряда, разбежимся с вытаращенными глазами по столовой с криками: «Хомячка не видали?» – будем наблюдать глупую реакцию на нашу выходку и, по всей видимости, веселиться.

Стали представлять, как это сделать лучше, и начали готовиться, чем совсем отвлекли Адель от грустных мыслей. Мне спутали волосы, навтыкали туда разный мусор, да и другие выглядели так, словно они только что из психушки, и в таком виде отправились в столовую.

Поужинали первыми второпях и стали ждать. Распределили, кто побежит к младшим отрядам, кто к старшим. Наконец настал час «Ч». Мне зачем-то сунули в руки книгу, которая называлась «Страх». Жду. И вот Рома поднимает поднос, неожиданно роняет его на пол и кричит кодовые слова: «Клетка открыта!» И в этот миг мы бросаемся в разные стороны с криками: «Хомячка не видали?» Это я думаю, что все бросаются в разные стороны, на самом деле мои подруги струхнули и дружно побежали к малышне, одна я рванула к старшикам. Как идиотка! Некоторые включались сразу и подыгрывали, кто-то реально верил и не врубался, а один парень на стул встал – от страха, как он сказал. Я от волнения плохо соображала, и чёрт меня дёрнул добежать до вожатского стола и спросить у мирно ужинавших взрослых: «Вы хомячка не видали?» Они дружно повернулись ко мне. Никто не веселился, и – о май гяд! – на меня с насмешкой смотрела Людмила:

– И вы участвуете в этой безвкусице, Юлия? Кто придумал эту дрянь? – глаза вожатой искрятся, как у кошки перед «Китикэтом».

Хлёсткие слова – будто пощёчина, и я краснею.

– Меня зовут Джулия! – отвечаю дерзко и, расстроенная, плетусь к своему столу.

На этом флешмоб, в общем-то, и закончился. Я пришла в себя, когда услышала смех подруг, обсуждавших веселье, восторгам не было конца. Рома беседовал за соседним столом с каким-то крупным мужиком в серых брюках и белой рубашке – начальником лагеря, наверное, – наши взгляды встретились, он улыбнулся и помахал мне рукой. У меня отлегло от сердца, это был хороший знак.

 

 

4

Ночью не спалось. Духота в палате. Ждали, пока мальчишки за стеной угомонятся. Наконец у них всё стихло. Похоже, заснули. Выждали ещё минут десять-пятнадцать.

– Что, пойдём? – спросила Адель.

– Пойдём! – откликнулись мы дружно.

Ася, правда, струхнула, и её решили оставить на шухере. Ну ладно, пошли. Потихонечку прокрались к мальчишкам. Для начала обмазали их зубной пастой и думаем: «Это же слишком примитивно. Что бы такого ещё сделать?» Потом перепутали обувь, связывая её вперемешку шнурками. С собой у нас были иголки и нитки, и всё, что из одежды находили в темноте, старательно сшивали вместе. Под конец натянули между кроватями верёвки. И вдруг в самый ответственный момент Гусь, рядом с которым я как раз суетилась, просыпается, приподнимается и садится на кровати. Мы замерли. А он громко так: «Мы балдеем». И тут же плюх – и обратно спать. Обошлось! Но столько страху пережили!

Где-то в четыре утра или даже в пять последовал ответный визит. Видимо, кто-то из мальчишек проснулся, обнаружил диверсию. И хотя мы ожидали коварных действий «противника» и старались не спать, сон нас всё же сморил. И мы проснулись только оттого, что они топали как слоны. Но у мальчишек с фантазией было плохо, поэтому они в основном намазали девчонок пастой, а кому-то ещё и одеяло испачкали. Мы с Аделькой довольные такие: «А нас не намазали!» А потом вдруг как стало стягивать кожу на лице! – мы поняли, что жестоко ошиблись, и пошли умываться. В пять утра. В это время старший вожатый Жора возвращался откуда-то, на нас посмотрел – хах! – и в восторге вытянул большой палец: «Во!»

В результате ночных мероприятий все проспали и опоздали на зарядку.

 

***

Людмила злилась, и её новая выходка оказалась, мягко сказать, подлой. Мелкие гадости, я думала, – удел стервозины вроде Тыковки, но никак не взрослого человека, а тем более вожатого. Но обо всём по порядку.

В очередной безумно жаркий день нам выпало играть в пионербол с командой соседнего лагеря, находившегося совсем неподалёку. Назывался он незамысловато и совершенно антонимично нашему – «Дубки».

Мы пошли туда пешком. Это километра четыре, наверное; в принципе – недалеко, если б не бурная бессонная ночь. Команда была большая, в неё ещё запасные входили, и группа поддержки, и вожатые, разумеется. Нас с Аделькой, единственных из пятого отряда, включили в сборную, все остальные девочки были старше – из второго. Они сразу же стали относиться к нам надменно-презрительно и попросту делали вид, что не замечают нас. Меня это бесило, но Адельке было наплевать, она играла неплохо и всеми силами старалась попасть в команду. К сожалению, я поздно поняла почему, иначе бы не согласилась на авантюру. А ларчик открывался просто: её Артур репетировал с группой поддержки. Так она, дурочка, решила выпендриться перед ним!

Нас встретили, напоили-накормили. А потом произошёл этот самый злополучный «дружеский матч», после которого старшики, эти двуногие ничтожества, прозвали нас неудачниками, заклевали совсем. Хотя, если честно, то они и сами не в меньшей степени были виноваты в провале игры. С самой первой партии старшие девочки повели себя так, будто нас и не было на поле. Понятно, что в такой ситуации Адель было трудно отличиться. И, хотя ей и удалось заработать несколько очков, это её не устраивало: кумир стоил большего зрелища. «Дубы – на гробы!» – старалась наша группа поддержки. «А берёзы – на кресты», – парировали дубковцы-дубкари-дубкачане, и первую партию мы сдали поразительно быстро. Во второй, помню, носилась как сумасшедшая за мячом, словно в собачки играла. И вот вижу, как умопомрачительный кручёный мяч мчится на меня через сетку, и я ловлю его. «Сюда мяч!» – орёт белобрысая Маринка из второго отряда, но я отпрыгиваю в сторону и ловко мимо этой стервы делаю передачу моей подруге – пусть наконец блеснёт. Мяч летит к ней, но Адельке не до игры, её взор где-то там, за площадкой, у зрителей, где Артур. Мяч бьёт её по лицу, и зрители стонут. «Эх ты!» – это голос Артура. Я смотрю на побледневшую Адель, её надо менять, она больше не соображает, упрёк любимого человека сковал её движения, глаза пусты и бессмысленны. «Замените её!» – ору я гневно, и все смеются. Непонимающе смотрю на судей, мне показывают счёт. Всё! Игра сделана. Я – лузер… Мои слёзы капают, как с неба дождь.

Обратно шли через Дёму – речку не очень широкую, но глубокую. В жару оказаться рядом с рекой наслаждение: воздух пропитан свежестью, и дышится легко, о проигрыше стараемся не думать. «Залезть бы сейчас в реку», – думаю, когда достигаем пляжа. И вдруг ребята весело бросаются в воду – смех и брызги, – Людмила совсем не препятствует «безобразию». Оказывается, она всех предупредила о том, что мы пойдём на Дёму купаться, а нам с Аделькой ничего не сказала, и у нас купальников-то нет с собой. «Почему?» – негодую я. А она: «Я всем говорила, надо было слушать». Нам очень обидно. Людмила, наверное, злорадствовала. И мы как оплёванные пошли в лагерь самостоятельно. Хотя что это я вру? Очень быстро нас догнал Рома. Не стал из-за нас купаться, догадалась я. Долго шли молча берегом реки. «Смотрите!» – остановился Роман, и мы увидели маленькое чудо: дикая уточка вывела на прогулку утенят, и они плыли плавно, размеренно и почти бесшумно, и только один непослушный утёнок в конце процессии восторженно бил по воде крылышками. Мы с Аделькой посмотрели друг на друга и рассмеялись, но не оттого, что утёнок был такой смешной, нет, – Рома, с открытым ртом уставившийся на выводок птенцов, был необыкновенно забавен. И правда, Рома, куда деваются утки, когда вода замерзает?

 

 

***

Вечером, после ужина, позвонила Лизка из Египта. Я ей обрадовалась очень, бросилась рассказывать, что у нас здесь творится, но она не слушала, а щебетала своё: в Египте ей скучно с родителями, Египет – отстой, антицивилизация, цивилизованная страна – Америка, а Россия где-то между Египтом и Америкой, лучше бы она сейчас была со мной в лагере. Да, вместе мы бы проучили Людмилу, нам не впервой. «Но зато сколько здесь чёрных и смуглых, – трещала Лизка, и я разулыбалась: она помнит о моих предпочтениях. – Я записала несколько контактов, мы потом по скайпу с ними свяжемся, тебе понравятся. Особенно этот мулат с Ямайки!» Проговорили долго, пока мобильник не вырубился.

Ночью опять не спалось. Аська втихаря разговаривала по телефону. А мы стали рассказывать страшилки. Я же будущий журналист и сочиняю их с ходу. Про чёрную руку из тумбочки, еду из человечины в пирожках столовских и прочую ерунду. Особенно удавались истории про инопланетянина – директора лагеря, в котором каждую ночь пропадал ребёнок в течение смены, по одному из каждого отряда, а в двадцать первый день… Честно сказать, я не запоминаю эти дурацкие истории. Зачем? Когда просят повторить и напоминают сюжет, я искренне удивляюсь. Неужели это я рассказывала? Никогда такого не слышала! Нарассказывались, в общем, страшилок про руки-ноги эти чёрные, и тут в туалет всем срочно понадобилось. Кто-то шёпотом: «Я боюсь». Ей: «Да ладно, пойдёмте все вместе». Пошли гуськом по дорожке среди деревьев, фонари не горят, подходим к туалету, и в самый ответственный момент кто-то слово любое паническим голосом произносит – и все с воплями оглушительными назад. И так несколько раз. А в туалет-то хочется. Тогда мы с Аделькой завернули под окна к Людмиле, а у той свет горит, и слышим голос её в раскрытое окно – говорит с кем-то, говорит об Асе: «Бедная девочка, отец всё время на севере, растёт одна с бабушкой». Мы так и замерли. «А мать?» – спрашивает невидимый собеседник. – «Матери нет, бросила её сразу же после рождения». Дыханье перехватило – смотрим с Аделькой друг на друга ошарашенно. А с кем же тогда разговаривает Ася каждые полтора часа? Нам становится страшно. А ведь мы ни разу не слышали, как звонят Асе, зато она трещит в телефон безостановочно. Не иначе как шиз?

– Представляешь, она звонит целыми днями несуществующей матери? – Адель глубоко задумалась. – А ты давно звонила маме?

– Давно.

Вернулись в палату, достали из тумбочек телефоны и пошли на веранду звонить.

– Что случилось, ребёнок? – голос мамы спросонья встревоженный.

– Извини, что поздно, захотелось сильно услышать твой голос. Я люблю тебя, мама.

– Милый ребёнок, и я тебя люблю сильно!

– Мам, когда приедешь, привези с собой фото – то, где вы с папой. Хочу, чтобы вы были всегда со мной.

Когда мы вернулись, Аська ещё не спала: «Девчонки, в воскресенье моя мама приедет». Мы хранили трагическое молчание и только кивали понимающе. It gets harder every day, I don't know what to do.

 

 

5

Девки со второго отряда достали. Прохода не дают. Им лишь бы обсмеять людей, а сами-то ничуть не лучше. Вот и сегодня утром Маринка пытается позорить нас с Адель. Опять при Артуре – между нами, тупом баране, который так и не откликается на крик израненной души, – Адель скукожилась и всё стерпела, типа справедливо. Но я решила позлить мерзавок.

– Хотите тюльпанчик? – спрашиваю невинным голосочком.

Они не были готовы к нестандартному мышлению. «Компьютеры» старого поколения сразу же и глюкнули, что-то не срослось. Ушли в непонятках. А всё же просто, если смотреть приличные фильмы. «Девять дюймов», к примеру. «Хотите тюльпанчик?» – означает «вам конец, готовьтесь к смерти».

– Давай наплюём в их еду, когда будем дежурить в столовой, – шепнула Адель, терпеливо снеся обиду.

– Нет, – отрезала я твёрдо и продолжила довольно патетично: – Ты сейчас девушка в любви и не имеешь права опускаться до подлостей, иначе ожесточится сердце твоё. Но знай, что месть наша будет ужасной!

– Господи, помоги нам! – закончила Адель, возвела к небу ясные очи и развеселилась.

Я нахмурила брови: не больно-то люблю такие шутки. Но тут взошло солнце, и я сказала: «Всё в порядке!»

 

***

Середина лета, экватор. Про день Нептуна я была наслышана от подружек, которые в лагере не в первый раз, и всё мечтала поучаствовать в нём. Но ответственными назначили наших врагов – второй отряд. Что и говорить, мы им завидовали. Только представьте: каждый день в тихий час, когда мы вынуждены были притворяться спящими, они ходили на Дёму и репетировали – девчонки должны были изображать русалок. Они хвастались потом, что им разрешают купаться.

И вот настал долгожданный день; чуть ли не после завтрака «актёры» убежали на генеральную репетицию, а праздник должен был состояться сразу после тихого часа. Счастливые русалки были с глубоко подведёнными глазами – наверное, не одна коробка вожатских теней пошла на их, так сказать, макияж, – с зелёными волосами-париками из марли, крашенной в зелёные тона. И вот они, значит, умчались. Нам ничего не оставалось делать, как дожидаться окончания тихого часа. Но к назначенному времени небо, бывшее до того безоблачным, неожиданно затянулось тучами, стало темно, и когда тихий час закончился, полил не то что дождик, а настоящий ливень сплошной стеной, какой редко бывает, – просто ни словом сказать, ни пером описать. В это время мы были на полднике в столовой, откуда местность от Дёмы до лагеря хорошо просматривается, и стали свидетелями необыкновенного спектакля: со стороны реки по грязной дороге бежали силуэты всякой нечисти – русалки, водяные, омутники – причём с них, когда они добежали до столовой, текло по волосам и лицам нечто зелёное и синее, всё это размазывалось... Они стояли босиком в столовой, грязные с ног до головы, несчастные такие. Простите меня, но не смеяться было невозможно. Рома веселился с нами, хоть и сдержанно, Жора откровенно валялся – так его трясло. Людмила, естественно, нас не одобрила. Опозоренных русалок отправили в душ отмываться, а хохоту хватило до конца смены. Нечего и говорить, что праздник не состоялся, зато мы были отомщены и утешились зрелищем.

 

***

После отбоя к нам в палату явился старший вожатый Жора. Оглядел всех озорным глазом и ткнул во всех поочерёдно пальцем:

 – Ты, ты, ты, ты и ты – вы будете диверсантами. – И больше ничего не сказал.

Мы поломали головы – что бы это значило? – и уснули, а утром вроде ничего не происходило такого, из ряда вон выходящего, все пошли на завтрак, весь лагерь, как обычно. И только в столовой узнали, что сегодня «Зарница».

По рассказам, раньше в лагере «Зарница» проводилась обычно для галочки. Но в этот раз, похоже, всё было по-другому. Отряды ещё завтракали, когда к нам с заговорщицким видом подошёл Жора и, подмигнув, громким шёпотом приказал: «Диверсанты, выходите!» Мы вышли. А столовая, она рядом с воротами. У ворот стоял грузовик с толстым брезентовым тентом. «Диверсанты, залезайте!» – скомандовал Жора. И в тот момент, когда кто-то успел залезть в кузов, а кто-то ещё лез по лесенке, машина почему-то тронулась с места, оставшихся двух-трёх человек буквально закинули внутрь. Всего нас было человек пятнадцать-двадцать диверсантов, включая Жору. В машине сидела врачиха с чемоданчиком и ещё несколько взрослых из администрации лагеря. Не успел наш грузовик вырулить за ворота, как раздались громогласные вопли: «Лагерь, вставай, в ружьё, диверсанты смылись!»

Нас повезли к озеру с загадочным именем – Акманай. Туман ещё стоял над землёй, и место там влажное, росистое было. Ладно ещё мы в куртках – на них тут же какие-то погоны нашили, а потом всех собрали в кружок и объявили: «Вот вам флаг, вы его должны хорошо спрятать». И сами мы должны были спрятаться. А в этот момент было видно, как в лучах только-только поднимающегося солнца вереницей продвигается в нашем направлении весь лагерь. Мы маялись минут сорок, не зная, чем заняться, даже присесть некуда – до того сыро, но скоро туман начал потихоньку подниматься выше, рассеиваться, и взошло ярко-красное солнце.

Мы с нетерпением ждали, когда же эти дойдут до нас. И когда первые преследователи подошли достаточно близко, последовала команда: «Диверсанты, прячьтесь!» Мы с Адель спрятались в ложбине, поросшей кустарником, куда с трудом, кряхтя, спустились, не больно-то и хотелось хорониться в мокрой траве. Залегли в каком-то болоте. Остальные тоже разбежались, кто за дерево, кто куда. И в это время нас накрыла волна лагерников. Они неслись с воплями, причём несколько человек промчались чуть ли не по нашим головам, перепрыгивая через нас. Мы слышали там и сям голоса, что этого поймали, того поймали. Нам уже и сидеть-то надоело – думали, скорей бы всё закончилось. Но, к нашему удивлению, несмотря на то, что безумное стадо через нас промчалось, нас не обнаружили. Неожиданно возник Артур, поглядел направо и налево, Адельку в упор не видит. «Аделька, тебе пора сдаваться, – пошутила я, – вряд ли он способен самостоятельно найти своё счастье». Прошёл совсем рядом Роман, скорее всего, заметил нас, но он свой и поэтому не выдал. Людмилины туфли-тапочки появились неожиданно прям перед моим лицом, я уже хотела подняться, однако вожатая сделала вид, что смотрит в другую сторону, – понятно, ей приятно, что мы валяемся в мерзкой грязи, хочет продлить удовольствие. Так мы пролежали больше двадцати минут, пока из мегафона не раздался трескучий голос Людмилы: «Диверсанты, выходите!» Мы вышли – нас оказалось человек семь не пойманных, – вышли, как законопослушные граждане, и тут Людмила объявляет ехидно: «Вы арестованы!» Что за фигня? Не может она без подлостей. «Вы нарушаете конвенцию», – возмутился было Жора, но неожиданно заткнулся, увидев выставленный средний палец Людмилы. И как ей не стыдно, она же вожатая! Мы были условно связаны и условно отконвоированы. Флаг так и остался не найденным – никто из диверсантов так и не вспомнил, где его спрятали.

К этому времени гвардия безумно проголодалась, поэтому все были рады полевой кухне и… о нас моментально забыли. Забыли обо всём. Но «диверсантов» не обделили: принесли чай и кусочки сыра – кстати, нет ничего вкуснее лагерного чая, который готовится в полевых условиях; возле будки начальника лагеря, рядом с выходом, росли кусты малины и смородины, и вожатые никогда не забывали брать с собой веточки для заварки; когда в котле на костре всё это закипало, получался чай, изумительный по аромату.

Все лопали так, что за ушами трещало. Не успели мы дожевать последний кусок, как к нам опять подкрался Жора и шипящим змеиным шёпотом сказал: «Диверсанты, вам устраивается побег». Нас опять забросили в машину. При этом оказалось, что лагерная элита, которой не хотелось переться обратно пешком, заняла большую часть кузова, так что нам, диверсантам, скамеек не хватило и пришлось сидеть буквально друг на дружке. И тут вожатые стали вопить: «Диверсанты удрали, диверсанты удрали!» Но публика на это чихает и продолжает обедать, всем по барабану и никто за машиной не бежит.

Мы едем, едем и вдруг чувствуем, что начинаем задыхаться, – представьте, солнце печёт адски, брезент у машины раскалился, а народу внутри как сельдей в бочке. Сначала крепились, потом кому-то стало плохо, медичка достала чемоданчик с лекарствами, стала искать нашатырный спирт, а потом как закричит: «Режьте брезент!» Пока была суматоха, я смотрю, у неё в чемодане пузырьки с зелёнкой болтаются, – а зелёнка в лагере вещь полезная, – я незаметно прибрала их себе в карман, авось пригодятся.

Нас довезли до боковых ворот. Мы были счастливы, что наконец-то выгрузились, и ничего больше не хотели, никакой «Зарницы». Но нам говорят: счас массы пойдут на штурм, а вы должны защищать ворота. Ну ладно, остались у ворот – ворота двустворчатые, в которые машины проезжают в столовую. И вот с воплями припёрся лагерь, причём ор слышался далеко, за километр. Без ропота и сомненья мы заняли оборону. И когда уже поклялись друг другу биться до последнего – победа или смерть, – толпа равнодушно прошла мимо нас, никто на штурм не пошёл. Зачем, если есть другие ворота? На этом «Зарница» и закончилась. Нам потом завидовали все: мол, вы катались целый день, а мы мотались туда-обратно. Честное слово, сидеть как мокрые курицы в грязном овраге, а потом задыхаться в душегубке грузовика было ничуть не лучше.

 

***

Людмила объявила, что первым делом идём в душ, и отправила нас в палату за банными принадлежностями. Мы уже почти собрались, когда в комнату залетела деловая Тыковка.

– Ася, ты завтра дежурная! – сказала громко, чтобы и мы услышали.

– Я не могу, – встрепенулась та, губы у неё задрожали от волнения. – Завтра ж родительский день, ко мне мама приедет.

– Надо говорить только правду, враньё твоё никому не нужно. У тебя нет мамы.

Тыковка взяла с тумбочки фотографию Асиной мамы, отшвырнула её с презрением, а потом неожиданно вырвала из рук Аси телефон и протянула нам:

– Вы думаете, она все время звонит маме? Посмотрите, она даже номер при этом не набирает.

Тыковка торжествовала и смотрела на нас неуютным взглядом скорпиона, убивающего исподтишка. Первой опомнилась скромная Алсушка. Одним молниеносным движением она стащила простыню с кровати и набросила на Тыкву. Мы повалили «членистоногую» на пол и задали ей баню:

 

One Two Three Four Five Six Seven

All good children go to heaven...

 

***

Собрались и идём за Людмилой в душевую. «Дрянь! – думаю. – Рассказала всё Тыковке». Ася бледна, Эдита в эмоциях и плачет, стараясь скрыть слёзы длинными чёрными локонами. Пока идём, незаметно передаю Адель пузырьки с зелёнкой.

– Я отвлеку Людмилу, – шепчу ей, – а ты вольёшь ей это в шампунь.

Адель кивает, она понимает с полуслова. Хорошо б, конечно, и синьки добавить, да где её возьмёшь сейчас в лагере?

Раздевшись, заходим в душевую, Людмила мешкает, а когда появляется в дверях, я делаю знак Адельке и… замираю с глупо вытаращенными глазами, вмиг задохнувшись, как от неожиданного удара: май гяд – вместо угрюмой очкастой мымры в проёме светится, улыбаясь, Людмила, волосы, вечно прибранные назад в лошадиный хвост, распущены и каскадами льются на плечи и грудь, фигурка – вылитая леди Мадонна, и кожа не загоревшая, а природно смуглая, она чертовски эффектна, и я это понимаю.

– Что с тобой, Юля? – подошла ко мне и дотронулась до лба рукой. – Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да… Нет… – теряюсь, не зная что сказать, понимаю, что надо как-то отвлечь вожатую.

Аделька уже юркнула с шампунем обратно в раздевалку и сейчас колдует над ним. Что ж сказать-то, надо тянуть время. «У вас шикарная тёмная кожа, как у негритянки…» Нет, не пойдёт, это мне нравятся негритоски, а она может обидеться. «У вас чисто модельная фигурка. Зачем же вы одеваетесь так стрёмно?» Не, «стрёмно» тоже не подходит…

– Там… там… – постепенно прихожу в себя, – там дырка в стене (показываю, не глядя, куда-то в сторону), мальчишки подсматривают…

Людмила инстинктивно прикрывается руками.

– Где?

– Вон там, – теперь показываю уверенно и вижу сбитый кафель.

Подходим к стене.

– Как не стыдно! – возмущается Людмила, поскольку действительно обнаруживается дырка, проделанная кем-то из чемоданной комнаты. Девчонки визжат, быстро затыкают чем-то дырку. В это время появляется Адель и кивает мне: дескать, всё в порядке. И тут я начинаю представлять, как Людмила выливает на себя шампунь, как зелёнка растекается по густым волосам, льётся по лицу и смуглому телу, как вожатая постепенно превращается в подобие измазанной растёкшейся краской Маринки на дне Нептуна. Нет, я не могу на такое смотреть.

– Ну, я пойду, – говорю я.

– А мыться?

– Я это… я шампунь в палате оставила на кровати, счас принесу.

– Нашла проблему, – улыбнулась Людмила, – я поделюсь с тобой.

И пошла, и принесла, и протянула мне свой шампунь – на, бери! (Так трогательно!) Я приняла, как принимают сапёры неразорвавшуюся гранату, – Аделька в трансе мотала головой и чуть не кричала – не вздумай! И тогда я решилась: пошла под душ и вылила на себя весь флакон – пахло приятно морским египетским берегом, где сейчас отдыхала Лизка, и одновременно больницей, куда я однажды попала с воспалением лёгких и невообразимым жаром, – все тогда беспокоились и заботились обо мне, и мама никуда не уходила, и всё держала мою руку в своей, и мне было приятно, что я всем нужна, а поэтому старалась побыстрее выздороветь…

 

***

Придя в палату, долго не могла заставить себя взглянуть в зеркало. Всё-таки посмотрела – зрелище не для слабонервных: водоросли в осеннем пруду, зелёный веник в бане. Подруги пытались успокоить. Но успокаивать-то особо и не нужно было: я сама сделала выбор, и он мне показался правильным. Только вот как быть дальше? Завтра приедет мама, ей же не объяснишь всю историю тонких взаимоотношений с Людмилой. Не стоит её расстраивать. Значит, мне опять придётся врать, значит, маме опять придётся делать вид, что она мне верит. Как сложно со взрослыми!

Пришёл Йоршик, посидел рядом и потом говорит:

– Зелёнка через три дня сойдёт, а можно ещё и попробовать отмыть.

– Угу, – отвечаю мрачно. – Попробую.

– Девчонки, – говорю, – мне бы немного одной побыть, никак в себя прийти не могу.

– Я не девчонка, – бурчит Йоршик, – но, так и быть, уйду.

И меня оставили.

Сижу в раздумье, а сама утешаю себя. Что, если бы Людмила эту злополучную зелёнку на себя вылила? Было бы мне от этого счастье? Нет, конечно, нисколечко не было бы. А почему? Да потому, что в тот момент она впервые позаботилась обо мне по-своему, думала о чём-то хорошем, улыбалась. Довольная такая, радостная, нельзя портить роскошные волосы человеку, когда у него в душе покой и гармония. Мои-то что? Они так себе и никакой ценности не представляют. Если их, к примеру, обрезать, то ничего страшного не случится.

Я достала из тумбочки ножницы и стала выстригать понемногу, по клоку волос, с разных сторон. Сначала убрала откровенную зелень, а потом пошла кромсать всё подряд. В результате голова стала похожа на позеленевшую от времени шахматную доску. Полюбовалась в зеркало проделанной работой и пошла к Роману в вожатскую.

Что мне нравится в Роме, так это то, что он ничему не удивляется и особо ни о чём не расспрашивает. Такое ощущение, что он понимает тебя с ходу. Вот и когда увидел ребят с разбитыми носами, воспринял всё так, будто это обычное дело: захотят мальчишки – ходят с побитыми рожами, а не захотят – ходят с непобитыми. Чему удивляться?

– Садись, красавица, – сказал Рома и предложил мне единственный стул в комнате. Немного подумав, достал бритвенный станок и пошутил не очень остроумно: – Думаю, нужно чуть подравнять, особенно на висках.

Бритьё длилось долго – около часа. Процедура несколько непривычная, но прикосновения Роминых рук были нежны и приятны, а от рубашки его пахло папиным потом. Между делом Роман как бы невзначай предложил:

– Ты как-то рассказывала мне о пяти причинах, почему хочешь покинуть Россию. Завтра по приглашению начальника лагеря приезжает известный журналист, давай после ужина устроим с ним диспут по твоей статье. Я думаю, это будет неожиданно для журналиста и интересно ребятам.

– Кстати, твой внешний вид будет неплохо сочетаться с возмутительной темой, – добавил хитрющий Рома.

Ну как я могла отказать человеку, которому обязалась помогать с самого первого дня пребывания в лагере?

– Всё, принимай работу, – сказал довольный Роман.

Я поднялась, протянула ладонь, и мы ударили по рукам.

– Спасибо, – сказала.

– Не за что. Обрастёшь, приходи ещё. – Шутить Роме дозволялось.

 

 

6

Мой новый имидж произвёл фурор, и я вмиг приобрела популярность. Обо мне говорили, на меня показывали пальцами. Девки из второго отряда вдруг пожелали со мной водиться («А ты, оказывается, классная», – удивилась Маринка, жалея, что первой не догадалась обриться наголо), а несколько мелких из младших отрядов даже попытались подражать мне: облились зелёнкой и выстригли волосы. Со всех сторон ветер успеха доносил моё правильное имя – Джулия. Но сейчас совсем не об этом.

На следующий день случился давно ожидаемый родительский день, который означал, что практически всех счастливчиков разберут под расписку, можно будет погулять на свободе с родными, поесть привезённых вкусностей и даже искупаться в реке или озере.

Аська с утра была сама не своя, что называется – как на иголках. Каждые пять минут хваталась за телефон и чего-то ждала. Смотреть на неё было больно и страшно, и мы все за неё переживали. Зашла Людмила, зализанная как всегда, разве что без дурацких очков. Сказала весело:

– Ася, Роман Анатольевич даёт мне на сегодня выходной, а сам остаётся дежурить. Пойдешь со мной купаться?

И в это время зазвонил Асин телефон.

– Мама! – заорала она как бешеная.

Ни моя бритая голова, ни разорванное сердце Адель не могли вынести такого, да и другим стало не по себе. Мы дружно покинули палату, а Аська осталась что-то быстро-быстро щебетать. Но ведь позвонил же ей кто-то?

Когда мы вернулись, Аська сияла. Мы ждали объяснения, но его не последовало.

– Она едет, – твёрдо объявила Ася.

Приехали к Алсу, к Эдите, к Адель. Наконец приехала моя мама. Что и говорить, мой вид её впечатлил. «Была русалкой, – соврала я. – А потом дождь, и вот – результат на лице. Вон Ася подтвердит. Если помнишь, я давно мечтала обриться, чтобы волосы были гуще, да ты и сама об этом твердила». Мама вздохнула, но предпочла поверить и не стала больше расспрашивать.

– Вы снова с отцом поругались? – спросила я, чтобы сменить щекотливую тему.

– Почти не общались. Сказал, что приедет вечером.

И в этот момент раздался звонок Асиного телефона. Ася вскрикнула и, схватив его, помчалась на улицу.

– Что с девочкой? – спросила удивлённая мама.

Я подошла к окну и увидела идущую по асфальтовой дорожке невзрачную женщину с полиэтиленовым пакетом в руках. К ней со всех ног бежала Ася. Подбежав, остановилась на мгновенье и бросилась обнимать, сжимала в объятьях и целовала в щёки, в нос, в глаза… Я заплакала, а мама стояла рядом и, ничего не понимая, гладила мою бритую голову.

 

***

Папа действительно приехал к вечеру, внимательно рассмотрел мой облик, хмыкнул и поцеловал.

– Тут мне предложили поучаствовать в диспуте о пяти причинах. Я догадался, что это твои фантазии.

– Кто бы мог подумать? Так ты и есть тот «известный журналист»?

Мы расхохотались.

– Сделаем вид, что не знаем друг друга, и разыграем спектакль?

– Как получится. Я «победю» тебя…

Папа рассмеялся и, чуть расспросив про житьё-бытьё, поспешил к начальнику лагеря.

А через час мы встретились на сцене открытого театра. Лагерь был в сборе, шум стоял невыносимый. Я разволновалась и, сидя в первом ряду, ждала своего звёздного часа, не поднимая глаз, поэтому увидела лишь, как по сцене продефилировали серые брюки начальника лагеря, а потом показались протёртые отцовские джинсы – домашние совсем, сколько его мама ни ругала, так и не научился одеваться прилично. И всё ж я оглянулась: группа поддержки была рядом – Аделька, Эдита, Алсу, Ася, мальчишки – столько родных лиц, а вон и Артур Аделькин, серьёзный такой, надо будет сделать так, чтобы Адель обратила на себя его внимание, не забыть – и втянуть её в «игру».

Неожиданно вижу, как на сцену поднимается Людмила Петровна. Это что, она будет вести встречу? Нервно гляжу на Романа, но он только разводит руками. Ну хорошо, опасность сконцентрирует моё внимание, Роману, пожалуй, было бы тяжело справиться с непредсказуемой толпой. А Людмила-то, звезда экрана, вышагивает гордо журавлиным шагом и берёт микрофон:

– Ребята, у нас в гостях известный тележурналист Андрей Владимирович Хлебников, все мы с удовольствием смотрим его программу «Ответь за себя», где поднимаются острейшие вопросы современной жизни…

«Вот дура, да большинство из нас и названия канала-то не знает, где идёт эта программа», – распереживалась я за отца, но публика приняла по-доброму – дружным рёвом и свистом.

– Приглашаю на сцену Юлию Хлебникову, осмелившуюся предложить для обсуждения пять причин, по которым стоит уехать в Америку. Кстати, фамилии у вас подозрительно одинаковые. Вы не родственники?

– Да, – признался папа.

– Нет, – возразила я.

Людмила удивилась.

– Очевидно, кто-то из вас лжёт, – посмотрела на меня выразительно. – И я догадываюсь, что это вы, Юлия.

Она догадывается… да изучила, конечно, мои документы до последнего листочка.

– Вы ошибаетесь, меня зовут Джулия.

– Хм, вы можете прокомментировать ответ этой девочки?

Повернулась к отцу, вот гадина, сколько презрительных ноток, надо же так сказать – «этой девочки».

– Комментатор – это другая профессия, я журналист, – папа непринуждённо уходит от ответа.

– Хорошо, Андрей Владимирович, тогда даём слово Юлии.

Под свист и улюлюканье я с трудом оторвала задницу от скамейки, поднялась на сцену и посмотрела в глаза толпы. Что я могу сказать двум-трём сотням людей совершенно разного возраста – от малышни, которую я раньше даже не замечала, до взрослых тёть и дядей? Но я почувствовала по тому, как неожиданно стих гул, что все они в этот момент ждали от меня какого-то откровения, хотели услышать то, о чём и сами часто размышляли, но не осмеливались сделать какие-то выводы – даже самому себе. И вот они ждут то ли исповеди, то ли проповеди, и я понимаю, что должна оправдать их ожидания.

– Меня зовут Джулия. Я утверждаю, что многие люди мечтают променять Россию-матушку на прогрессирующую Америку. Я вхожу в число этих людей, и мне вовсе не стыдно. У меня набралось с десяток личных причин, по которым я бы с удовольствием осуществила «план побега». Но поделюсь с вами лишь пятью, так как боюсь стать мишенью для какого-нибудь психа-патриота.

– Итак, причина намбер уан. Мне нравятся американские школы. Хотя бы тем, что в них есть удобные шкафчики, владельцы которых, ученики, могут украшать их как угодно, по своему усмотрению, складывать в них тяжелые учебники и не таскаться с тяжёлым грузом из дома в школу и обратно. А как насчет внешнего вида? О да, к внешности ребенка учителя относятся пассивно-безразлично. То есть там можно спокойно самовыражаться через одежду. И никого не волнует, что ты гот, эмо, хиппи или еще какая нечисть с бритой зелёной головой! Уж лучше переболеть подростковой болезнью в школьные годы, чем через двадцать лет, когда взрослого человека просто не поймут. А школьная столовая! Какой выбор еды! Прям как в ресторанах отеля, шведский стол вам обеспечен. Все говорят: «Фастфуд, фастфуд! Будешь жирной, как американцы». Да черт возьми! Кто вас заставляет его есть? Между прочим, помимо фастфуда, в школьном меню присутствуют салаты. Так что, ради бога, выбор зависит только от вас.

– А сейчас причина намбер ту...

– Стоп! – прервала меня Людмила. – Андрей Владимирович, у вас есть возражения по первой причине? Стоит ли отказываться от Родины ради шкафчика в школе? Ради зелёной головы и салата в столовой?

Папа поднялся.

– В вашем вопросе, уважаемая Людмила Петровна, уже содержится ответ. Поэтому я, пожалуй, прокомментирую…

– Но вы же не комментатор… – О, сколько ехидства во взгляде ядовитой кобры с холодными немигающими глазами!

– Тогда послушаем остальные причины.

И я продолжила:

– Дома у них такие… Как бы правильнее выразиться? Достроенные, что ли. Они аккуратные, стильные и альтернативные – то есть можно жить в нью-йоркских небоскрёбах, а можно на побережье Санта-Моники, в Лос-Анджелесе. Еще мне нравятся огни неоновой рекламы и ночных фонарей, развешанных по всему Нью-Йорку – городу жизни…

Подняла взгляд на Людмилу:

– Причина намбер фри.

– Продолжайте, Юлия, разочаровывайте нас дальше.

Я посмотрела на Адельку – как быть? Но она молчала. Эх, где ж ты, Лизка?

– Давай дальше, Джулия, так интересно! – это Аська, и народные массы тут же подхватили:

– Дальше, дальше…

Я осмелела:

– Кино занимает не последнюю позицию в списке вещей, которым я бы хотела посвятить жизнь. Актеры, шикарно исполняющие роли, так реалистично вживающиеся в своих персонажей, что можно прочувствовать все те эмоции, которые передаются с экрана, – не понимаю, как этого добиваются режиссеры, – богатые спецэффекты вызывают один и тот же вопрос: «А не волшебство ли это?» Фантазия сценаристов заставляет поменять что-то в себе, переосмыслить планы, которыми ты жил.

– Причина намбер фо – афроамериканцы. Да-да. Мне всего четырнадцать, но образ будущего мужа давно образовался и засел где-то в глубине мозга. Еще с пяти лет я говорила родителям, что выйду за темнокожего. Первой жертвой моей влюблённости стал Эдди Мерфи. Чем он поразил меня? Думаю, чувством юмора и чудаковатой мимикой. Вторым был какой-то боксёр... Третьим – Уилл Смит, кажется, он мулат… Затем пошли Стефан Горди, Корбин Блю и остальные шоколадки с ровными белоснежными зубами. Слышала, что чёрным нравятся светлые стройные девушки с длинными волосами, так что у меня есть все шансы – I’m sexy and I know it. (Ну, это я типа пошутила и пригладила для приколу не существующие больше волосы.) Народ развеселился и радостно захлопал.

– Причина намбер файв, по которой я хочу поскорее свалить из Рашн Федирейшн. Там так красиво, люди! Хочу объездить всю Америку, посетить Большой Каньон, Ниагарский водопад, увидеть Статую Свободы, Аллею Звезд, небоскрёб Эмпайр-стейт-билдинг и многое другое.

– В заключение повторю, что это мои личные идеалы и судить меня за это не стоит. Я лишь высказала свое мнение, которым хотела поделиться с вами. Хочу, чтобы вы мысленно составили свой список причин, по которым бы хотели уехать из родной страны, а позже решили бы для себя, стоит ли оно того.

Толпа взревела, обрушила на меня свист и овации. Когда она немножко успокоилась, Людмила спросила:

– Вы что, все хотите уехать в Америку?

– Да! – закричал зал, – в Америку!

Людмила растерялась: такой откровенной антипатриотической реакции она не ожидала – и посмотрела на начальника лагеря. Тот многозначительно перевёл взгляд на «известного журналиста»; папа задумчиво потеребил бороду, поднялся, подошёл к самому краю сцены, поднял руку, успокаивая зал, и, когда тот притих, сказал:

– Все глупости на земле совершаются толпой. Так проще. Потому что в толпе личность перекладывает ответственность за происходящее на других, полагаясь на коллективный разум. Но такого на самом деле не существует. Есть манипуляторы, которые умеют управлять толпой для достижения корыстных, как правило, целей. Джулия сейчас проделывает это с вами интуитивно, неосознанно, но я понимаю, что она обладает талантом манипулятора. Какую цель она преследует этим выступлением, спросите вы? Она желает получить ваше одобрение, для того чтобы оправдать свои намерения и дальнейшие действия. Так поступали многие диктаторы, так поступают сейчас американцы, вмешиваясь в дела других стран, и в жизнь нашей страны в частности.

– Папа, ты загнул. Я что, диктатор?

Все расхохотались, и папа тоже.

– Нет, ты просто талантливый человек, как и все, здесь присутствующие, я лишь прошу об одном: ребята, обратите, пожалуйста, внимание на то, что есть психология толпы и есть разумная личность, способная принимать самостоятельные решения вне зависимости от желания толпы, её одобрения или неодобрения. Хотите эксперимент?

– Вот вы, – обратился он к Асе, – только что выразили искренний интерес к тому, что говорит Джулия. А сами вы готовы покинуть Россию?

Ася посмотрела на меня и замотала головой:

– Я нет, у меня здесь… мама.

– А вы, – это к Алсу.

– Нет, я не хочу за негра.

– И я нет, – сказала Эдита, – далеко очень, а я боюсь летать.

– Вот видите, – папа торжествовал, – когда мы думаем без чужих подсказок, мы принимаем разумные решения. Джулия воспользовалась известным приёмом, которым пользовались политики во все времена, чтобы управлять людьми: толпа хорошо воспринимает простые, доходчивые вещи. Я знал одного политика, который не излагал, как это делали другие, заумные экономические теории, а обещал с экранов телевизоров много водки, каждой женщине по мужу, каждому мужчине по нескольку жён, и благодаря этому чуть не стал президентом.

– Но ведь Джулия не метит в президенты! – встряла Людмила.

– Что вы! – поддержал её папа. – Отнюдь, она даже не хочет, чтобы вы уехали вместе с ней. Она повторяет то, что старательно вбивает в наши мозги чужая идеология. Другими словами, американские дядьки заманивают наших детей простыми вещами: шкафчиками-салатиками, огнями рекламы, киноиндустрией – одним словом, блестящими фантиками на фальшивых конфетках. А мы с вами – лохушники, которым нечего этому противопоставить.

Я поняла, что проигрываю. «Где ж ты, Лизка? Помоги мне!» И в этот момент увидела насмешливое лицо Артура – ах мерзавец, мы с тобой носимся как с писаной торбой, а ты…

– Адель… – сорвалось у меня.

Никто ничего не понял, но все посмотрели на Адель, решительно поднявшуюся со скамейки и направляющуюся на сцену. С интересом ждали, что будет. «Давай, – думаю, – Адель, взгляни сейчас в светлые очи возлюбленного и задебатируй взросляков пламенной речью». А она даже не взглянула в зал и заговорила, пафосно так – я аж гусиной кожей покрылась, – обращаясь к папе и начальнику лагеря, который, казалось, вообще был ни при чём, а лишь сидел, меланхолично потирая потную шею.

– Я не уеду в Америку! Вы опоздали с советами: я, и Джулия, и всё наше поколение четырнадцатилетних… мы уже давно не живём в России. У нас есть американские шкафчики и американская еда, мы слушаем американскую музыку и смотрим американские фильмы. Если б Джулия вышла на улицу, то она б увидела неоновые огни американской рекламы, американских полицейских и негров, которых с каждым днём становится всё больше – чё за ними далеко ехать? Но её жизнь, как и у каждого из нас, проходит большей частью за компьютером, в американизированном виртуальном мире, и плевать на то, что происходит за окном. Ведь самое главное – у нас у каждого есть своя американская мечта, в которую мы верим. А во что можно ещё верить?

Зал молчал, осмысливая сказанное, а потом взорвался галдежом и шумом. И тут поднялся начальник лагеря:

– Ребята, мне как-то не по себе, при чём тут американцы? Мы сейчас где?..

Он не смог закончить речь, поскольку начиналось время давно обещанной дискотеки и жокей уже включил музыку:

 

You don't know how lucky you are, boy

Back in US… back in US… back in USSR.

 

На этих аккордах мероприятие торжественно провалилось.

 

 

7

– Прости, мы использовали шанс быть услышанными, – сказала я отцу, – мне надо бежать, нужно срочно помочь Адельке разобраться с её любовью. Сейчас нет ничего важнее.

– Удачи! – ответил он. – Важнее любви действительно ничего не бывает. Какая славная девочка эта Адель! И что, неразделённая любовь?

– Хуже, этот кретин даже не замечает её.

– Да, мужики бывают кретинами.

– Он мальчик.

– Дык надо влюбляться в мужчин!

– Я знаю, пап. А ты бы смог сбрить бороду ради меня?

– Дочь, первое, что я сделаю, когда вернусь, это сбрею бороду и выкрашу лицо зелёнкой. Обещаю.

– Тогда я побежала?

Он развёл руками: мол, давай, раз так надо, и я поспешила разыскивать подруг.

На танцполе гремела музыка. Маринка со своим муравейником выделывалась в центре, мои девчонки вяло тряслись с краю, а Аделька страдала у стенки, естественно.

Пробилась сквозь толпу к подругам.

– Как процесс? – спрашиваю. – Объект прибыл?

– Вон он, – показывает Алсу на мелькающего среди танцующих кавалера нашей мечты.

– Что ж, – говорю, – план будет такой… Девчонки, станцуем «Брызги шампанского»! Пусть он взмокнет, пусть вспотеет и никогда не забудет эту ночь! Поднимаем руки! Smash your titties like Molly Graw!

Оттесняя танцующих, пробираемся к жертве святого Валентина, окружаем его и, в невероятных движениях прыгая в такт музыке, взглядами, поворотами головы, жестами – всем, на что только способна наша фантазия, пытаемся привлечь его внимание к скучающей в сторонке Адель. О, мы сама страсть! Он, конечно, не может не заметить нереального внимания к своей персоне, улыбается глупо, но так и не врубается до конца, чего мы от него хотим.

Я была вынуждена признать, что первый приступ оказался неудачным, даю сигнал – отходим. Вышли с пола. А тут мелочь из младших отрядов налетела – мальчишки, подбегают ко мне – издержки популярности – и не дают подумать, ничего не дают предпринять – кричат: «Поцелуй меня! Поцелуй меня!» Дураки! Тогда Алсушка и говорит: «У тебя же, кажется, глисты, Джулия. Да поцелуй же ты их!» «Ага, – говорю, – точно. Счас поцелую! С кого начать?» И начинаю гоняться за ними, а они смешно так разбегаются. Повеселилась, а в это время медляк врубают, белый танец. Я киваю девчонкам. Эдита с Аськой пытаются вытолкать Адель к Артуру, но та с ужасом на лице упирается. Что делать? Иду сама к Артуру – без комплексов, улыбаюсь зелёной физией и приглашаю на танец. Благодаря мне их сердца объединятся, столкнувшись, как нейтронные звёзды!

Обнимаю избранника подруги за плечи:

– Привет, гусар, – говорю. – Тебя же Артур зовут?

– Нет, – отвечает, – Вадим.

Блин! Вот я лохушка! Аделька даже не удосужилась выяснить его имя. А я-то, как дура, орала ему вслед: «Артур Пирожко-о-ов…»

Не сразу пришла в себя, сделала вид, что слушаю музыку:

 

Please let me know that it's real

You're just too good to be true.

 

Как же меня трогает эта музыка! Кто бы знал!

– Вон та девочка тебя любит, пригласи её на танец, – говорю я и показываю на Адельку. Но что я вижу? К Адельке подходит Йоршик и нагло тащит её танцевать. Стой! Что ты делаешь? Это же белый танец!

– У меня есть девушка, – слышу голос Вадима.

– А-а-а…

– Она в городе сейчас.

А Йоршик, мерзавец, ведёт Адельку, и та кладёт ему голову на плечо и улыбается. Сказка из «Тысячи и одной ночи»! Факин шит, я что, слепая? И когда они спелись? И вдруг вспомнила, как Аделька гладила разбитый нос Йоршика, а он тоже ей тогда улыбался, так улыбаются только… ну да – влюблённые мужчины, обычно негры.

– Вадим, ты лох, – я остановилась резко. – You're going to lose that girl.

И, развернувшись, пошла прочь, к себе в палату, проклиная скрытную Адельку. Тоже мне, подруга называется!

 

***

Пока никого не было, вытащила из сумки любимую книгу, раскрыла на первой попавшейся странице и стала читать. Таким нехитрым образом я обычно успокаиваюсь, привожу в порядок свои мысли и чувства. «…Маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом – ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью… И мое дело – ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. …Они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему».

Гусь ворвался, не стучась, в палату. Шары огромные, навыкате, открыл рот и молчит.

– Что случилось? – испугалась и ору на него.

– Там… Роман Анатольевич… – он не договорил, а сердце уже грохнулось куда-то вниз:

– Где? Что с ним?

Сорвалась с постели и рванула в вожатскую.

– Постой!.. – крикнул вслед Гусь, но я уже была там.

Роман лежал на постели лицом вниз.

– Рома! – тихо прошептала, подошла к нему и потрясла за плечо.

Он отреагировал не сразу. Медленно, очень медленно приподнялся и сел, смотрел в трансе куда-то в пол, лицо… убитое, неподвижное – живой труп из Зомби-сити. Я села рядом. Поняла: сейчас не надо говорить. Слова бессмысленны. Неужели что-то непоправимое? Лишь бы не… О Господи, почему всё так сложно? Рома как ребёнок, его обидеть раз плюнуть, но он терпелив и всё сносит. Нужно очень постараться, чтобы довести его до такого состояния.

– Сагарматха, – шепчет Рома.

Что? Я ослышалась?

Смотрю на хмурого Гуся в дверях. Он явно что-то знает. Выхожу в коридор, маню его пальцем и отвожу подальше.

– Кто? – спрашиваю.

– Людмила. Он ей предложение сделал, я слышал, а она отказала, прогнала.

Кровь? Нет, не кровь – безумье, бешенство коровье бросается мне в лицо, в глазах темнеет, и я бегу, бегу по коридору… Ловите меня над пропастью!

– Людмила Петровна! – кричу на вожатую, вбежав к ней.

– Что? – раздаётся в ответ удивление, резкое, как клацанье металла.

– Людмила Петровна, вы... да ты дура!

– Что с тобой, девочка? Почему ты мне тыкаешь? – уже зло и враждебно.

– Да потому что «вы» – форма уважительная. А я тебя ненавижу!

И выбежала из комнаты, ушла в палату и заплакала – было так обидно за Рому. И что он нашёл в ней? The world is treating me bad... misery.

 

***

А ночью пришла Людмила. Узнала её по шагам. Я напряглась, но голову с подушки не подняла, не повернулась. Она села на постель, нагнулась ко мне и поцеловала мой лысый затылок. Я вздрогнула, слышу и чувствую, как она плачет и гладит меня по голове. Дёрнулась, хотела убежать, а она зарыдала громко так, завыла. Я ничего не поняла – и что со мной случилось? – только повернулась к ней и обняла, зарылась ей в колени и сама зарыдала в голос. Тут и девчонки проснулись, испугались, встали почему-то на кроватях, стоят неподвижно как истуканы и тоже плачут. Так мы и проплакали всей палатой. Если представить – кино да и только! В Голливуде так снимают: стоят девки в белых ночных сорочках вокруг двух обнявшихся дур и воют.

В это время обходил палаты старший вожатый Жора, заглянул, удивлённый, и ехидно так:

– Людмила Петровна, это новый метод воспитания?

Девчонки повернулись к нему и гневно в один голос:

– Пошёл вон!

Так мы и не спали до утра.

 

***

Вечером следующего дня Роман отпросил меня с очередного дежурного мероприятия, предложив прогуляться. И мы ушли к реке. Какое блаженство после дневной изнурительной жары ощутить речную свежесть – дыши не надышишься! Особенно если рядом Рома, вроде и взрослый совсем парень, а по виду твой ровесник и понимает тебя с полуслова. Аделька говорит, что я в него влюбилась, и я злюсь на неё: Рома совсем не мой идеал, был бы он хоть чуточку смуглым... А с другой стороны, взять, например, Жору – загоревший качок, а ума с гулькин нос, как выяснилось. Влюбиться в такого не пожелаю даже Маринке. Эх, нет в мире совершенства!

Мы уселись на берегу – идиллия, – и Рома заговорил:

– За эти дни мы как-то сдружились с тобой, я тебе симпатизирую, поскольку ты хороший, искренний человек.

Я обалдела даже. Я – хороший человек? Да не старалась даже, напротив, наделала много гадких ошибок, за которые теперь стыдно.

– И мне захотелось объяснить вчерашнее недоразумение, чтобы ты ничего такого не думала обо мне и Людмиле… Людмиле Петровне. Ты зря наехала на неё. Во-первых, я не просил о покровительстве и помощи, а во-вторых…

– Ты влюбился в неё, – попыталась угадать я – хотя что там было угадывать?

– Это правда. Но сейчас не об этом, речь о Сагарматхе, это гора такая в Непале, высочайшая вершина мира, более распространённое название – Джомолунгма…

– Слышу о ней в третий раз и никак не пойму, при чём здесь эта долбаная гора?

– На этой «долбаной горе» погиб жених Людмилы, он был альпинистом.

– Прости, я не знала.

– И я не знал до вчерашнего дня. Несчастье случилось не так давно, весной, и Люда дала клятву верности любимому человеку.

– Раз человек уже умер и попал на небо, значит, нельзя его любить по-настоящему.

– Оттого что человек умер, его нельзя перестать любить, чёрт побери, особенно если он был лучше всех живых, понимаешь? Не тестируй меня, Юля, я знаю этот текст наизусть. Ой, прости, я хотел сказать – Джулия.

Я вздохнула:

– Да какая я Джулия, это так, маска, защита от тех, кто считает меня дрянной девчонкой. Тебе разрешается называть меня Юлей. Красивое имя, если разобраться.

Он улыбнулся.

– Спасибо за доверие.

– Да, доверие...

Тут я спохватилась:

– Вот дура!

– Что опять?

– Как же я виновата перед Людмилой! Я вспомнила, как в первый же день обозвала её «миссис», а она прикусила губу и стерпела.

– Ты ж не знала.

– Да, а эта тупорылая Тыковка всё пищала: «Вы же не замужем, да?» Представляю, каково ей было…

– Я думаю, она не сердится на тебя, у неё доброе, отходчивое сердце. И любит детей, хочет посвятить жизнь педагогике.

«Бедная Людмила, – подумала я, – будет такая же несчастная, как Лия Васильевна, одинокая старая дева, а может, под старость заведёт себе ребёнка от какого-нибудь физрука. О Господи! Я и про Лию Васильевну-то ничего не знаю. Наверняка у неё собственная история, не менее трагичная. Вот встретимся с Лизкой, договоримся навестить её».

– Рома, – спросила я, – а без чего мир был бы для тебя пуст?

– Ты же знаешь ответ – без любви.

– А что такое любовь?

– Любовь – это ответственность перед другим человеком. Если любишь, надо принимать его таким, какой он есть, прощать все его недостатки, помогать ему и добрым словом, и делом. Любить – значит доверять тому, кого любишь, не использовать чувства в корыстных интересах, а отдавать себя полностью любимой. Любовь стоит того, чтобы за неё бороться.

– Ты собираешься бороться за любовь Людмилы? После того, как она отвергла твои чувства, легко, словно просроченный йогурт? Поздравляю тебя: ты будешь несчастен, она тебя не любит.

– Она ещё не знает своего сердца.

– Я тоже не знаю своего сердца, но я бы никогда не допустила, чтобы ты страдал.

– Юлька, ты брось это, кто тебе внушил такие мысли?

– Адель.

– Адель с разорванным сердцем? Она ошибается. Любовь – это когда без человека не можешь прожить и пяти минут. И это не предполагает физического присутствия. Это когда каждую секунду думаешь о нём, восемь дней в неделю.

– Откуда ты знаешь?

– Это знают все, кто умеет любить.

– Как ты хорошо сказал. А можно, я буду писать тебе, звонить, приходить иногда? Ведь за любовь надо бороться?

– Тот, кто любит, делает это без просьбы. И не надо трагедий. Несчастной любви нет, её придумали глупые люди. Если ты любишь, то ты уже счастлив, даже если любовь не взаимна. Запомни это и не забывай.

Он улыбнулся:

– У тебя ещё остались сомнения?

– А как же…

– Верь мне, Юлька, если ты меня хоть чуточку любишь.

– Рома, а какой бы вопрос ты задал Богу?

– У меня не вопрос, а просьба – хранить от бед моих родных, друзей и близких, хотят они того или не хотят. Прошу дать им благодати и сил преодолеть все трудности, которые случатся на их пути. Вот так. Остались ещё вопросы, журналистка?

– Да, последний. Куда деваются утки, когда пруд замерзает?

 

***

Вот и всё, больше я ничего рассказывать не стану. Я еду домой, и мне невыносимо жаль, что всё так быстро закончилось. Автобусы въезжают в город, и сейчас нужно будет прощаться. С тихой Асей, счастливо улыбающейся в мобильник, с веснушчатой Алсу и черноволосой Эдитой, задумчиво жующей у окна карамельку, с пухлой смешливой Адель – медвежонком из доброго мультика, с делано строгой Людмилой и неисправимым романтиком Ромой, с верными друзьями-мальчишками…

Но грусть расставанья немедленно смешается с радостью встречи, ведь меня ждут – ждут родители, помирившиеся на время моего прибытия (интересно, сбрил ли папа бороду, как обещал?), ждёт Лизка, прилетевшая из Египта, ждёт, пока не догадываясь об этом, Лия Васильевна…

Изменилась ли я? Стала ли хоть чуточку лучше, как мне того хотелось? Это вряд ли, себя изменить трудно. Но я верю, что буду журналистом, у меня будет свой журнал, и я буду писать сценарии. А пока в голове моей рождается новая забойная статья, которая будет называться «Пять причин, почему я хочу остаться в России», – рождается и звучит вместе с песней «Muse»:

 

It's a new dawn

It's a new day

It's a new life

For me

And I'm feeling good.