Из цикла «Зеркала»
Теперь, когда Светланы Хвостенко нет здесь, на земном плане (говоря языком мистики, который был ей не чужд), можно сказать самые громкие слова. Если кратко, то Светлана Хвостенко была и есть самый яркий русский поэт нашей республики из поколения, рожденного в шестидесятые. Как человек и как поэт она выросла в Уфе, всегда любила Ленинград-Петербург, Серебряный век – и стихи ее были чудесным симбиозом гордой революционности и декадансной тонкости.
Теперь, когда Светлана ушла, можно безбоязненно говорить, что Уфа – место рождения ее Поэзии, а Санкт-Петербург, населенный тенями великих поэтов, – место ее вечного жительства.
* * *
Все, что мне в руки дастся, – тебе дам,
все, что на стол ляжет, – тебе весть.
Может, одно вспомнится нам – там:
как мы хотели себя отыскать – здесь.
Все, что на стол ляжет, – бери, режь,
ешь, но потом шелуху со стола – вон.
Друг мой, лимонный сок до того свеж,
друг мой, а вечный сон – до того сон!
Так ароматен кофе, и так чист
лист, на котором буквы моих дней.
Окоченевшей синицы звенит свист –
мертвой, я брошу хлеб за окно ей...
Теплый пирог из печи поскорей ставь
в центре стола и звездою с небес грянь.
Друг мой, а наш бред – до того явь,
что потянуло запахом тем впрямь.
Может, зима – дело твоих рук,
может, моих – мне не дано знать.
Руки твои слышу вдали, друг, –
так слепоте солнце дает знак.
Крыльев твоих шорох – вот мой брак
здесь, на краю мира в глухой год.
Если за левым плечом восстает враг –
кто-то за правым тоже уже встает.
И от земли – рвет, и к земле – гнет.
Если тут есть фронт – то и есть тыл?
Друг мой, но дом, дерево, хлеб, мед,
губы, глаза, волосы – ты, ты!..
* * *
Далеко ли туманы видны от разлома хребтов и эпох?
Что мы смеем не помнить в себе?
Что не чуем в утробе весны?
Со стыдом обнажаю глаза. И проносится ветер, как вздох.
Отыщись, дорогая душа, – зов судьбы посреди тишины.
Я не знаю, к чему тебе зло, но, наверное, ценен тот груз.
Точно солнечный крест, ты несешь через толпы тяжелую тьму.
Ослепительных слов обнаженья не выдержат лжец или трус!
Злой карающий меч… я не знаю… я знаю к чему.
Да, я знаю, зачем тебе зло и палаческий острый топор.
Чтоб казнимый на плахе сказал: мол, судьба, как всегда, хороша.
…Я – всего только та, что стоит на дороге твоей до сих пор.
Зов судьбы посреди тишины: отыщись, дорогая душа.
* * *
И пока беспристрастное небо
примиренно на плечи не ляжет,
я ищу тебя – где ты и не был:
оттого нахожу – не тебя же.
Где не спят Гималайские горы,
где кипят сумасшедшие зелья,
где бесстрастная Stella magorum
воду льет на засохшую землю.
Ученицей прилежной и верной
этих звездных безжалостных таинств
я вскрывала набухшие вены,
напоить твои земли пытаясь.
А не лить бы ни кровь бы, ни воду,
а не знаться бы с чертом и Богом, –
просто в миг, когда нужно «кого-то»,
оказаться в постели под боком.
Только ты, не довольствуясь меньшим,
там искал – где и я же искала.
Выпивал попадавшихся женщин
и спешил на недобрые скалы.
«Это ж – горе! Да это же – боль же!»
Он смутится. До дому проводит.
Не ходите, красавицы, больше
там, где вещие нелюди ходят.
* * *
Узнавай себя в ветке и ветре,
в тяжком камне и легком пере,
в неродившейся завтрашней вере,
в нерожденной вчерашней заре.
Рассыпайся на мелкие брызги,
зарастай, как глухие леса.
Узнавай свои узкие рысьи,
раздиравшие мясо глаза
в неспокойных и темных озерах,
запятнавших кровавую степь.
Обращайся в сыпучие зерна
и в шерстинки на волчьем хвосте.
Будь лишь запахом древнего дыма
и лишь пеплом в забытых кострах.
Становись этим миром, любимый,
разделись на надежду и страх.
Отпадай от древнейших истоков,
обнаживший звериный оскал, –
ибо было всего лишь жестоко
то, что мужеством ты полагал.
Мне не нужно ни страсти, ни боя.
Не проклятье срывается с губ.
Не умри. Оставайся собою.
И голубок, конечно, голубь.
Но являйся в тайге и дубраве,
вровень став ко всему бытию.
Просто мир сотворенный мне явит
бесконечную душу твою.
Предадут ее птицы огласке.
Станешь почву корнями пленять.
Поскупившийся просто на ласку,
не сумевший принять и обнять.
Подаривший мне пару улыбок
да бесстрастно поднявший ружье…
Я тут глажу гранитную глыбу,
словно черствое сердце твое.
* * *
И жилы откроешь, и выплеснешь песню,
и новую кашу со смехом заваришь;
вернешься, конечно; конечно, воскреснешь;
мы славно сыграли, мой вечный товарищ.
Мы вовсе не знали всего, чего знали,
иначе серьезно сыграть не пришлось бы.
И руки в колодках, и ручки в пенале,
и по фиг неволе смущенные просьбы.
Мой вечный товарищ, я зла-то не помню,
но зло-то само себя помнить гораздо.
А только чем выше – тем небо огромней,
и путь бесконечней, и – в точку как раз ты.
* * *
Белой ночью – уже не в бреду –
а в сознании трезвом и ясном –
выводи на прогулку звезду,
наточив свои когти и лясы.
Это сказка и просто вранье:
связка между стрелком и мишенью.
Выводи на прогулку ее,
обрядив ее в строгий ошейник.
Преступленье свое или труд,
без которого жить тебе пресно.
Миф, что люди искусством зовут:
монолог из Божественной пьесы.
Выводи на прогулку меня
вдоль по Невскому полночью белой.
Автор вправе, любя и казня,
что угодно с поделками сделать.
Автор связан сюжетом: пощад
не предвидится, видно, в помине.
Хорошо моим ребрам трещать,
догорая в любимом камине.
Прирасти бы к плечу твоему,
да навеки, навеки, навеки,
но земля почему-то в дыму,
а в зените – молочные реки.
Выводи на прогулку меня,
объясняй же прохожим, Хозяин,
что художникам нужно огня,
а поэтому счастья нельзя им.
* * *
Весь в любви – да в собственной крови ты –
Оттого и весел, что привык.
Так переводи псалмы Давида
На роскошный уличный язык.
Словно в катакомбах он раскопан:
Речь дерзка, бездомна и груба.
Псалмопевцы смотрят в телескопы.
Раскатись по камешку, судьба!
Жизнь вчера истошно так кричала,
А с утра – затеплила свечу:
«Научи путям Твоим, Начало,
Я других им тоже научу.
Вечный день Твой, яркий и спокойный,
Покажи нам в сумрачной дали.
Но очисти наши беззаконья!
Белым снегом зиму убели!»
Бриллиант с жестокими краями,
Посвети… да чудо покажи:
Пьяный царь Давид на покаянье
Пел псалмы – и плакали бомжи.
* * *
Все выполнено. Вывернуты руки.
Не чую ног. Сменились времена.
И все же я не чувствую разлуки:
разлуки нет, а встреча суждена.
Играют в жизнь мальчишки и девчонки,
ревнивый Бог играет на судьбе.
Я – нелюбимой, брошенной, никчемной –
хожу-брожу – и радуюсь тебе.
Сквозит итог за скромными словами
о том, что жизнь – конечная беда.
И все же я не чую расставанья
ни здесь, ни там, ни нынче, ни тогда.
Все возвратится – сколько ни отдашь ты.
Сменив одежды, лица, времена,
душа продолжит песенку однажды:
совсем проста и больше не грешна.
И, может, ей не вспомнится ни разу
о том, что чьи-то строгие умы
отыщут в прошлом странные рассказы,
как речь свою отыгрывали мы.
