ПОРТРЕТ ЭКСЦЕНТРИКА В ЮНОСТИ
Михаил Гундарин. Говорит Галилей. – Барнаул, 2013, 160 с.
Классический роман воспитания, опубликованный Михаилом Гундариным в новом году, любопытен во многих отношениях. Он относится к жанру так называемой вымышленной, или фиктивной автобиографии, в котором отметился Иван Бунин, написав «Жизнь Арсеньева». Гундарин расчетливо придал книге автобиографический колорит, подарив богемному поэту по прозвищу Галилей, от лица которого рассказана эта история, некоторые свои стихотворения и детские воспоминания. Но на этом сходство автора и героя заканчивается.
Десять дней юности Галилея, изменивших его жизнь – калейдоскоп встреч, разлук, прозрений, «воспоминаний о будущем» и первые грозные признаки пробуждающейся сексуальности. Хитрый автор пишет главы вроде «МОИ ЖЕНЩИНЫ», «МОИ ЛЮБИМЫЕ КНИГИ» (точнее – «Женщины Галилея», «Книги Галилея»), желая невозможного – воскрешения былого, будто бы по Прусту. Но это – обманчивое впечатление, ибо пробуждение личности Галилея, самоактуализация, или то, что Лимонов называет illumination, происходит вопреки среде и времени, вопреки холодной осени 1987 года в провинциальном городке. И память главного героя работает не на воскрешение, а на отстранение прошлого. Но не такова ли суть искусства?
Вот Галилей сталкивается с молодыми активистами из Общества Содействия Перестройке и понимает, что они – унылые провокаторы и будущие хозяева города. Вот маститые писатели читают юноше лукавые лекции о с у щ н о с т и поэзии, а Галилей, как горьковский «прохожий человек», снова сечет фишку – никакие они не демиурги, а циничные приспособленцы, собиратели крох с барского стола. Галерея лиц уходящей эпохи неожиданно выходит современной, ибо, как заметил неизвестный комментатор наших словесных баталий, «ничего-то у нас не меняется…»
Роман «Говорит Галилей» повторяет в притчевой, порою нарочито темной манере, старую мысль Сологуба:
Не верь, что тот же самый был ты прежде,
Что и теперь,
Не доверяйся радостной надежде,
Не верь, не верь!
Живи и знай, что ты живёшь мгновеньем,
Всегда иной,
Грядущим тайнам, прежним откровеньям
Равно чужой.
И плутовской сюжет романа – не более чем метафора, подобно тому, что случилось в «Превращении» Кафки. Это, если хотите, метафора смерти и перехода в новое состояние. «Превращение» дается далеко не каждому, так же, как искусство не каждому близко. А простодушный читатель, ознакомившись с романом, скажет: «От оно че, Михалыч…» И дальше пойдет, как прохожий человек Галилей.
ОН ЗАБЛУДИЛСЯ В БЕЗДНЕ ВРЕМЕН…
Евгений Банников. Поживем еще… Сборник стихов. – Барнаул, 2012, 108 с.
Евгений Банников. Карусель. «Библиотека журнала «Встреча» – Барнаул, 2013, 66 с.
У Евгения Банникова вышло сразу две книги. Само по себе это удача для поэта, стоящего абсолютно в стороне от всех литературных группировок, совершено не участвующего в так называемой «литературной жизни». Стало быть, и находящего издателей только среди друзей и поклонников. Добавим – банниковская поэзия издания, безусловно, заслуживает. И читательского внимания куда большего, чем сегодня.
Сборник «Поживем еще…» издан с помощью небезызвестного Сергея Сороки, культурного деятеля сколь энергичного, столь и мало оглядывающегося на правила, нормы, чужой опыт. Поэтому в число стихотворений здесь попали и совсем случайные. Более того, поиск НЕ-случайных потребует от читателя определенного терпения и прилежания – на которое автор, увы, сегодня вряд ли может надеяться. Но находки обязательно будут – например, вот такой «творческий автопортрет», и скромный, и гордый одновременно.
Родник вскипает, не блистая.
На донце камушки видны.
И есть в нем чистота простая,
Хоть, может, нету глубины…
Иначе с «Каруселью», вышедшей в «Библиотеке журнала «Встреча». Это действительно сборник, заслуживающий серьезного разговора. Причина проста – над ним основательно поработал редактор-составитель (что по нашим временам, согласитесь, редкость). В итоге получилась книжка тонкая, состоящая лишь из 59 стихотворений. Однако уровень ее значительно выше той, о которой шла речь вначале.
Листая «Карусель», невольно отмечаешь словесную хватку, «хищный глазомер простого столяра», несомненное литературное дарование автора, которое отражается в каждой детали, в каждом слоге. Но нельзя отделаться от ощущения, что книгу писали несколько человек. Вот моралистические, гражданские вещи в духе Шаламова и Шефнера, вот поэзия бардов, модернизм десятых годов ХХ века, вот многочисленные копии есенинских произведений:
Если ты меня, Родина, спросишь,
Что успел я в жизни принять?
Я скажу: золотую осень,
Что дороже всего для меня.
Рыжий клен протянул мне руки,
Прошептав про свою беду:
«Погибаю, приемлю муки…
Но я верю, что вновь взойду».
Пейзажист, знающий толк в пурпурной листве, багрянце, березках, автор, сочиняющий более 20 лет, Банников так и не «перебродил», не выработал свою манеру? Неправда. Просто он человек увлекающийся, переимчивый, и кто не помнит слова Сологуба о том, что гениальный поэт – это прежде всего гениальный вор и мошенник?
Жаль, что вообще стихотворения Евгения Банникова неравноценны. В лучших своих стихах он является замыкающим в цепочке таких имен, как Липкин, Кушнер, Винокуров, Межиров, Рубцов – его стихи по лирической, пронзительной силе, тонкой отделке и совершенно особой, акварельной живописи не уступают строкам лучших русских поэтов. Другое дело, что сам канон обветшал, и писать силлабо-тонические вещи в стилистике ХIX-XX веков – это как ходить в песочного цвета кепке и пиджаке 30-х годов: забавно, но не убедительно. Кажется, что Банников безнадежно потерялся в «бездне времен», и последнее, что он читал из новинок русской литературы – это поздние стихотворения Мандельштама:
Агаряне кичливой толпою
Полонили пространство и быт.
Сонный город с надрывом и болью
Персиянскою речью изрыт…
Впрочем, наши рассуждения о неудачной сочинительской тактике не оспаривают непреложного, как закат, факта, что Банников – лирик по складу души, «по самой строчечной сути». Не все ли равно, в каких одеждах явится истина – ведь по-прежнему
Влюбленные так же женятся,
А больные все также мрут;
и сказано в книге книг: время – иллюзия, нет ничего нового под луной… Поверим. Пока. В числе достоинств сборника следует еще раз отметить достойную редакторскую работу – в книге нет слабых стихотворений, все тексты, что называется, гладкие, хотя и не без некоторой забавной бессмыслицы, которую поэт, как водится, не замечает. Но простим Банникову литературный консерватизм и несозвучность эпохе. Он выбрал славный жребий: подобно Веничке Ерофееву, плюнул на каждую ступеньку общественной лестницы, отказавшись приспосабливаться и ломать себя. Проиграв тактически, он нашел правильную с т р а т е г и ю, доказав, что в жизнестроительстве понимает. И все-таки, все-таки… Чтобы не унижать сочинительский дар Банникова, приведу напоследок лучшее стихотворение сборника: читая его, отпадают всякие сиюминутные соображения, и хочется смаковать каждый слог прекрасной поэзии:
Скоро небо расколется,
Скоро ливень прольет…
И рублевскою Троицей
Ко мне осень войдет.
И нежнейшей прохладою
Обовьет мою грусть.
И цветаевской радугой
Вспыхнет ягодный куст.
Разлетятся янтарные
Брызги листьев в саду
И закружатся парами
Наяву, как в бреду.
Неосознанной строчкою
Снова осень войдет.
И, сквозь прорезь замочную,
Сном тревожным дохнет.
ПОТОМУ ЧТО ЛЮБОЙ ЧЕЛОВЕК ПОДОБЕН ЗВЕЗДЕ…
Иван Образцов. За гранью глаз. – Барнаул, 2013
Ведущий лирический мотив Образцова – бескорыстная, трогательная любовь к словесности и культуре. Так человек, отторгнутый от классического образования, упорно сочиняет сонеты, щеголяет сложными строфическими формами, переводит на язык родных осин историю Эсмеральды, осмысляет Болдинскую осень и в то же время способен назвать стихотворение «Мысли на досуге», наводнить стихи словесным мусором (в простодушной попытке изобразить бытовую речь), бросить венок сонетов на восьмом стихотворении…
Не шутя, поэзию Ивана можно исчерпать двустишием Вознесенского: «Я вечный твой поэт и вечный твой любовник. И – больше ничего». Но лирическая позиция Образцова лишена признаков литературной игры, он серьезен, и потому сентиментален («а я любил и честно был несчастным»), в лучших традициях XIX века – как Бенедиктов, Николев, Нелединский-Мелецкий, Дмитриев, Огарев, Веневитинов, Надсон и другие славные писатели. Нужно отдать автору должное: эта манера неожиданно оказывается продуктивной – в книге есть четыре безупречных стихотворения – «Но отсюда не выйти, не вырваться и не убежать…», «Только ты или я – здесь останется это не важным…», «И от Малой Олонской рукою подать до Речного…», «Вот снег, первый снег, двадцатое октября…»
Не случайно лирический герой восклицает:
И ещё: я тебя никогда,
никогда не покину!
так он на современном этапе обновляет мотивы русско-советского классика, модифицирует его бессмертный хит «Я тебя никогда не забуду»…
Кто знает – к добру или к худу, но Иван Образцов, видимо, не догадывается о своем подлинном комическом даровании, блестки которого видны на многих серьезных, лирически выдержанных страницах:
Дорогая, не спорь, не надо,
я и сам понимаю,
что ничего не понял
в непонятности жизни.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Солнце моё, зачем же ты встало,
вылезло из груди и растаяло.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, бедный русский мой язык,
Рассыпанный по свету.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я пьянею в самом центре своей квартиры…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На острие иглы пуховый ангел
толпился сам с собой, неугомонный…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К сожалению, все мы из мягкого красного мяса,
к сожалению, все мы привыкли чуть-чуть умирать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но всё же, чёрт возьми, приятно сознавать,
Всю многозначность слов –
Россия – наша мать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но я же говорю – я пахну сливой,
той самой спелой сливой в сентябре…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот, снова снег, а я опять про дачу...
Так можно продолжать до бесконечности.
В поэтической продукции автора немало упражнений в классических размерах, ритмических цитат из раннего Маяковского, верлибров, стихотворений, навеянных юношескими опытами Бродского, видно настойчивое желание поэта перенять приемы старых мастеров:
На краю василькового поля
не осталось от черни следа.
Ты идёшь – ни могилы, ни боли,
и родник, и святая вода.
Вот и всё, вот и кончились флаги
замыканьем обоих миров.
Оказалось, не много отваги,
знать значение правильных слов.
Да и я – стану сказанным прошлым
на своей беспокойной земле,
и пойду по бескрайней пороше,
и пойду по бескрайней воде.
Подобно литературному герою Олеши, Ивану Бабичеву, Образцов может назвать себя королем среднего класса: его поэзия придется по вкусу широкому кругу читателей – студентам, домохозяйкам, офис-менеджерам, в чьих сердцах жива любовь к прекрасному.
Мастера от любителя отличает умение критически оценить написанное, или, выражаясь книжно, способность к селекции. Сумел ли Образцов доказать свою принадлежность к цеху мастеров? Ответим словами самого поэта: «Здесь останется это неважным». Почему? «Потому что любой человек подобен звезде». Есть немало людей, которым Образцов – «светит». Которые благодарны Ивану за духовное служение и стихи, исполненные неподдельного лиризма.
ПОЖАЛЕЙ ЕЕ, ПОЖАЛЕЙ…
Александра Малыгина. Музыка чернил. Стихотворения. – Барнаул, 2013.
У стихов Малыгиной есть важное достоинство – по ним легко воссоздать непротиворечивый, цельный образ лирической героини. Александра пишет с умыслом и неким расчетом (верным!), словно по пунктам отвечает на анкету: «Кто я?» Попутно она делится с читателем психологическими наблюдениями, не стесняясь играть в Капитана Очевидность:
Как непросто и горько учиться терять,
Как легко одному, но бессмысленно пусто…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я когда-нибудь стану взрослой…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы ничего не знаем наперёд…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я, наверное, зря с головой отдаюсь незнакомцам…
Ее волнуют будничные явления – восходы и закаты, приход весны и осени, смена погоды, любимая игра – «притворяться собой», возлюбленный ее тоже зрим и конкретен – в одном из стихотворений он угрожает девушке «иерихонской трубой» (может быть – обрезком трубы?)
Героиня не чужда самоиронии и юмора:
Всю ночь заправлена кровать,
Давлю тоску и беспокойство,
Но так устала изучать
Спиртов физические свойства...
Тем более печально, что язык стихотворений Малыгиной напоминает массовую поэтику Серебряного века – в нем много архаизмов и высокопарных выражений. Так всерьез писали в десятых годах прошлого столетия:
Любовь прошла, рассчитывать на месть
Бессмысленно, ведь я не в состояньи
Питать к тебе хоть малый интерес.
Но помнится, уже Блок иронизировал над стихами современницы: «Откройте наугад Вашу книгу, и на каждой странице найдете слова «никогда», «совсем» или «самый»…» Замечание поэта справедливо и для Малыгиной («Никогда-никогда я не стану счастливой с тобой» и пр.)
Однако к ее чести, Александра в хорошем смысле афористична. У нее много самодостаточных, лаконичных, абсолютно убедительных строк:
У любимого мужчины
Нелюбимая семья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне так недостаёт тебя
Под этим синим покрывалом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это больше чем просто усталость –
От разлуки не спать по ночам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ровные души любить не могут –
Нужно взаимное искривленье.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я разбитая, я усталая,
Пожалей меня, пожалей.
Последнюю мысль вполне можно назвать лейтмотивом книги. Малыгина чтит заветы Ахматовой, которая изображала свою лирическую героиню слабой и болезненной, тонкой и надломленной, одухотворенной дамой, страдающей бессонницами, писала «предсмертные» стихи, будучи в добром здравии и обладая железной волей («я – как танк»). Согласимся: женщине не зазорно играть в беззащитность, тут много бонусов и они не исчерпываются сочувствием «любого и каждого». Но Анна Андреевна осталась в русской литературе не строчками о трогательных пустяках (которые принесли ей славу), но зрелой лирикой. Не беда, что Александра Малыгина собрала в книгу накопившиеся за школьные и студенческие годы тексты, прекрасно сознавая их недостатки. Может быть, однажды она выпустит книгу зрелых стихов. По гамбургскому счету, в «Музыке чернил» есть одно безупречное стихотворение по мотивам детства – «Мне странный мир является во сне…» Поразмыслишь и согласишься: и это немало.
ЖАЛОБНАЯ КНИГА
Анатолий Кирилин. Письма из страны великого незнания. Очерки и заметки. –
Барнаул, 2012. – 352 с.
Кирилин тоже жалуется, но, понятно, несколько отлично от Малыгиной. Он вправе повторить о себе слова Леонида Мартынова: «О время моё, украшают тебя мемуары, как янычары пашу: я не хочу писать мемуары, но фактически я их пишу». Маститый прозаик вновь обратился к свободному жанру эссе затем, чтобы прихотливо и фрагментарно, не ища информационных поводов, рассказать об ушедшей эпохе, о друзьях, которые входили в литературу одновременно с автором, припомнить «весёлость едкую литературной шутки» и хлёстким публицистическим словцом поставить на место коллег, попирающих нравственные и эстетические идеалы. И нет нужды, что обстоятельства Всесоюзных семинаров молодых писателей не представляют сейчас интереса даже архивного, что имена, которые называет Кирилин, известны весьма ограниченному кругу лиц, а зубастые статьи, посвящённые стилистической глухоте Владислава Пасечника и идеологическим противоречиям Владимира Токмакова, устарели в момент публикации. Просто автор хочет явиться нам в домашнем халате, как Розанов, а читатель (сказано в «Уединённом») может, если ему угодно, послать сочинителя «к черту».
Что сказать в пользу книги? Кирилин ценен как мемуарист, сохранивший для нас живые черты Владимира Башунова, Леонида Мерзликина, Евгения Гущина. Прекрасна в нём Аввакумова страсть, неравнодушие свидетеля – благодаря ей авторские суждения становятся материалом для историка и аналитика. Симптоматично: основная нота новой книги – жалоба, обличение той мерзости запустения, которая постигла литературный рынок страны:
«Сегодня, разбираясь в современном потоке новоизданий и рукописей, диву даёшься, как низок не то что культурно-исторический, филологический, но даже попросту общеобразовательный уровень авторов – будь то проза или поэзия». И далее:
«Безнадзорность литературного процесса – первый и главный удар по качеству произведений. Свято место пусто не бывает, и место радетелей, попечителей, проводников заняли литературные нувориши в лице целых издательств, мощные пиар- и бизнес-команды» (очерк «Где-то далеко в России-матушке…»)
Перелистывая горькие, полные ворчания и отчаяния страницы, невольно сопереживаешь автору, увидевшему во время одной из его поездок в Москву, во что превратился шикарный ресторан Центрального Дома Литераторов:
«Спускаемся вниз, там три жалких столика во мраке – и голос из темноты: закрываемся! Это в шесть часов вечера! Я не ослышался? Я не сошел с ума?» (очерк «Сибирская волчица»)
Сопереживаешь, но и улыбаешься, вспоминая знакомые возгласы (в иронически-сниженном ключе) на страницах бессмертной книги:
«Эх-хо-хо... Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого Грибоедова! Что отварные порционные судачки! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски? А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?!»
Несомненно одно: Кирилин знает, что отечественная литература – отечественная война; благородством и «окопной дружбой» продиктовано его желание канонизировать имена друзей, безвестных писателей из Омска, Новосибирска, Красноярска, Москвы. Кто ведает, может быть, такой волюнтаристский жест спасёт их от «пропасти забвения», о которой писал Державин? Ведь читаем же мы сборник литературных сплетен под названием «Некрополь», изданный в предвоенном Париже? Верится, и сочинения Кирилина, как свет далёкой звезды, найдут однажды читателя и исследователя. Нам же, современникам и землякам автора, кажется, что сетовать на исторический процесс и ветер перемен – всё равно что ругать погоду: неплохо, в качестве душевной разрядки, но бессмысленно. По крайней мере, сановитый Гаврила Романович был дальновиднее:
А если что и остается,
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся,
И общей не уйдет судьбы.
