К 60-летию Александра СОБОЛЕВА
АЛЕКСАНДР СОБОЛЕВ
ПАРНЫЙ ВЫБОР
Стихи
* * *
Выцветает вечер, июльский вечер... Багровый дым
обещает завтра жаркое дня. Рыжеватым крашен
хоровод стрижей. По обрезу туч – золотым, густым
коронованы в контражуре руины башен.
Цикламены неба неявно меняют тон.
Междувременье меркнет медленно и беззвучно.
Замереть – и длиться во сне. Хорошо и то,
что в театре этом ставит спектакли случай.
Сквозь прореху ближнего плана вдали сквозят
уводящие в пойму купы, а дальше – светлым
проступает русло. Штрихи заката, реки стезя
замыкают в рамку, верстают опись, итожат смету
захворавших мыслей. Душевный кризис в коробке стен.
В черепной – ментальный… Мозги грустят и болеют корью.
Враждовать с судьбой, волочась у неё в хвосте,
не хочу и пробовать. Ксанфу не выпить моря…
Не жалеть об этом. Не действовать, не желать –
уникальный принцип, из главных блаженств природы.
Всё уже прописано. Жребия благодать
состоит и в том, чтобы кто-то среднего рода
размечал желоба, загоны, лузы, поля
и ходил тобой. Неизбежность, кисмет , Ананке .
Жить единым днём, не дёргаться, не вилять,
Быть единым в трёх, уподобясь трём обезьянкам…
…На другом параллаксе взгляда – сухой кубизм,
а не так давно горизонт забирал светило.
Колесит оно, исполняя тверди каприз,
по крутой нарезке, себе самому в затылок.
Уговор такой. Тяготения удила
заставляют звезду покорно блюсти законы.
(Вероятно, наоборот обстоят дела,
но зачем над этим трудиться лбом толоконным).
Не бодайся с правилом. Звонче свинчатки в лоб
воздают коперникам. Сядешь там же, где прыгал.
© Соболев А. Ю., 2012
Не пытайся нервничать, даже когда холоп
забирает верх, или шулер, или барыга.
Потому что – чей недогляд? Почему прокол?
Это просто медведка реальности тихой сапой
прогрызает время. Дешёвый твой непокой,
и твои котурны, а следом – белые тапки
не изменят норы событий в его канве.
И не надо умничать, лавры не красят темя.
Не грузи его размышлением о халве,
потому что следует сделать другое время.
Серединный месяц… Лиана, стебель, побег
из кутузки – в пространство силы, где вихри воли
наметают в ущельях сиреневый горный снег
и морскими заливами воздух свободы солят.
Приглядись, не бойся. Любого мгновенья блик –
бифуркация, парный выбор, зачатья искра.
Вы одной породы, и ты, как оно, двулик.
Создавай искомое, время достойно риска!
Диалекты прошлого вотчину лет кроят,
но в твоих окрестностях – кто сюжет выбирает?
Та струна, которой желает звучать рояль –
это ты, мой странный и робкий владелец рая.
Захоти – и сольются промахов и заслуг
две твои половинки на тоненьких пуповинках,
ломовик намеренья стронет тяжёлый плуг,
мой смиренный инок… а может, свирепый инка.
Всемогущий янус! Мистерия бытия,
все кишки его и вся капитель резная –
под твоей ладонью, ваятель с маленькой «я».
Ты дитя богов, и время тебя признает.
Распахнёшь ли дверь, выбираешь ли чёт-нечёт –
и оно сквозит многомерной рыбацкой сеткой.
Вот оно смолой, а вот – янтарём течёт,
вот оно цветёт, узелки плетёт, выпускает ветки…
На одном отвилке колодники-дни бредут,
на соседнем – мятежный раб пересилит ковы,
и его любовь убивает его беду,
как садовый нож отсекает пруток волчковый.
Это лучше, чем жить в трущобе из нор и дыр.
Это магия горнего права – и право вето.
Это сила, которая лепит оттуда мир.
Твой счастливый двойник не ленился и делал это.
Игрока, который поставил себя на кон,
наполняет время, свободное от условий.
И под веками ночи летит, накреняясь, «дракон»,
треугольным бермудом ветер попутный ловит.
Между волком и собакой
– Почему мы воюем, тама’и?
Л. Лукина, Е. Лукин. «Миссионеры»
...Наутилус, огромный ядерный левиафан –
с развороченным боком. И всё, что внутри – наружу.
Поиграл в солдатики некий террибль анфан –
и в глазах адмирала – тоскливый и горький ужас…
А подумать – житейское дело. Хотя масштаб
и сегодня ещё потрясает неискушённых.
Но пока у «больших людей» набекрень башка,
не скупись, плати за ленд-лизовскую тушёнку.
Это так, преамбула. Тысячелетний бред
создаёт сюжеты, и трудно от них очнуться.
Это почерк дьявола, это копыта след.
Возмущаться бестолку с нашей моралью куцей.
На моём столе распахнут веский альбом,
образец детальности, умный подарок друга.
До кишок пробирает, почище виски со льдом,
оружейный атлас периода Кали-Юга .
Там отмечено всё, что случалось с умом больным.
Там заточено всё, от «Полариса» до ассегая.
И поэт, превосходный мастер, дитя войны –
он-то знал, как цепляет за сердце сталь нагая.
Это вам не стамеска и не канадский топор.
Человек с оружием – это другой мужчина.
Эффективно проводит внутривидовой отбор
существо, пришедшее в жизнь для её зачина.
Уж такое племя, и нечего тут ловить.
Да и космос – тигром, а не коровой дойной.
От кого известно, что в свете святой любви
мимо власти Творца вселенной любая бойня?!
Ведь не даром смерть черепа катает клюкой,
и почти любой идеал фарширован ложью?
Несомненно, что всё лежит под Его рукой,
и во всякой малости явлено семя Божье.
Но когда малейшая воля Ему важна –
то и Враг силён, и любая мораль – в горошек.
Он судил и делал. Какого тогда рожна
нам делить природу на добрых и нехороших.
Но досаде твоей ничего не дано свершить,
как душе не постигнуть дилемму ада и рая.
…Иногда мудрец наполняет галькой кувшин,
чтобы в нём, неподъёмном, вода поднялась до края.
Вот и здесь, быть может…
И Бог разделил язык,
чтобы тьма мечом, словно лемехом, нас пахала,
потому что музыка сфер – из жутких музык,
и людей золотого века не терпит хаос.
Потому что яростью недр, камнями небес –
молодой и жадный, похуже атомной бомбы –
он сжигал и плющил, присваивал нас себе
и от века вершил всемирные гекатомбы.
А теперь, по пути разоряя своё жильё,
мы лишаем его перспективы импровизаций.
На войне как на войне. Кто же, кроме неё?..
Броненосный зверь – несравненный «цивилизатор».
Так неужто мы, миллионы вокруг убив,
отвергая слепо попытки других ответов,
сберегаем шанс для прихода Твоей любви
и куём кольчугу, чтоб ею прикрыть планету?..
Вот тогда, наконец, рука опустит стилет,
разожмёт сердца всемогущая вера в чудо.
«Не забуду тебя» – сказала один поэт.
Колыбель моя… «как прекрасна она оттуда!..»
* * *
Долина речки была измызгана человеком,
одной из его личин, тупых звероватых морд,
которой пятак ей-ей милей киселя и млека,
которая отродясь сама с пятаком, как чёрт.
Над речкой вилась тропа. Обкушенный столб фонарный
могильным торчал колом, осиной в эпоху вбит.
Из дёсен сырой земли для надписей лапидарных
к услугам юнцов росли корявые зубы плит.
Кострища, наплывы глин и ржавые виадуки,
нечаянных новостей скрипучий коловорот
ответили тем двоим угрюмой своей докукой,
мороча средь бела дня. А может, наоборот,
вопрос задавали им…
Дриады здесь не водились,
но граб или вяз вставал, древесный литой желвак,
и пара уток плыла одной из скромных идиллий,
и день преломлялся в них в магический рунный знак.
Предчувствиям поперёк река текла и дышала,
и флот водомерок ждал попутного ветерка,
а пластиковая дрянь нисколько им не мешала
скользить и блинчики печь на глади её зеркал.
Космические гонцы, стремительные иголки
пронизывали насквозь зелёный листвяный клей,
мигала речная рябь, смеялась на солнце чёлка,
а утром тут соловей точил золотой елей –
весна, говорил, весна! Сквозных тополей армада
светилась, и плотен был апрельского неба пыл.
Она цилиндрик цветной открыла, словно помаду –
и лёгкий рой пузырей в прогретом воздухе всплыл.
Летели от уст её большой Земли сателлиты,
снижались по-над водой, садились на мутный плёс,
и это было трудом прощения и молитвы,
поскольку любой из них дыханье живое нёс.
Она глядела вокруг внимательно и прилежно –
ко всякому здесь стволу приветливая лоза.
И солнце клонилось в дол, и робкой надежды нежность,
нагая, как липов цвет, скрывалась в её глазах.
А речка себе текла. Глубины её глухие
прозрачной водой поил родник, ручей-зауряд,
и каждый из малых сих питал и его стихию.
Ведь нет ничего нужней субтильного пузыря.
Даниилу Андрееву
…а всё же не рабом. Мужчиной, а не дамой.
В России довелось, хоть в Греции теплей.
Она – и Белый храм, и долговая яма,
и биллиардный стол подземных королей…
Как страшно понимать доподлинно, буквально
пророков и святых. Лиловый жуткий свет
внезапно прозревать над этой наковальней,
над отчею землёй, над лучшей из планет.
Который раз подряд чистилища покинув
и напрочь позабыв кошмарный мегалит,
играем тут гамбит на тряпках арлекинов –
шутов и поваров хозяина Земли.
Страна идей и вер. Страна трудов кромешных.
А всё-таки Бедлам и всё-таки Гулаг.
Молитвенной свечой, берёзовым полешком
сгореть бы нам для той, которая бела.
А всё же не одни. И кто-то разрубает
кровавые узлы страданий и тоски,
и Santa Rosa там, где Роза голубая
для будущей весны расправит лепестки.
Мы с той, где он рождён. В снегах своих и гарях,
измученная злом и дьявольскою мглой,
она до сей поры бессонным взглядом дарит
бесчисленных бойцов за гранью голубой.
Парафраз
Безветренный вечер налит по края
зелёного неба. И звёзды-соседи
сошлись в доверительной тихой беседе.
Поди, догадайся, которая чья.
Густеющей стаей в искряный садок
неспешно сплываются. Ветви раздвинув,
сквозь частые грозди незрелой калины
какая-то ищет себе половину,
от музыки сфер отрешась на чуток.
Из тёмного логова мокрых садов
искомый лицо подымает навстречу
зениту, где шарики света лепечут
на темени тьмущей вселенских ладов.
Ему не хватало к закату любви,
и этой звезде без него одиноко.
Он мог бы туда, но не выслужил срока.
И та обнимает, как Леннона – Йоко,
вьюнками лучей осторожно обвив.
Кастальский родник, оправданье стиха,
летучий кораблик, лазурный колибри,
безгрешное светлое пламя ex libri
имён и гаданий…
Чиста и тиха
июньская вечеря. Воздух свежей.
И пьётся, и дышится. Та, не другая –
трепещет, и мрак безмятежно свергает,
и каждое яблоко встречно сверкает
с деревьев познания истин и лжей.
Чего же им больше? Куда им спешить?
И хватит ли этим, печали вручённым,
огня, обречённого быть отлучённым
от суетной, глупой, бессмертной души?
Но свет прибывает, и длится черёд,
хоть он не старался… а, может, нарочно
с серебряной ложкой во рту и в сорочке
родился на краткие годы и ночи –
услышать кремонские песни её.
Гори, не сгорая... Он счастлив тобой,
звезда Вифлеема, светило ислама.
С тебя начинаются люди и храмы,
и ты родилась от кого-то звездой.
И медлит библейский архангел с трубой,
беззуба химера распада и срама,
не в силе надменная Белая Дама,
когда обрамляет стемневшая рама
доставший до сердца клинок голубой.
Сонет прощения
Как тяжело в глаза себе смотреть,
когда припоминаешь серый морок,
когда твой сторож непреклонно зорок
и кожей сердца лакомится плеть.
Когда запахнет прошлого подклеть
мышиным духом из щелей и норок,
когда тебе не двадцать и не сорок,
и память – потревоженный медведь –
шатается по мартовским сугробам,
а бывших лет занозы и хворобы
мозжат и ноют, так ещё свежи…
Как утро, как своё предвосхищенье,
об эту пору даришь мне прощенье –
и понимаю, что любим и жив.
* * *
Она сидит в кармане скалы, спиной ко взглядам,
шершавым перстнем, кораллом юрским обрамлена.
и дышит запахом вечной хвои, целебным ядом,
где небо с морем – одна бездонная глубина.
Она несома морским отливом, волной утёса
навстречу полудню и над хлопьями облаков,
и тонким дымом курится гавань, и пар белёсый
лежит на выпуклом горизонте, как молоко.
И ветер, прядая к морю коршуном, пряди треплет,
касаясь перьями загорелых летящих плеч,
и парус тела в пространство выгнут, и лета лепет
целует губы и подменяет прямую речь.
Вдоль бухты синей, где белой солью рассыпан город,
своя в ладонях ручьёв и сосен, лощин и скал,
сквозит эфиром, не зная строчек, что станут скоро,
скользит над миром, который радость её взыскал.
