Завершается четвертый год – чего именно?
Набралось четыре сотни, а то и шесть, а то и восемьсот – прозрений (вряд ли еще та тысяча, которая грезилась, чуть ли не в самом начале). Круглое и звучное число – зычное, и что-то да значащее?
«Не четыреста штук чего-то однородного (двадцать сигарет в пакете), а ряд, выросший спонтанно и степенно, где лишь насчитывается такое количество отдельно стоящих – словно окаменелые Орфеи с лирой – «литературных моментов».
*
Странное предложение: «В жизни ничего мне даром не давалось, кроме счастья».
*
Есть что-то особенно женственное у «француженок» – в глазах русского мужчины, но никакая иностранка не заменит ему розовощеких малявинских девиц.
*
«Чёрт с тобой», а иногда – Бог.
Как если бы язык не делал разницы, не проводил черты между «чистой» и «нечистой» силой.
*
«Нанести», кроме слоя, мазка, используется главным образом в сочетании с ударом, визитом... Есть в визите, даже ожидаемом, что-то от удара.
«Ад – это другие».
*
Нет ничего на деле одинакового, даже в самых стандартных подшипниковых шариках, не говоря о природных созданиях: всегда найдется атом разницы в составе, диаметре, массе.
Мир – единен, разделение – в отделившемся сознании. Все, что для него «реально», им же овеществлено – мертво. Живо лишь то, чего еще «нет», не состоялось и о себе пока не заявило, и через себя движет всем мирозданием.
Человек – последняя ступень творения, его настоящее и единственное будущее. Все остальное принадлежит окончательно к прошлому: звезды, галактики, звери – ископаемые и живые. Потому так легко умерщвляется скот – и нет уже христианской боли в момент убиения: всем ясно, что у животного не было другой будущности.
Оригинальность – степень неодинаковости порядком выше – физической. Достигается «вкраплением» моментов дискретности в тесто континуума: – срывами в естественном ритме извержения магмы – срезом языка лавы ножницами сознания.
*
Big bang. Представляют эту «штуку не шутку», как некий вселенский взрыв некоей очень, очень, очень мелкой «частицы» – частицы чего? – чего-то малюсенького-премалюсенького – откуда и эсхато-логический вывод о возможности-неизбежности возврата, порожденного этим «взрывом» мира в исходное нечто-ничто.
Однако все это я вовсе не так представляю. «Все это», на самом деле не «произошло», а выпорхнуло – как облако газа из склянки – и это меняет все: назад, как говорится, зубную пасту в тюбик уже никак не затолкнуть.
*
Шостаковича 5-ая симфония – монумент миллионам безымянных, безвестно пропавших и оставшихся без погребения жертв лагерей.
Однако без погребения остаются и жертвы стихийных бедствий – оползней, землетрясений.
Потерянность, растерянность – 1937 – откуда и некоторая слабость, апеллирование к помощи со стороны (Малер и др.). Лишь в 3-ей части (ларго) нечто прорывается на поверхность из скрытого замысла. В остальном же, обычная советскость, чайковскость, особенно во 2-ой и финальной частях. Что и усыпило цензуру и спасло композитора от близкой с оплакиваемыми участи.
Возможно ли произведение искусства на тему стихийного бедствия? – «Девятый вал», «Плот Медузы», но суть этих картин – трагедия общей смертной участи человеческой, не изобличение зла (но у того же Делакруа есть «Резня на Хиосе»).
«В условиях сталинской диктатуры протест мог выражаться лишь бессловесными средствами музыки».
Яначек и «Соната 1905» – протест (на расстрел демонстрации в Праге – один убитый) и – музыка.
*
Не трагедия ли уже одно это поистине чудовищное изменение погоды: солнечная – неделю назад, пасмурная и дождливая – вот уже несколько дней!
*
Движение подразумевает отталкивание. А когда вещь повисла в воздухе – как человечество – отталкиваться остается от самого себя: откусывать часть собственного тела и отбрасывать прочь, создавая условия известного реактивного движения.
Человечество живет за счет парий (хоть и не парит – летит, как торпеда к своей конечной, уму непостижимой цели).
*
Неожиданно осеняло – во время урока истории – значение слова «союз» в расшифровке названия страны, когда начали проходить главу о Римско-латинском союзе.
В третьем классе?
До этого слово могло быть спутано с «соусом», ничего не меняя в недопонимании.
*
Искусство – где постепенно все сводится к форме: скульптура, музыка, поэзия, в отличие от архитектуры, где форма – фасад, содержание – оперный зал, вокзал, тюрьма; живописи, где форма – холст, краски – содержание; прозы: форма – роман, содержание – политика, порнография, преступление (и наказание), – красота в редких случаях.
Форма (лат.) – красота. Красота как содержание формы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вновь передо мной – проблема перевода поэзии и принятой у русских коллег техники подстрочника. Разрыв формы и содержания: переводчик – тот, кто владеет языком оригинала – якобы передает содержание, поэт добавляет дозу поэзии к сухому экстракту. Если он свою роль ограничивает воссозданием размеров стихов, музыки, ритмики оригинала, то остается в стороне все остальное – главное. В порядке компенсации, поэт-оформитель активизирует собственный творческий потенциал – неизбежно удаляясь от сюжета, ибо сюжет, это всегда и исключительно – автор и его сокровенный внутренний мир. Тут уже неправомерно говорить о переводе, скорее, пародии – Бодлера, Гомера, Шекспира...
Истинный перевод – дело переводческое, выполняемое героем-переводчиком, чемпионом терпеливости, роль которого – добиться осмотического перехода оригинала в пространство другого языка, в процессе которого должна кристаллизироваться чистая форма, она же – красота. Жертвуется форма внешняя – точный размер стиха, ритма и т.д., зато максимально передается мысль в минуту вдохновения.
*
Почему, если по Фрейду сны – осуществления наших желаний, мы не способны их вызывать по нашему же желанию?
Женские ласки, особые во сне...
До этого считалось, что сны нам посылаются – кем, откуда? – как наущения, предупреждения...
В обоих случаях, однако, «исполнитель», вектор, вестник – анонимное бессознательное: у Фрейда – разделенное от сознания тело, у древних – нечто внешнее, божество, рок.
В русской речи используется притягательная безличная форма «вам приснилось», в немецком – «вы сновидели», форма глагола активная. Откуда, возможно, и идея завязать сновидение с желанием и активностью спящего.
*
Бетховен ставил на одну ногу со своими бессмертными творениями опекунство племяннику – «смертному», бездарному, неблагодарному.
И у Рамо был (прославленный Дидро) – племянник.
У Гегеля не получилось с сыном – у отца системы, в которой случаю так мало – как у Малларме – уделяется места.
Из нескольких сыновей Баха выросли вполне достопочтенные композиторы.
Один сын – Доменико Скарлатти, превзошел Алессандро – отца.
*
Порог благосостояния, прейдя который незаметно теряют смысл самые явные доводы в пользу идеи труда, обеспечения себя и близких заработком.
Невозможность раздела ресурсов малоимущим, не рискуя всеобщим распространением духа праздности.
Парадокс: скромный достаток располагает к безделью, лишь капитал толкает к предпринимательству и поддержанию духа экономики в обществе (у тех, у кого все в достатке!).
*
Кость – и фр. cote (coste в старом написании), – ребро. Получается, по-русски: что ни кость, то ребро.
«Из адамова ребра», что из адамовой кости, плоти – сути... Дева Ева – производная от Адама – человека, на что недвусмысленно указывают большинство языков мира.
Иначе стал бы русский язык останавливаться на «веках» и «челе»? Выделил бы другие, думается, атрибуты...
*
О гомосексуальности – или отвращении к женщине – отрешении от женщины? – в литературе, где вот уже двести лет доминирует жанр «воспитательного романа», всецело посвященный женщине, разгадке тайны ее, укрощению строптивых и прочим предбрачным испытаниям, упражнениям и развлечениям;
И – есть ли «воспитательные романы», писанные женщинами, гомосексуалами, и какова тогда их тематика?
(Читая – пытаясь – «Могилу для 500 000 солдат» Гийота.)
*
Обычно – в сколько-нибудь философских дискуссиях, стало быть, несколько оторванных от ощущения почвы под ногами – любят противопоставлять механику – биологии, машину – живому организму, забывая, что нет на земле, в природе, других примеров механики, кроме скелетов животных, ими же выработанных в своих насущных жизненных целях.
То же самое должно пониматься и в отношении молекулярной и небесных тел механики: суть скелеты, обусловливающие движение чего-то живого, а вся так называемая «неодушевленная материя» – лишь останки этих пропавших бесследно первичных гига-амеб, бактерий, недоступные чувственному восприятию Бога-Гулливера. Вселенная и ее видимые планетарные системы – тело, мы на земле – нейроны и синапсы мозга.
*
Сегодня, 18.05.12 –– торжественно снимаю с себя «обязанность» еще что-либо, кого-либо читать:
– Пруста «Девушек в цвету», вот уже чуть ли не месяц ждущих меня на письменном столе, и которых придется, увы! вернуть на прежнее место, в библиотеке гостиной.
– «О государстве» Бурдье.
– Синявского «Спокойной ночи», Цыпкина «Лето в Бадене».
– Пессоа – «Беспокойность».
– Ролан Барта, мало и давно не читанного.
– Филиппа Соллерса – нечитаемую и единственно ценную его раннюю прозу.
– Сэлинджера – наверняка прочту все – после «Ржи», под конец, полюбившейся.
Всему остальному – баста. Конец школы, рабочего дня. Гомер читал ли кого-нибудь! Брать с барда пример! Активно не читать. Заниматься чем угодно, только не этими вечными «домашними занятиями»! Бездельничать – самым беззаветным образом.
Странно: не удовольствие, в конечном счете, ищется в книгах, а то, что в них черпается – опыт. А в какой-то момент все и так уже известно, а если к тому же читатель и сам писатель – то в плане приемов, форм, ничего в книгах уже не сыщется.
И – Пьера Гийота, этого Гомера франко-алжирской войны: сильно напрячься и – одолеть?
*
Вопрос женского оргазма...
По каналу этого фантастического источника знаний, коротко именуемого ТВ «Миф», заявила, ссылаясь на признания знакомых кинозвезд, известная (забыл фамилию) киношница (еврейка: страсть истины – «Что есть истина?» одергивал уже тогда Христа Понтий Пилат – в этом народе всегда превзойдет насущную потребность в обмане).
«Ролики» в интернете, наверное, впервые со времен наблюдений Сада «в натуре» – наглядное тому подтверждение: удовлетворение напарницы в сеансах сухого секса – в исключительной заботе/работе поддержания мужского хотения. Откуда, очевидно, и ее собственная бесконечная – божественная неудовлетворенность.
*
Останется ли обо мне память, как о женоненавистнике, гомо- или наркоманофобе – лишь потому, что я не способен читать авторов-женщин, авторов-гомосексуалов, авторов-наркоманов (не говоря о научной фантастике, криминалах, исторических романах: Тынянов, Берроуз, Женэ)?..
Вирджиния Вульф, Колет... Но это – чистой воды жемчужины, где теряется память об устрице.
Искусство! Дело мужчин? Но мужчин, подавивших в себе полового червя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(Странное увлечение в последнее время темой женоненавистничества. Как если бы вдруг на старости лет меня либо осенило, либо свихнуло. Как можно, не чудовищно ли – видеть в женщине низший разряд человечества, промежуточное звено между нами и животными)!
*
Суффикс -ство, и существительное – ствол.
Существо, чья сущность – стоять. Лежащее – камни, пески, океан, и даже будто бы «стоящие» горы существом не назовешь.
Так же немыслимо применить слово к дереву, хоть оно живое и произвольно направлено ввысь.
Для пресмыкающихся специально было придумано слово «тварь». Опять же из-за горизонтальности в жизни, не позволяющей видеть в нем «существо», созданное языком на основе вышеуказанных семантических элементов.
Существо, стало быть, главным образом – человеческое, могущее при надобности не только встать на ноги, но и восстать.
*
Не все прозрения достойны написания... Однако.
*
Вы убили человека – и что же? Ничего в мире не изменилось, все как было, так и продолжает пребывать на месте. Прошло целых пять минут, и никакая карающая рука не обрушилась на вас.
Остается свыкнуться с создавшейся ситуацией, осмыслить и вскоре успокоиться, а пока – позаботиться как можно меньше оставить за собой улик. Неужели это достойно двадцати лет заключения!
Коренной пересмотр устоявшегося всю жизнь взгляда: на то, что можно и что нельзя.
*
Феминизм – как шаг назад к животному «правопорядку», где самка – последний и самый «ответственный» этап оплодотворения – решает «когда и с кем».
Цивилизация, очеловечивание – отказ от женской программы оплодотворения, взамен мгновенного мужского удовлетворения. Самка теряет стратегическую позицию последнего и решающего звена и уступает главенство самцу – ничего не знающему и не желающему знать, кроме неотложности полового расслабления.
Феминизм – внезапное (смутное) самосознание, пытающееся восстановить не то что былое господство женщин, но хотя бы подобие равенства. Сегодня она решает не когда и от кого зачинать, а кому, где и когда сделать приятное – доступ дать к источнику услад, коим – она теперь не может не знать – ее тело является.
«Сие есть тело мое».
Habeas corpus.
*
Марлен Дитрих – узница легенды, иконы (последние пятнадцать лет жизни пролежала в постели, никого не принимая, как бы не испортить о себе память – имидж, сфабрикованный ей Йозефом фон Штернбергом).
Тот же случай – с Пьером Гийота. Слишком ранний и головокружительный успех – и такая же молниеносная мумификация (Брамс хвалил судьбу, что удалось избежать карьеры вундеркинда, куда его хотело было завлечь корыстно настроенное окружение).
*
Интересоваться в своих созданиях «бедными людьми»: Мурильо, Утрилло... Гийота знал заведомо, что люди, которым посвящается произведение, которые составили ему основу и без которых не было бы книги, ввек не прочтут ее и воочию не увидят, ни на прилавке книжного магазина, ни в библиотеке – и настораживает неравенство и недележ, как между капиталистом и пролетарием, или скорее, французским военизированным колонизатором и беззащитным алжирским крестьянином.
*
Не в замысле – гений, а в простом стечении обстоятельств, в которое, прямо или косвенно автор должен быть вовлечен: не будь Троянской войны, не было бы Гомера, а лишь, возможно, да и то – автор одной «Одиссеи». Сервантес – и сражение при Лепанто. Толстой и – 1812, Клод Симон – и «странная война» 1939–40, Гийота – война в Алжире.
Немецкие романтики и Французская революция – русская литература и революция Октябрьская.
*
Единственное, что отсутствует в романтической поэзии, как, впрочем, и в самом христианстве (два весьма родственных у Гегеля момента духа, помеченных прекраснодушием) – это юмор, который после разгрома Иерусалимского храма и фактического избавления народа от занудного ига жречества (чего и добивался для него Иисус!), был взят им на вооружение, как безвозмездное, никем не оспариваемое благо – в те мрачные времена к веселью не располагающие – для их продлившейся не двадцать лет, а столетий мировой Одиссее. Тут-то и началось новое писание великой книги хохм – нового иудейства (сохранившего ветхий свод лишь для опознавания меж собой верующих, или точнее, хохочущих), – и со времени «Дон Кихота» пошло постепенное распространение смеха по Европе, как высшего проявления духа.
*
Поэтический заряд фразы: «Вчера, в московском метро...»
Произнесенной в компании парижских литераторов симпатичной Наташей из «Глоба», угостившей присутствующих чаем и шоколадными конфетами.
Поэзия – атом кислорода в молекуле слова.
*
Первый – непреодолимый порыв души при виде чего-то, на первый взгляд, безусловно гениального – задушить, найти изъян, слабое место – надавить, чтобы лопнула пустышка, предстал перед взором голый король.
А когда это нам, в конце концов, не удается – примыкаем, и даже готовы возглавить похвальный хор.
На деле, не появление в нашем кругозоре нового имени удручающе на нас действовало, а статистически более вероятный обман.
Гении друг к другу не питают неприязни или ревности, наоборот, принимают с открытыми объятиями – что идет вразрез с обыденной картиной жизни. Весь цвет французской литературы выступил в защиту и против запрета книги Гийота, без тени колебания даже у самых именитых, – кого могло бы отчасти затмить появление на горизонте новой звезды.
*
Самое неоспоримое преимущество в моем соперничестве с другими играющими в разорительную игру со словами, более известную под именем «литература», особенно четко явствует из сравнения с таким столпом французской современной литературы – правда, отдельно стоящим – как Пьер Гийота. Но – проследим, что за волхвы председательствовали при рождении феномена.
Подумать, только! В 1967 году – автору 27 – «Могила для 500 000 солдат» единогласно приветствуется не то что парижской критикой, а всем цветом французской интеллигенции: Сартр, Фуко, Барт, Лерис, Бланшо, Соллерс, что еще можно понять, но – Клод Симон, Мишель Бютор (не знаю, как Робб-Грийе)... 1972, второй роман арестовывается, за автора вновь выступают знаменитости, президент Помпиду пишет министру внутренних дел, но запрет на «афиширование, рекламу и продажу несовершеннолетним» остается в силе.
Шестнадцати лет начинающий прозаик удостаивается внимания Рене Шара, чуть позже посылает первую заявку на публикацию Жану Керолу – имена, сегодня почти «с головой ушедшие» в лимбы забвения. Среди перечисленных выше имен не вижу Лакана, Понжа (и даже не Мишо!), недопонимаю участие Бютора, Симона, у которых было все в руках – кусачки раскусить феномен и без злобы указать правильный путь отнюдь небесталанному, даже вполне способному молодому человеку.
Совсем недавно (2006) – в «Коме» – через сорок лет после своих громогласных дебютов, автор пытается осмыслить – как Неточка Незванова – стихийные события молодости. Это – новая эпоха в его творчестве, «под Экклезиаста», как он сам ее характеризует. Весьма похвально. Не избегается, как будто, никакого личностного аспекта, и почти сразу дается краткий анализ творческого прошлого: «Само совершенство этой траектории от тождественного к тождественному, какая жуть! И даже имея в виду тысячу и один оборот планеты между двух точек, – какое убожество!..»
Между точками любой из 10000 фраз «Могилы» рождаются и гаснут миры, зажигаются и гаснут пожары, рождаются и умирают люди, каждый по своему, каждый в результате, и чаще всего, после сексуального насилия, описывается тысяча одна (и та же) история, и эта повторяемость докучает тут же, не дожидаясь прочтения всех 10000 ювелирно отточенных фраз.
Жан Полан, известный критик тех времен: «Monsieur Guyotat n’est pas sans genie. C’est un genie quelque peu systematique et brutal mais qui merite d’etre encourag?. – «Мсье Гийота не лишен гения. Гений его чуточку систематичный и неотделанный, но заслуживает внимания».
Фуко: «J’ai l’impression (et je ne suis pas le seul) que vous avez ecrit la un des livres fondamentaux de notre epoque: l’histoire immobile comme la pluie, indefiniment iterative, de l’Occident au XX siecle» – «Мне кажется, и не мне только, что Вы написали одну из знаменательнейших книг о нашей эпохе: история неподвижная, как дождь, бесконечно повторяемая – Запада ХХ века».
Мой «козырь» – это инстинктивное, моральное и врожденное отвращение ко всему тождественному и повторяющемуся, тому, что съедает наше считанное жизненное время – «литература», забывающая читателя, и где царит, как в мире садиста, принцип исключительности удовольствия и произвола хозяина. Вот и получилась куча (300 плотных стр.), там где, осознай он свое смертное человеческое достоинство и отступись от книги, принесшей ему отравленную славу, он сразу же написал бы искупительную «К?му». Понадобилось долгое пребывание без сознания, дабы осмыслить – бессознательно – стрясшуюся с ним «Могилу».
Второй момент, второй эпохальный козырь – это моя франко-русская идиома в век смешения всех народов в едином человечестве (тем более странен момент в «Коме» – тема, повторяющаяся чуть ли не на каждой странице – поиска источников, родословной автора; и вот мы узнаем, что со стороны матери, наш автор – дальнего эфиопского происхождения; не знаю, во что еще выльется это откровение в следующих страницах романа), но моя книга не знает, и не желает слышать ни о каких нациях и национальных принадлежностях, постоянно переходит с одного языка на другой, в итоге доказывая читателю реальность, осязаемую, несмотря ни на какие местные идиомы, самого коренного из всех – языка литературы.
*
Музыка, «сыплющаяся» пакетами белых с оттенками вплоть до чернильных – лепестков (Моцарт, Гайдн?), образующих горки «танцев и контр-танцев» (Моцарт) – сюиту, партиту, попурри для симфонического оркестра конца ХVIII, музыка «утренняя», отправляющая усталости ночи и открытая радостям зарождающегося дня (пять утра; сев в кресло, пытаюсь хоть что-то отвоевать от ночи бессонницы; невозможность соблюдать лежачее положение без в какой-то момент сон прерывающего рефлекса задыхания – пока не решишься под угрозой смерти объявить смерти войну и не пойдешь активно бдеть в салоне – с музыкой, бесконечно сыплющейся на тебя освежительными моцартовскими хлопьями).
