Да, я в детстве паровик сделал.
Не видел его ни разу — только рассказывали — я догадался, как он устроен, и сделал. Нашел в деревне колеса старые, чугунок у матери выпросил... Он ездил — люди приходили, дивились: чудо какой-то мальчуган соорудил... Нас было четверо у матери — отца она прогнала: его на мировую войну забрали, и пошли слухи, что он спутался с женщиной какой-то. И когда он вернулся — мать его из хаты выставила. Не приняла. Он бегал вокруг двора с винтовкой, грозил, да его быстро дядья — материны братья — утихомирили. Пригрозили или помяли бока немного — он и сник.
Он грамотный был и на гармошке играл. Его во все дворы приглашали — бумагу написать или на свадьбе сыграть. И угощение, конечно, магарыч. Потом он на этих свадьбах и спился.
Сейчас я как подумаю — чего только не делал в деревне: и лодку с крыльями смастерил, и электричество проводил, механизмы делал всякие — а я еще малой был — так меня зло на отца берет: надо ж было меня отдать учиться — он же грамотный был, понимал... Не было у меня никакого образования — так, дьячок в деревне пять классов отслужил... Да, это отец мой виноват.
Потом уже я попал в районное училище механическое. Начальник его меня как сына родного полюбил, я всегда с его сыном занимался, и играли мы вместе — так он говорил сыну: «Ты, Петро, держись за Димку — у него голова светлая...»
Мы вместе на рабфак в институт подготовились — а у меня только пять классов образования — так занимались, что аж волосы с головы лезли...
А когда в институт поступил — мать прислала записку: «Димка, надо помогать...» У меня же брат меньший и две сестры — а тут голод начался.
Страшный голод — сколько ж он народу покосил... Такое творилось — люди с голоду пухли целыми деревнями, в город шли, а их там пулеметами встречали...
Матери моей в деревне доверяли — она на всех хлеб пекла — что по зернышку собрали. Такая она была...
За мной в город машину из района прислали — надо в МТС, трактора ремонтировать. Я бы не пошел, да матери надо было помогать — а там паек твердый давали... Так я не доучился, пришлось бросить...
А дружок мой институт закончил, в гору пошел — и после войны уже первым секретарем обкома стал. Хороший человек был...
Да на машине перевернулся вместе с сыном своим. Или сбил их кто — уж не знаю... Весь город его пришел хоронить — у меня фотографии остались...
Потом меня в армию забрали. Забавно было: не могли нас еще с одним парнем никуда определить. Всех уже послали: кого в танковые войска, кого в пехоту. А мы живем в районе неделю, другую — нет предписания и нет... Так месяц почти ждали, когда приходит — в авиацию... Дальняя бомбардировочная авиация — это ж тогда такая сила была! А у меня легкие — врачи не верили — обычно все выдувают шесть, семь тысяч кубиков — а у меня девять, аж из аппарата вода текла.
Привезли нас в летную школу — на Амуре, под Благовещенском... Как только приехали, построили всех. Начальник школы говорит: — Нужен мне человек — на все руки мастер. Есть среди вас такой? Все молчат. — Выйти из строя на два шага!
А тут меня приятель как толкнет в спину —ну, я и вылетел из строя — чуть не упал... — Вот такой, — кричит, — он все умеет! Все засмеялись, начальник говорит: — Ну, принимай мастерскую, посмотрим, на что ты горазд...
Так стал я жить на особом положении. В строю меня не гоняли... Встаю — и в мастерскую, все время там проводил.
Первым делом я им бирки сделал. У них там бирок не хватало.
Я рисунок изготовил, нанес на железку, нашел заготовки. Отпечатал первую для пробы и начальнику принес показать. «Хотите такие бирки?» — спрашиваю. Он вскочил, обрадовался: «Да как ты смог?» Я говорю: «Пожалуйста, до завтра могу таких штук двести сделать». Он не поверил. А я по железному листу — хлоп, хлоп — и настукал номерков. Как он был рад!
Учился я на стрелка-радиста. Радиосвязь нам преподавал капитан — молодой совсем, только из училища. Он ко мне привязался — книжки давал почитать и к себе приглашал. Жена у него красавица.
Я часто у них бывал, они мне много всего рассказывали, учили. Добрые люди — и языком со мной занимались, по истории много рассказывали...
Был раз у нас такой случай. Должен к нам в летную школу приехать Гамарник — военком, член военсовета — это ж такая величина! Когда кинулись — а его портрета у нас нет... Вызывает меня начальник: Димка, давай! Достали маленькую фотографию и, как сейчас помню — ночь уже, я сижу, переношу по квадратам на большой холст портрет... И вдруг крик скаженный — влетает татарин — был у нас такой — с топором! Кричит: «Враг, враг»,— а я не разберу — сдурел что ли совсем? А он топором как размахнулся — и по портрету — только щепки полетели... Потом уже до меня дошло — только что по радио передали, что Гамарник — враг народа. И этот татарин сразу ко мне побежал...
Однажды мы проснулись, а в школе никто побудку не играет — некому командовать — всех офицеров в НКВД забрали.
В школе тысяча человек, а остался один старшина. Он и командовал. Потом новых офицеров прислали и кого-то отпустили. А в газете списки расстрелянных печатали. Черными буквами: "враги народа"... Меня тоже таскали — про капитана спрашивали, который меня в гости приглашал, — что он говорил да кто присутствовал. Я сказал, как было; только он и его жена со мной занимались, историю рассказывали. А какая история? А говорил ли про товарища Сталина? Зачем меня приглашал да что обещал. Запугивали, чтоб я сознался, — у них сведения про тайную организацию есть, говорили.
Но я им ничего такого не сказал. Да ничего и не было. Ко мне потом жена этого капитана приходила, плакала:
— Димочка, да ты ж у нас был, да разве мой муж что плохое когда говорил? Да я тебе в ножки буду кланяться — разве ж это было...
— Нет, не надо кланяться — не было ничего плохого, так я им и сказал.
— А когда ж его выпустят?
— Не говорили.
— Что ж теперь с нами будет?
— Успокойтесь, ваш муж не виноват. Разберутся, выпустят... Но капитан тот так и не появился.
Мне они задание дали — рассказывать, где что услышу. И кличку секретную —ох, и не хотел я этим заниматься... Я и не говорил им ничего.
Потом уже, когда демобилизовался, в сороковом году, я работал на заводе Андрэ Марти в Николаеве. Огромный завод — на нем корабли делали. Назвали его так в честь французского адмирала: в гражданскую войну, когда по городу ему приказали стрелять, по мирным жителям, для устрашения, он снял самовольно блокаду и увел свою эскадру.
Там я сразу в гору пошел — доверили мне вытачивать нарезку для башен военных кораблей. На червячном станке работал — огромная махина такая! Думал я, когда из армии ушел, что развяжусь с ними.
Ан нет. Как-то подходит ко мне какой-то тип — разнорабочий, никудышка — и говорит: «Вы товарищ Гымза?»
Ох, не хотелось мне эту кличку вспоминать... Нашли они меня. Приходи, рассказывай, что видел, что слышал,— мол, на заводе вредители срывают план.
Но тут война началась.
Рабочее ополчение: дали нам винтовки, послали в степь окопы рыть. Стояли мы два дня в цепи, в этих окопах, а сзади город горит, бомбежки, и никто ничего не знает...
Как-то едет на газике раненый командир — рука в повязке. Остановился:
— Какое ополчение? Винтовки? Да вы что? Танки прорвались —давай, ребята, дуйте отсюда, пока целы...
И драпанули мы, и пешком прошли через всю Украину — опомнились только в Таганроге... Стали там части регулярные формировать.
Отдал я свои документы военкому. А он глядит — специальность такая редкая — летчик, стрелок-радист. — Погоди,— говорит.
Ждал я там две недели — держал он меня на свой страх и риск, не направлял в пехоту — а их только собирали, отправляли — и капут.
Наконец вызывает меня — радостный: «Беги, летчик, вот твое предписание — летная часть формируется...»
А их изрядно потрепали, они и без самолетов были, пешие — какие летчики... Записали меня в батальон аэродромного обслуживания — заведовать радиостанцией. Там уж я и друзей нашел, и с матерью твоей познакомился, и до конца войны вместе дошли. Был у нас инженер, москвич —ох, мы с ним и сдружились!
Стоим где-нибудь в степи, вечером мы уйдем с ним в поле, плащ-палатки, шинели возьмем, устроимся поудобней — и говорим, говорим. Про все говорили. И про Сталина — где ж он взялся только, наказание на нашу голову, сколько ж он народа перевел!
Потом уже, как война кончилась, признались друг другу, что должны были доносить про те разговоры — он про меня, а я про него... Но мы никому ничего не доносили, хоть и подозревали нас там — почему вдвоем? Все расспрашивали, о чем мы разговариваем.
Потом, после войны, меня обязали остаться по партийной линии работать на восстановлении шахт Донбасса...
Я хотел в Николаев вернуться, на свой завод, и писал им туда... Да что писать — надо было бросать тут все да ехать. Не отпускали меня, а тут и дети пошли — сначала сестрички твои, а потом и ты родился...
Так говорит мой отец, а я недоверчиво слушаю его, я — из другого поколения, из третьего уже.
Я и книжек-то про войну почти не читал — так, "Батальон четверых" в детстве. И не понимаю этого интереса к войне: нельзя же жить прошлым днем, па, ну что ты тянешь свою волынку — завел одно: война, война... Все это давно прошло, и жизнь другая, и кому нужны твои рассказы. А отец берет баян и играет «Темную ночь».
— Папа, что ты все играешь одно и то же?
А теперь отец берет гитару, а баян берет его друг, и играют «Амурские волны». Мы сидим в гостях в огромном пустом доме. Хозяин — папин друг, он сам, по своему проекту, построил этот дом — он архитектор, строитель и художник — папин портрет нарисовал...
— Какой хороший архитектор, на Украине взял первое место по проектам. А. дом архитектора пустой, потому что дочь его — в Панаме. Дочь вышла замуж за панамца. Она на все руки мастерица: преподает там, в Панаме, музыку и языки, проектирует дома.
А здесь два старика на жестких стульях — согнулись, гитару дергают за струны, давят на баян — «Амурские волны». Блестит пол, все стены в книгах, два старика...
Нет, мой папа — не старик!
Он бросил нелюбимую работу — и опять, как в молодости, делает дело. У него в мастерских пять станков — там и строгальный, и фрезерный, и револьверный... Он изобретатель. И рационализатор.
Вот только что он изобрел систему, как обогревать зимой универсальный магазин. Огромный магазин в районном центре.
Все продавщицы ему благодарны — теперь они не простуживаются и счастливей живут. Папа, папа, ты — не старик, ты бегаешь по утрам, ты смотришь программу «Здоровье», ты занимаешься физической работой, ты читаешь академика Микулина, ты счастлив — ты поднял на йоги троих детей.
Вот только внучка не хочет учиться в институте — поступила, да бросила... Папа, ты — не старик.
Человек, как струна: жизнь его закреплена в начале и конце, а посредине она колеблется, колеблется... Только почему эти вдрызг разбитые «Амурские волны»? Я не могу смотреть, как два старика в пустом огромном доме играют вальс... Папа, ты в детстве сделал паровик. Почему твоя страна не приютила твой талант?
Июль 1987
