О главной музыкальной тональности нашей жизни0

Все великое и значительное отсутствует. Отсутствуют душа, бог, смысл жизни, структура и судьба мироздания. Отсутствуют и прочие известные и привычные нам феномены, но их глубочайшего и даже субстанциального отсутствия мы не замечаем, поскольку еще прежде и apriori, как выразился бы философ-классик, у нас в уме и в опыте, часто интуитивно и бессознательно, уже является то или иное представление о них. И мы невольно говорим себе: это ведь только то, что нам в данный момент припомнилось и надумалось о них. А если как следует покопаться в памяти и книгах, то сколько еще других – нет, не наших допотопных, а ставших достоянием мировой культуры философских, религиозных и просто умственно выдающихся концепций – существует на тему души, бога, смысла жизни, структуры и судьбы мироздания. Если же так, то не абсурдно ли или по меньшей мере праздно – утверждать, что речь идет только об отсутствующих феноменах?

Разберемся. Вообще-то, если идти до конца, отсутствуют и любые вещи, присутствие которых нам кажется чем-то само собой разумеющимся. Строго говоря, отсутствует весь мир, а то, что присутствует, есть лишь наше представление о нем. Мысль эта древняя, как мир. И в своей основе совершенно верная. Просто представление представлению рознь. И хотя логически между любыми человеческими представлениями нет никакой разницы, на деле и на каждом шагу в жизни мы их строго различаем. А это решающий момент. Философия только до тех пор может идти рука об руку с логикой, пока этот «шаг в ногу» помогает объяснить жизнь или по крайней мере не противоречит ее сердцевинным закономерностям, ее тайному току, ее внутренней музыке, в которых для нас – все, и помимо которых нас по сути ничего не должно интересовать. Всегда для человека, всерьез пытающегося размышляющего о жизни, наступает момент, когда связное и тем более масштабное мышление о ней входит в неразрешимое противоречие с пониманием и выражением ее сокровенной сущности. На примере иных – и великих – философий мы видим, что решительное предпочтение чистого мышления живой жизни ведет неизбежно к тому, что содержанием таких философий становится сама философия, и ничего больше. С другой стороны, если совершенно не обращать внимания на «дух мышления», который по-своему и горд, и глубок, и самодовлеющ до такой степени, что может жить независимо от жизни – что мы видим на примере многих мыслителей – то сам собой окунаешься либо в психологию, либо в мистику. Которые зачастую в той степени интересны и увлекательны, в которой говорят о внутреннем опыте лишь данного и никакого другого субъекта. «Золотая середина» здесь, как и повсюду, редка, но все к ней интуитивно стремятся. И в той мере, в какой мы к ней приближаемся, наше мировоззрение обретает зрелые черты... нет, конечно же, не истины, но мастерского рассказа об истине. Тогда как разница между первой и вторым поистине «дьявольская», восклицая вместе с Пушкиным. И прежде всего потому, что ее до сих пор не замечали. В самом деле, что происходит, когда мы углубляемся в труды классических философов масштаба Платона, Аристотеля, Канта, Шопенгауэра, Анри Бергсона, Ж.-П.Сартра, Карла Ясперса и им подобных? Истины, ими вещаемые, настолько монументальны, убедительны и вместе несовместимы между собой, что на вопрос: какую великую правду принесли они человечеству? нельзя совершенно однозначно ответить. Да, вроде бы какую-то принесли. И если даже не всю правду, то порядочную толику ее. Но если все эти толики собрать воедино, как склеивают осколки разбитого зеркала, то возникнет ли из них адекватное отображение мира? Нет, даже и тогда не возникнет. Так что же конкретно они дали миру? А черт их знает... Мы в полном недоумении. С одной стороны, без таких людей нельзя вроде бы духовно жить. А с другой стороны мы сами с возрастом изживаем их и никогда к ним больше не обращаемся. И более того, мы на каждом шагу видим, что другие и не менее мудрые люди вокруг нас вообще без них обходятся. Вот если бы сказать, что «духовные светочи» философского или религиозного порядка умно развлекают нас и побуждают заодно к собственному творчеству, в чем бы оно ни заключалось, и кроме этого они ничего для нас не делают, – вот это было бы в самую точку. Но принять подобную перспективу мы почему-то не отваживаемся. Хотя она единственно верная и подтверждается любым жизненным опытом. Однако это значит сразу и безоговорочно признать полное тождество художественного и философско-религиозного творчества. Это значит заявить во всеуслышание, что жизненное дело Иисуса, к примеру, ничем принципиально не отличается от творчества Достоевского, а великое учение Будды – от прозы Льва Толстого. Я догадываюсь, какую бурю возмущения вызывают подобные слова. Тем более, что и они наверняка не новы. Зато нова попытка проследить и запечатлеть следы художественной природы бытия в самых отдаленных и, казалось бы, менее всего подходящих для нее областях жизни, безразлично, духовных или физических. Каковы, в частности, мировые религии. Но также и повседневная жизнь человека. Религии как книги. Одни книги для нас скучны и неинтересны, мы их и не берем с полки, а если и берем, то лишь для того, чтобы, пролистав пару страниц, снова положить на место. Другими книгами мы зачитываемся снова и снова, и их слитное музыкальное звучание сопровождает нас всю жизнь. Это и есть то самое, о чем говорят: человек живет искусством. Кто вправе о себе утверждать, что он всегда, везде и при любых обстоятельствах живет своей религией и верен ей? Он может говорить это – но так ли это на самом деле? Тут все дело в том, что – всегда, везде и при любых обстоятельствах. А если это условие не соблюдено, то какая же разница между его живым и реальным участием в том потустороннем сюжете, который он принял и обязался считать своим, и тем живым и реальным участием любого из нас в сюжете той или иной излюбленной нашей книги? Участие есть в том и другом случае. И оно живое и реальное. Но значение его не следует преувеличивать – вот в чем дело. За исключением тех случаев, когда люди настолько отождествляют себя с посторонним для них сюжетом, что они готовы отдать за него жизнь – имеем в виду святых – большинство из нас вряд ли воспринимает «сюжеты спасения, откровения или просветления» принципиально иначе, нежели содержания любых других книг. Разумеется, пока последние нас так волнуют и притягивают, что мы не в силах от них оторваться и читаем их напролет. Если же такого интереса к искусству нет, то и сравнение само по себе отпадает.

Религии принято считать откровениями жизни. Так это или нет так, не играет никакой роли. Факт тот, что одни люди живут ими, как полюбившимися книгами, другие изредка к ним наведываются, а третьи ими вообще не интересуются. Аналогия, таким образом, полная. Но не это даже важно. А важно то, что жизнь любого человека, даже самого простого и посредственного, в своей основе сюжетна и насыщена художественной субстанцией. Говоря в двух словах: любой человек причастен таинству рождения и смерти, таинству соития с женщиной, таинству ношения в своей душе добра и зла, таинству вечного сожития с повседневностью. И так далее и тому подобное. В этом плане так называемые «простые смертные» ничем принципиально не отличаются от людей масштаба Иисуса и Будды, и относятся к ним всего лишь как второстепенные герои романа к главным его персонажам.

Здесь-то и восстанавливается та великая и последняя «мировая справедливость», о которой так много и так пространно говорилось и говорится, но которая все-таки ускользает тем верней, чем больше о ней говорят. С точки зрения художественной природы бытия ускользать ей больше некуда, она проткнута на лету булавкой, как бабочка, и пригвождена навечно к стене. Мы все – актеры на подмостках театра жизни и истории, как сказал уже Шекспир. Каждый играет свою роль, и как можно лучше сыграть ее есть для нас единственный смысл жизни. И просто удивительно, как, не читая умных книг и не советуясь со сведущими людьми, мы интуитивно и безошибочно открываем этот смысл для себя. Из века в век. Во всех племенах и народах. На всех общественных уровнях. И потому только там, где у человека не находится никакого особенного таланта, или его талант слаб, он поступает в добровольное услужение чужому и сильному таланту. И тогда он говорит: Иисус или Будда или Магомет открыли истину, а я лишь распространяю ее дальше. Но мне неизвестен случай, чтобы человек с мощным и оригинальным даром – музыкальным литературным или полководческим, неважно – целиком и полностью отдался чужой воле только потому, что она признана глашатаем истины. Такие люди обычно делают вид, будто их талант тоже вносит свою лепту в общее дело, и часто всерьез в это верят. Как не вспомнить тут великого Й.-С. Баха! По какому-то невероятно счастливому совпадению его музыка, превосходная из всех, оказалась и самой христианской. И сам он был искренне верующий человек. Однако не подлежит сомнению, что богом Баха была все-таки сначала музыка, а потом уже другой бог, но никак не наоборот. Счастливый и гармонический случай, повторяем. Если же личный дар входит в противоречие с господствующими общественно-религиозными тенденциями и настроениями, как в случае Фридриха Ницше или позднего Льва Толстого, то последние всегда и без исключения приносятся в жертву первому.

Высшим законом человеческого бытия было и остается следование индивидуальной судьбе. Она у каждого своя и разная. А путеводной нитью такого следования как раз и является тот или иной личный дар. Но даже если его нет, простое исполнение обряда жизни – от колыбели через венчание, рождение детей, добывание «хлеба насущного», узнавание окружающего мира по мере сил и до могилы – несмотря на свою внешнюю обыденность, исполнено такой непостижимой внутренней тайны, представление о которой дает только простенькое, но мастерское описание той же самой жизни, скажем, в прозе, где тоже вроде бы нет ничего особенного: и разговоры героев там самые обычные, и ни одного неординарного события, и все «как у нас», а итоговое впечатление такое, что любая громкая и мистическая тайна на ее фоне кажется уже напыщенной и искусственной.

Выше говорилось, что вся наша жизнь – сплошная игра представлений и отражений, и что ничем другим она быть не может. Но одним представлениям – например, умалишенных, сновидцев, искаженных отрицательными эмоциями или просто посредственных людей – мы не придаем большого значения, тогда как другие представления – как правило, особо одаренных людей – принимаем почти как на правах истины. Это «почти» чрезвычайно важно и характерно. Уже то обстоятельство, что подобных представлений некоторое великое множество, сразу и неотвратимо указывает на художественную природу любого мало-мальски значительного духовного взгляда на мир. Иными словами, как бы мы на него – то есть на мир – ни смотрели: как на конечный или бесконечный, созданный творцом или существующий сам по себе, лежащий по ту сторону добра и зла или таящий в своей сердцевине мудрый смысл, который нужно найти и поиск которого зовется жизнью, – в любом случае наша точка зрения есть не более чем художественное произведение на тему последних вопросов бытия. В этом произведении есть всегда свой сюжет, свои герои и своя музыкальная тональность. А также свои читатели, зрители или слушатели. Оно вызывает в них определенные эмоции, мысли и настроения. И чем в большей степени эти эмоции, мысли и настроения сливаются в одно слитное, мощное и в конечном счете слегка неопределенное ощущение потрясения и восхищения, тем выше художественный коэффициент данного мировоззрения, тем оно сильнее воздействует на воспринимающих и тем надежней обеспечивается ему высокое звание мировой религии, великой философии или на худой конец просто оригинальной концепции.

Истина тут ни при чем. Что есть истина? Бессмертный риторический вопрос. Когда на один и тот же предмет существуют несколько равноправных, но несовместимых между собой объяснений, о какой истине может идти речь? Буддисты, например, утверждают, что мы снова и снова перерождаемся – и другой возможности – забудем пока о просветлении – для нас нет и быть не может. Христиане возражают: после этой жизни мы раз и навсегда уходим в астрал. Кто прав? Неизвестно. Но самое поразительное то, что для обеих альтернатив находится достаточно фактических подтверждений. Как быть? Да никак: склонность к тому или иному миросозерцанию рождается вместе с нами и не допускает по сути никакого «рокового выбора». Все свершается своим чередом. Но если все-таки попытаться «по косточкам» разобрать те или иные учения – в данном случае реинкарнацию и вечную жизнь – как разбирают талантливые критики те или иные творческие шедевры, то нельзя не придти к признанию общего эстетического превосходства одного шедевра над другим, как бы трудно ни было – в силу индивидуальной неповторимости искусства – их сравнивать. Мы позволили себе ниже такой разбор: результат вышел однозначно в пользу буддизма. Я и нисколько не скрываю, что буддизм для меня является гениальнейшим шедевром в жанре религии. Он именно эстетически превосходит все остальные. А стало быть, и этически. А стало быть и онтологически. В большом искусстве – и по-видимому только там – этика, эстетика и онтология поистине неслитны, но и нераздельны. Это только в лирике есть своеобразная эстетика, а этика там весьма сомнительная, об онтологии и говорить нечего. Зато в прозе Льва Толстого есть в избытке и то, и другое, и третье. Так точно в иных религиях или учениях присутствует какой-то один или в лучшем случае два момента. Но все три в их оптимальном самораскрытии присутствуют лишь в одном буддизме. Также и об этом мы не уставали повторять.

В то время как в христианстве – по крайней мере в церковном и православном его варианте – главный сюжет, по нашему глубокому убеждению, это – мистический ужас. А любовь – будь то к людям или к богу – как побочная мелодия, которая призвана только оттенить главную. Много ли в церквах и вокруг церквей любви? Во всяком случае, не больше, чем и за их пределами. А вот мистического ужаса там хоть отбавляй. Как мальчиком, впервые зайдя в городскую церковь, я буквально был потрясен чарующей и страшной в последней глубине красотой и мистикой православного обряда, так это центральное ощущение не изменилось ни на йоту и по сей день. Какая любовь? Какая любящая доброта? Слитное ощущение вечной греховности человеческой, чудо смерти и воскресения самого сына господня, пожизненный долг за такую страшную жертву, невозможность отплатить долг и вечный страх по этой причине, а также благодарность и умиление, мистический восторг и бездна комплекса неполноценности, садизм и мазохизм в размерах прежде неизвестных и немыслимых, смирение и молитва, торжество космического Парадокса и не в последнюю очередь ВСЕ силы и энергии мрака, которые, словно тень к предмету, прилепились с обратной стороны к свету и красоте христианства... нет, каков все-таки сюжет! После него и на его фоне, как справедливо подметил Достоевский, привычная жизнь кажется пресной. Разве не так? Велосипеда мы заново не изобрели: покорно следуем за Гоголем и Розановым. Но подчеркнуть и заострить эту тему пришлось. Как же иначе: если она очевидная и существенная.

Тем более что расцветший пышным цветом во второй половине прошлого века хоррор-жанр на сто процентов подтвердил правоту интуиции Гоголя и Розанова. Выяснилось, что не упразднение человека смертью ужасно, а ужасно вечное существование его души. И ладно бы душа эта вечно источала любящую доброту и божественный свет. Тогда никакого хоррора, конечно, не было бы. Но хоррор продолжает жить и под высокими сводами готических церквей, и за великолепными иконостасами православных храмов. Ибо он действительно таинственно сопряжен с представлениями о бессмертной душе. Ведь последняя как квинтэссенция личности наделена противоположными качествами, и если в условиях жизни это естественно и нормально, то в астральном измерении любая странность умершего действует на живых шоковым образом, а даже малейшее проявление недоброжелательности может вызвать чудовищное впечатление. Это подтвердит вам каждый, кто «встречался» с ушедшими родственниками во сне или общался с ними путем паранормальных сеансов. Также и здесь, отсутствие предпочтительней присутствия, и хотя одни из нас стремятся к посмертному воссоединению с близкими, другие к вечному упокоению в лоне господнем, а третьи к бесконечным астральным путешествиям и приключениям, все-таки хорошо, что смерть надо всеми этими альтернативами ставит громадный знак вопроса, и никто из живых, положа руку на сердце, не может утверждать, что ему сужден именно этот путь, а не другой. Более того, в природе самой смерти внушать человеку такую предельную степень неопределенности насчет того, что будет «потом», что поистине заниматься любыми посмертными вариантами можно не иначе как великими и достаточно правдоподобными, но – не более чем сюжетами.

Справедливости ради следует сказать, что в христианстве множество сюжетов, и чтобы описать даже основные из них, потребуется отдельная книга. Вас. Вас. Розанов все-таки, как подсказывает сердце, подметил музыку православного христианства, а точнее, «черного монашества». Музыка же никогда не обманывает, в отличие от слов, которые как будто и в самом деле существуют для того, чтобы скрывать мысли (Талейран).

Однако ради восстановления равновесия и в качестве примера не лишнее привести хотя бы один противоположный и не менее веский сюжет, на котором стоят обе западные церкви. Итак.

Пусть естествоиспытатели продолжают утверждать, что Бога нет, а есть одна материя. Но последняя возникла из Первовзрыва. В этом как будто нет ни у кого нынче сомнений. Однако на вопрос, почему случился Первовзрыв, и что было «до него» – не во временном, а в онтологическом смысле – не могут ответить никакие физики и астрофизики. Они откровенно признаются в этом и удивляются, что там, где должно было бы быть одно Ничто, существует наш мир. Удивление же насчет мира и его возникновения – исходная точка любого философствования. Так что же все-таки было в самом Начале? «Вначале было Слово», – гласит Евангелие от Иоанна. Слово в самом буквальном смысле признается первоосновой мира. Это из Слова было все сотворено. Слово управляет потусторонним миром. Слово выдумало и Первовзрыв, и элементарные частицы, и Галактики, и пространство, и время. В одном предложении, таким образом, подан генезис мира, а заодно и механизм управления материального духовным. Здесь колыбель всякой истинной философии и теологии. Ибо идеи Платона, энтелехии Аристотеля, лейбницевские монады, мировой дух Гегеля и мировая воля Шопенгауэра – все это в конечном счете Слово, хотя и по-разному трактуемое. Да ведь и Логос эллинов, это общее арифметическое их великого философского наследия, тоже есть всего-навсего Слово – и ничего больше. В самом буквальном смысле.

Но что же это за Слово? Ведь обычно Слово никогда не выходило за пределы языка и мышления. А тут Оно воплотилось в человеческом облике. Для эллинов и вообще любого человека, склонного к философии – абсолютно немыслимое дело. Чудо? Положим. Но чудес в жизни много: левитация, призраки, необъяснимые выздоровления, предсказания будущего, инопланетяне и прочие паранормальные явления. Все они зафиксированы и на все их наклеен ярлык «потенциально возможного». Поскольку материя таит в себе практически все духовные возможности, ничего невозможного по сути в этом мире уже нет. За исключением Иисуса Христа как воплощенного Слова.

Вот это уже такое чудо, которое ни с каким духовным или материальным опытом людей ничего общего не имеет. С таким же точно онтологическим правом можно утверждать, что Вселенная стоит на трех китах – и баста. То есть, вышло так, что в одном человеке выразились вся суть и весь смысл универсального бытия. Это не шутка. Такого античность не знала. Все думали, что Слово растворено во Вселенной как ее скрытая тайная сущность, а люди всех времен и народов, в меру своих способностей по крупицам собирают и выражают ее. Не тут-то было. Слово выразилось целиком и полностью в одном человеке. А поскольку облик, судьба и миссия этого человека ничего общего с интерпретациями Слова другими народами – прежде всего древними эллинами – не имело, постольку все эти интерпретации пришлось признать ложными. Им, как двум медведям в одной берлоге, нельзя было отныне ужиться. Итак, философия, а заодно искусство и прочие религии тотчас отпали за ненадобностью. Однако жалеть тут совершенно не о чем, поскольку воплотившееся Слово есть по самому своему определению Бог, в данном случае – сын Божий. А если Бог, который представлялся прежде многоликим, загадочным и непостижимым, явился во плоти – конкретней и быть не может – тогда, действительно, дальнейшие гадания о Слове делаются праздными и даже вредными. Иисус мог исцелять больных и творил чудеса – это исторически подтверждено. То, что и многие другие люди могли и могут по сей день исцелять больных и творить чудеса, остается пока за строкой.

Чтобы понять и прочувствовать сердцевину христианства, нужно всегда помнить, что никакие самые глубокие и тонкие мысли, когда-либо высказанные мудрыми людьми и никакие великие исторические свершения не имеют с точки зрения христианства ни малейшего отношения к истине, а только Он один – в каждом моменте своей уникальной биографии. На одном Иисусе Христе нужно концентрироваться – и больше ни на чем. Все остальное как бы само приложится. В Его судьбе мы имеем, таким образом, совершенное единство биографии и бытия. Пусть ценность других людей измеряется какими-то делами и словами, а между ними – пустоты, двоеточия и запятые. Зато в биографии Иисуса Христа важна каждая деталь, драгоценна любая подробность. Разумеется, и там есть какие-то поворотные моменты и композиционный стержень: прежде всего учение о любви во всем без исключения, а также крестная смерть и воскресение. Но поскольку особенность воплощения Слова заключалась не в какой-то потрясающей философии или произведении искусства, а человеческой жизни как таковой, со всеми ее невзгодами, разочарованиями и страданиями, постольку евангельский сюжет имеет право претендовать на ту исключительную смысловую гомогенность, которая как раз является отличительной чертой любого настоящего искусства. Недаром Иисус так прямо и сказал о себе: «Я есмь путь, истина и жизнь». Но кто же посмеет утверждать, что одна извилина пути важнее другой, или одна частица истины полнее другой, или одна фаза жизни драгоценней другой? Тем самым и все человеческие судьбы уравнялись в каком-то последнем – и божественном – смысле, тогда как прежде иерархии – власти или умственного превосходства – царили на земле. Но лишь при условии принятия истинности Христа и устроения в соответствии с этой истиной собственной жизни. Если живешь во имя Его, то какая бы ни была твоя жизнь – она вполне божественна, и божественней быть не может. Если же живешь, не зная о Нем, то вся твоя жизнь, сколько в ней не было заслуг, не стоит медного гроша.

Что-то глубоко художественное есть в такой постановке вопроса. Ведь если рассказ писателю удался, то он весь хорош, даже если в нем нет ни единого мало-мальски интересного события, возвышенного чувства или запоминающейся мысли. А если не удался, то никакие великие чувства, мысли и события не спасут его. И подобно тому, как от пресловутого растирания пальцем Мастера оживает не вполне талантливая картина, так искреннее обращение к Иисусу начисто преображает зашедшую в тупик человеческую жизнь: в том плане, что вся она освещается вдруг тонким и равномерным смысловым светом.

Но что же это за свет? В окружающей нас природе аналога ему нет. Розанов определил его как «лунный». Но и это не вполне точно. Христианский свет – это отсвет свечи или многих свеч под куполами гигантских соборов или перед иконостасом. Христианский свет может быть только внутри собора или церкви и только от свечей. Потому что ведь истина не от мира, а от Иисуса Христа. В мире истине нет, а стало быть весь мир, несмотря на ослепительное обилие солнечного света, пребывает во мраке. И только свеча, зажженная во имя Его и ставшая Его символом, несет в себе зримый свет истины. Это чудовищно узко, зато впечатление неотразимо! Каждый испытал его и каждый подтвердит, как все-таки неудержимо после этого тянет на свежий воздух и в солнечный свет, даже если небо затянуто облаками. Этим все сказано. Найден гениальный сюжет, но боже, как трудно постоянно в нем находиться. Как трудно и сколь неестественно играть для кого-то служебную роль, вместо того чтобы разыгрывать свою собственную. Казалось бы, снова незабвенный Вас. Вас. Розанов... Не тут-то было.

Католическая теология миссию Христа истолковывает неожиданно, парадоксально и в духе весьма достойного экзистенциализма. Вот что пишет, в частности, Йоганн Баптист Метц, один из ведущих католических богословов прошлого века, по этому поводу: «Бессмертие личности согласно христианскому учению следует понимать не как бесконечное продолжение жизни – по типу реинкарнаций – где все может повторяться и варьироваться, но в рамках раз и навсегда законченного исторического времени. Именно в последнем осуществилась необратимо свобода человека перед скрытым ликом Господним. Вызревшая в конкретном историческом времени жизнь человеческая и есть ее последний «экзистенциальный экстракт». В таком духе понятая «вечность» человека лежит не по ту сторону нашей свободы и ее земной истории, и тем более не в каком-то условном «месте», куда возвращается исполнившая свою историческую роль личность, чтобы отныне пребывать там «вечно». Нет, это в лучшем случае позднеэллинское или орфическое представление. Христиански же понятая вечность человека есть, напротив, его свершившееся и абсолютно законченное в пределах исторического времени индивидуальное бытие. Прошлое, настоящее и будущее перестали быть отдельными временными категориями, слившись отныне в единое и неделимое становление в лоне благодати Господней. Тем самым христианство не унижает земное бытие человека до подобия «зала ожидания», где человек скучает, дожидаясь, пока он, наконец, сбросив пыль исторической и повседневной жизни, вступит в потустороннюю приемную Господа-Бога. Да и вообще, никакая религия не уделяет столько внимания свободе и историко-повседневным реалиям, как христианство». Право, ничем не хуже Ж.-П.Сартра или Карла Ясперса. Если же к вышесказанному добавить, что все это само по себе естественно и закономерно, и происходит независимо от Иисуса Христа и христианства, то, право, стираются границы между теологией Йоганна Баптиста Метца и нашей философией художественной природы бытия. Так что автору последней остается только клятвенно заверить читателя, что он наткнулся на выдержки Метца после того, как была написана эта книга.

Итак, вот вам следующий после хоррора крупнейший христианский сюжет. А есть еще убедительнейший психологический портрет Иисуса, набросанный Эрнестом Ренаном. И есть не менее убедительная гипотеза счастливо избежавшего крестной смерти Иисуса, эмигрировавшего затем в Индию. Как есть тысячи и тысячи прочих ответвлений этого универсального Сюжета с большой буквы, со своими неповторимыми нюансами, имя которым – индивидуальная и неповторимая вера каждого отдельного человека.

Не иначе, стоит повторить, и с Буддой. Есть легенда о Будде, где он выступает всезнающим, вседобрым и всемогущим существом, способным на любые чудеса и в одной из своих жизней отдавшим себя на съедение тигрицы ради того, чтобы она могла прокормить своих детенышей. Есть биографическая версия о Будде, рисующая его задумчивым подростком, лишенным воинских и управленческих талантов, зато нашедшем себя в медитациях и поисках духовного смысла жизни. Есть даже версия о том, что Будда не внес ничего нового в гигантскую сокровищницу индийского духовного опыта – кроме разве что учения о страдании и способах избавления от него, так что многие ученики упрекали Будду в учительской несостоятельности, а его община не однажды была на грани самоупразднения. Какая из этих гипотез истинная? Каждый определит это сам для себя, потому что предрасположенность к тому или иному сюжету бытия у нас врожденная. И, найдя свой сюжет, мы обязаны уже не просто читать его развлечения ради, но им жить.

Важный нюанс: между религиями и жизнью их творцов есть существенная, и даже принципиальная разница. Без этой самой разницы не может существовать никакая религия. Ибо всякая религия – это миф, то есть мощнейший и художественный по сути сюжет о том или ином сверхчеловеке, который, однако – и здесь залегает главный парадокс – ни в коем случае нельзя воспринимать с художественной точки зрения. Иначе миф в зерне своем мгновенно разрушается. Но такова уж стилистическая особенность религиозных сюжетов: там нужно сразу и навсегда забыть о художественной форме и помнить только о жизненном содержании. В литературе мало таких художников, которые заставляют начисто забыть о том, что все ими созданное – всего лишь умелая выдумка. Разве что Лев Толстой. Но все-таки эффект любого искусства основан на том, что мы хоть как-то и хоть в какой-то степени верим в реальность того, о чем нам рассказывает художник, пусть эта реальность и не обязательно совпадает с повседневной жизнью. А без такой веры искусства нет. Не иначе и в мировых религиях. Пусть в одном случае герой ее оказывается сыном самого бога, спасает людей и побеждает смерть, а в другом приносит людям благую весть, до которой не додумался ни один бог, – и там и здесь мы имеем дело с неразрешимым противоречием. С одной стороны, речь идет о самых затаенных чаяниях человека, тех самых, для осуществления которых надобны и чудеса, и сверхъестественные способности героя, а с другой необходимо верить в них – так, как мы верим, скажем, в приход завтрашнего дня. Мучительное разрешение этого противоречия и есть то, что называется историей религий. Иногда кажется странным и непонятным, как люди в наше время могут отдаваться религиям. Ведь историческое исследование теперь ушло так далеко, что чисто человеческие биографии Иисуса и Будды лежат перед нами как на ладони. И чем больше в них сомнений, житейских трудностей и просто человеческих слабостей, тем, увы! с большей правдоподобностью выступают их великие персонажи. Правда, за счет мифических их качеств. Времена гомеровского искусства ушли навсегда, а церковный Иисус и легендарный Будда – это именно гомеровские герои. Если не больше. Разумеется, больше. Куда больше. Но уже блестящий Эрнест Ренан еще в девятнадцатом веке набросал настолько психологически убедительный портрет Иисуса, что отказаться от него человеку, просто знающему жизнь и людей, никак невозможно. А насчет Будды, повторяем, иные биографы ныне склоняются к тому, что единственное, чему он учил – так это избавлению от страданий. И больше ничему. Но это по тем временам было не так уж и много. Реинкарнация, ниббана, учение о богах – все это не его. Все это уже было до него. Иные ученики открыто упрекали его в том, что учение его рационально, и творить чудеса он не способен. Сам Будда не всегда был уверен, доживет ли его община до следующего года. О безумной славе, которая ждет его, он понятия не имел. Правда, это лишь один из биографических сюжетов о Будде. Однако весьма правдоподобный. Так или иначе, чем ближе мы подбираемся к основателям религий как живым людям, тем дальше отходим от их учений как религий, то есть обязательных для всех остальных людей. А то культовое внимание к Будде и Иисусу, которое мы наблюдаем в наше время и даже среди молодежи, – что же, оно вполне соответствует человеческой природе. Культ есть культ. И предметом его – хотя и в неравной степени – может быть как поп-икона или артист, так и создатель религии.

Мы таким образом снова и опять возвращаемся на круги своя. Однако предаваться художеству в таком важном деле, как жизнь и смерть, не есть ли праздное занятие? Ни к коем разе. Уже не однажды было обращено внимание на то, что жизнь это – серьезная игра. Серьезная игра и художественное творчество – почти одно и то же. Пожалуй, и без всякого почти. Каждый из нас играет свою роль в жизни, напоминая артиста на сцене. Казалось бы, если в жизни ничего нет кроме игры, то почему бы в один прекрасный момент не выйти из игры? Хотя бы потому, что «овчинка выделки не стоит»? И однако как артист прилагает все усилия, чтобы как можно лучше сыграть свою роль, и нет для него ничего важнее этой игры, так же точно мы на протяжении всей жизни прилагаем все усилия – во-первых, чтобы как можно дольше остаться на сцене, а во-вторых, чтобы сохранить свое лицо и свою манеру игры, иными словами, чтобы прожить жизнь достойно. Как ни мал сам по себе элемент житейской игры, а кроме него у нас ничего нет. И выйти из игры раньше времени – то есть попросту совершить самоубийство – оказывается, очень трудно. Это дано немногим: как правило тем, которые не нашли для себя достойной роли в жизни или не согласны принять имеющуюся. Но бывает, когда завуалированный и затянувшийся на годы добровольный уход из жизни становится сам по себе гениальнейшим сюжетом. Такова, например, судьба Лермонтова.

Итак, если истин на любой предмет много или несколько, то о какой истине может идти речь? Вот именно – о художественной. И больше ни о какой другой. Каждую такую истину мы разбираем по косточкам, руководствуясь общепринятыми основными эстетическими критериями. Коих, как известно, пять. Первый: предельная глубина без какой-либо тяжести (поздний Моцарт, в двух словах). Второй: предельная простота, преодолевшая невероятные сложности (Лев Толстой, Й.-С. Бах). Третий: предельная субтильность, вплоть до открытого парадокса, но без поверхностной игривости или надуманности (Фр. Кафка). Четвертый: безусловная оригинальность, являющаяся сама собой и как бы без авторских усилий (таковы все гении). И пятый: полное правдоподобие, когда все мысли и чувства служат созданию новой и насквозь выдуманной жизни, когда в творении нет ничего от буквальной повседневности и тем не менее оно кажется повседневным, но повседневность его как бы нерожденная и предмирная (тоже касается всех художников). Итак, все эти критерии без исключения характеризуют любое великое произведение искусства. Но точно так же – и почему никто до сих пор не обратил на это внимание? – характеризуют они и любое мировоззрение, вплоть до религиозного. И более того: в той же мере характеризуют они и жизнь любого человека. Положим, не обязательно при жизни. Но непременно после смерти. Именно смерть замыкает человеческую жизнь на саму себя, делая ее буквальным подобием запредельного произведения искусства. Так что пока жив человек – любой человек, наш сосед, сослуживец или знакомый – не видим мы в его жизни обычно ни особой глубины, ни субтильности, ни парадокса, ни высокой простоты, ни предвечной повседневности. Но как только он умирает и уходит туда, откуда не возвращаются, все пять великих критериев гениального искусства как по команде становятся почетным караулом вокруг его могилы. В этом ключе мы будем ниже говорить о смерти. И много говорить.

Плюс к тому бесчисленные и фактически зафиксированные предсказания будущего: если уж они не являются прямым и неопровержимым доказательством художественной природы бытия, то что же тогда? Когда некая фрау Кирхгоф дважды предсказала Пушкину любовь и славу народную, скорое получение денег и продвижение по службе, две ссылки, фатальную женитьбу, а самое главное, опасность от белой лошади, белой головы и белого человека (портрет Дантеса верхом), и когда все это начало сбываться, – какие могут быть сомнения, что и вся пушкинская жизнь была кем-то свыше замыслена и написана, подобно тому, как сам он задумывал и писал свои голографически-гениальные вещицы? Просто мы никогда не узнаем, кто именно был ее автор. Может быть, господь-бог. Может быть, какие-нибудь астральные силы. Может быть, всесильная судьба. А может быть, сам Пушкин и он один. Каждый разберет все четыре различных сюжета, и выберет тот, который кажется ему наиболее правдоподобным. Вот вам философия художественной природы бытия в действии.

Нам же лично кажется, что космические законы тесно переплетены с характером и волей человека. Когда судьба не обращает внимания на волеизъявление индивидуума, она превращается в фатум. А учитывая его, выступает как предопределение. Быть может фатум, в который слепо и свято верят восточные народы, тоже существует, задействуя определенные сферы бытия. Почему нет? Каждому феномену свое игровое пространство и свой сюжет. Но в случае Пушкина и Лермонтова явно проступают черты классического предопределения. Фрау Кирхгоф ясно предостерегла обоих, и когда наконец из туманного будущего выступили четкие образы их убийц: «белого человека с белой головой на белом коне» для Пушкина, и «человека, не умеющего стрелять» для Лермонтова, оба поэта, помнивших о предсказании, должны были догадываться, что близится их последний час. Однако они не только с готовностью, но и со страстью пошли ему навстречу: Пушкин – чтобы испытать судьбу, Лермонтов – тоже, но заодно и покончить с жизнью. Недаром фрау Кирхгоф допустила в случае Пушкина возможность долгой жизни, если он не погибнет на тридцать седьмом году. Для Лермонтова никакой такой альтернативной возможности не существовало. Почему? Да потому что Пушкин совсем не так искал смерть, как Лермонтов.

И жизнь любил иначе, нежели Лермонтов. Но в обоих случаях, получив предсказания, оба поэта сделали все, чтобы его осуществить. И как знать, если бы у них не было этого отчаянного бесстрашия перед тем, чего инстинктивно страшатся почти все люди, подобное предсказание может быть и не было бы сделано, а если бы и сделано, то не в тех подробностях, которые другого человека могли бы остановить и тем самым помешать осуществлению пророчества.

Здесь важно подчеркнуть один существенный момент. Как художник во время работы должен иногда забывать, что он создает всего лишь условную модель жизни, и верить каждой фиброй души и тела, что создаваемая им жизнь существует на самом деле, а он лишь припоминает ее для себя и людей, так человек, прорубающий сюжет реальной жизни – будь то история или повседневность, и будь ее автор великий деятель или простой смертный – тоже не имеет права до поры до времени увлекаться формально-художественными критериями собственной деятельности. Это придет потом и придет неизбежно. Когда он сыграет свою роль, зрители – современники и тем более потомки – по достоинству ее оценят.

И сам он, подчиняясь новооткрывшейся перспективе, тоже посмотрит на себя со стороны. А куда ему деваться? По прошествии лет видишь невольно в себе и прежнем отчасти постороннего человека. Такова работа времени. Время отчуждает нас от нас самих. Но благодаря такому отчуждению мы только и можем понять себя. А поняв, согласиться с тем, что бы мы ни сделали в жизни, мы сделали все как должно. Хотя, быть может, у нас были на жизнь совсем иные планы.

Вот эта бурная, часто слепая и неукротимая миропреобразующая деятельность, независимо от достижения целей и даже своего направления, каким-то непонятным образом всегда нас убеждает. Убеждает в самом глубоком смысле. Убеждает, в конечном счете, в художественном плане. В самом деле, прожил ли человек долгую и плодотворную жизнь или скончался рано и в расцвете сил, был ли он полезен обществу или досаждал ему как преступник, трутень, пьяница, бомж или наркоман, оставил ли после себя вечную память гениальным творением или остался насквозь и глубже анонимным простым смертным, – мы в любой человеческой судьбе склонны видеть неисследимую тайну. Просто в случае великих людей тайна приобретает рельефный облик каких-то античных богов и богинь, которыми мы невольно восхищаемся. В случае же людей, от которых осталось тире между двумя датами, да и того не осталось, та же самая тайна является в виде черного ворона, который вдруг пронзительно гаркнет посреди заброшенного кладбища, и у нас от него идут мурашки по телу. Но тайна эта по своей субстанции одна и та же.

Точно так же: закончится ли тот или иной исторический период новым и стройным эпохальным порядком, или обратится в хаос какой-нибудь многолетней войны, история для нас была и остается неисповедимым Промыслом, а любая трактовка ее, предлагаемая историками, в конечном счете, тем или иным историческим сюжетом. Не было еще случая, чтобы историческая концепция, претендующая на какой-то имманентный исторический или трансцендентный сверхисторический смысл, не обернулась в конце концов классическим образцом жанра исторического исследования: по всем правилам сюжета и композиции, со своими главными и второстепенными героями, коллизиями, апогеем и незаменимыми художественными деталями. И чем проще, яснее, динамичней и увлекательней подается нам история, тем с большим удовольствием мы ее читаем, тем скорее верим в правдоподобность написанного и тем больше ценим самого автора. Который – нельзя не догадаться – оставаясь историком, сам уже почти ничем не отличается от художника.

Обращает на себя внимание, что и мироздание тоже, непонятно каким образом, с одной стороны, насквозь пронизано философией отсутствия, а с другой стороны, и быть может по этой самой причине, тоже демонстрирует нам свою художественную природу. Так, прежде, во времена Ис. Ньютона, ученым казалось, что те законы, которые они открыли, распространимы на всю Вселенную, а это значит, что последняя, будучи даже бесконечной, познаваема в принципе на все сто процентов. В «золотой век» физики – первую половину двадцатого века – когда усилиями Эйнштейна и основателей квантовой механики познания о Вселенной были раздвинуты так далеко, что захватывало дух от открывшихся перспектив, парадоксальным образом выяснилось, что процентное соотношение знаний о мироздании снизился до пятидесяти процентов. Теперь же, когда физики и астрофизики ушли очень далеко и от Ньютона, и даже от Эйнштейна, и подошли вплотную к принятию гипотезы о том, что материя таит в себе возможности всех практически измерений – в том числе и духовных – они официально одновременно признали, что благодаря всем их знаниям познаны только жалкие пять (!) процентов мироздания. То есть чем дальше продвигается познание – и сознание – тем более отсутствующим делается тот сектор, который должен быть познан и осознан. Предмет познания как бы на глазах удаляется и приобретает отсутствующий характер, а все попытки познать его начинают сводиться к художественным наброскам, хотя и, разумеется, в привычном жанре естественнонаучного исследования.

Примеры? Сколько угодно. Как возникла жизнь на Земле? Как будто из случая. Жак Монод, лауреат Нобелевской премии, это вроде бы великолепно продемонстрировал. Но, с другой стороны, вероятность возникновения жизни из случая математически приближается к нулю. Получается, что сам случай в аспекте бесконечности времен должен был рано или поздно выступить на сцену. А это значит, что случай тоже подчиняется своего рода закономерности. Тогда как согласно собственной природе случай есть отрицание любой закономерности. Вывод? И случай, и любые закономерности, не в силах до конца объяснить загадку мироздания, выступают в качестве гипотез. А вот гипотеза уже – хотите вы того или не хотите – имеет сугубо художественную природу.

Далее концепция Высшего Существа, которое и завело часы. Вспомним высказывание Эйнштейна: «Всякий, кто всерьез занимается естественными науками, не может не быть потрясен той великой гармонией космических законов, которая прямо намекает на существование их разумного творца». И тем не менее такой творец также несовместим со Вселенной. Уже по одному тому, что приходится спросить: «А откуда Он сам взялся?» Опять-таки получается, что материя в целом ведет себя так, словно в недрах ее спят все решительно возможности. В том числе и самые духовные. А раз так, то спит там и возможность случая, которая несовместима ни с какими другими. Что же тогда есть материя? Как она соотносится с Высшим Существом? Конечна ли она? Бесконечна ли?

Ответы на все эти вопросы и еще многие другие, им подобные, давным-давно найдены. И даже зримо представлены. Настолько зримо, что зримей уже не бывает. Всмотритесь как следует в Леонардову Джоконду. Это и есть чистейший прообраз соотношения последних вопросов и ответов на них. Другого нет. И не ищите.

А что из этого следует? Прежде всего то, что, испытывая ту или иную концепцию, теорию, учение или религию на «истинность», достаточно взвесить их художественный вес. И если он серьезен, то есть в духовном плоде сразу и ощутимо проглядывают и глубина, и тонкость, и некоторая сложность, доходящая до парадоксальной неразрешимости, но не лишенная все-таки изначальной и тем более кажущейся непостижимой, простоты, тогда плод «истинен», и ему стоит посвятить время и внимание. Если же, напротив, духовный плод явственно отдает на вкус примитивностью и даже пошлостью, хотя на словах обещает «манну небесную», тогда его лучше сразу отбросить. В качестве примера хотелось бы привести концепцию так называемой «Великой Тайны», которая представляет собой простую, но последовательную и всеобъемлющую трансполяцию гравитационного закона на человеческую жизнь. Что любопытно: концепция эта как никакая другая подтверждает основную идею нашей книги. И, казалось бы: лучшего апологета трудно и найти, однако именно по причине изначальной ее примитивности приходится не только от нее отмежеваться, но и настойчиво предостеречь от ее влияния доверчивого читателя. А насколько она феноменально соблазнительна, показывают следующие отрывки. 

«Мысли подобны магнитам, и они имеют определенную частоту. Когда вы думаете, ваши мысли летят во Вселенную и магнетически притягивают подобное – все, что находится на той же частоте. И посланное в мир возвращается к своему источнику, а этот источник – Вы. Работу мыслей можно представить так: нам известно, что телебашня передает сигналы на определенной частоте, и эти сигналы превращаются в картинки на экране вашего телевизора. Многие из нас на самом деле не понимают, как это работает, но мы знаем, что у каждого канала есть своя частота, и когда мы настраиваемся на нее, то видим образы на экране. Переключая каналы, мы выбираем частоту и получаем изображение, передаваемое по данному каналу. Если мы хотим видеть в нашем телевизоре другие образы, то меняем канал и настраиваемся на новую частоту.

Вы – передающая станция в человеческом теле, причем куда более мощная, чем любая из построенных на земле. Вы – самый мощный передатчик во Вселенной. Излучаемые вами волны создают вашу жизнь, создают мир. Ваш сигнал летит дальше земных городов и стран: он отзывается в каждом уголке Вселенной. И вы транслируете этот сигнал своими мыслями!

Картины, которые вы мысленно передаете, появляются не на экране телевизора в вашей комнате – это картины вашей жизни. Ваши мысли создают определенную частоту, притягивают на этой частоте подобные мысли, а затем возвращаются к вам обратно в виде картин вашей жизни. Если вы хотите что-то изменить в жизни, просто переключите канал: настройтесь на другую частоту, изменив мысли» (Ронда Берн). Или: «Речь идет не о том, чтобы выдавать желаемое за действительное или путать фантазии и бред с реальностью. Речь о другом, более глубоком, фундаментальном понимании. Квантовая физика действительно приближается к этому открытию. Она говорит, что вы не можете представить или понять Вселенную, не включая в нее собственный разум, и что разум действительно придает форму всему, что он воспринимает» (Фред Алан Вульф).

«Если вы вспомните аналогию с самой мощной телебашней во Вселенной, то увидите, что этот образ полностью соответствует словам доктора Вульфа. Ваш разум создает и транслирует мысли, и картинки возвращаются к вам в виде вашего жизненного опыта. Своими мыслями вы творите не только собственную жизнь; помимо этого, ваши мысли являются значительным вкладом в сотворение Вселенной. Если до сих пор вы считали, что ничего не значите и не имеете силы в этом мире, подумайте хорошенько. Ваш разум придает форму миру вокруг вас.

Поразительные достижения и открытия квантовой физики за последние восемьдесят лет привели нас к лучшему пониманию неизмеримой творящей силы человеческого разума. Эти открытия подтверждают слова величайших умов мира – таких, как Карнеги, Эмерсон, Шекспир, Бэкон, Кришна и Будда» (Ронда Берн). Или: «Творение происходит всегда. Каждый раз, когда человек думает о чем-то привычном или ему в голову приходит новая мысль, он включается в процесс Творения. И что-то выйдет в результате этих мыслей» (Майкл Бернард Беквит).

«То, о чем вы думаете сейчас, творит вашу будущую жизнь. Вы сами создаете собственную жизнь своими мыслями. Поскольку вы думаете всегда, вы всегда участвуете в процессе Творения. То, о чем вы думаете больше всего, на чем вы больше всего сосредотачиваетесь, появится и станет реальностью вашей жизни.

Подобно всем законам природы, этот закон абсолютен и совершенен. Вы творите свою жизнь. Что посеешь, то и пожнешь. Ваши мысли – семена; ваш урожай зависит от того, какие семена вы бросили в почву.

Если вы жалуетесь на что-то, закон притяжения послушно притянет в вашу жизнь еще больше ситуаций, на которые можно жаловаться. Когда вы слушаете чьи-то жалобы, сосредотачиваетесь на них, симпатизируете им и соглашаетесь с ними, вы тоже притягиваете к себе подобные ситуации.

Закон отражает и возвращает вам именно то, на чем вы сосредоточили ваши мысли. Теперь, получив это могущественное знание, вы в силах изменить любое обстоятельство и событие вашей жизни, если измените образ мыслей» (Ронда Берн). И так далее и тому подобное.

Что тут сказать? Собственно, в зерне своем закон этот справедлив. Но черт, как говорится, сидит в детали. Этих деталей множество. А когда все их учтешь, новое Целое и законы его оказываются настолько сложными и противоречивыми, что так именно просто и однозначно истолковать их никак невозможно. «Чертовы детали» в данном случае, например, следующие. 

Закон гравитации учтен, а почему не учтен Закон электромагнетизма, постулирующий принципиально противоречивую природу (человека)? Его величайшим апологетом выступает наш Достоевский. Из него вытекает, что человек не может иметь только положительные эмоции и мысли, но что для него не менее важны и отрицательные, хотя он может и не отдавать себе в этом отчета. Отсюда все зло и страдания, а также наслаждение в них (мазохизм). Плюс к тому природа, которая антиномична: сегодня солнышко и тишина, а завтра цунами, землетрясение или ураган с многочисленными жертвами. Или пронзительное чувство ранней весны, в котором столько странного, мучительного беспокойства и даже некоторой скорби, которые, кажется, идут из самой сердцевины космоса, однако жрецы Великой Тайны об этом не упоминают, это им невыгодно. Но ведь нам нужно в первую очередь учиться у природы, не так ли? об этом и древние твердили, и Гете, и наши дедушки и бабушки... Далее, если наши основные желания и сбываются, то залегают они в нас на такой большой глубине, что мы их часто не знаем и о них не догадываемся, так что, когда они якобы воплощаются, мы только впервые о них и вспоминаем... а может их и вовсе не было? может, они пришли вместе с событиями и отражают приятие нами нашей судьбы, какой бы она ни была? Ведь бывает, что и авария, и болезнь, и сама смерть окрашивают нашу жизнь в такие мощные смысловые краски, коих в распоряжении только «положительного» репертуара бытия нет и в помине. Да и вообще, чего стоят наши куцые желания? Желать, конечно, нужно, без желаний и стремлений нет жизни. Но нужно и допускать, что главное в нашей жизни может свершаться помимо, параллельно или даже в полном несогласии с нашими желаниями. Или, как замечательно выразился Чарльз Диккенс, «никакие желания не бывают мудрыми, и это самое лучшее в них». Поистине, так мог бы сказать и Будда. Вот почему верующие провозглашают: «Да будет воля Твоя!», фаталисты говорят: «От судьбы не уйдешь», а простые мудрые люди учат: «Нужно основные решения предоставлять самой жизни». И те, и другие, и третьи знают, что нужно обязательно жить Высшим и стремиться к Высшему, в чем бы оно ни заключалось, и все трое едины в том, что собственные желания никогда это Высшее не воплощают. А вот приспособлять по мере возможностей желания к тому представлению о Высшем, которое, на мой взгляд, интуитивно присутствует в каждом из нас, и есть, пожалуй, основная мелодия так называемого «внутреннего развития».

Короче говоря, если перед вами концепция, учение или религия, которые вам хоть чем-то напоминают Льва Толстого, Кафку, Моцарта, Баха, Леонардо да Винчи и иже с ними, смело им доверяйте и следуйте за ними. Если же вы встретились с концепцией, учением или религией, стоящими на одном уровне с каким-нибудь посредственным рассказиком из какого-нибудь посредственного провинциального журнала – руки прочь от них! и идите дальше своим путем.

А возьмем биологию. Там, оказывается, до сих пор не выяснено, как же именно произошли роды и виды. Самовоспроизведение их каждому понятно. А вот как они все-таки возникли впервые. Поэтому принято различать первичные и вторичные причины. Последние – это когда из крокодила произошел крокодил, а из черепахи черепаха. А первые – это когда неизвестно откуда впервые появились крокодил и черепаха. И вот они-то, первичные причины, или генезис как таковой, пока не найдены. И будут ли когда-нибудь найдены? Позволительно усомниться. А все оттого, что между причиной и следствием залегает так называемая онтологическая щель. Вот благодаря ей-то первичная причина по отношению к следствию играет роль условия. То есть она не предопределяет следствие. Не верховодствует над ним. А всего лишь является условием его существования. Вот как это надо понимать. Онтологические щели, пронизывающие мироздание, точно поры пронизывают кожу, как раз и ответственны за то, что буквально все в мире – и в первую очередь любой генезис! – носит в глубочайшей мере творческий характер.

Здесь и корни одной любопытнейшей особенности нашего восприятия космоса. В самом деле, когда есть всего лишь условие, но из него является сложный феномен, который прямо к этому условию не сводится и рождается как бы сам по себе – да так оно и есть на самом деле! – то мы, слегка шокированные призраком беспричинности, склонны тотчас приписывать его возникновение творческой воле Высшего Начала.

Любой феномен, формируясь под воздействием заложенных внутри него каузальных структур, обретает свой индивидуальный облик всегда посредством отклонения от них. Механизм же отклонения сам по себе чрезвычайно прост. Но на нас он действует наподобие непрерывно сбывающейся демиургической сказки.

Цветы флоры. Расцветки фауны. Цветовые оттенки человеческого глаза. Все это, к примеру, моменты, как единодушно свидетельствуют биологи и психологи, не обусловлены никакими естественными причинами. И не служат никаким биологическим целям. Но представляют из себя, как показал, в частности, Адольф Портманн, простую форму существования некоторых субтильных феноменов – в данном случае пигментационного фактора – в световоздушном пространстве.

Тем самым получается, что природа, не являясь в собственном смысле художником, выступает как художник. А мир в целом, не будучи демиургом и понятия о нем не имея, представляется, однако, человеческому сознанию так, как будто в сердцевине его незримо пребывает демиург.

Здесь вот еще о чем нужно сказать. Два тонких, глубоких и противоположных тока определяют нашу жизнь. Один движется от истоков к устью, от рождения к смерти и от прошлого к будущему, а второй – в обратном направлении. Эти два тока можно было бы отождествить с самим временем, если бы они не затрагивали сердцевину сознания и если бы время не было таким сложным и неуловимым феноменом. Ибо как только мы пытаемся понять и определить его природу, мы неизбежно уходим от основной тональности нашего мироощущения, а только эта последняя нас интересует.

Итак, пока мы движемся в привычном направлении, то есть от «начала к концу», каждый или почти каждый феномен окружающей жизни просвечивает для нас положительной энергией, в которую мы втягиваемся, которой живем и в токе которой продолжаем плыть в неизвестном направлении, подобно лодке по широкой реке, где не видно берегов. Даже ложась в больницу, мы строим планы на будущее, радуемся посещениям родных и близких и вообще проникаемся непростым настроением этой своеобразной жизненной паузы, в которой таится бездна экзистенциального смысла. Вот для того чтобы слушать его, как слушаем мы классическую музыку, мы сюда и попали.

Сходный механизм наблюдается и при куда более драматических событиях. Крушение семьи, потеря работы, автомобильная авария, смерть близкого человека, – всегда и везде острое переживание горя почти на глазах зарастает, точно рана свежей кожей, неким просветленным осмысливанием личной ситуации на фоне благодарно приоткрывшего очередное незримое измерение – пусть и трагического масштаба – вечного бытия.

Здесь центральный онтологический смысл и оправдание любого страдания. На этом стоит христианство. Об этом не уставал повторять наш гениальный Достоевский. И это же подтвердит любой из нас: действительно, не было в нашей жизни такого страдания, в котором бы мы ни увидели тот или иной смысл – вольно или невольно, сознательно или бессознательно, сию минуту или годы спустя. Так что и смерть – это «страдание страданий» на первый взгляд – оборачивается в конце концов не только триумфальным оправданием человеческой жизни – это вам подтвердит любая великая философия, любая великая религия и любая великая эзотерика – но и, как свидетельствует околосмертный или паранормальный опыт тысяч и тысяч достойных уважения людей, дарует умирающим всемеро более интенсивное, потому что неожиданное для них, блаженство.

В том, что этим дело не исчерпывается, и что так называемый «положительный» взгляд на мир не является, к сожалению, всеобъемлющим, а представляет собой, как и следовало ожидать, только одну сторону медали, убеждает нас элементарный, последовательный, беспристрастный, ретроспективный анализ прожитого отрезка жизни. Он должен быть обязательно последовательным и беспристрастным: примерно такой, с каким мы смотрим на жизнь чужих и посторонних людей. Например: такой-то человек заболел раком, его положили в больницу, скоро он умер, его похоронили, вдова вышла опять замуж, дети разъехались – и так далее и тому подобное. В сущности, это очень просто: смотреть точно так же на себя, как смотрим мы на других людей. Очень просто – и в то же время очень трудно. Почти невозможно. В самом деле: что может быть трудней и противоестественней, чем осознать себя в третьем лице? Ведь с третьим лицом может случиться что угодно: он может внезапно умереть на улице, может попасть под машину или камень упадет ему на голову. И тогда это будет должным образом принято к сведению: как мы принимаем к сведению сходные события, сообщенные нам в газете или в книге. Должным образом – значит прежде всего именно беспристрастно.

Вот так точно воспринимать себя самих – беспристрастно и отстраненно – учит нас буддизм. Буддизм учит нас смотреть на себя самих как персонажей искусства, даже если автор их – мы сами. Одно другому не противоречит, однако взгляд на себя в третьем лице настолько парадоксален и требует столь непрестанной и интенсивной работы над собой, что... это по плечу только немногим избранным. Как и все безусловно гениальное, буддизм в его практическом осуществлении доступен некоторым исключительным личностям... да и тем не вполне доступен. Иными словами, стать вполне буддистом отнюдь не легче, нежели написать «Войну и мир».

И тем не менее сердцевину буддизма мы не только в состоянии перенести на нашу жизнь, но и делаем это всякий раз, когда именно умудряемся последовательно и беспристрастно взглянуть на собственную прожитую жизнь. Вот тогда-то и приоткрывается обратный ток жизни и он же – вторая сторона нашей медали.

Взглянув на окружающую жизнь пристально и лермонтовским «холодным вниманьем», мы с удивлением обнаруживаем, что никакая радость не дала нам того, чего сулила вначале, зато и никакое страдание не принесло нам того горя, которым грозило. Все кончилось какой-то странной и безбольной пустотой: точно кто-то отложил книгу бытия, в которой записана летопись нашей жизни. Она просто пока оборвалась на данной строке. Но едва писание летописи возобновится, как потекут слитной чередой все мыслимые и немыслимые радости и страдания, а также все возможные и промежуточные ощущения. И опять невозможным станет лермонтовское «холодное вниманье», потому что теплый ток привычного течения жизни, точно Гольфстрим, осилит и унесет с собой все, что ему противоречит.

Однако Гольфстрим жизни существует, лишь пока пишется летопись. Как только она обрывается, снова возникает эта странная и безбольная пустота паузы. Паузы, в которой нет ни радостей, ни страданий. Это, между прочим, и есть буддийская медитация в чистом виде. Практикуя ее, начинаешь понимать, как близко наш великий поэт подошел к буддизму, и какая все-таки бездна их друг от друга отделяет. Потому что уж слишком горчит на языке та нота разочарования в жизни, которая так характеризует лермонтовское миросозерцание. Но где осталось разочарование, нет еще и не может быть настоящей паузы. Пауза – это когда нет разочарования, и нет разочарования в разочаровании, и нет даже разочарования в отсутствии разочарования в разочаровании.

Вся наша жизнь была сгустком разнообразных и часто противоречивых желаний и волевых побуждений. Иные из них осуществились, и если нас спросят, что же они нам дали, мы, конечно, ответим: прежде всего удовлетворение. Удовлетворение в том, что мы добились того, чего хотели. Мы показали силу воли, умение общаться с людьми, свои таланты – и вот мы поднялись на более высшую ступеньку жизни или стали играть в вечной драме бытия более заметную и интересную роль, что в конечном счете абсолютно одно и то же. Это все. И это много.

Просто любопытно здесь то, что когда наше достижение маячило еще в будущем, и мы только напрягали силы ради его осуществления, оно казалось нам чем-то большим, чем в тот момент, когда оно вошло в жизнь и стало сначала настоящим, а потом прошедшим. Вот эта самая разница между любым ожидаемым событием и тем же событием, когда оно свершилось, – эта тонкая разница и есть так называемая «изюминка» жизни. Ею мы живем, всегда жили и будем жить. Не было еще такого феномена, даже самого повседневного и скучного, как предстоящий вечер за чаем и телевизором, который бы не казался чем-то большим, чем – нельзя сказать, чем он есть на самом деле – но можно и нужно сказать – как он стал восприниматься, будучи пережитым и очутившись в прошедшем времени.

Поистине, чем бы мы ни жили, все это – точно клейкие молодые весенние ростки, которые и благоухают, и притягивают. От их обаяния невозможно добровольно отказаться, или для такого отказа требуются колоссальные затраты воли. Это и есть жизнь. Но уже на закате дня, а тем более спустя месяцы и годы все то же самое обращается неизбежно в сухие и мертвые ноябрьские листья, и нам уже трудно понять, как мы могли с полной отдачей сил им служить и ими пробавляться. И это тоже есть жизнь, хотя и представляет собой ретроспективный взгляд сознания на прожитое. Можно его отделять и противопоставлять жизни, а можно рассматривать, как ее же, жизни, тайную и оборотную сторону. Кому как заблагорассудится.

Это всего лишь две естественные и равноправные перспективы времени: одна направлена на будущее, а другая на прошлое. Если бы время когда-нибудь остановилось, и все свершившееся время сделалось бы прошедшим, то оно уже теперь имело бы некоторый онтологический перевес над будущим и настоящим. Но даже для тех, кто верит в то, что живем один-единственный раз, и стало быть наше прошлое и все в нем сделанные деяния необратимы, отношение к будущему все-таки остается делом первостепенной важности, потому что именно оно представит наше прошлое – нашу прожитую жизнь – в том свете и значении, о которых мы и гадать не смеем. Для тех же людей, что убеждены в вечном круговороте рождений и смертей, прошлое и вовсе не имеет той субстанции, на которой следовало бы задерживаться вниманием.

Таким образом, мы всегда живем одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Мы всегда имеем позади себя прошлое, которое когда-то было будущим – и мы помним об этом. Мы всегда имеем впереди себя будущее, которое когда-то будет прошлым – и мы тоже знаем и помним об этом. И мы всегда живем в настоящем, которое есть граница между прошлым и будущим, но граница условная, живая и магическая. Это значит: она может сдвигаться до секундного отрезка – скажем, когда нам нужно в течение мгновенья принять решение, которое изменит радикально нашу жизнь, разделив ее на две части: то, что было до принятия решения и после него. И может раздвигаться практически до бесконечности – скажем, если мы сознаем, отчетливо сознаем, что то, что мы делаем, было уже психологически заложено в нашем детстве, и раскрывается из него, подобно семени, так что наш поступок, или деяние, или даже целая фаза жизни суть всего лишь модификация тех или иных свойств характера или поведенческих матриц, которые имелись уже в нашей детской душе, и которые мы наблюдали в себе столь же ясно и отчетливо, как наблюдаем теперь происходящее. Связь между временами тем самым настолько гибкая и органическая, что, в сущности, никогда нельзя сказать, где начинается одно и заканчивается другое. Поскольку же связь времен и напластование их друг на друга чрезвычайно сложны и динамичны, постольку нам кажется, будто мы вовсе иногда выходим за их пределы. В самом деле, иные переживания – психологически самые субтильные, паранормальные или обусловленные экстремальной ситуацией – настолько несовместимы с привычными ощущениями времени, что нам кажется, будто мы из плена времени прорвались на свободу вечности.

Однако вечности как таковой не существует. Вместо нее мы имеем дело с трансформированным в тех или иных координатах временем, и вот эта самая трансформация – как правило, в категории замедленности или почти полной остановки – она и есть эквивалент вечности. В сущности, любая вечность – не что иное как человеческая фантазия. И как никакая фантазия не сравнится с действительностью – действительность именно превосходит любую фантазию! – так замедленное и отстраненное время, неся в себе всю изначальную субстанцию жизни, но в преображенном виде, удивляет и потрясает нас куда сильнее, нежели любая и надуманная так называемая вечность. Тот, кто пережил автомобильную аварию, операцию, не говоря уже о настоящих паранормальных явлениям, коим числа нет, поймет меня. Кто же этого не пережил, должен чаще и пристальней задумываться о своем детстве, дабы в самых дальних и сливающихся с бессознательной Безначальностью переживаниях обнаружить ростки того, что гораздо позже и якобы само по себе или под «воздействием жизни» определит его биографию.

Я лично часто проделываю этот опыт, и не было еще случая, чтобы, идя за памятью, как путеводной нитью Ариадны, я не обнаружил в прошлом то, что искал в настоящем и будущем. Как и наоборот, заглядывая в то, что может и тем более должно по логике вещей произойти в моем личном будущем, я невольно оказываюсь всякий раз в собственном детстве. Потому что те пути, которые еще на заре индивидуального бытия, на крошечном жизненном пространстве и почти бессознательно привели в тупик, то есть закончились ощущениями шока, бессилия и ужаса, – они и в любом позднем возрасте, в ином измерении и при полном сознании обнаружат свою несостоятельность, хотя, может, и без какой-либо яркой эмоциональной окраски. Как и, наоборот, те самые ранние перспективы, ситуации, поведенческие варианты, в конце концов даже младенческие мысли и ощущения, в которых мы чувствовали себя «как рыба в воде», – они и позже, когда начнется «взаправдышная» наша биография, напишут в ней самые яркие и существенные страницы. Более того, когда нам что-то в жизни не удается, и мы мучаемся, упрекаем себя, обращаемся за советами к друзьям, психологам и звездам, то к какому бы мы решению в конце концов ни пришли, оно никогда не будет вполне удовлетворительным, и душевные раны от собственной несостоятельности, а также невозможности понять, откуда она взялась и как ее устранить, – они еще долго, а может и до скончания жизни будут болезненно в нас зарубцовываться. Тогда как достаточно припомнить какой-нибудь полузабытый детский эпизод, где та же самая несостоятельность проявилась во всей своей обезоруживающей полноте и четкости, чтобы исчезли любые мучительные вопросы (которые обычно не исчезают), пропал проклятый комплекс неполноценности (который обычно не пропадает) и обнаружилась ясность и уверенность в дальнейшем пути (которые обычно не обнаруживаются). Да, когда в детстве найдены корни будущих поступков и черт характера, то это как явление ангела, который вам все самое существенное сказал о вас самих. Вы с этим как-то внутренне и окончательно согласились, хотя не будь этого явления ангела, не отыщи вы ваших характерных и поведенческих прототипов в далеком прошлом, так бы до конца и мучились. «Терапия детских воспоминаний» чудесным образом поправляет беспощадный принцип каузальности. Ибо, хотя мы и понимаем, что все сложилось так, как и должно было сложиться, это сложившееся положение вещей, в котором мы прежде и до совета с детством, видели лишь цепь досадных недоразумений, теперь, после совета с ним, представляется любопытным и неповторимым жизненным сюжетом. Сюжетом, который написан нами – мы ведь пишем его всю жизнь – и вместе не только нами – поскольку в главных штрихах он был набросан еще до того, как мы начали жить, то есть в нашем детстве. Это и есть одна из главных параллелей жизни человека с творческим процессом и произведением искусства. О ней мы тоже будем подробно говорить ниже.

Итак, идя в будущее, мы всякий раз возвращаемся в прошлое, а отправляясь в прошлое, оказываемся чудесным образом в будущем. Причем, быть может, в той же самой последовательности. Так человек, желающий обогнуть земной шар, выходя на Запад, идет одновременно и на Восток. И точно так же, читая поистине великую книгу и подходя к ее финалу, нам всегда и без исключения хочется сразу вернуться к ее первым главам – точно ключ к ее пониманию находится в той же мере в ее конце, как и в ее начале. И быть может, идя по жизни от рождения к смерти, от прошлого в будущее и от детства к старости, но возвращаясь повзрослевшим сознанием туда, откуда мы пришли, мы идем к новому нашему рождению, новому нашему прошлому и новому нашему детству.

Вот почему, рассматривая собственные давние фотографии, мы испытываем двойственное и странное чувство: точно речь идет о хорошо знакомом и все-таки чужом нам человеке. Вот почему, встречаясь с друзьями детства, мы одинаково удивляемся и тому, что они так сильно изменились, и тому, что они в зерне остались такими, как прежде. В сущности, когда человек за долгие годы изменился порядочно, но мы все-таки легко узнаем его: по взгляду, по движению головы, по какому-то неуловимому движению губ, – это самое сильное и вместе самое естественное чувство, которое вызывает в нас работа времени. Если мы близкого человека перестаем узнавать спустя десятилетия, то складывается ощущение, будто новый и поздний человек проглотил прежнего и раннего, тот просто исчез, а куда? нет больше для него места во Вселенной, и это внушает нам некоторый ужас. Если же человек вовсе не изменился, то кажется, будто он и не жил, а спрятался в каком-то герметическом пространстве по ту сторону жизни, и это тоже действует отчуждающе. Поэтому, встречая себя (на фотографии) или друзей после двадцатилетней разлуки, мы и себе (мысленно), и друзьям (реально) задаем самые простые вопросы, возвращаемся памятью к самым простым и общим воспоминаниям, говорим на самые простые и знакомые темы, – чтобы выявить и запечатлеть то вечное и неизменное, что нас когда-то сближало. А от него уже, как от печки, можно плясать куда угодно: тогда уже любое изменение в характере и любой поворот в биографии не только не пугают и не отчуждают, но радуют и сближают. Да и вообще, во встречах с людьми, которых когда-то хорошо знал, но не видел очень много лет, есть что-то особенное и магическое. Не только эти люди вам, но и вы сами себе кажетесь в их присутствии бесконечно знакомыми и родными, лднако и немного чужими, хотя в каком смысле? в том самом: это уже почти те самые «знакомые незнакомцы», которые застыли на страницах наших любимых романов, и которые тотчас начнут жить, стоит нам обратить на них внимание.

Иначе говоря, всякий раз, окунаясь в сердцевину бытия, в чем бы она ни заключалась – будь то в кругосветном путешествии, переживании великого искусства или центральном токе жизни – мы неизбежно попадаем в так называем магический круг. И в нем уже вращаемся как зачарованные. Из него не можем и не хотим выходить. Не можем, поскольку выход из него и вход суть одно и то же, ибо противоположные направления совпадают, и путь в будущее оказывается путем в прошлое и наоборот. А не хотим по той же самой причине: жизнь в самой ее бытовой и повседневной сердцевине оказывается чудом – кто же может противостоять чуду? Сама наша внутренняя природа с ним тайно соотнесена, а быть может даже и идентична. Просто чудо это должно быть не сказочно и не сверхъестественно, а именно до последних своих пор повседневно и обыденно. Тогда оно действует на нас неотразимо, тогда мы не в силах ему противостоять. Таково великое или просто даже настоящее искусство. Но такова же и жизнь. Жизнь, оказывается, настолько художественная в своей основе штука, что перечитывать ее, несмотря на все ее чудовищные страдания и невзгоды, мы готовы снова и снова. Не здесь ли простая разгадка сложного механизма под названием: реинкарнация?

И еще одна особенность нашей человеческой природы приоткрывается, когда мы попадаем в вышеописанный магический круг. Мы вдруг открываем для себя, что содержательный опыт нашей жизни не столь и существенен. Иных событий вовсе могло бы не быть, другие сложились бы иначе, а третьи могли бы и добавиться – но по большому счету это не играет никакой роли. От перемены слагаемых, как говорится, сумма не изменяется. Сумма в данном случае – само по себе пребывание в магическом замкнутом круге, а значит, либо ноль, либо бесконечность, либо то и другое вместе. Главное – попасть в круг и быть в нем. А коротко пребывание или длительно, сопряжено ли со многими подробностями или предельно просто, и даже отстоит ли далеко от центра или вращается около него – по субстанции неважно. Все эти факторы чрезвычайно важны, когда человек еще не попал в круг. Однако очутившись в нем, любые прежде казавшиеся важными факторы становятся отныне несущественными. Безразлично, как долго жил человек, чего достиг и какую роль сыграл в жизни – если только мы смотрим на него из центра магического круга. А когда же мы на него так смотрим? Да всегда и везде, пока не довлеют над нами навешанные повсюду обществом качественные «ярлыки». Наш естественный и непредвзятый взгляд на вещи именно предполагает их – вещей – онтологическую равноценность и равнозначность. Правда, мы сами на каждом шагу отнимаем у них это изначальное их качество. Иначе говоря, мы оцениваем вещи по нашему собственному образу и подобию. Но и здесь нет никакого противоречия. Мы делаем это, потому что не можем не делать. Пока человек жив, он смотрит на жизнь глазами своего Я, а последнее в силу собственной ограниченности как раз и оценивает окружающий мир. Но где-то в глубине души мы все-таки отдаем себе отчет в совершенной глубочайшей несправедливости по отношению к вещам бытия. И потому, когда на нас находит иной раз озарение, и мы вдруг понимаем, всем существом своим понимаем, что точно так же, как для любого русского Лев Толстой имеет громадное значение, для простого китайца наш великий писатель ровно никакого значения не имеет, и что, главное, оба взгляда одинаково объективны, – да, тогда все встает на свои места. Но как только под воздействием культуры и идеологии нам начинают внушать, что это не так, и что есть некая независимая от сознания людей реальность под названием – литература, и Лев Толстой один из ее богов – до чего же правдоподобная точка зрения! – и мы начинаем верить в эту реальность, мы тотчас выходим из магического круга.

Иными словами, все тот же взгляд на себя и на мир со стороны и как бы от третьего лица, – он и создает вокруг нас мгновенно и безотказно исконный магический круг. Тогда как перспектива Я и первого лица точно так же сиюминутно и неизбежно его разрушает. Но в наибольшей мере магический круг помогает выстроить смерть. Она прямо и никого не спрашивая замыкает прожитую жизнь любого человека в такой мощнейший и загадочнейший магический круг, что войти в него никому невозможно, в том числе и самому умершему. Деяния человека, конечно, остаются и даже всемеро возрастают в онтологическом весе. Однако – и вот что прежде всего любопытно – разница между людьми, любыми людьми, независимо от возраста, пола, нации и роли в обществе, делается настолько минимальной, что мы иной раз, проходя по кладбищу мимо какой-нибудь безвестной могилы, и задумываясь о лежащем под ним человеке, не осознаем ни малейшего отличия в бытийственном весе между ним и самыми известными в мире людьми, и только как будто очнувшись и вспомнив: «Да ведь они столько сделали, а он...», да, лишь совершив эту привычную и искусственную умственную операцию, мы «возвращаемся на круги своя». То есть, покидаем магический круг.

Но до тех пор, пока мы в последнем, разница между осуществившимися нашими желаниями и побуждениями и теми, что не осуществились, практически равна нулю. Поэтому не только когда мы подводим итоги прожитой жизни, но и если просто смотрим на себя со стороны, как будто мы – это обыкновенный чужой человек, каких миллионы на улице, в нас начинает говорить художник. Мы судим свою жизнь сообразно собственным эстетическим критериям, которые у каждого – свои и разные. И часто бывает так, что один человек на вопрос: «Как он оценивает свою жизнь?» может дать подробный и удовлетворительный ответ, а другой промямлит лишь пару невнятных слов. Но тогда близкие и знавшие его довершат характеристику, и из их мозаичных набросков наверняка можно будет составить некий всегда завершенный в себе, но всегда незаконченный в деталях внутренний образ. Этот образ я не постеснялся бы назвать «вещью в себе» любого человека. Поскольку образ есть в своей основе синтез характера и внешних обстоятельств, он до известной степени суть величина неопределимая и гипотетическая. В самом деле, кто осмелится утверждать, что в состоянии выявить и запечатлеть сущность того или иного человека – от рождения до могилы? Сколько там было судьбоносных поворотов, какие неожиданные изменения произвела смена возрастных фаз, а главное, как часто все-таки не свершились те именно испытания, которые расставили бы раз и навсегда все точки над i в характере данного человека. И уж конечно, то суммарное и заключительное сознание умирающего, которое, судя по всему, проходит сквозь угольное ушко смерти, никак не может быть идентифицировано с вышеописанным образом человека. Оно может относиться к нему разве что как часть к целому. И потому недаром буддисты никогда не называют преодолевшее порог смерти сознание душой, но – астральным телом, которое тоже относительно и недолговечно, и после отмеренных ему астральных странствий неизбежно распадается, становясь источником новой индивидуальной жизни (реинкарнация).

Итак, образ как вещь в себе человека. Если и не правда, то хорошо придумано, не так ли? Всякий раз, когда мы, глядя на себя, заменяем Я на Он, мы обретаем собственный образ. А когда возвращаемся к привычной перспективе Я, получаем черновики к нему. Мы тем самым постоянно работаем над собственным образом, и эта работа есть жизнь. Но результат работы ничего общего с жизнью не имеет, и его лучше обозначить как бытие. Жизнь и бытие чередуются так часто и в той степени, как и в какой меняются перспективы первого и третьего лиц. Когда нам говорят, к примеру, о каких-то интересных или даже великих людях, то это ничто иное как обрывки все той же «летописи бытия», о которой упоминалось выше. Нам предлагается какой-то любопытный исторический, религиозный, криминальный или любой другой сюжет: с острой, драматической композицией, умело расставленными действующими лицами, главными и второстепенными, красочными подробностями и прочим в том же роде Значит ли это, что образный взгляд на себя прекращает жизнь? Да – в том смысле, что он «запечатывает» ее. Или, точнее говоря, записывает как летопись бытия. Пока идет запись, жизнь прекращается или, лучше сказать, магически останавливается. Но потом останавливается летописание, и жизнь как ни в чем ни бывало идет дальше. Причем, как это часто бывает, с учетом сделанных записей. В таких случаях мы говорим, что человек усвоил урок жизни, изменил себя, стал мудрее и тому подобное. Обо всем этом тоже будет речь ниже.

Итак, нет у нас лучшей модели, чтобы понять мир и все, что в мире, нежели произведение искусства. Причем сама по себе сфера художества настолько безгранична, что касаться ее ради самой не имеет смысла. Нас интересовало искусство лишь поскольку его дух и его законы скрыты и заложены в самой повседневной жизни. Иными словами, двойной параллелизм искусства, жизни и обоих мировых религий – центральная тема нижеследующих этюдов. Не искусство само по себе, не жизнь сама по себе и не религии сами по себе, а те невидимые подчас, но чрезвычайно существенные параллели между ними, благодаря которым самые привычные, но и самые важные для нас вещи видятся так, как видятся навсегда полюбившиеся страницы литературы. То есть одушевленные и неодушевленные одновременно, выдуманные кем-то и вместе существующие от века, близкие, как своя рука, и тем не менее далекие, как ночное звездное небо, насущные, как хлеб, и праздные, как театральное зрелище, пустые, как буддийская медитация, и осмысленные, как она же.

Здесь возникает резонный вопрос: если религии и философии как порождения человеческого духа еще могут иметь художественную природу, то как ее может иметь сырая и неоформленная во всех отношениях стихия, которую мы называем жизнью? Ответ: сама по себе жизнь – никак, но лишь благодаря струящемуся в ее сердцевине бытию. Что такое – жизнь? и что такое – бытие? Жизнь – это все то, что мы ощущаем и воспринимаем от первого лица. А бытие – все то же самое, только почувствованное и воспринятое в отстраненном виде. Жизнь относится к бытию, повторим, примерно так, как черновики, предварительные наброски, планы и мысленные заготовки к состоявшемуся произведению искусства.

То, что я от рождения успел увидеть, услышать, понюхать, пощупать, почувствовать, подумать, свершить, испытать и прочее – от жизни. А то, что некий субъект с моей фамилией и моей биографией успел от рождения увидеть, услышать, понюхать, пощупать, почувствовать, подумать, свершить, испытать и тому подобное – от бытия. Жизнь, если угодно, имеет точечный, квантовый характер. В противоположность как бы непрерывной, волновой природе бытия. Существеннейшее различие между жизнью и бытием состоит еще в том, что первая всегда и без исключения идентична с сырым материалом. Тогда как бытие имеет сугубо образную природу.

Жизнь знает одно только Я. Судит обо всем с позиции этого Я. Любит и ненавидит, принимает, отвергает и предпочитает, как может любить и ненавидеть, принимать, отвергать и предпочитать лишь Я. Бытие никого не судит, но все одинаково принимает и отражает. Бытие – это вечное Он, Она, Оно. Сравнение с зеркалом здесь не только уместно, но предельно точно. Жизнь – это пейзаж, увиденный с балкона. Бытие – тот же пейзаж, отраженный в затемненном комнатном окне.

И если жизнь, замыкаясь смертью, невольно уподобляется произведению искусства – неважно, в каком жанре – то это означает, что она становится «чистым бытием». В прожитую жизнь не дано проникнуть никому: ни окружающим людям, ни господу-богу, ни самому ушедшему. На нее можно возвышенно-неземными глазами смотреть из астрала или рыться в ней досужими воспоминаниями: но может ли она таким путем быть постигнута как целое? И есть ли вообще это целое? Здесь как нигде оправдывается допущение феномена отсутствия КАК способа существования сокровенной души той или иной вещи. Как душа в теле есть, но она отсутствует, и каждый из нас, отправляясь на ее поиски, возвращается с определенным, для него одного истинным обликом этой души, так точно мы молча исходим из наличия целостной, глубоко осмысленной, инкрустированной в космический ход вещей и в себе самой завершенной жизни, хотя под руками у нас одни бессвязные ее отрывки. И вот по мере сил и способностей, а также если есть желание, мы из этих отрывков при помощи памяти, воображения, ума и жизненного опыта воссоздаем в душе то духовно-сюжетное единство, которое сами же ищем. Это и есть главный парадокс творчества. Поэтому размышляя даже о самых близких людях, мы очень скоро наталкиваемся на известную границу: по одну ее сторону скапливаются все те черты характера и поступки, которые нам вполне понятны, и которые мы можем объяснить себе и другим, а по другую сторону уходят следы и проекции тех свойств и поступков, которые мы не совсем понимаем, и которые якобы в противоречии с создавшимся у нас образом человека. Такое противоречие всегда есть, а если его нет, значит, мы плохо знаем человека. Оно есть у других уже по одному тому, что неизменно присутствует и в нас самих. Каждый, кто внимательно заглянет в себя, согласится со мной. Так вот, когда подобное противоречие – а чаще во множественном числе – обнаруживается и начинает как бы «портить» привычный портрет, это означает, что центр тяжести характеристики переваливается по ту сторону магической границы. И чтобы завершить ее – характеристику – надобно отчасти отказаться от конкретного облика рассматриваемого субъекта, и взять в услужение кое-какие гипотетические и воображаемые параметры его характера и поведения. Такие, которых мы прямо может быть никогда и не наблюдали в знакомом нам человеке, но которые лучше всего помогут раскрыть обнаруженные несовместимости его облика. Иными словами, подобно тому, как лайнер, разгоняясь на взлетной полосе, кажется, не может не взлететь и взлетает сам по себе, так всесторонний анализ любого практически человека имеет внутреннюю тенденцию закончиться художественным образом. И не заканчивается только потому, что рядом не оказывается художника. Я лично понял себя, лишь написав в какой-то мере автобиографический роман.

Заострим этот момент. Любая религия есть произведение искусства. И больше ничего. А упрек в том, что искусство формально и без него можно прожить, тогда как религия есть живая вода жизни и без нее нельзя жить, основан на недоразумении. Искусство вообще тут ни при чем. Разумеется, и без него можно прожить, как и без религии. Так живут и жили на наших глазах миллионы людей. Нет, мы хотели только сказать, что любая жизнь сюжетна, что ее герой играет свою роль, что композиция его жизни четко распланирована и идет от завязки к финалу, то есть от рождения к смерти, что есть в этой композиции коллизии и апогей, и, что самое главное, любая жизнь насквозь пропитана художественной субстанцией чистого бытия, но этот момент вполне ощущается только после смерти человека-персонажа. Вот чем напоминает повседневная жизнь человека произведение искусства. И только этим. Остальное неважно. А если человек религиозен, то это лишь своеобразное сюжетное оформление его жизни. Самое же главное: жизненный путь основателей великих религий, читай – Иисуса и Будды – это только их путь. И их духовные приобретения – только их приобретения. Разумеется, они на этот счет иного и противоположного мнения. Но все-таки это очень рискованное и безответственное дело: заранее отказаться от своего собственного пути в жизни и пойти чужим. Сами они – то есть Иисус и Будда – никогда бы так не поступили. Я лично убежден, что если бы то, что они нашли и поведали людям, было уже найдено до них и другими, они бы скорее отказались от чужой и найденной истины, и продолжали бы искать свою собственную. Не это ли именно их сокровенный завет нам? Плох тот ученик, который хотя бы на йоту не поправит своего учителя.

В который раз: любое духовное учение, на какую бы роль оно ни претендовало, напоминает в той или иной мере произведение искусства. Так оно есть и не может быть иначе. Но на этом месте следовало бы вспомнить, что герои литературы, те самые, которых мы любим, которыми восхищаемся, и без которых – так нам кажется – духовно жить не можем, – они ведь начисто отсутствуют. Мы возвращаемся таким образом к тому, с чего начали. Да, их не было, нет, не будет и не могло быть в нашей действительности. Как и всего, что с ними связано. Однако вот что любопытно: именно по этой причине они оказывают на нас такое неотразимое воздействие. Тогда как литературная обработка реально существовавших людей, не говоря уже о документальном жанре, никогда не дают того художественного эффекта, который получается в результате полного творческого выдумывания персонажей. Творчество как таковое возможно только при условии экзистенциального отсутствия тех самых ценностей, которые оно же само и воспроизводит.

Но отсутствие не есть небытие. В самом слове «отсутствие» столько тонкого смысла, граничащего с магией, что анализу его мы с удовольствием посвятили десятки страниц. Этот тот кит, на котором стоит вся наша книга. Ближе всего к нашему пониманию феномена отсутствия подошел дзен-буддизм. Там постулируется некий «Мастер тела». Но кто он? Перебираются все возможности: душа, бог, космос и прочее. И все они отбрасываются. А загадочный отсутствующий Мастер тела остается. И вот когда названы и проанализированы все решительно альтернативы, а удовлетворительный результат не получен, психические энергии, не в силах дальше искать, но и отказаться от поиска, взрываются и трансформируются в непреходящее отныне ощущение вечного потрясения и удивления. Это и есть конечное просветление согласно дзен. Также и здесь мы видим явную параллель с восприятием искусства. Дзен точь-в-точь также воспринимает мир, как любой из нас полюбившийся шедевр. Но есть все-таки и разница. Так ли уж часто мы экстатически удивляемся миру? Нет, скорее удивление жизнью растворено в нас, как золото в золотом песке.

И выступает в чистом виде очень редко, в зависимости от ситуации и в виде исключения. Так в самой лучшей прозе сравнительно мало громких слов, громких чувств, громких мыслей и громких событий. Они и не нужны, потому что умелой рукой мастера любая громкость трансформировалась в тихость. Непрекращающееся удивление от мира осталось, но источник его для нас отсутствует. И вот вместо того, чтобы плюнуть, махнуть рукой и забыть его, мы всю жизнь его ищем. Сама природа Отсутствующего такова, что его приходится постоянно искать, заранее предчувствуя, что поиски не увенчаются успехом, и тем не менее не только невозможно прекратить их, но в них, оказывается, весь смысл жизни и все ее субтильное очарование.

Так ищем мы, не ходя далеко за примером, собственное Я. Буддизм категорически утверждает, что его нет, а то, что мы под ним подразумеваем, чистая иллюзия. Однако буддизм нас до конца не убеждает. Мы по-прежнему верим в существование чего-то такого в нас, без чего нас нет и мы немыслимы ни для себя, ни для других. Но что же это такое? Характер? Однако он слишком изменчив и противоречив, а главное, мы не знаем, каковы его границы в экстремальных ситуациях (пытки). Кроме того, он так меняется со временем, что один и тот же человек – молодой и старик – кажется нам подчас двумя различными людьми. С внешностью те же процессы выступают с еще большей отчетливостью: мы буквально не узнаем иных состарившихся людей. Буддизм, таким образом, по-своему прав: мы никогда не найдем своего Я. Но и мы тоже по-своему правы: мы никогда не перестанем искать его. И наш неустанный поиск по крайней мере косвенно подтверждает существование нашего Я – но в аспекте его вечного отсутствия. Все встает на свои места, и феномен отсутствия, подобно иксу в сложном жизненном уравнении, помогает выявить самые простые и очевидные жизненные величины.