Вопрос о том, как должно относиться к ближнему своему, чтобы общество напоминало собой не скотный двор, а нечто более приличествующее человеку, существует с давних времен. Особенно актуален он для мыслителей левого толка, т.к. им необходимо предложить какой-то принцип, который, будь положен в основу, сделал бы из общества наилучшую среду для развития индивида. Впрочем, и для любого, кто видит в демократии хоть сколько-нибудь стоящее начало, вопрос остается тем же: на каких основаниях становится возможным общество, а не человеческое стадо?
Сегодня эта проблема вновь обретает значимость. Долгое время тема откровенно дискредитировалась (что происходит и поныне), потому как господствующие во многих сферах либеральные рэндодрочеры искренне уверены, что неравенство и есть свобода, демократия и высшее благо. На уровне теории идея единого принципа в отношении к другим признается постмодернизмами всех мастей тоталитарной (тупейшее идеологическое клише, которое давно нужно выбросить из всех словарей), что, по сути, является просто завуалированным запретом на мышление. И все же, как уже было сказано, российское общество понемногу начинает осознавать необходимость такого принципа, как в бытовом плане, так и в качестве сверх-идеи или ориентира для развития.
Так, например, повседнев горожанина характеризуется именно неопределенностью в отношении к другим, а отнюдь не столь лелеемым рэндодрочерами прагматичным эгоизмом. Если внимательно присмотреться, то никакой внятной и стабильной модели нет. Остается две формы: привычная и экстремальная. В привычной ситуации происходит ориентация на предшествующий опыт (со всеми неоправданными генерализациями): в прошлый раз таксист обманул – теперь к каждому отношение «все таксисты – козлы», а завтра попался хороший – и вновь расположение. Сам опыт остается фрагментарным, полузабытым, не прожитым целиком и потому не осмысленным – это вроде бы и опыт, но без синтеза, просто оперативная память. В экстремальной или неожиданной ситуации отсутствие хоть какой-либо модели особенно ощутимо: все действия сводятся к примитивным реакциям. Чаще всего это либо варианты ксенофобии («свой - чужой»), либо утрированные формы невротических защит, свойственных человеку. Естественно все это есть у любого человека, но это база, на которой стоит какая-то бытовая культура. В нашем же обществе чуть ли не любая коммуникация с другим превращается либо в «оголенные провода», либо в «контакт» двух аутистов посредством устаревшего интерфейса. Само собой возникают и новые формы общения и отношения (например, в рамках одной профессиональной корпорации), но они носят ограниченный и частный характер, спроецировать их на общество целиком крайне проблематично. Идею же мультикультурализма (дескать, не надо единой культуры, пусть будет множество) я воспринимаю крайне скептично. На мой взгляд, примат множества культур означает, ненужность культуры вообще, или другими словами либо одна культура (принимающая в какой-то степени другие культуры, девиации внутри своей и т.д.), либо ее отсутствие.
Поэтому еще раз отмечу, проблема действительно остается актуальной, и, на мой взгляд, два традиционных ее решения ситуацию уже не спасают. Такими решениями являются справедливость и равенство.
Первый вариант очень часто подается как некая житейская мудрость – мол, поступай по совести, по собственной мерке отдавай себе и другим, в общем, будь справедлив. Справедливость представляется в данном случае наподобие материального эквивалента (есть реальный труд – есть справедливый результат в форме товара или денег, больше сделал – больше получил и т.д.), однако в сфере морали не все так очевидно. Идея, конечно, хорошая, но не без изъянов.
Второй вариант – это принцип равенства (вариации тут только на тему сфер, на которые оно должно распространяться). Суть его в том, что если есть равенство в отношении к другим, то автоматически исчезает множество причин для несправедливости, унижения, ограничения в доступе (например, привилегии, классовые границы, права собственности и т.п.). Сей прекрасный идеал, увы, приходится с большим трудом сопрягать с реальностью, в которой люди не равны по способностям и качествам, ресурсы всегда ограничены, да и жесткие рамки являются важными условиями существования общества (табу, обычай, мораль, закон и т.д.). Собственно равенство – идея более сложная, т.к. предполагает не математическое тождество, а символическое. Понятно, что понять равенство двух палочек в одной руке двум палочкам в другой – задача вполне посильная даже для маленьких детей. Но как быть с отношением к другому, ведь личный опыт практически абсолютно «говорит» в пользу того, что я и другой сильно отличаемся? Психоанализ Лакана очень четко показывает, что, даже не сформировав Я и образ тела, ребенок все же не ощущает себя в полном слиянии с матерью или миром – никаких признаков утверждать подобное аналитический опыт не дает. Самоощущение является очень жестким водоразделом между мной и другим: между моей болью и его, между моим удовольствием и его, и т.д. и т.п. Некоторые исследователи говорят, что нечто похожее на «принцип равенства», данный непосредственно в ощущении и опыте, есть только у однояйцевых близнецов. Действительно теоретически не только монозиготные, но и дизиготные близнецы в своем утробном развитии могут ощущать, что рядом находится «партнер» (брат или сестра, или несколько сиблингов); и что важно по отношению к среде, к организму матери они в общем-то равны. Было бы крайне любопытно увидеть, как бы изменилось общество, если бы в нем рождались дети не менее чем двойней. Или хотя бы представить такое общество.
Кроме того, не стоит раньше времени списывать фактор воспитания. По мнению большинства этологов, склонность детей сочувствовать и делиться с другими сильно зависит от окружения, от принятых в нем моделей поведения. Так, например, Джаред Даймонд (в работе «Мир вчерашнего дня: Чему мы можем научиться у традиционного общества?») утверждает, что дети в традиционных обществах гораздо более склонны к такому поведению, нежели воспитанные в западном обществе. Однако явных признаков равенства я не наблюдаю ни в тех, ни в этих обществах.
Почему я считаю, что все-таки эти варианты мало работают?
Начнем со справедливости. Считается что справедливость у каждого своя. Я вот не уверен в этом, потому что понимание, если уж случилось, то позволяет видеть, что является справедливым именно в этой ситуации. Тут, правда, нужно бы различить справедливость того, что должно или не должно совершить в ситуации, и справедливость последствий, моральных санкций за нарушение. В первом случае единая справедливость не только бывает, но и подразумевается, во втором же субъективные и культурные факторы ведут к несовместимым сценариям восстановления справедливости.
Но поскольку большинство людей уверены, что справедливость и правда у каждого своя, то тут «каши не сваришь». Иногда чтобы увидеть, нужно сперва поверить. Весь этот релятивизм приводит лишь к тому, что справедливость становится рабочей формой для рационализации, т.е. оправдания своих неосознанных мотивов.
Что касается идеи равенства, то в полном смысле демократичной ее не назовешь. В естественных условиях равенство может быть только в одном аспекте (например, перед смертью, болью, глобальной угрозой), что только подчеркивает неравенство в остальном – в силах, умениях, удаче. Но даже если воспринимать равенство лишь в социальном аспекте (равные права и доступ к ним), то и здесь оно остается искусственным принципом до тех пор, пока не появятся реальные условия для равенства.
Особенно хорошо это видно на одной из главных целей равенства – возможности саморазвития. Очевидно, что развитый богач не равен нищему пролетарию, просто потому, что в основе этих типов разные модели Человека. Для первого: человек – то, что сделано, сотворено, развито. Для второго человек – лишь родовое имя животного. В любой системе есть свой ранжир, выделяющий лучших и худших представителей. И система общественного устройства ничуть не страдает от того, что кто-то с ее ранжирами не согласен.
Благодаря современной системе многие из нас воры, лжецы и фальшивомонетчики.
Я ворую время у Системы (не очень люблю это понятие, но здесь оно используется для усредненной понятности, как интегральная характеристика устройства общества). Время, которое я должен потреблять, развлекаться, обучаться и затем повторять ритуалы «как все». Но я заныкав, урвав, сэкономив – трачусь на себя. Это даже не развитие, а просто возможность подумать, растолкать место для собственного отношения.
Я – вор, но краду не только потому, что алчу быть похож на богача (а кто не хочет обладать привлекательным флером из воспитания, образования и творческих достоинств?). Но и потому что нуждаюсь в этом, как в куске хлеба, и потому что ненавижу систему за это свое лишение (это не абстрактная ненависть к режиму вообще, а четкий вектор на изменение или противостояние).
Плюс к этому я лжец. Не только потому, что вынужден лгать, дабы выкружить еще кусок личного времени, или даже заработать хлеб свой. Лгать приходится еще и потому, что современный конформизм – он так сказать, «глубоко эшелонированный». Самый обычный комфорт и удовольствие от жизни очень тесно завязаны на способность к социальной конформности. Сегодня, чтобы не превратиться в беспомощное чувствилище, содрогающееся от агонии раздражения и дисфории, я просто вынужден быть конформистом, лгать себе и другим, что те или иные вещи мне нравятся.
И, конечно же, я фальшивомонетчик. В мире, где все стало товаром и обменом, не всегда можно украсть или перебиться. Порой приходится вооружаться чужой наспех скроенной личиной, чтобы приобрести желаемое за ничем не обеспеченные «монеты» - слова, амбиции, таланты.
Многие разговоры о личности и гуманизме сегодня и есть способ легитимации положения неравенства. Один – старался, другой – нет. В одном талантов уйма, а другой и болты молотком забивает. Один берет на себя бремя выбора себя и своей жизни, а другой – по накатанной колее, избегая экзистенциальной ответственности. И т.д. и т.п. В этом королевстве кривых зеркал вам все, что угодно изобразят в виде добродетели. Например, как отмечает Жижек, сегодня отсутствие долгосрочных рабочих контрактов, стабильности профессии и образа жизни, социальных гарантий и пр. подают именно как большую степень свободы выбирать свой уникальный жизненный сценарий, как гибкость и кураж жизни. Если же вы против – вы просто не доросли до права называться личностью, вы консерватор и ретроград, гуманизм не про вас. А отсюда совсем небольшой шаг до признания, что решать подобные вопросы должны те самые продвинутые экзистенциальные гиганты, а не серое и трусливое большинство.
Но если развести социальное и биологическое, то мы обнаружим, что вся эта элита – небольшая девиация, легко сходящая на нет без социальной надстройки. Никакой особой витальности, «жизненной закваски» или пассионарности в элите нет. Без исправно функционирующей идеологии (и опирающегося на нее права) все эти покорители вершин саморазвития подобны карасям на песке. Или можно увидеть это по-другому. Для развитых пролетарий – это не человек еще. А для пролетария развитый – это извращение человеческого образа. Это как антагонизм у племени Виннебаго, описанный Леви-Строссом, при котором различались не оценка своего положения в общества, но само описание общества (у одних «концентрические центр - периферия» у других «левая - правая часть деревни»).
Я, видимо, не силен в утопическом мышлении, мне сложно представить реально рабочий принцип для всего общества. Поэтому пытаюсь придумать более-менее подходящую альтернативу на индивидуальном, бытовом уровне. Таковой мне представляется отношение к каждому человеку с эстетических позиций. Это не отрицание социального, этического или животного, а попытка их ситуативного синтеза.
Человека нельзя приравнять к произведению искусства, он – скорее некий реализующийся замысел, постановка, репетиция пьесы. Эстетика хороша тем, что дает сложную палитру для оценки. Ведь эстетика – не просто учение о прекрасном, она изучает и другие феномены: возвышенное, безобразное, уникальное, типическое, сложное, простое, завершенное, становящееся, гармоничное, дисгармоничное и т.д. Что-то подобное выражено и во фразе Честертона о самой демократичной максиме: «Первая из самых демократических доктрин заключается в том, что все люди интересны».
Эстетический подход – это и есть способ увидеть в человеке его историю, его борьбу и слабости, его обстоятельства (иногда не менее суровые, чем в античной трагедии). Все люди, так или иначе, ощущают себя героями пьесы своей жизни. Попытка взглянуть именно таким взглядом на жизнь каждого – не ключ ко всему, не панацея. Но это попытка понимания, в которой нет готового ранжира, предуготовленной системы баллов, которая с очевидностью делит людей на единицы первостатейников и всех прочих разной степени паршивости.
Конечно, в повседневной жизни мы видим в основном обратное: большинство людей скучны, безынтересны, до унылого обычны и повторимы. Это противоречие хорошо известно эстетике и философии. Проблема тут в том, что человек, будучи оригинальным сочетанием действий и событий «в себе» не всегда способен перевести это в «для себя», а тем более «для других». В эстетике это проблема соотношения события и его описания.
Действительно, чтобы жизнь человека стала видна другим иногда (отнюдь не всегда) необходимо умение рассказать, передать событие. И на этом уровне и происходит разрыв, превращающий большинство окружающих в малоинтересные предметы среды. Людей с детства приучают к тому, что умение такое никому не нужно, что в их жизни нет ничего занимательного, что интересно им сделают другие, в общем, все условия для атрофии созданы. Эстетическое отношение, впрочем, строится на предположении, что сам этот разрыв является одним из источников возможности видеть в человеке интересное (в широком спектре – от модуса реализации до модуса забвения, загубленности, потери).
Конечно, у такого подхода есть ограничения и слабые стороны. Например, это отношение строится на усложнении, а потому мало помогает в принятии решений. Люди, конечно, занимательны – каждый по своему, но очень часто приходится выбирать между ними, или между тем, как поступить по отношению к конкретному человеку. В данном случае придется отбросить «самую демократическую доктрину» и полагаться на желание, симпатии, моральные привычки, нормы и правила, а они все суть насильственное ограничение. И самым радикальным насилием является, конечно же, любовь, страсть.
На самом деле комплексное и глубокое эстетическое ощущение важно для этического поступка, т.к. является одной из форм понимания. Проблема тут в общем-то одна, но вполне годная для пессимизма: среда, в которой мы уже живем, слишком мало располагает к появлению желания и возможностей для такой формы отношения к другим. Это замкнутый круг, и чем беднее вы, тем плотнее и непроницаемее его границы. Даже если порой нам кажется, что это не так.
В общем и целом идея эстетического отношения к другому является неплохой альтернативой (особенно, если других-то и нет) для выстраивания общения с людьми в тех ситуациях, когда есть возможность подумать, оценить. А такая возможность современной Системой дана не часто и не всем. В других случаях приходится полагаться на привычку и опыт, которые позволяют приспосабливаться к ситуации, вне зависимости от ее приятности или интересности. И все же я думаю (или, пожалуй, верю), что наличие другого опыта – опыта эстетического отношения к людям – расширяет опыт, усложняет базы данных. Что в свою очередь способно облагородить, и даже оживить привычку, а, следовательно, хоть немного, но изменить и сам быт.
