Выпуск пятьдесят третий
«Октябрь» № 11: Чрезмерность меры
Снова мой обзор литературных журналов – без «Знамени»: свой план по «Знамени» я перевыполнил в прошлый раз; теперь ограничусь одиннадцатыми номерами «Октября» и «Нового мира».
Завершился роман Александра Архангельского «Герой Второго Уровня». Музейщик Павел Саларьев побывал в заполярном Торинске по приглашению олигарха Ройтмана. Ройтман позвал Саларьева, дабы поведать ему тайну – столь конспиративную, что её оглашение прошло под землёй, в шахте; тайна заключалась вот в чём: Ройтман подал собственные генетические данные на экспертизу американским учёным. В этот момент случился обвал, и наших героев закупорило в шахте. Потом их откопали, и Саларьев успел на свидание с Владой (Ройтман предоставил ему личный самолёт). Саларьев показал себя перед Владой молодцом во всех отношениях (даже спас её от уличных грабителей), но после секса не остался с ней, хотя и от жены Татьяны отшатнулся, – Саларьев осознал, что никогда не любил Татьяну (он сочувствовал ей и принимал сочувствие за любовь). А Татьяна – наткнулась на скайповую переписку мужа с Владой и выгнала его, потом поняла, что измены не было (хотя измена-то как раз уже была), пошла возвращать Саларьева, а тот – признался в нелюбви к ней. Тем временем бедолага Ройтман по итогам экспертизы оказался не евреем, а сыном цыгана и мордовки. Директору музея-усадьбы Теодору Казимировичу Шомеру вручили Государственную премию, но нежданный успех его погубил. Художники-нонконформисты окрысились на Шомера и свершили акцию протеста – развалили усадебную церковь (покалечив митрополита Вершигору). Старик Шомер пустился на мотоцикле мстить – отомстил и погиб (оказавшегося рядом Саларьева ранило). Когда Саларьев выздоровел, он узнал, что стал преемником Шомера, – дочь Ройтмана Алла выкупила усадебные земли и настояла на его директорстве. На основе найденных фотографий Саларьев устроил голографическую экспозицию о сталинских репрессиях. А тут и родовой наследник усадьбы позвонил…
Если бы Архангельский ограничился лишь одной сюжетной линией – любовно-саларьевской или музейно-шомеровской, у него получился бы великолепный текст. Но Архангельский захотел высказаться обо всём разом и переборщил – в расчётливой актуальности, в голливудских спецэффектах, в подстроенных фабульных разворотах. На последних страницах роман не выдержал этаких нагрузок и тихо развалился. Хотя по общему результату у Архангельского вышло не хуже, чем выходило у Даниила Гранина (скажем, в «Картине»). По-гранински всё вымерено в аптекарской пропорции: здесь и идейная проблематика, и кулуары Кремля, и любовный многоугольник, и психология, и рефлексии, и подземный обвал, и погоня, и взрыв бензовоза, и трагически-оптимистический финал, и мягкая оппозиционность (с неприятием оппозиционерского экстремизма), и антикоммунизм, и церковность, и гламур. Но надо ли соперничать с Даниилом Граниным? Ведь Гранин – вот кто впрямь «герой второго уровня».
Ещё в одиннадцатом «Октябре» – «Три коротких рассказа про очень короткую жизнь» Алана Черчесова, они выполнены в каноне, который принято именовать «притчевым» (условные персонажи, поучения, взвинченный сладковатый пафос, слабый латиноамериканский привкус). В одном из рассказов фигурирует «могила Кортасара», но на Кортасара не похоже совсем, а похоже на Пауло Коэльо.
Две небольшие поэтические подборки – «Солнечный сок» Александра Авербуха и «Над печалью пройти по карнизу…» Евгения Солоновича сходны блёклостью, приглушённостью интонаций. Хотя израильтянин Авербух ориентируется на некоторые модернистские изводы «речевой лирики» (в первую очередь – на Михаила Гронаса), а переводчик итальянской поэзии и прозы Солонович – бесспорный традиционалист.
Четверть журнального номера занимают материалы под рубрикой «Экспедиция “Енисей”». Делегация французских писателей, издателей и фотографов проплыла по Енисею от Абакана до Норильска; по результату путешествия у французов взяли интервью. Все французы настроены благожелательно по отношению к России – вот что возможно извлечь из их интервью (для более содержательных выводов надо очень пристально вчитаться в дипломатичные ответы гостей).
Дмитрий Харитонов в статье «Жестяное громыхание ада» дельно анализирует роман Джонатана Лителла «Благоволительницы». Я был неправ, когда заявлял, что современные российские литературные критики (в отличие от кинокритиков или от театральных критиков) неспособны произвести убедительный отрицательный разбор произведения; способны – при условии, что разбираемое произведение будет зарубежным. Неплохое впечатление от статьи Харитонова испорчено концовкой: в ней автор, ввязываясь в полемику о Второй мировой войне, ссылается на крайне сомнительные свидетельства. Дмитрий Бак – в рамках подходящего к концу проекта «Сто поэтов начала столетия» – даёт творческие портреты Григория Кружкова, Александра Кушнера… и Дмитрия Кузьмина. Комический эффект не скрадывается даже тем, что Бак настроен по отношению к Кузьмину (в меру) ехидно. Завершается одиннадцатый «Октябрь» короткой рецензией Бориса Минаева «Удобные “Кеды”»; рецензируется пьеса молодого драматурга Ольги Стрижак «Кеды», и выводы, к которым приходит Борис Минаев, я разделяю полностью.
«Новый мир» № 11: Купюры и куклы
В ноябрьском «Новом мире» немало разной прозы (и драматургии); пожалуй, самая любопытная публикация – «повесть с купюрами» Яны Дубинянской «Наследник».
…Боны – купюры, собираемые коллекционерами-бонистами. Старый бонист Кацнельсон сохранил в швейцарском банке редчайшие боны, которых нет ни у кого (даже у всемогущего Вацлава Казимировича Тронского) и завещал их внуку – телевизионщику Диме Протопопову, жуткому раздолбаю и сквернослову («купюры» из подзаголовка – не только денежные бумаги, но ещё и опущенные автором лихие протопоповские реплики). Сам Дима о завещании деда ни слухом, ни духом. Несчастного Диму начинают преследовать бандиты – терроризируют угрожающими записками, подкладывают бомбу в машину, избивают, затем похищают Таню, снимающуюся у Димы в танцевальном телешоу – за Таней тоже идёт охота: Таня случайно оказалась рядом с умирающим Кацнельсоном, она могла узнать от него ценную информацию. Дима и Танин жених Артём вычисляют дом похитителя – тщеславного рыжего бандитского босса – и едут спасать Таню. Тут к действию подключается генерал МВД Кравцевич (который тоже гоняется за бонами); он арестовывает всех – и героев, и злодеев. А боны лежали в тайнике у Артёма. По возвращении Таня с Артёмом обнаруживают, что тайник пуст. В эпилоге выяснится: владельцем богатств Кацнельсона стал некий молодой человек; он подарит одну из вожделенных купюр Тронскому. Возможно, я читал повесть невнимательно – я так и не понял, кто же этот молодой человек.
…Однажды великий Шостакович попытался написать оперетту и потерпел неудачу: лёгкие жанры не так легки, как представляется. Жанр «женского иронического детектива» (а Яна Дубинянская практикуется именно в нём) предполагает строгие требования; первейшее из них – чёткость сюжета. К сожалению, текст Дубинянской, обладая массой (излишних) достоинств, сюжетно нечёток: в первой его половине неясно, о чём идёт речь вообще; во второй, более внятной, – фабульные коллизии плохо согласуются между собой и оставляют массу вопросов. Поэтому в книжной серии с Татьяной Поляковой Яну Дубинянскую вряд ли опубликуют – хотя лексикон у Дубинянской в десять раз богаче, чем у Татьяны Поляковой. Ну и что с того?
Схожие проблемы – у Ольги Лукас, автора «сказки для взрослых и детей» «Аня и её куклы»; разница в том, что если Дубинянская берёт жанр, требующий идеально свинченной сюжетности – и недовинчивает-недокручивает, то Ольга Лукас обращается к традиции, предполагающей хоть какую-то сюжетность, – обходясь без сюжета вовсе. Ольга Лукас пишет «под Евгения Шварца»; в пьесах Шварца была канва – и сюжетно-архетипическая, и нравственная; Шварц вышивал свои дивные узоры по ней. В пьесе Ольги Лукас канвы нет: короли, королевы, принцессы, шуты, рыцари и революционеры сыплют шварцевскими парадоксами; через двадцать страниц это наскучивает. Также в одиннадцатом «Новом мире» есть «невыдуманное» – «Любовь к языкам» Юлии Винер – житейские воспоминания умной и наблюдательной дамы (по большей части – о том, как она жила у родственников в Англии) и рассказики Александра Образцова «Боборыкин в начале лета» (местами смешные, но вполне необязательные).
Зато в двух поэтических материалах «Нового мира» загвоздки-проблемы противоположны. Зимние пейзажные зарисовки Александра Климова-Южина («Сад застывших времён») трогательны в своей безыскусности, но Климов-Южин явно не ловит коннотации многих слов. Оттого некоторые его строфы – находка для пародиста. Иначе говоря, у Климова-Южина – недостаток мастерства (при достаточной лирико-психологической базе). А у Александра Кабанова («Мёртвый индеец») – напротив, сколько угодно мастерства, фантазии, обаяния; фейерверки метафор, рифм, каламбуров, однако в лирической основе кабановские стихи статичны (и – более того – искусственны). Мне казалось, что Кабанов преодолел этот изъян собственной поэтики. Нет, всё же не преодолел. Ещё в поэтической программе «Нового мира» – меланхолические мифо-коллажи Вадима Месяца («Из “Имперского романсеро”») плюс две переводные подборки – «Из книги “Молчание зелёного мира”» Дэвида Морфета (перевод с английского Андрея Олеара) и «Реквием для живых» Звиада Ратиани (перевод с грузинского Бориса Херсонского). Седативно-экологичные верлибры Морфета, экспансивные верлибры Ратиани – север и юг выбирают верлибр.
Во второй части ноябрьского «Нового мира» – переписка Виктора Шкловского с критиком Александром Марьямовым («Буду писать письма. Фильма подождёт»; публикация Михаила Марьямова), эссе Сергея Солоуха «Человек-гимн» (о швейковской Праге) – и вновь полное отсутствие «большой критики». Доходит до забавного: вот статья Елены Михайлик «Срез отложенного времени: из истории понятий. Обзор журнальных публикаций (ноябрь 1962 года)» – замечательная, глубокая, тонкая. Я проглотил эту статью с аппетитом. И письма Виктора Шкловского – радость, и ответные письма Марьямова – тоже радость (Марьямов копировал интонации Шкловского, это ему в минус, но умным ведь был он человеком).
Но, ах, неужели 1962 год интереснее, чем литературная современность?
