Галина Илюхина. Птичий февраль. Стихотворения. – СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга / Любавич, 2012. – 104 с.
Третья книга стихов петербургского поэта Галины Илюхиной называется «Птичий февраль». Название красивое и несколько загадочное, но это всего лишь до тех пор, пока не прочтешь одноимённое стихотворение. А стихотворение-то, как выясняется, из разряда утратных, о самом печальном в жизни – похоронах близкого человека.
Вообще тема утраты одна из ключевых в этой книге. Вот и на соседней странице с «Птичьим февралём» – «Деревенский погост». Очень много стихотворений прощальных («Снег на Пасху», «На зимней заре в январе…»), памяти ушедших («Майоликовый ангел», «Глубина», «Крещенское»), стихов – предсказаний смерти («Ореховая соня», «Какая нынче снежная зима…», «Версия»). Горькие стихи, но – выразительные, умелые, точные. И, что самое удивительное, при таком, казалось бы, избытке тёмной стороны жизни – вовсе не нагнетающие дурных мыслей и тягостного настроения.
Греческие трагедии, как известно, разрешались катарсисом. Чем разрешать трагические состояния современного человека? Утешает и лечит людей, способных к восприятию литературы и искусства, гармоничная форма, её совершенство. А в поэзии по-прежнему действенна знаменитая формула – «лучшие слова в лучшем порядке». Именно по ней на создание образа работает весь поэтический инструментарий: ритм, напевность (либо, напротив, жёсткость интонации), выбранный размер, свежие метафоры, неожиданные рифмы и – точность, точность, точность... Любая размытость, приблизительность, необязательность моментально выявляет искусственную природу поэтической речи в десятикратном масштабе (как тут не вспомнить известную строчку Александа Кушнера: «В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи…»?). Но обо всём этом чуть позже.
Галина Илюхина многим известна прежде всего тем, что вот уже восемь лет без устали организует и проводит вместе с тремя коллегами-единомышленниками петербургский поэтический фестиваль «Петербургские мосты». Она – душа и мотор этого проекта, так же, как душа и мотор петербургского ЛИТО «Пиитер». Илюхина способна искренне радоваться росту и удачам друзей-поэтов, что в любом творческом сообществе теперь не так часто встречается. Здесь, чтобы сразу обозначить ситуацию, надо иметь в виду некоторое существенное обстоятельство. Есть расхожее мнение из набора стереотипов профессиональных сообществ, мол, организаторский талант (по сути, выдающиеся способности функционера) несовместим с поэтическим даром. К счастью, это не случай Илюхиной. Успевает всюду и весьма успешно. А теперь вернёмся к стихам:
Пока в незатейливой кофемолке
Вращаются жернова,
Да будет щедрее мой вечер долгий,
Где щурится на каминной полке
Насмешливая сова.
Покуда я в мире моём келейном
Хозяйка своим словам,
Найдётся кому на призыв «налей нам»
Наполнить бокалы густым глинтвейном,
Плеснув через край и нам.
Покуда не кончил своё плетенье
Божественный шелкопряд,
Да хватит нам сил для любви и лени,
Вот здесь, у огня, где трещат поленья
И рукописи горят.
Это стихотворение, первое из небольшого цикла «Покуда помнятся детали», уже ставшее популярной в поэтическо-художественных кругах песней, можно в некотором смысле назвать кредо поэта. В нём многое явлено. И способ говоренья – внешне простой, но не прямолинейный, и образная система, и умение создать поле парадоксальности («…хватит сил… для лени»), и отсылка к расхожим литературным фразам («Рукописи не горят»), и отягощенье даром и осознание ответственности перед ним («хозяйка своим словам», «божественный шелкопряд»). Вот он, арсенал поэта.
У Илюхиной цепкий глаз, предельное внимание к деталям и умение художественно оформить всё, что этот самый глаз в содружестве с умом видит: самые непритязательные, казалось бы, пейзажи, натюрморты, интерьеры, ситуации и психологические состояния. Поэтическая ткань при этом плотна, разнообразна, порой причудлива и расшита разного рода украшениями. Уж чего нет у Илюхиной, так это монотонии – и ритмической, и в системе рифмовки (замечательны её восьмистишные abcd/abcd, довольно редкие в поэтической практике), и в самих рифмах. Разнообразие во всём – отличительная черта поэта. Принято считать, что составные рифмы – удел низовой «фельетонной, капустнической» поэзии, но у Илюхиной они как раз органично входят в ткань стиха, приятно удивляя своей уместностью. Считается, что стихотворной техникой нынче владеют все, и говорить об этом вроде как неудобно. Но не сказать об удачных эпитетах Илюхиной, попадающих «в яблочко», просто невозможно. Её «оптика» (без этого слова не обходится теперь, кажется, ни один разговор о поэзии) скорее из разряда кинематографической: не статична, но динамична. Импульс движения проникает всюду – в развитие сюжета (пусть и на весьма ограниченном вербальном пространстве), в готовность к превращениям, в само дыхание фразы, слова. Недаром финалы многих её стихотворений построены по известному кинематографическому приёму: панорамирование с завершающим уходом камеры в небо. Надо сказать, это неплохо работает и в поэзии, освобождая поэтическую речь от дидактизма. Вместо ожидаемого «резюмирования» Илюхина вполне органично предлагает взгляд с другой точки зрения, обычно с высоты птичьего полёта – что сразу даёт дополнительный объём, еще одно смысловое измерение.
Полёта в её стихах с избытком. Похоже, орган полёта в мире Илюхиной существует абсолютно у всех. Летают птицы, отлетают души, со свистом разрезает воздух нечистая сила, по небу плывёт стая китов, клином летит стая друзей, ангел-хранитель (!) составляет компанию своей подопечной – ведьме на помеле (что-то уж совсем новенькое и абсолютно немыслимое в христианском каноне), зависает в воздухе даже упавшая с ёлки ёлочная игрушка... И т. д.
Здесь есть еще один важный момент, на который хотелось бы обратить внимание. Мир Илюхиной мало схож с видимой реальностью, он густо и активно населён самыми разными существами, могущими поспорить с разгоряченной фантазией Босха и кафкианскими превращениями. Творческому воображению поэта позавидует любой автор, работающий в жанре фэнтези. Мировой котёл у Илюхиной кипит и выкипает, всё в нём бурлит и движется, всё так или иначе трансформируется, всё готово к изменениям и самым неожиданным биовывертам. Так, герой стихотворения, выйдя из дома в жажде свободы (а как же иначе!), оказывается заточённым в маленькой банке рядом с другими кунсткамерными пленниками в брошенной лесной избушке (баньке? тогда банка/банька отличная смысловая рифма!), напоминающей ад в версии Достоевского. Впрочем, и сам классик в виде памятника разгуливает по Петербургу своего имени совершенно свободно, меряясь с бомжами, кто из них более «униженный и оскорблённый». И в данном случае авторская ирония (щедро разлитая и в прочих текстах) вполне уместна, поскольку меряться своими несчастьями – любимое российское занятие.
Оживающие памятники – сюжет в петербургской литературе отнюдь не новый, а вот то, что в стихах Илюхиной коренными петербуржцами оказываются, как теперь принято говорить, акторы колдовства и ведовства, вся эта нечисть, летающая по ночам и зависимая от луны, – согласитесь, это путь ещё малоосвоенный петербургскими поэтами (вспоминается разве что Елена Шварц с её фантасмагориями, но у неё, как кажется, место действия не столь чётко обозначено). Устоявшийся образ Петербурга в поэзии несколько другой. Ну, разве что кузнец Вакула прилетел на чёрте в царский дворец, так это всё же крошечный эпизод из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и вообще проза. А тут и «Лунная ведьма», и «Ночное, совиное», и «Белой ночью», и… А где ведьмовство-колдовство-волхвованье, там и соответствующие атрибуты – без гадальных карт никак не обойтись. В таком подборе, надо думать, проявляется и личностное начало, и опыт поэта: Илюхина профессионально умеет обращаться с картами Таро (в своё время даже выступала с этим на телевидении), так что все реалии гаданий не плод поэтической фантазии, а вещи, «взятые из жизни».
Мистический привкус всегда был присущ образу Петербурга, но не столь зримо и не столь густо, как в поэзии Илюхиной. Среди всех этих шабашей, полётов, страшных предчувствий, зловещих знаков и странных существ как-то мало места остаётся обычному живому человеку. Но когда он появляется, то всегда живёт самой полной жизнью, радуясь любым, пусть и самым малым, радостям, при этом твёрдо заявляя: «…никуда я не уеду. / Я есть и буду». Он стоек в своих несчастьях, он, как и все мы, одержим страстями и соблазняем грехом, но – он любит своих друзей и близких, любит слово, любит этот мир, несмотря на то, «Как страшно жЫть!». И ему самому несказанно повезло: он пребывает в поле собственной любви и любви окружающих, и мир в его глазах благословен и ласков.
Висит перед закатом не туман и не дым,
блаженная пыльца
плывёт над сонным прудом.
Ты наблюдаешь, стоя возле самой воды,
как вспыхивает прядка на виске золотом,
когда она полощет и качает бельё –
размеренно и плавно, словно танец любви, –
вечерний луч облизывает плечи её,
и ластится подол, тугие ноги обвив.
Щекочет нёбо медленное слово «люблю»,
и солнце тяжелеет, и алеет вода.
Всё это остаётся навсегда, навсегда –
вечернее тепло, благословенный июль.
А читатель у поэзии Галины Илюхиной даже при нынешней невероятной избыточности хороших, а то и прекрасных стихов, надо думать, найдётся. И не только среди друзей-поэтов.
