Человек увидел золотой шар:
И ему захотелось дотянуться до него...
Стивен Крейн
Вы слышите, как стучит в стенку ворона? Это моя Златка. Я им объяснил, что это говорящая ворона, и просил пропустить ее ко мне в палату. Но они не верят мне! Они считают меня идиотом! Вы представляете: мы дотянулись до золотого шара! И что не делает человек в минуту радости! Мы прыгали, обнимались, танцевали, как все нормальные люди в минуты радости, а Данута подумала, что у нас приступ помешательства и вызвала амбуланцу! И вот мы здесь уже вторые сутки! Конечно, Стив может уйти, он привидение, и ему ничего не стоит пройти сквозь стены, но он не хочет бросать меня одного. Они его держат в другой палате, но, когда здесь нет никого, он приходит ко мне. И сколько мне еще здесь быть? Вы знаете, мистер Баскин, я в жизни часто падал в пропасти, но всегда выкарабкивался из них! Всегда. А сейчас не знаю! Счастье отвернулось от меня. Как будто это не мое счастье! А чье? Моя тетя Малка всегда мне говорила, за чужим счастьем не гонись, ищи свое! А как узнать, где твое, а где чужое?
Я скажу вам честно, я, конечно, сумасшедший, но не такой, чтобы держать здесь в палате! В нашей мишпохе были сумасшедшие, но они жили дома!
Страница прошлая
Сумасшедшими были мой дедушка Шеел и мамина сестра Малка. Наши сумасшедшие вначале были умные, как все, и, может быть, даже больше, чем все, но жизнь ставила им подножку, они падали, их умные головы не выдерживали падения, и они сходили с ума.
– Умные чаще становятся дураками, чем дураки умными, – всегда говорила тетя Малка.
И так оно и есть. Дедушка Шеел до революции имел сахарный завод, и ни один лэках на еврейском столе не обходился без его сахара. И даже на гойских столах пили чай Высоцкого с дедушкиным сахаром.
– Но мы такие времена знали только по слухам, – говорила тетя Малка, рассказывая мне семейные истории. – Ибо когда твой дедушка был моим папой, он уже не имел своих заводов, и мы пили сладкий чай только два раза в год: на Пурим и на Хануку! Наш папа уже не был сахарозаводчиком, а был простым краснопольским сумасшедшим!
Потерял свои заводы дедушка еще до свадьбы: какой-то его друг – а ганеф – подсунул ему на подпись фальшивые векселя, и в одно прекрасное утро дедушка проснулся разоренным. И он не перенес этого и сошел с ума. И тогда его мишпоха привезла его в Краснополье, где никто ничего не знал о каких-то векселях и вообще никто раньше о дедушке не слышал: просто приехал молодой красивый человек с задумчивым взглядом и хорошим ихес, и засватала его за самую красивую девушку, дочку краснопольского ребе Цырул! И все, дело было сделано! Вы слышали когда-нибудь, чтобы в еврейской семье был развод! И при этом в семье ребе?! Я вас не спрашиваю про сегодняшние дела, я вам рассказываю про тогдашние, а тогда еврей – это был еврей! И бабушка Цырул, проплакав не один день, осталась жить с сумасшедшим дедушкой.
– А бешехт эпес трефунзахс итс трефцах, – сказал ее папа реб Нохем. – Если что-то суждено, то оно случается. Надо жить, тохтерке!
Дедушка Шеел был тихим и добрым сумасшедшим. Как рассказывала моя мама и тетя Малка, он был очень молчаливым, никогда ничего не говорил о своей родне и вообще о своей жизни до свадьбы, и до сих пор я ничего не знаю о нем, кроме того, что вся дедушкина родня жила в Петербурге и Москве.
Засватал бабушку Цырул краснопольский шадхен Лейзер, но он ничего не знал о мишпохе дедушки Шеела и только сказал, что дали большие деньги и больше таких денег он никогда не видел.
– Лучше бы дали эти деньги нам! – рассказывая эту майсу, говорила тетя Малка. – Но как говорил наш дедушка Нохем, мы слышали только звон, и этого хватило, чтобы глаза наши ничего не видели!
Дедушкину родню никто никогда из нашей семьи не видел, в Краснополье она не появлялась, и даже на дедушкиной свадьбе были хавейрым, но не родственники. Но до революции каждый месяц в Краснополье приходили посылки из Москвы, Петербурга и даже Берлина. Обратного адреса на них не было. В посылках были разные вещи, одежда, книги, и бабушка продавала все, ничего не оставляя себе, и на эти деньги жила наша семья. Каким-то образом дедушкина мишпоха знала о нас все, ибо когда маминому брату дяде Моне исполнилось восемнадцать лет, неожиданно пришло письмо из Петербурга. Управляющий заводами «Фридлянд и сыновья» писал, что по поручению господина Фридлянда-старшего приглашает дядю Моню на работу на заводы компании.
Бабушка Цырул несколько раз вслух прочитала письмо дедушке, а потом его спросила:
– Шеел, вос ис дос? Что это такое?
Дедушка долго вертел письмо в руках, как будто не знал, что с ним делать, потом посмотрел на бабушку и сказал:
– Ит ис Бер-Довид, это Бер-Довид, брат моей мамы. Цырул, не бойся, они нашего Моню не обидят! Пусть едет!
И дядя Моня поехал. На заводе его принял молодой человек, который назвался помощником управляющего реб Срулам. Он сразу определил Моню учеником к бухгалтеру и дал Моне большие для того времени деньги – десять рублей!
И, может быть, дядя Моня стал бы большим человеком, если бы все это произошло немножко раньше. Но увы! На «Авроре» уже расчехлили пушки.
И дядя Моня, не пробыв в учениках и полгода, вернулся в Краснополье. За эти полгода он нашу родню так и не увидел, зато увидел, как Ленин выступал с броневика, и стал благодаря этому чуть ли не героем революции в Краснополье: вейз мир, Моня видел самого товарища Ленина! Дядя рассказывал об этом на всех углах, и... первая же банда, захватившая Краснополье в двадцатые годы, убила его как еврея и как символ революции.
После этого бабушка запретила всем в семье заниматься политикой:
– Это не наше дело: у нас и без этого хватает забот! Киндерлах, дайте дожить спокойно!
Но разве в то время и при той милухе можно было обойти политику стороной?!
На уроке истории сын тети Поли Иоська толкнул нашу Малку за локоть, и она нечаянно перечеркнула в учебнике портрет товарища Сталина! Хорошенькое дело в хорошенькое время, как говорила наша мама.
За несколько дней до этой истории арестовали нашего соседа, девяностолетнего Якуба Ивановича. Он еще до революции учился в Берлине и вернулся где-то перед самой революцией в Краснополье с женой немкой. Лотта, так звали его жену, устроилась в школе учительницей немецкого языка, а Якуб Иванович пошел в землемеры. Детей у них не было, и в старости они оказались совершенно беспомощными: у Якуба Ивановича отнялись ноги, а Лотту замучили головные боли, или как она их называла – мигрени! И бабушка Цырул, и Малка, и моя мама помогали соседям, чем могли. А дедушка Шеел любил заходить к хаверу Якубу поговорить о жизни. Малку с мамой бабушка Цырул посылала вслед за дедушкой к соседу, чтобы присмотрели вос татэ тут, что делает дедушка. И как рассказывала мама, это были у них с Малкой самые счастливые минуты в детстве: послушав разговоры дедушки с соседом, никто никогда бы не сказал, что дедушка сумасшедший. Затаив дыхание, они слушали разговоры взрослых и кушали швабские вареники тети Лотты. Когда они возвращались от соседей, бабушка всегда спрашивала, о чем говорил дедушка с другом, и мама с Малкой дружно отвечали:
– Про огород!
Как тетя Малка мне потом рассказывала:
– Не могли же мы маме сказать, что дедушка вел в основном разговоры о политике: мама бы этого не перенесла! – тетя Малка улыбалась и доверительно добавляла: – А папа не говорил маме, что мы кушали у тети Лотты некошерные вареники!
Каждое утро перед школой тетя Малка заносила соседям горлачик сыродоя, и в тот день, когда соседей арестовали, столкнулась у соседской калитки с краснопольским энкеведистом Гришкой. Он оттолкнул Малку, бросив сквозь зубы: «Отойди!» – и в открытую калитку протащил за ноги Якуба Ивановича. Лотту под руки вывели два незнакомых человека. Лотта кричала что-то по-немецки, и один из державших ее всунул ей в рот конец ее платка, чтобы она замолчала. И она, вытаращив глаза, начала задыхаться. Тетя Малка запомнила на всю жизнь стучащуюся о каменную дорожку голову Якуба Ивановича. За день до этого она помогала Лотте положить эту дорожку, и тетя Лотта радовалась ей и говорила: «Вундерфул!»
И вот после этой истории тетя Малка перечеркнула портрет Сталина! Через полчаса об этом стало известно в НКВД, но когда Гришка пришел за Малкой, она была уже сумасшедшей! И Гришка ее не арестовал, но сказал маме:
– Я не возбуждаю дела в память о вашем брате-революционере! И учитывая, что все в вашем роду сумасшедшие.
И в этот день бабушка Цырул была счастлива, что у нее сумасшедший муж и сумасшедшая дочь!
– Спасибо тебе, Готыню, что ты забрал у них ум, но оставил их живыми и с нами!
После этой беды все остальные беды как-то стали обходить наш дом стороной, и до самой войны жили, слава Б-гу, как все: не то чтобы хорошо, но тихо. А потом была война...
В эвакуацию наша мишпоха бежала едва ли не последней: немцы уже бомбили дороги, и двигались беженцы, в основном лесами. Где-то под Кричевом попали на немецкий десант и, убегая от него, потеряли дедушку. Когда остановились передохнуть и обнаружили пропажу, бабушка сказала:
– Киндерлах, папа ушел назад в Краснополье. Он там один не проживет. Я пойду за ним. Не все же немцы фашисты – мы знаем Лотту! Может быть, как-нибудь выживем! А вы, дети, поедете дальше с дядей Рахмиилом. Вы молодые, и я не могу рисковать вами. После войны встретимся. Товарищ Сталин не даст фашистам долго здесь хозяйничать! – и ушла, оставив нас с дядей Рахмиилом, которому самому было лет восемнадцать.
Так рассказывала мне мама и так я рассказываю вам.
После этого мама с Малкой больше бабушку не видели и никто ее больше не видел. А дедушка Шеел, как и догадывалась бабушка, вернулся в Краснополье. Когда его соседи спросили, почему он пришел назад, он сказал:
– Амелхоме! Моня должен из Петербурга приехать! А кто его встретит? Они все о нем забыли! Побежали, как сумасшедшие. И я, дурак, тоже. А потом вспомнил про Моню и вернулся.
Его расстреляли вместе со всеми краснопольскими евреями во рву за сушильным заводом.
Вышла мама замуж за такого же сироту, как и сама, сына Хаима-стекольщика, Иоську. У папы за душой были только медали за войну и деревянная палка, которую ему дали в госпитале.
– Вот такое мое приданое было, – смеялся он, рассказывая нам свою историю. – А у мамы был дом без окон, сарай без крыши и огород! Она была богатая невеста!
– И я! – добавляла Малка, слыша папины шутки. – Хорошенькое приданое – сумасшедшая сестричка. Хена, – обращалась она к маме, – ты помнишь, как говорила о нас Бася, которая имела виды на Иосифа? У них же в семье все сумасшедшие! Иосиф, подумай, что ты делаешь?
– И я подумал и женился на маме, – разводил руками папа. – И тетя Малка стала нашей главной экономкой, как Берта у Мойши Брагина!
Тетя Малка, как все наши сумасшедшие, была добрая, тихая и умная. И главное ее сумасшествие было в том, что она не спала по ночам и разговаривала с вороной, которую нашла у нас на огороде с подбитым крылом: допризывники баловались во дворе военкомата с воздушкой и подстрелили ворону. Кроме вороны, тетя Малка любила поговорить со всеми краснопольскими коровами, собаками, кошками, курами и даже индюками, которых держала наша соседка Зуськина.
И благодаря этому Малку взяли на работу в ветлечебницу медсестрой.
– Лучшей работницы у меня не было и не будет, – говорил о ней наш ветврач Константин Федорович. – Я Малку Шееловну не променяю на специалиста с тремя дипломами! Вы думаете, я могу сделать прививку совхозному быку Пантелеймону без Малки? Вы хотите сказать – нет? Ошибаетесь! Могу! Но для этого его должны держать человек десять! А Малка Шееловна подходит к Пантелеймону, чешет ему за ухом и готово: делай ему хоть три прививки сразу! Это талант! Ему нельзя научиться, с ним надо родиться.
Больше всего на свете тетя Малка любила меня и ворону, о которой я вам говорил раньше. Ворону тетя Малка звала Златкой и с ней разговаривала, как с человеком.
– Попробуй еще найди такого умного человека, как Златка, – говорила Малка. – Она ведь прожила большую воронью жизнь и всякого повидала на своем веку.
Меня тетя Малка считала родным сыном и, несмотря на все протесты моей мамы, называла меня сыночком.
– Не главное, кто родил, – говорила она. – А главное, кто как любит! Для меня он тоже сыночек, как и для тебя!
Малка все время думала, что я никогда никуда не уеду и буду все время дома, в Краснополье, но жизнь моя шла своим чередом: сначала уехал учиться в Могилев, потом уехал работать в Минск, потом улетел в Америку...
Малка очень болезненно переносила мои отъезды, как рассказывала мама, она стала каждый день поститься, чтобы Геночке там далеко помогал Б-г! А когда я уезжал в Америку, тетя Малка отдала мне ворону:
– Возьми ее с собой, она будет тебе напоминать обо мне и о нашем доме! И тебе не будет там так одиноко. И, может даже, Златка тебе поможет там в трудную минуту! Она ведь мудрая, как все вороны!
Моя жена подняла крик:
– Нам не хватало еще везти в Америку ворону! И так багаж не позволяют, берем самое необходимое! А тут еще ворона в клетке! Ты в своем уме или нет? Ты эту клетку в зубах собираешься нести?
И я, честно вам скажу, мистер Баскин, заколебался: брать или не брать ворону?
Но тетя Малка сказала:
– Сыночек, возьми ее. Тогда я буду спокойна.
И я взял.
Ехали мы в Америку по вызову родственников жены, и я надеялся позже вызвать в Америку и своих. Но вначале, когда вроде бы могли это сделать, мама ответила мне, что они не поедут на интервью в Москву, так как там надо проходить медицинскую комиссию, а Малка ее не пройдет. И поэтому ни к чему лишние затраты! А потом, когда я увидел, что сюда едут и кривые, и больные, и сумасшедшие, похуже нашей Малки, Малки не стало, и вопрос о приезде моих родителей отпал: мама написала, что от родных могил они не уедут.
Но это было потом, а вначале золотой шар Америки маняще позвал нас в дорогу.
Страница настоящая
В нашей школе учителя были абсолютно уверены в будущем трех учеников: Давида, которого все звали специалистом по Пиросмани, Вани Сандригайло, которого звали Пифагором, и меня, которого называли Белинским. Придумала это имя наша русичка Лидия Константиновна.
– Геночка, ты юный Виссарион! И не спорь со мной! Я знаю, что говорю: таких сочинений никто не писал за всю мою жизнь, а я проработала в школе не один год!
Я вам скажу, наши учителя не ошибались: Давид стал искусствоведом и сейчас преподает в Гарварде, Ваня решает математические проблемы в Минске, а я окончил пединститут, защитил диссертацию по Стивену Крейну, и в журналах стали появляться мои рецензии на поэтические сборники. Но до Виссариона Белинского мне было далеко.
Златка мне как-то сказала:
– Может быть, ты бы и стал великим критиком, но ты слишком рано женился!
Конечно, ее замечание субъективно: она не любит мою жену, и я скажу почему: Зина не хотела ее брать в Америку.
Женился я и вправду рано: на последнем курсе института. Женился неожиданно и для себя, и для всех, хотя Краснополье одобрило мой выбор: я взял не кого-нибудь, а прокурорскую дочку.
Я не скажу вам, что Зина была первой красавицей в школе, были и красивее ее девочки в нашем классе, но она была другая, не похожая на наших, городская и по манерам, и по одежде, и даже по взглядам на жизнь. И, конечно, все еврейские парни из нашей школы обратили на нее внимание. И я в том числе. Но она в то время не обращала на мня никакого внимания, у нее в друзьях ходил Ленька Матрос, как его звали за вечную тельняшку, сын директора совхоза, и я махнул рукой на школьную любовь: как у нас говорят, не твое – не бери!
Через несколько месяцев мы окончили школу и все разъехались из Краснополья. Зина уехала поступать в медицинский куда-то на Дальний Восток, где жили родственники ее мамы. На летние каникулы она приезжала не каждый год, и так получилось, что мы не виделись года четыре, а может, и больше, я сейчас не помню. И вот неожиданно встретились на Могилевском автовокзале. Я ее даже в первую минуту не узнал – она как-то и повзрослела, и похорошела. А она меня узнала сразу:
– Ой, Гена, – закричала она чуть ли не на весь вокзал. – Я так давно тебя не видела! Просто не рассказать тебе, как я соскучилась по всем! – и, улыбнувшись, сказала: – И по тебе тоже! – и добавила: – Я слышала, ты стал знаменитым?
– И на Дальний Восток дошли слухи, – отшутился я.
– Мама мне писала, – призналась Зина. – Я там всем девочкам говорю, что в школе училась с писателем. И думаешь, они мне верят? Нет! Говорят, что это все я придумала.
Всю дорогу в автобусе мы говорили без остановки и даже не заметили, как въехали в Краснополье. Вышли мы с ней у почты, не доезжая вокзала: ее встречали родители, а меня, как всегда, тетя Малка.
– До завтра, – сказала Зина, а ее папа пригласил меня заходить в гости.
Тете Малке Зина не понравилась.
– Почему? – спросил я.
– Потому что у них в семье главная – ее мама! – неожиданно для меня сказала Малка, – а в семье должен быть главным мужчина! Мой папа был сумасшедший, но моя мама не разговаривала так с ним, как Софья Марковна с Львом Абрамовичем! Как будто она прокурор, а он – библиотекарь!
– А причем тут Зина? – сказал я. – Зина, может быть, совсем другая!
– Хоть ты и пишешь в больших журналах, но в людях ты еще не разбираешься! Твой дедушка Шеел говорил, когда сидел у дяди Якуба, я запомнила: каким растили, таким и получили! Он имел в виду товарища Сталина, а я имею в виду твою Зину! Она же видит, как живут ее родители, и, конечно, тоже захочет так жить! Генералами все любят быть! Я ничего не говорю, а шейне мэйдалэ, но для жизни это мало.
Дома она поделилась своими мыслями с мамой, но мама ее не поддержала:
– Пусть встречаются, он же не сегодня женится. Повстречаются и сами разберутся: подходят друг другу или нет, – мама всегда мечтала иметь невесткой врача и чтобы ее родители были богатыми. Она мне как-то призналась, что сама прожила очень бедную жизнь: и когда была маленькой, и когда вышла замуж, и ей хотелось, чтобы я жил другой жизнью. Она как-то сказала:
– Малка не понимает, как трудно жить, если считаешь каждую копейку! А мы с папой так живем! Мы ей про это не говорим, она подумает, что она у нас лишняя, но тебе, сынок, я тебе это говорю. И поэтому, дай Б-г тебе жизни, чтобы ты не нуждался в деньгах.
Эти мамины слова я часто вспоминаю, но деньги почему-то все время идут мимо моих рук. И там шли, и здесь, в Америке, тоже.
Я не знаю, женился бы я на Зине в то лето, если бы не судьба. А судьбу мы не выбираем, как написано в Торе!
Лето в том году было дождливое и пасмурное, и все дни я проводил у Зины дома. И самое странное, что я, всегда молчаливый, находил, о чем говорить, и Зина слушала меня, открыв рот. Но я вам скажу, что говорил я обо всем, но не о любви, и Софья Марковна, встретив мою маму, сказала:
– Моя Зиночка в этом году кончает институт, впереди направление, и у них в основном Сахалин, а ваш сын молчит!
– Он у нас стеснительный, – не зная, что ответить, сказала мама, а тетя Малка, которая присутствовала при этом разговоре, спокойно сказала:
– А что ему говорить, когда он еще не собирается жениться.
Тетя Малка хотела своими словами повернуть мою судьбу в другую сторону, но, как говорили древние греки, не пытайся на нити судьбы завязать узел.
Где-то за неделю до начала занятий, до нашего отъезда, Зина устроила дома вечеринку, пригласив почти весь наш класс. Как раз Льва Абрамовича вызвали в область на какое-то совещание, и он, взяв с собою Софью Марковну, оставил квартиру на Зину. Квартира у прокурора была не очень большая, чтобы танцевать, а на улице был дождь, и мы в основном пили и ели. Не помню, как опьянел, просто, когда пришел в себя, увидел, что лежу в постели и рядом со мною Зина. А у постели стоят Лев Абрамович и Софья Марковна.
Что вам сказать? Хорошенькая история для еврейской семьи!
– Я не буду говорить, что у них что-то было, – сказала Софья Марковна моей маме. – Моя девочка не такая! Но они перебрали лишнее, и все могло быть! Не дай Б-г, об этом узнают в Краснополье! – И добавила, посмотрев подозрительно на тетю Малку: – Видно, это судьба! И, вообще, о чем мы рассуждаем, если они любят друг друга!
Прокурор устроил так, что нас записали без обязательного месяца на раздумье! Раздумывать было поздно. Свадьба была у нас большая, громкая, на все Краснополье. На ней было все местное начальство во главе с первым секретарем, и даже приехал кое-кто из области. Пили за нас, за партию, за родину, за советскую прокуратуру!
– Мне кажется, это было празднование Октябрьской революции, а не еврейская свадьба, – заметил после свадьбы папа.
А мама восприняла такую свадьбу, как должное:
– Они знают, как жить и кого пригласить! Слава Б-гу, наш Геник попал в хорошую семью!
Тетя Малка смирилась с моей женитьбой, но свое слово сказала:
– Это, конечно, судьба, и дай Б-г, Геник будет счастливый, но я вам скажу, и можете считать меня сумасшедшей, этой судьбе очень помогла Сонечка!
Уже здесь, в Америке, как-то Зина по какому-то поводу спорила со мной и в сердцах сказала:
– Ничего ты не можешь в жизни! Даже жениться и то не мог! Хорошо, что моя мама догадалась, как тебя женить!
Жили мы с Зиной дружно, споры начались здесь, и я вам скажу, несмотря на то, что женился вроде бы не по своему желанию, я любил ее и тогда, и теперь... Любила ли она меня, я не знаю: после свадьбы она никогда не говорила об этом. Да и до свадьбы об этом говорила ее мама. Мне всегда хотелось услышать от нее слова любви, но, хотя я ей говорил о любви несколько раз в неделю, она только загадочно улыбалась и ничего не говорила. Главным советчиком в жизни у нее была мама, и обо всех семейных решениях я узнавал после того, как Зина согласовывала их с Софьей Марковной. И после этого мое согласие было просто констатацией факта, как умно выразилась ворона.
Так было и с Америкой. Софья Марковна решила, и мы поехали.
Когда стали уезжать первые евреи, Зина как-то сказала:
– Жалко, что у нас нет родственников в Америке.
– А что нам там делать? – сказал я.
– Что все, – сказала Зина и добавила: – У нас уехала медсестра и там уже имеет магазин. Она присылала на работу фотографии: ты бы посмотрел, какой у них дом и какая машина! Я тебе ручаюсь, что наш секретарь райкома такое не видел даже во сне.
Вот так поговорили и забылись. А потом через полгода Зина вдруг сказала мне:
– Что ты думаешь насчет Америки?
– У нас нет там родственников, – развел я руками. – Ты же это знаешь.
– Знала, – поправила меня Зина. – А теперь знаю, что есть. Нашлась мамина троюродная сестра Сима, дяди Нафтоли дочка!
– Какого дяди Нафтоли? – спросил я, первый раз в жизни слыша это имя.
– Они жили в Баку, мы раньше переписывались с ними, а когда дядя Нафтоля умер, связи прервались. Но папа как-то отыскал их следы. Они живут в Нью-Йорке. Ты понимаешь, что это значит для нас?
– Понимаю, – сказал я, – что это очень далекое родство, и нас они вызвать не могут.
– Ты говоришь, как мой папа, – сказала Зина. – Но мама ему сказала: «Ты же все-таки прокурор и неужели не можешь кое-что кое-где изменить! Люди и на меньшей, чем у тебя должности, все делают! Не волнуйся, Ленин на портрете, который висит у нас дома, ничего плохого тебе не скажет, он сам много раз изменял документы! Мы это учили на политзанятиях!» Так что, Геночка, скоро у мамы в Америке будет родная сестра!
Зина посмотрела на меня умоляющим взглядом и тихо сказала:
– Гена, я понимаю, что тебе там будет трудно, но мы же едем туда не ради себя, а ради дочки. Ты представляешь, Наташка вырастет и будет единственной еврейской девочкой в школе! Страшно даже подумать об этом: на нее будут показывать пальцами! И где она найдет еврейского мужа? Надо будет выписывать или из Израиля, или из Америки. Я все время думаю об этом и плачу по ночам, когда ты спишь: я не хотела тебя расстраивать – ведь у нас раньше не было шансов уехать. Но теперь, слава Б-гу, есть, и неужели ты считаешь, что этот шанс надо упустить?
Я посмотрел на навострившую ушки Наташку: что скажет папа? – и согласился.
– Воленс-ноленс, – как съехидничала по-латыни Златка. – Волей-неволей! Жизнь – удивительная штука, никогда не знаешь, где потеряешь, а где найдешь!
И в этом вопросе я с ней полностью согласен.
Так получилось, что Лев Абрамович, сделавший все, чтобы мы могли уехать в Америку, сам ее так и не увидел: все эти дела очень плохо отразились на его здоровье, он на ногах протянул два инфаркта и на третьем умер за две недели до отъезда. Похоронили его в предотъездной суете, и потом через полгода мои родители поставили ему памятник.
Троюродная сестра Софьи Марковны не узнала нас в аэропорту. И откуда было ей узнать, если нас она никогда не видела? И мы полчаса стояли посреди зала, не зная, что делать и что говорить. Слава Б-гу, ворона сообразила, что от такой встречи скоро нам станет плохо, и, высунувши клюв из клетки, на чистом английском закаркала:
– Господа! Тут кто-нибудь ждет родственников из Краснополья или нет?
Вы не удивляйтесь, что Златка знает английский. Вы лучше спросите, какой язык она не знает? Она как-то в овощном разговорилась с хозяином-китайцем и потом еще целый вечер пыталась со мной говорить по-китайски. Мне бы ее знания, и я в Америке не знал бы проблем!
Зинины родственники жили в Квинсе, и мы сняли квартиру в том же районе. И началась наша новая жизнь. Я не буду вам рассказывать про первые годы здесь, скажу кратко, всего хватило, как у всех, кого судьба привела на эту землю. Но как говорила тетя Малка: забудем плохое и вспомним только хорошее!
Зина убирала квартиры в Боро Парке, я перебивался подработками, которые мне находили Зинины родственники, а Софья Марковна вела воодушевляющие беседы как бывший идеологический работник.
– Чтобы вы ни говорили, а здесь лучше, чем там, – сообщала она за ужином, когда мы собирались вместе. – Там сейчас творится неизвестно что! Вчера я встретила Гинду из Осипович, она получила письмо от племянника: там сейчас буханка хлеба стоит миллион рублей! Вы слышали когда-нибудь про такое?
Новости оттуда она приносила каждый день, и мне кажется, она их придумывала, как в былые времена лектор из общества «Знание», рассказывая о происках капитализма.
Мои родители особенно о своей жизни там не писали, и это не нравилось Софье Марковне:
– Они пишут не все, – сочувственно говорила она. – И я их понимаю: они не хотят расстраивать нас!
Зина, правда, ей как-то сказала:
– Мама, что ты так переживаешь за то, что там происходит? У нас тоже пока не сладко!
После этого Софья Марковна не разговаривала с ней целый день и обиженно всхлипывала на кухне.
И мы назавтра опять покорно стали слушать жуткие истории из той жизни. Так пролетело пару лет, и Зина, наконец, сдала экзамен на врача. Жена тети Симинового племянника Бейличка держала медицинский офис, и Зина пошла работать к ней. Правда, Зина была не в восторге от этой работы.
– Бейличка ни грамма не понимает в медицине и командует нами, как у нас в Минске Григорий Петрович! – возмущалась каждый вечер Зина.
– Ничего, – успокаивала ее Софья Марковна. – Поработаешь немного и откроешь свой офис!
Но Зина долго терпеть не смогла и однажды, поругавшись с Бейличкой, ушла с работы. Неделю она была дома, а потом подвернулась работа в Нью-Джерси, и она поехала туда.
– Я обустроюсь, а потом и вы переедите, – сказала она.
Все лето она приезжала на выходные, а в сентябре забрала к себе Наташку, сказав, что там очень хорошая школа, и стала приезжать домой пореже: у Наташки в школе то были пати[1], то воскресные занятия...
День рождения у Наташки был в середине недели, и она приехала с Зиной после, в воскресенье. Я купил любимый Наташкин чизкейк и подзорную трубу, о которой мы с Наташкой мечтали еще в Краснополье.
– Чтобы посмотреть, как живут лунатики, – говорила Наташка, когда мы летними вечерами сидели на бабушкином крылечке и смотрели в небо.
Но сейчас мой подарок Наташа восприняла без особой радости.
– А дядя Миша мне подарил компьютер, – похвасталась она.
– Кто этот дядя Миша? – спросил я.
– Знакомый, – ответила Зина и добавила: – Я тебе потом о нем расскажу.
Но уехала, так ничего и не рассказав.
И в тот же вечер Софья Марковна завела со мной разговор:
– Знаешь, Гена, Зина не хотела говорить с тобой при Наташе, но у нее появился хороший знакомый. Он любит и ее, и Наташу. Он держит большой компьютерный бизнес и сейчас собирается купить Зине офис. Ты не обижайся, Гена, но ты уже три года в Америке и все на одном месте топчешься! Зина это делает не ради себя, а ради Наташки. Ей нужен отец, который может зарабатывать деньги. А ты можешь?
– Нет, – честно признался я.
– И детям ей стыдно сказать, что у нее папа грузчик, – добавила Софья Марковна. – Ты сам понимаешь это! Но надо все как-то сделать так, чтобы не травмировать ребенка. Подумай, пожалуйста!
Я не стал кричать, не помчался в Нью-Джерси, не попытался поговорить с Зиной – я просто сошел с ума.
И знаете, от этого стало лучше всем: Зину развели со мной даже без моего присутствия – разве можно жить с сумасшедшим мужем? А мне назначили пенсию и дали хомоатенда.
Зина позвонила мне, сказала спасибо и добавила, что я могу навещать Наташку, когда захочу. Она еще предложила мне остаться жить в нашей квартире, так как маму она забирает к себе – у Миши дом! Но я поблагодарил и отказался: эта квартира была мне не по карману, и я переселился в маленькую студию на Крапси.
Каждое воскресенье я ездил в Нью-Джерси на встречу с Наташкой. Я ждал этого дня, как счастья. И она ждала этот день.
Она долго переживала, подумав, что обидела меня с подзорной трубой, и при каждой встрече рассказывала, что нового увидела в небе.
А однажды она сказала:
– Папа, я знаю, что ты не сумасшедший! Ты просто не умеешь делать деньги! Я подслушала, как бабушка говорила маме, чтобы она не мучилась из-за развода, так как ты не умеешь делать деньги, и с тобой у нее не было бы перспектив! А что такое перспектива?
– Не знаю, – сказал я и добавил: – А подслушивать разговоры взрослых нельзя.
– Иногда можно, – возразила Наташка и добавила: – Я вырасту большой, буду много-много зарабатывать денег и возьму тебя к себе. Ты будешь читать стихи и писать свои книжки. Хорошо?
– Хорошо, – кивнул я.
– Правда, долго тебе придется ждать, – вздохнула Наташка и спросила: – Будешь ждать?
– Буду, – сказал я и, ощутив подкатывающий к горлу комок, стал быстро тереть глаза.
– Мушка залетела? – спросила Наташка.
– Да, – ответил я.
Так встречались мы почти год, но однажды этому пришел конец: в Зинином доме я не застал Наташку. Ждала меня одна Софья Марковна. Как всегда Зина ушла от разговора, поручив это дело маме.
– Они переехали во Флориду, – объявила она мне с порога.
– Отдыхать? – не понял я.
– Жить! Я же тебе по-русски сказала: переехали! – едва не по слогам произнесла она последнее слово. – Из-за тебя! Каждое воскресенье ты здесь! Это невозможно! Миша просто не мог перенести это: это выводило его из себя! Он раньше был педагогом и знает, как воспитывать детей, а ты своими посещениями все его воспитание сводил на нет! А у него на плечах еще большой бизнес! И вот решил переехать: от тебя подальше! Из-за тебя ему приходится все начинать сначала! И у Зины было налаженное дело: пациентов приручить не так просто! Но что тебе? Ты только думаешь о себе! – в сердцах добавила она и захлопнула передо мной дверь.
Им надо начинать все сначала! А мне? Наверное, кончать с прошлым. Только подумали они об этом или нет? По силам ли мне это? И я опять стал карабкаться к своему золотому шару. Вверх, вверх, вверх! Головой в потолок! Потолок вдребезги, как будто он из стекла! И снова вверх! А может быть, Стивен не прав и не у каждого есть золотой шар! Может, мне суждено карабкаться к глиняному шару и, дотянувшись до него, понять, что большего мне не дано!
Мистер Баскин, скажите им, чтобы пустили в палату ворону. Мне надо с ней поговорить.
Будущая страница
Я должен найти свой золотой шар. Должен! Иначе я больше не увижу никогда Наташку! А для чего мне жить без нее? Вы спросите у Златки, и она вам подтвердит, что шар был у нас в руках. Он был ближе, чем вы от меня! Я докарабкался до него, как альпинист до Джомолунгмы! И неужели мне придется остаться внизу? И смотреть на шар, как на горизонт?
Все началось в тот день, когда ворона вдруг сказала:
– С Малкой мы увидимся, когда придет Мошиах.
– Почему? – спросил я.
– Потому что тогда мертвые встанут из праха, – сказала Златка, – и все соберутся в Иерусалиме.
– А может, раньше встретимся с ней в Краснополье? – мечтательно сказал я. – Разбогатеем и поедем.
– Может, и разбогатеем, – согласилась ворона. – Но Малку мы в Краснополье не встретим. Она умерла. И последние слова ее были про нас: как там Геник и Златка?
В тот же день я позвонил в Краснополье. Мама удивилась моему звонку, я не звонил уже три года, и сказала:
– Как была бы тетя Малка рада услышать твой голос.
До асисая оставалась неделя, и у нас с вороной в запасе было только два десятка долларов и столько же фудстемпов. Я поменял у хомоатенды фудстемпы, и на все деньги купил цветы. Мы с вороной пошли на ближайшее к нам Вашингтонское кладбище и разложили по цветку к памятникам незнакомым нам людям. Ко всем подряд. Насколько хватило цветов. В память о Малке.
В ту же ночь пришел к нам Стивен. Бледный молодой человек с викторианскими усами английского джентльмена. И с водяными глазами, как у всех привидений.
Вы никогда не встречались с приведениями? Я вам скажу, это совершенно обыкновенные люди. Какими были при жизни, такими и остаются. Как говорила наша Малка, душа не меняется! Душа дается один раз и навсегда, как говорил этот Корчагин! Она всегда с нами!
Я вам скажу по секрету, только не говорите об этом моей Зине, Стивен иногда заходил ко мне и в Минске. И всегда с интересными идеями. У него не голова, а дом советов, как говорили у нас в Краснополье. Вы знаете, свою первую антологию поэзии я составил не без его помощи. И что, вы думаете – он теперь предложил мне сумасшедшую идею: составить антологию американской поэзии для сумасшедших американцев!
– Бред! – сказала Златка.
И я с ней согласился.
Но вы не знаете Стивена! Если он что-то задумает, то не отступит. Он будил меня по пять раз за ночь. Вваливался в квартиру прямо через стену. Вы думаете, это приятно, когда из стены высовывается рука и щекочет пятку? И я сдался. Работали, как вы понимаете, по ночам. Ибо Стивен иначе не мог: приведение все-таки!
Я не помню точно, сколько у нас ушло времени на эту книгу, но в конце концов мы отправили рукопись в издательство. И вы можете не поверить, но нам позвонили на следующий день. По телефону говорила Златка, так как английский она знает лучше меня.
– Это к вам из издательства, – сказали в трубке. – У нас к вам небольшой вопрос.
Златка от радости подлетела к потолку.
– О’кей! – говорит. – Трепитесь.
– Не можете ли вы нам уточнить, кто скрывается под псевдонимом Стивена Крейна?
– Какой псевдоним? – возмутилась Златка. – Это он сам!
– Он однофамилец поэта девятнадцатого века Стивена Крейна?
Златка подмигнула мне правым крылом и, сделав круг по комнате, как стайер после победы, вновь взяла трубку.
– Ошибаетесь, – ворона выдержала паузу и закончила фразу: – Это он сам!
– Что?! – закричали в трубке. – Стивен Крейн умер почти сто лет назад!
– Правильно, – сказала Златка. – Но Стивен Крейн в виде привидения работал над рукописью этой антологии весь этот год, и вчера мы пили с ним чай! Он любит английский!
– Вы сумасшедшие?! – воскликнули в трубке.
– Вы правы, – согласилась ворона. – Но мы этого не скрываем и написали об этом в предисловии!
– Мы думали, что это мистификация.
– Какая мистификация?! – возмутилась ворона. – У мистера Генриха есть справка, что он сумасшедший, а мистер Клейн не может представить вам справку, так как я вам говорила, он привидение! А привидениям справок не дают! Из всей нашей соавторской группы единственная не сумасшедшая я!
– А кто вы? – осторожно спросили в трубке.
– Ворона! – гордо сказала Златка. – Обыкновенная говорящая ворона.
– Вау! – ойкнули в трубке.
И что вы думаете, мистер Баскин? Книга вышла и заняла первое место в рейтинге «Нью-Йорк Таймс»! Правда, поэзия есть поэзия, и денег она нам вначале не принесла.
Но Стив сказал, что все еще впереди!
И так оно и получилось. Среди бела дня врывается к нам Стив. У Златки перья встали дыбом: привидение днем! Думаем, он это или не он, или мы с ума сошли.
А он кричит:
– Господа, включайте телевизор!
– Амелхоме, – испугалась ворона. – Русские бомбят?
Но Стив ее не понял:
– Нет, – говорит. – Просто сейчас показывают кое-что поинтереснее, чем история про Монику!
Включаем телевизор. И видим мой портрет на весь экран. И ведущий сообщает, что какой-то сумасшедший миллиардер учредил сумасшедшую премию в миллиард долларов за лучшее произведение сумасшедшего гения! И первым сумасшедшим гением оказался я!
– Ой, как будет рада Малка, когда узнает, что ты стал богатым, – сказала ворона.
– Как она узнает? – укоризненно посмотрел я на Златку.
– Сумасшедший, – сказала ворона. – Стив же может ей передать. Это вам не трудно будет, мистер Стив?
– Что за разговор? – обиделся Стив.
И мы начали от радости прыгать по квартире, как самые настоящие сумасшедшие. И тут пришла Данута и, увидев нас в таком состоянии, вызвала скорую помощь. И вот мы здесь уже вторые сутки. Я – в этой палате, Стив – в соседней, а Златка на улице. И они ее сюда не пускают. Правда, она догадалась и вчера отстучала мне по азбуке Морзе, что вечером мне звонила Зина и говорила, что видела меня по телевизору. И что Наташка не может без меня. Вы понимаете, мистер Баскин, они хотят возвратиться. И что, вы думаете, им отвечает Златка? Что я сумасшедший, но не дурак, и поэтому они мне не нужны! Птица есть птица, даже если она умная и умеет разговаривать. Разве ей понять человека? Разве она может понять, что мой золотой шар – это Наташка! И другого золотого шара мне не надо! Мистер Баскин, скажите им, чтобы пустили сюда ворону! Мне надо с ней поговорить! Надо!
