Юбилеи
К 80-летию Николая СКРЁБОВА
НИКОЛАЙ СКРЁБОВ
ПОД БРЕМЕНЕМ ВРЕМЕНИ
Рефлексии в разных жанрах
1. Прошедшее будущее
Зависимость пишущего человека от своего времени непреодолима. Как бы ни был прозорлив писатель, он в предчувствиях и предначертаниях всегда опирается на опыт – свой собственный, современников и предшественников, – а значит, на время, совпавшее с накоплением этого опыта. Фантаст, футуролог, просто мечтатель строит некую модель, исходя из присущих его современности представлений о мире и населяющих его людях. Вне времени, реально осмысленного, невозможно проникновение во время вымышленное.
Гоголь уничтожил второй том «Мёртвых душ», не добившись убедительного перевоплощения своих персонажей в условиях николаевской эпохи, с которой был неразделим с шестнадцати лет. Весь его опыт воспротивился идиллии очищения Чичикова и иже с ним от скверны, неподражаемо воссозданной в первом томе поэмы.
Возьму грех на душу, поставлю рядом с этим классическим примером другой, малоизвестный. В 1938 году была издана повесть Николая Шпанова «Первый удар». В ней немецкие фашисты нагло нарушают советскую границу, в ответ получают сокрушительный удар, эхо которого воспламеняет социалистическую революцию в Германии. Падение фашистской диктатуры обусловлено превосходством нашей военной техники и коминтерновских идей. Книга была исторически обречена на очень краткую жизнь, тем не менее, успела внести лепту в шапкозакидательские настроения молодёжи. Шпанов, написавший после войны пространные антиамериканские романы «Поджигатели», «Заговорщики», немало приключенческой беллетристики, умер в октябре 1961 года.
В том же октябре открылся XXII съезд КПСС, принявший программу партии с известной кодой: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»
За два года до этого в Детгизе вышла книжка замечательного писателя Льва Кассиля «Про жизнь совсем хорошую», в которой очень увлекательно рассказывалось о приближающемся коммунистическом будущем. Писатель умер в 1970 году, за десять лет до предначертанного партийной программой начала «жизни совсем хорошей».
В будущем, которого у меня практически нет, я намеревался подробно, месяц за месяцем, рассказать о своей «не совсем хорошей жизни» с конца 80-го до осени 81 года, то есть двадцать лет спустя после провозглашения манящих перспектив. Но всё та же зависимость пишущего человека от…
© Скрёбов Н. С., 2012
Ну, словом, не хочется писать о давно пережитом с той злободневной страстью, которая сейчас кажется неизбежной. Возможно, ещё удастся написать о том времени достаточно беспристрастно, чтобы не краснеть перед читателем…
А пока вернусь к приведённым примерам. В отличие от Белинского, завидовавшего «внукам и правнукам нашим, которым суждено увидеть Россию в 1940 году, стоящую во главе образованного мира, дающую законы и науке и искусству и принимающую благоговейную дань уважения от всего просвещённого человечества», Гоголь в своей поэме утверждал, что «смеётся текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми потом посмеются потомки». На одной из последних сохранившихся страниц второго тома он вложил в уста губернатора фразу, которой могут позавидовать нынешние ревнители борьбы с коррупцией: «Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными». Не прорыв ли в будущее? Да нет же, всё о ней, о России в царствование Николая Павловича. Недаром Гоголь сетовал в предисловии ко второму изданию поэмы: «мало жизни человека на то, чтобы узнать одному и сотую часть того, что делается в нашей земле». Где уж тут заглядывать на сто лет вперёд! Даже то, что через девять лет после его смерти отменят крепостное право, не находило места в просторах воображения автора «Мёртвых душ».
Шпанову был ближе «неистовый Виссарион». А ещё ближе (и по духу, и по времени) Николай Островский с его известным призывом: «Только вперёд, только на линию огня, только через трудности к победе и только к победе!». Опыт учёбы в Высшей офицерской воздухоплавательной школе, участия в первой мировой и гражданской войнах подсказывал Шпанову, что мощный авиаудар по нацистам послужит детонатором если не мировой, то уж во всяком случае германской революции. И хотя удар этот наносился в повести отнюдь не реактивными сверхзвуковыми машинами, а винтовой бомбардировочной и десантной авиацией, эффективность усиливалась перевесом в идейном противоборстве. Но война была совсем иной, ни к каким революциям не привела, Коминтерн был распущен в 1943 году. Через 18 лет возвели берлинскую стену, символизировавшую «железный занавес» до 1989 года.
В случае с Кассилем над всем писательским опытом возобладала чисто идеологическая установка – формирование нового человека.
Впрочем, этой цели, вернее, процессу служило и всё творчество Льва Кассиля, занимавшего видное место в ряду самых читаемых подростками советских писателей – Аркадия Гайдара, Вениамина Каверина, Валентина Катаева, Рувима Фраермана и других. Помню, какое сильное впечатление производили на меня и моих одноклассников повести Кассиля «Черемыш – брат героя», «Великое противостояние», «Дорогие мои мальчишки»… Но воздействие художественного произведения на внутренний мир юного читателя долговременно и во многом зависит от двух феноменов – гармонии и контраста с окружающей действительностью. В одном случае – подтверждение уже сложившихся ребячьих взглядов на жизнь, в другом – игра воображения, погоня за мечтой.
Публицистическую книгу «Про жизнь совсем хорошую» я читал в том возрасте, который располагал к некоторому скепсису. В том лермонтовском возрасте, когда был написан «Парус». И у меня в судьбе уже складывалось то самое «счастия не ищет и не от счастия бежит», потому что оказался на распутье между журналистикой, преподавательской работой и поэзией. Сказка о коммунизме, талантливо написанная любимым с детства писателем, вызвала во мне полное доверие и (пусть меня заподозрят в инфантильности, но не лукавстве) желание заниматься литературно-художественным трудом, то есть пытаться своими способностями содействовать «формированию нового человека». Это сейчас легко берётся в кавычки, а тогда вполне соответствовало моему мировоззрению.
«Время работает на нас» – такова была максима, духовно сплотившая моё поколение с детства. Испанские республиканцы, интербригадовцы, боровшиеся против фашизма, не вытесняли из детского воображения Чапаева, Щорса, Пархоменко и других героев гражданской войны, а вставали рядом с ними, оставляя в героической шеренге место и тем, кто сражался на сопке Заозёрной, у озера Хасан и в монгольской пустыне за рекой Халхин-Гол. Мы в своих играх воспроизводили ту борьбу за правое дело, справедливость которой никем не ставилась под сомнение. Естественно, и присоединение к Советскому Союзу новых территорий в 1939 и 1940 годах мы воспринимали как торжество той же справедливости. И как могло быть иначе, если, к примеру, мне, как и другим умевшим читать дошкольникам, достаточно было заглянуть в географический ежегодник для детей «Глобус» (1939), чтобы разделить гордость составителей этой объёмистой книги:
«География Советского Союза (как, впрочем, и остальной Европы) вступила в полосу скорых и существенных изменений. Эти перемены так быстры, что многие наши книги не могут поспеть за ними. В самом деле: когда набирались статьи этого выпуска «Глобуса», самой западной точкой СССР был район возле маленького пограничного городка Волочиска на старой польской границе. А к тому времени, когда пришли корректуры этих статей, самым западным пунктом Советского Союза стали места возле Остроленки на Нареве, – разница составляет более четырех градусов долготы. В тот момент, когда эти корректуры читались, население СССР составляло 170 миллионов человек, а две недели спустя оно выросло сразу на тринадцать миллионов свободных и счастливых граждан!»
Война, резко изменив многие детские представления о географии, вопреки лишениям, выпавшим на долю и оккупированных, и эвакуированных, сохранила в сознании людей моего поколения веру в победу, в неминуемое возвращение к мирной жизни. И военные события, по крайней мере начиная с капитуляции армии Паулюса, с нарастающей безальтернативностью эту веру подтверждали и укрепляли.
Здесь необходима оговорка: поколение «детей войны» было не таким однородным, каким представлялось мне в школьные годы. Уже тогда, пусть в латентной форме, были и раннее прозрение, и скептицизм, и обида на обездоленность… Среди моих, к примеру, сверстников и погодков были не только ставшие позже известными яркие индивидуальности, такие как Анатолий Жигулин, Василий Аксёнов или Станислав Рассадин, но и учившиеся со мной в Харькове и Киеве хлопцы из украинских сёл, устремлённые к высшему образованию преимущественно ради того, чтобы избавиться от колхозной нищеты.
И всё-таки преобладающим мотивом наших настроений в 50-х годах была фантастически упрямая вера в будущее. Голодно? Потуже затянем пояса, воплотим в жизнь решения сентябрьского 1953-го, февральского 1954-го (и т. д.) Пленумов ЦК КПСС – и вот уже маячат впереди новая поднятая целина, «изобилие в ближайшие три-четыре года»… Борьба за мир? Конечно, в нашу пользу – Московский фестиваль молодёжи и студентов подтвердит это эйфорией 1957 года. «Холодная война»? Да где им угнаться за нашими спутниками и мегатоннами!
В «Кратком философском словаре», изданном Госполитиздатом в 1954 году под редакцией М. Розенталя и П. Юдина, кибернетика определялась как «реакционная лженаука, возникшая в США после второй мировой войны и получившая широкое распространение и в других капиталистических странах; форма современного механицизма» (с. 236).
Сорок лет спустя появился Рунет – новшество, немыслимое без преодоления не только взглядов на «лженауку», но и догматического мировоззрения в целом. И люди в России, пользующиеся всемирной паутиной, отличаются от тех советских людей, что пользовались процитированным словарём, не меньше, чем профессор от младенца.
А слово «генетика» в этом словаре отсутствует вообще. Чтобы узнать хоть что-то о наследственности, читателю приходилось углубиться в статью «Клетка» и довольствоваться следующим перлом: «В вопросе о наследственности в противоположность последователям Вирхова, Вейсмана, Менделя и Моргана, которые считают, что наследственность передаётся неизменными генами, или веществом так называемых хромосом, т. е. частей ядра, учёные, стоящие на позиции диалектического материализма, доказали, что наследственностью обладает любая частица организма, а в клетке – все её части» (с. 244).
Во что обошлась позиция диамата отечественной биологии, самым убедительным образом показал Владимир Дудинцев. Его роман «Белые одежды» воссоздаёт чудовищную атмосферу гонения на генетику в конце сороковых годов. А чем это обернулось для современной науки, недавно напомнила «Литературная газета», опубликовав интервью директора Центра «Биоинженерия» РАН академика Константина Скрябина. Реагируя на слова интервьюера о том, что «России действительно никак нельзя допустить отставания в этой области (генной инженерии. – Н. С.)», академик заметил: «Есть такая статистика: сколько приборов для чтения генетической информации имеется в той или иной стране. Конечно, это всё очень быстро меняется. Но сейчас в Америке их тысяча. В Китае – 500. В Англии – 200. А в России – 25» («Литературная газета», 4 – 10 июля 2012 г. № 27 (6375).
Если же от инженерии генной вернуться к «инженерии человеческих душ», то придётся вспомнить, что весь отпущенный историей период в несколько десятилетий советская литература противопоставляла альтруизм эгоизму, положительного героя – шкурнику, стяжателю, захребетнику, разгильдяю. Порицались «родимые пятна капитализма»: мещанство, накопительство, бюрократическая волокита, приспособленчество, карьеризм. От литературной критики особенно доставалось мелкобуржуазным взглядам на жизнь, низкопоклонству перед Западом, а заодно – и пацифизму, абстрактному гуманизму, внеклассовым ценностям бытия. Соцреализм как метод настаивал на изображении действительности в революционном развитии. То есть будущее должно было превалировать над настоящим, а прошлому отводилась роль «пути пройдённого», из которого надлежало черпать опыт преодоления трудностей. Правда жизни по этой схеме приобретала ценность не абсолютную, а лишь относительную – в зависимости от её, правды, соответствия целевым установкам – принципам идеологически обусловленного будущего.
В том же 1954 году, накануне II Всесоюзного съезда писателей, в печати шло обсуждение итогов двадцатилетия, минувшего после первого писательского съезда. Один из руководителей СП СССР Алексей Сурков на страницах «Правды» высказался недвусмысленно:
«Решающей чертой развития литературы в годы между съездами можно считать победу ленинского принципа партийности в лучших произведениях, созданных писателями Советского Союза. Огромную роль в этом сыграли исторические решения партии, обнародованные в послевоенные годы, такие как постановления ЦК ВКП (б) о журналах "Звезда″ и "Ленинград″, о репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению, о кинофильме "Большая жизнь″, об опере "Великая дружба″ В. Мурадели» («Правда», 25 мая 1954 г.).
Только последнее из перечисленных постановлений было отменено решением ЦК КПСС в 1958 году (возвращение депортированных горцев к своим очагам и авторитет Шостаковича побудили Хрущёва к этому шагу), а разгром журналов и причастных к ним писателей дожидался отмены ещё целых тридцать лет. Да и как его можно было отменить даже решением горбачёвского политбюро в 1988 году, если «огромная роль» партийных установок сохранялась и при хрущёвской «оттепели», и при брежневском «застое», порождая всё новые проработки, разносы, разгромы и т. п.!
Метод соцреализма, принципы партийности, народности отошли в прошлое. Как и сверхзадача формирования нового человека. Наконец, как и само коммунистическое будущее, ради которого требовалось этого человека формировать. Предотвращение третьей мировой войны далось нашей стране дорогой ценой, и остаётся надеяться, что изнурившая нас «холодная война» не возобновится. Но во что преобразуется идеологическая составляющая многолетнего противостояния Западу?
В середине 50-х мне было столько же лет, сколько сегодня людям, родившимся в начале 90-х. Их будущее станет прошедшим нескоро. Очень хочется, чтобы тогда им не пришлось, как мне сейчас, поёживаться перед воображаемой репликой рыцаря Ланцелота из пьесы Евгения Шварца: «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?»
Впрочем, это всё та же зависимость от времени, в котором живёшь. Ведь у стариков будущего могут сформироваться совсем другие опасения.
2. Уходящая натура
* * *
Простите, впадаю в детство –
в такое светлое, мягкое,
манящее нежной свежестью
левкоев и резеды…
Впадаю в ту бессловесность,
которой не знаю имени,
впадаю в то позабытое,
что вспомнится в этот миг.
Вот луч отразился в зеркале
и пляшет весёлым пятнышком
по коврику над кроватью,
по чайнику на плите…
А я этих слов не знаю,
и слова «зайчик» не знаю,
и снова живу надеждой
по-своему всё назвать.
* * *
Поэты, воспевающие Русь
В лучах величья, красоты и силы!
Вы сами величавы и красивы,
Я состязаться с вами не берусь.
Мне ближе те, что выразили грусть
Моей Отчизны, сроду несчастливой,
Хотя порой казавшейся спесивой,
Но стоит ей всплакнуть – и я утрусь.
Из глубины, из дали стародавней
Всю ношу ей доставшихся страданий
Она приносит в этот новый век.
И пышному внимая славословью,
Негромкой, сострадательной любовью
Люблю Россию, грешный человек.
* * *
Хочется или не хочется –
Всё это скоро закончится.
Нравится или не нравится –
Сделанное не исправится.
Верится или не верится –
По ветру прахом развеется.
Сбудется или не сбудется –
Вспомнится, если забудется.
* * *
До эпитафий не успев созреть,
Советские писатели-расстриги,
Должны мы обречённо лицезреть
Агонию традиционной книги.
Осталось нам, былые сняв вериги,
Пегаса виртуальной плетью взгреть
И, рукописям разрешив сгореть,
Жевать ломоть компьютерной ковриги.
А где же гонорары, тиражи?
Уже карман пошире не держи,
Бог даст, издашься, чтобы след оставить.
Глядишь, освободятся стеллажи,
Где соизволят правнуки расставить
Тома, освобождённые от лжи.
* * *
Склоняю главу перед муками,
Терзавшими давность мою.
Я их ни с какими науками
В одном не поставлю строю.
Под бременем времени быстрого
Мой опыт неспешный – со мной.
Нельзя сострадание выстрадать
Какой-то полегче ценой.
* * *
Как чудо, неподвластное перу,
Развеялась мечта об изобилье.
Заморские спешат автомобили
По адресу: Россия – точка – ру.
А сказки те, что делали мы былью,
Грядущему пришлись не ко двору.
Они сверкают серебристой пылью
На хмуром историческом ветру.
И всё же в уходящем поколенье
Осталось, молодым на удивленье,
Упрямство веры в торжество добра.
Как знать, быть может, в будущих былинах
Бесчисленное множество пылинок
Преобразится в горы серебра.
* * *
Болезненная белизна
цветка в минуты увяданья,
снежинки, тающей к излёту
при нулевой температуре…
Постели гладкой белизна,
не потревоженная страстью,
не ждущая ни мук, ни ласки,
ни вздоха, ни мольбы, ни бреда
и равнодушная ко снам…
Бессмысленная белизна
листа нетронутой бумаги,
где карандаш не очинённый
ни чёрной точки не поставит,
ни ложью мысль не изречёт…
О белизна, ты безысходна,
как белокровие младенца,
и нет надежд на исцеленье,
и втуне прозябает память
о том, что ты была началом
всему низвергнувшему тьму
* * *
Эдуарду Холодному
В ростовской земле упокоен твой прах,
А дух обитает в степях и горах,
Он вольно витает над невской волной,
Он кров обретает, спалённый войной.
Твой дух устремляется к той вышине,
Где звёзды мерцают в ночной тишине,
Потом возвращается, чтобы сейчас
Присутствием духа порадовать нас.
И каждый к стихам обратится твоим,
Кто жаждой духовной поныне томим,
Кто тихо вздыхает, скорбя и любя,
Когда вспоминает живого тебя.
Кавказ ли, Тригорское, Питер, звезда ль
От нас тебя манят в нездешнюю даль –
Мы верим: тебе повстречаются там
Твой Пушкин, твой Лермонтов, твой Мандельштам.
* * *
Лето приносит в жертву
солнцу и суховею
всю свою красоту.
Жухнет листва до срока,
травам сквозь пыль не видно,
что там ещё в цвету.
Трещины, как морщины,
избороздили землю,
и пересох ручей.
Солнце возликовало,
вновь испытав избыток
силы своих лучей.
* * *
Старею раньше, чем понять могу,
Что и она – та, юная, – стареет,
Что на её далёком берегу
Теченье долгих лет ещё быстрее.
Полвека с лишним не видался с нею.
И вдруг её не стало… Берегу
Тот снимок старый, снятый на бегу,
Где медленно черты её тускнеют.
И вот она, былая красота
На снимке новом, на цветном, недавнем.
Как изменилась! Нет, совсем не та.
И постигаю, горечью снедаем:
Она стара, как давняя мечта,
Которой даже счастье – не чета.
* * *
Леониду Григорьяну
Уже мои воспоминанья хлипки,
Но в памяти хранятся до конца
Твои необычайные улыбки
С лукавством озорного мудреца.
Свидетель твоего эпикурейства,
Не позабуду, по тебе скорбя,
Подробности автобусного рейса
Туда с тобой, оттуда без тебя…
Причудливо слова переплетались
В сознании как будто невзначай –
Ad patres или exitus letalis
Вонзались в неизбежное «прощай».
Паникадило ладан источало,
Сквозняк во храме свечи задувал,
И сердце ныло, и в висках стучало,
И кто-то поминанье раздавал…
Достался нам на долю век жестокий,
Но дару твоему он по плечу –
«Одиннадцатой заповеди» строки
Я про себя молитвенно шепчу.
* * *
Та девочка, сразившая мальчишку
невинно голубым прозрачным взором
из-под кудряшек, издали заметных
на утреннике школьном (или раньше,
на ёлке в детсаду – и не припомнить,
что окружало сказочную тайну,
так было ею всё поглощено!), –
та девочка внезапно растворилась,
исчезла в передрягах лихолетья…
Мальчишка вырос, далеко уехал,
скитался по углам, по общежитьям,
просиживал в тиши библиотечной
и как-то раз, подняв глаза от книги,
в упор увидел тот прозрачный взор.
Та девушка, со лба откинув локон,
небрежно вскинув длинные ресницы,
на бедного студента посмотрела
и встала (как стройна, как величава
осанка в независимом движенье!),
и, наскоро собрав журнал, тетрадку
и стопку книг, стремительно ушла.
Та женщина осталась незнакомкой
для медленно старевшего мужчины.
она ему встречалась то в трамвае,
то в суете подземных переходов,
то в очереди (вот заговорить бы!),
но неприступен этот взор прозрачный –
он отрезвляет изумлённый взгляд.
Тот мальчик, тот студент и тот мужчина,
хранящие несбыточные грёзы,
живут во мне, теряющем надежду
на сказочную встречу со старушкой,
чей взор не замутнён житейской прозой,
а лирикой голубизны прозрачен
и непреклонен вопреки всему.
* * *
Увидеть и забыть. На год, на два
В покое отгоревшее оставить,
Не мучить остывающую память
Наперекор законам естества.
Лишь искорка мелькнёт едва-едва,
Но перед тем, как угасать и таять,
Вдруг начинает воск забвенья плавить,
И, как в угаре, – кругом голова.
Всё, что забыл, причудливым узором
Внезапно возникает перед взором,
Потупленным в сознании вины.
О том, что всё случилось бы иначе,
Заходится душа в безмолвном плаче,
Но эти слёзы миру не видны.
* * *
Я люблю городскую природу.
Отзывается сердце моё
На её подчинённую воду,
Несвободную зелень её…
Владимир Сидоров
Птичье приглушив многоголосье,
Ведренные дни укоротив,
В городе владычествует осень
И не признаёт альтернатив.
Тополя и клёны всё смиренней
При шуршанье дворницкой метлы,
Вот и обнажённый куст сирени
За стеклом троллейбуса проплыл,
Вот сверкнула вертикаль фонтана
Подневольных струй голубизной,
И струится в памяти спонтанно
Тень былого, как сюжет сквозной.
Грустно. Бабье лето на исходе…
Но ещё грустнее оттого,
Что не выйдет Сидоров Володя
К Дону из подъезда своего,
И не залюбуется рекою,
И не выдаст больше ни строки,
Пригвождённый к вечному покою
Собственным движением руки.
Старые каштаны оробело
Сникли, разорение терпя…
Ах, Володя, что же ты наделал!
Что в Ростове осень без тебя!
* * *
Ещё не вся листва обнесена
студёной волей ноября и ветра,
и небеса, чреватые дождями,
ещё приемлют синеву и солнце,
хотя и в скуповатой дозировке,
как, впрочем, укорочены и дни.
Всё как всегда. И птицы улетели.
И звон в ушах – меняется давленье.
И дышится, как в гору, неспокойно.
Но почему-то хочется, чтоб осень
ещё не торопилась уходить…
* * *
Когда пролетает пора эйфории,
А время свою оставляет печать…
Игорь Антонов
Когда утихают бравурные марши
И сердце, пуская тоску на постой,
Не ждёт от судьбы благосклонных отмашек,
Смирившись до срока с морокой пустой,
Когда притупляется чувство потери
Всего, что считал достояньем души, –
Припомни те дни, что давно улетели,
И с ними обратный полёт соверши.
Пусть будут нелепы холсты декораций,
И сам ты смешон, и банален сюжет,
И рядом паяцы пусть будут кривляться,
Шурша кружевами жабо и манжет.
И пусть водевилем покажется драма,
А давняя грусть обернётся игрой,
И станут фальшивы Прекрасная Дама
И некий отвергнутый напрочь герой…
Но даже в отыгранной роли спектакля
Есть нечто, чему не уйти без следа,–
Так первой любви затаённая капля
Останется в сердце уже навсегда.
* * *
День весенний. Небо хмуро.
Опадает первоцвет.
Уходящая натура.
Нынче есть, а завтра нет.
Летний полдень. Дуновенье
Ветерка
даёт дышать,
Но и этого мгновенья
Невозможно задержать.
Знает кинорежиссура
Цену съёмочным денькам.
Уходящая натура –
Ноль внимания деньгам.
Вся она – как настроенье,
Ей ничем не угодить,
У неё одно стремленье –
Непременно уходить.
С юных лет, стрелой Амура
Мимолётно целя в грудь,
Уходящая натура
Обрекла меня на грусть.
И от грусти той щемящей,
Минусом сменяя плюс,
Сам натурой уходящей
Постепенно становлюсь.
Но меня в залог оставив,
Улетают день за днём
Неустанно, словно стаи
За далёкий окоём.
Осень. Тускло и понуро
Сквозь дожди плывут огни…
Уходящая натура,
Погоди, повремени.
