Лица из прошлого
АЛЕКСЕЙ МАЛЬКОВ
РОДНИК ПАМЯТИ
Лирический очерк
Когда ветви яблонь с наливными огненно-спелыми плодами начинают отвешивать в мелодии ночи низкий поклон благотворной земле, – с лёгким шелестом, то тут то там пружиня веткой, пропорхнув листву, падают яблоки на траву и фруктовым салютом разливают окрест терпкий, пьянящий, медово-пряный аромат – наступил Яблочный Спас.
Каждый год в этот день, едва первые медно-розовые лучи восходящего солнца пробегутся по верхушкам деревьев и позолотят спящие стёкла окон городских кварталов, презрев суету будней, спешу на пригородную электричку. Чтобы за сотню вёрст от города, на сельском погосте далёкого полустанка, положить наливные яблоки на родные сердцу холмики.
Затерявшись среди вокзальной суеты пассажиров, не без труда протиснулся к родной электричке. Традиционно вошёл в первый вагон, взглядом отыскал свободное место. На верхнюю полку осторожно уложил свою нехитрую поклажу с гостинцами, сел на сиденье около окна и прильнул лицом к стеклу, чтобы иметь возможность наслаждаться с детства знакомым пейзажем, отмечать изменения, которые произошли в родной стороне за время моего отсутствия.
Испытывая необъяснимое волнение в ожидании отправления электропоезда, расстегнул верхние пуговички рубашки, на которой по голубому полю клетки разных размеров были старательно перевиты полевыми цветами. Широкой ладонью руки сделал по груди несколько круговых движений, будто привокзальный запах с бесконечной людской суетой теснил от рождения крестьянскую грудь, некогда наполненную ароматом лесов и полей.
Осипший свисток электрички обозначил сигнал к отправлению. Поезд, пахнувший пылью, резко дёрнулся и помчался навстречу дали.
Под монотонные рельсо-костыльные брянцы вагонных колёс память услужливо принялась восстанавливать слежавшийся ком воспоминаний. Листать вспять календарь жизни…
Тщательно, до боли в глазах, вглядываюсь в льющийся за окном знакомый с детства пейзаж. В лесополосе вслед поезду в холщовых сарафанах завели хоровод белоствольные берёзки и трепетные осинки под холодную мелодию ветра, помахивая железному коню вслед зелёными нитями ветвей.
Под мелодию русского поля щедро разливаются опрокинутые в рядки золотистые волны налитых колосьев пшеницы.
По изумрудному нерукотворному ковру, сотканному из трав и ракитника, на фоне тенистых крылатых дубрав и мускулистого бронзового соснового бора шаловливо играет на солнце озорными бликами и извивается голубой ниточкой жилка Суры с золотистыми речными берегами.
Любуясь неповторимым пейзажем, кружит взор знакомый простор полей, немудряще оживляющий в душе необъяснимое чувство близости к природе родных мест. К сердцу подступает успокоение, духовное родство с жизненной силой солнца и земли. Душа полнится весенним раздольем садов и задумчивой тишиной опавшей
МАЛЬКОВ Алексей Степанович – член Союза журналистов России, лауреат Всероссийского конкурса на лучшее журналистское произведение. Живет в с. Алферьевка Пензенской области.
© Мальков А. С., 2012
по осени соловьиной рощи, и я не замечаю, как фартовый конь, прикусив удила вокзалов, раздувая из ноздрей пену, несёт меня по петляющим стальным нитям магистрали к станции детства. Металлический голос динамика доносит: «Разъезд Семьдесят первый километр».
Спешно забрав поклажу, схожу на нехитрый перрон, сложенный из пары десятков старых шпал мутного цвета, пахнущих мазутом и далью. Из соседних вагонов вышли несколько женщин с пустыми корзиночками и внучатами и оживлённо принялись обсуждать небывалый в этом году урожай яблок и вишен; вероятно, приехали дачники, которые летом заполняют пустующие деревенские избы с благоухающими садами вокруг.
С перрона схожу на придремавшую, затянувшуюся зигзагом зелёной молнии дорогу. Догорающий узор, выписанный из петлей и зигзагов от затейливо рыскающих из стороны в сторону усталых скрипучих колес старой телеги, гулким фальцетом доносит мелодию, наполненную лошадиной грустью. Край солнца выглянул над опушкой леса. И сразу лучи, разметав брызги алмазов по бурым стеблям пожухлой травы, по молодой поросли лиственных деревьев и серым мшистым камням, оживили природу.
Чудится самая яркая и целомудренная, навсегда в душе запечатлённая непритязательная картина детства: вот-вот лошадку молния осветит и на тележке мой ребячий профиль.
Дорога незримой силой тянет через лоскуток душистого пшеничного поля к селу. И вот! В голубом запахе пыли вздохнула ромашками околица.
Травы высокие и густые, воздух чернохлебный, словно настоянный на меду. Трель, гомон, щебет непуганых птиц. Осины, берёзы, дубы вносят в картину девственной природы свой сочный колоритный штрих. Здесь прижились и пополняют потомство чёрные вороны, ныне исчезающие.
Обворожительно завитые и сказочно переплетённые ветви разлапистых вековых дубов и раскидистых резных клёнов будто разговаривают между собой. Они плотно укрывают село ветвями, словно оберегая, шумят и плещутся на ветру, придавая притягательную жизненную силу, таинственную и загадочную неповторимость. Седые тайны хранят они.
Сквозь частокол древних дубов в ситцевой оправе садов распахивается неповторимая панорама колыбели детства, навсегда заветного места, куда часто устремляются думы и чувства.
Липяги . Только любящим сердцем можно почувствовать, сколько в этом слове трогательного и нежного, мужественного и гордого, ежеминутного и вечного. Когда услышу о жизни села что-нибудь хорошее, я ликую, как будто хвалят меня. И напротив, если слышу плохое, то очень переживаю, как будто в этом худшем виноват я. Здесь зародилась моя нравственная неуспокоенность.
Чувство Родины…. Каждый человек рано или поздно вдруг остро переживает его по-своему. Говорить об этом трудно, нужны особенные, а может быть, очень простые слова, чтобы вскрыть этот глубинный пласт человеческого бытия.
Липяги. Устало потупились в землю доживающие свой век избы, по-старушечьи подвязанные косынками серых крыш, с подслеповатыми оконцами, потемневшими от лет наличниками, истлевшей изгородью. Состарилось село, будто человек. У каждого строения здесь – своя судьба, своё особенное тепло, собственный взгляд на мироздание… И старость у каждого тоже своя. Чужой век не повторишь. Кажется, что смотрят они с немым укором, необъяснимой тоской и болью одиночества.
Потемневшие, сгорбившиеся без заботливой хозяйской руки, они, возможно, ещё помнят день своего рождения, запах чистоты свежего дерева и той тёплой человеческой суеты, которая и зовётся у людей жизнью. Они служили своим хозяевам как могли, долго и преданно, и, может быть, не ожидали, что впереди их ждёт унылое сиротство.
В верхней части села, в зарослях липняка, брызжет из земли говорливый озорник-ручей. Черноволосая кормилица-земля опоясала его пёстрым серпантином огородных грядок. Переливаясь цветами радуги, жмутся они к живительной жилке воды.
Легенда гласит, что именно этот гремучий поток, словно добрый гений места, раздвинул края расселины земли и протянулись по ним сверху вниз две улицы бревенчатых изб.
На возвышенности от ручейка-озорника в 1700 г. затеялось русское село Пятницкое – Липяги тож. Улицы села, что улеглись от верховья вниз на три километра, разделяет широкий неглубокий овраг, густо заросший высоким бурьяном. В низине посреди оврага, как памятник многоукладной экономике, с упрёком смотрится печальный образ лихолетья – остов не поддавшейся разрушению старой мельницы, принадлежавшей крестьянину Сергею Киселёву. Многие годы он напоминает о трагических страницах истории старинного русского некогда многолюдного села, утомлённо храня надежду на его возрождение.
От истока хорошо просматривается каскад из трёх прудов. Самое большое зеркало у Барского пруда, что собрался в центре села. Левый берег хороводит прибрежными цветущими садами, купая в бирюзовой глади фату вишен и яблонь. Противоположный берег заполнили ивы. Они так низко наклонились над водой, что, кажется, там нет берега и деревья стоят в воде, вглядываясь в изумрудную гладь пруда, в которой, как в бездонной пропасти, с удивительной точностью, без единого искажения, отражаются облака и небо.
На берегу пруда – полуразрушенная, израненная бесовской властью каменная церковь, которая была построена и освящена в 1772 г. тщанием помещика секунд-майора Михаила Ильича Мартынова в честь святой мученицы Параскевы с приделами во имя святителя и чудотворца Николая и святителя Димитрия Ростовского.
Построена церковь из красного кирпича бархатистой фактуры, который изготовлялся здесь же в Липягах: в заболоченной местности нашли залежи первоклассной глины, сами лепили кирпичи, в самодельных печах и обжигали. Каждый житель села по пять дней должен был отработать на строительстве церкви. Откуда пришел в Липяги мастер, под руководством которого создавали это чудо, и как его звали – сейчас уже никто не вспомнит. Но церковь получилась на загляденье.
Рядом с церковью в 1858 г. тщанием подполковника Алексея Григорьевича Теплова была построена и освящена 12 июля (19 июня*) того же года кладбищенская каменная церковь Рождества Пресвятой Богородицы без колокольни.
В 1909 г. трапезная сделана тёплой. В 1910 г. прихожане пожертвовали 1050 рублей на ремонт причтовых домов, за что священнику Василию Феодосиевскому была объявлена признательность епархиального начальства.
В 1910 г. за пожертвования в храм билета Пензенского городского общественного банка в 600 рублей крестьянину Сергею Киселёву, владельцу мельницы, было преподано благословение Священного Синода в грамоте.
Памятник архитектуры XVIII в. зазывал на службу прихожан не только красотой и величием, но и на редкость благозвучным, умиротворяющим, далеко разливающимся малиновым колокольным перезвоном.
Колокольный звон – это священный атрибут православной веры, такой же важный, как храмовое пение, он не только указывал время Богослужения, но и служил выражением радости, грусти.
Услышав колокольный звон, каждый православный христианин должен остановиться и осенить себя крестным знамением.
В поздний период своей истории – с XVIII до начала ХХ в. – колокола, отлитые на русских заводах, своим весом, отделкой и звучанием славились не только в России, но и во всем православном мире. Русская земля была наполнена храмами, с колоколен которых доносились дивные звоны. Колокола были главным украшением земли русской.
С колокольной площадки, через широкие проёмы в стенах, на все четыре стороны, замирая в летней зелёной либо заснеженной дали, свободно улетал пасхальный тризвонный благовест. Редкие удары большого колокола звучали, словно поступь судьбы, во время церковных служб, свадеб и похорон.
На протяжении веков церковь позволяла жителям села прикоснуться к вечному, вспомнить прошлое, подумать о будущем, объединяла, крепила неведомою силой!
Всё в ней умиротворяло: волнующее душу песнопение и каноны с прекрасными поэтическими образами, безграничной глубиной богословского умозрения и силой чувства, светлые лики святых и трепетный огонь свечей.
Когда настало бесовское время, власть решила покончить с религиозным дурманом, церковь закрыть и переоборудовать под склад.
Прослышав о кощунстве, со всех улиц к святилищу бежали верующие. Вскоре храм был окружён плотным кольцом. Прихожане стали убеждать погромщиков: не ходите, мол, на безбожное дело, Господь накажет. Но их не слышали. Ярые активисты, потеснив толпу, взбирались наверх и безжалостно сбрасывали на землю кресты, благозвучные колокола, оскверняли золочёные купола. Особо ретивые молодцы по недомыслию ворвались внутрь и, обагряя совесть, принялись святотатствовать: громить, рушить рельефный иконостас. На полу валялись иконы, канделябры, паникадило и прочая утварь. Из церковных книг по невежеству антихристы вырывали страницы, свёртывали «козьи ножки» и закуривали. Старушки плакали, причитали, пытались удержать погромщиков. Окаянные дни сокрушали благолепие святыни.
Тут же среди сумасбродной толпы, сгорбившись от скорби, стояла болезненная, престарелая плакальщица Посконь. Она взглядывала на небо: не раскроется ли оно, не грянет ли гром, не поразит ли безбожников? Вдруг неведомая сила потянула её внутрь храма, где она увидела валяющиеся на полу лики святых. Сама не помнит, как осилила поднять, прижать крепко к груди огромную икону Христа Спасителя, пронести её через плотную толпу, погрузить в неведомо откуда взявшуюся повозку и отвезти домой.
Многие годы, а прожила Посконь 100 лет и 5 месяцев, молилась на икону, бережно хранила, лелеяла. На селе говорили, что долголетие было даровано Спасителем за благодеяние.
А скудоумный антихрист Замруд Курвяков, что сбивал кресты на церкви, вскоре стал чахнуть и умер от неустановленной болезни. Оставил он после себя лишь проклятие на устах верующих. Предали святотатца земле без богослужения, без отходной и сорокоуста. Верно, по грехам были его муки.
Строили храм основательно, фундамент прочный. В середине XX в. могучие тракторы, управляемые руками антихристов, понапрасну силились растерзать святыню. Техника оказалась бессильной перед святостью древних стен. Удалось лишь с большим трудом порушить колокольню.
Безжалостная власть разорила дом Божий, а глупые, жадные люди, как кроты, перерыли землю вокруг храма в поисках сокровищ, не подозревая, что самое главное сокровище упустили они: душу свою.
Едва всколыхнёт на горизонте заря, церковь начинает омывать в волшебном зеркале пруда серые от времени купола, покрытые чёрной окалиной времени. И словно Китеж-град, снова золотятся они на рассветной водной глади.
До сих пор храм своей величественностью радует жителей и гостей села. Все улицы берут здесь своё начало, и на какой бы улице ты ни оказался, с какой бы стороны ни подошёл к селу, отовсюду видны седые купола, сверкающие над водной гладью. На обрубке, что служил крышей, теперь выросла из занесённого туда семени кривая берёзка, кустятся сорные травы; кирпичные стены снаружи крошатся, но по-прежнему крепкие, не прошибить их из пушки. Вот только обидно за то, что не смогли мы сохранить такую красоту.
Каждый раз, ступая на родную землю, ноги несут меня не в село и не к сельскому погосту, который неплохо просматривается малахитовым квадратиком внизу за околицей, а попервоначалу напрямик через заброшенное за селом поле, густо заросшее бурьяном и чертополохом, к небольшому, забытому всеми роднику.
В очередной раз преодолев нелегкий путь, остановился посреди поля. Полыхающие красно-фиолетовые полевые цветы с белым островком ромашек и прибоем синих колокольчиков раскачивались от лёгких порывов тёплого ветра в высокой траве то вправо то влево. Знакомая полянка обласкана падающими косыми пластами света, просвечена до самой маленькой травинки. Капли росы, собравшиеся в треугольных листочках, блестели на солнце, щедро накрывая лужок россыпями алмазов. Травы высокие, густые. Воздух словно настоянный на меду. Терпкий пьянящий аромат. Самое сердце России.
Над родимыми просторами звенели беззаботные трели, гомон, щебет непуганых птиц, что взметнулись под самое солнце. Мило и сладостно ощущать их бирюзовую песнь. Небо поражало своей поглощающей пронзительной синевой, белоснежные облака, словно кораблики, рассекали лазурную гладь необъятного моря.
Посреди поля из земли среди некошеной травы едва выглядывал прикрытый мхом, века не знавший здесь покоя, небольшой дубовый срубик родника. В благоговейном молчании я припал к нему, наклонил голову, обнял старые замшелые ветхие брёвнышки и, утоляя жажду, неторопливо принялся вбирать в себя желанные хрустальные капли исцеляющей воды, которые, как кровь в жилах предков, с трудом пульсировали через пласт тины.
Этот уголок природы всё больше пробуждал душевное желание пребывать на малой родине. Среди умиротворённой природы около сиротливого забытого родника незримо отходила будничная сумятица, душа очищалась, наполнялась живительной влагой. Каждый раз, бывая здесь, я всё более явственно ощущал, как этот ключ не только исцеляет душу, но и притягивает. Он словно хочет поведать только мне хранимую на протяжении века свою тайну. Быть может, поэтому мне зачастую представлялось, что родник истомился в ожидании моего приезда.
Помню, в детстве отец, укрыв слежки конной повозки душистой травой, нередко возил детей к роднику. Мы с радостью играли на полянке, собирали луговую землянику, а он бережно ухаживал за родником, правил срубик, очищал ключ от тины, углублял источник, укладывал вокруг родника камушки и мостил канавку для стока воды.
Будто в благодарность за облегчение жизни, с новой силой журчал по камушкам весёлый ручеёк. Он наполнял до краёв большую, глубокую лужу, озорно перепрыгивал через край и, разливаясь, пробивал путь в речку.
По завершении работы отец вешал на сруб баночку, чтобы путники могли утолить жажду, затем садился на полянке, опускал голову на колени и ладонями рук плотно закрывал лицо. Только с возрастом я осознал, что он плакал и прятал от детей слёзы. А в это время колодец кипел, проворно наполнялся студёной водой.
До последних дней жизни он ходил к роднику, ухаживал за ним, по лету украшал незабудками. Домой возвращался довольный. Редко и с какой-то особой осторожностью он рассказывал о своём прошлом, да я вряд ли бы смог тогда что-либо понять. Детское сознание не позволяло осмыслить услышанное…
С возрастом всё чаще стал ставить перед собою вопросы: отчего отец у родника всякий раз так горько плакал и прятал от детей слёзы? Почему с такой нежностью и любовью ухаживал за ним? Зачем и какая сила притягивает меня к забытому всеми роднику? Страстное желание узнать, какая тайна кроется за этими вопросами, тяготило много лет.
Однажды совершенно случайно я узнал жуткую тайну стародавнего родника. Читаю областную газету «Мир людей. Новая газета», рубрику «Чёрная книга», где публиковались материалы Пензенской комиссии по лишению избирательных прав (раскулачивание), и не поверил своим глазам:
МАЛЬКОВ АНДРЕЙ СТЕПАНОВИЧ, 40 лет, с. Липяги, Лунинского района. Имел 9 десятин земли. В колхозе с марта 1931 года, вычищен как кулак и лишён избирательных прав в октябре того же года. Арест 16 октября. Семья 6 человек, трудоспособных 3.
Площадь в 9 десятин до начала коллективизации принадлежала моему деду. Это он обустроил родовой источник. За скупыми строками просматривалась трагедия семьи деда. Это потрясло.
Я понял, что обязан восстановить истину и найти ответ на вопрос: в чём была вина деда? Обратился к старожилам села. Рассказывая об этом времени, возможно, они допускали неточности из-за давности событий. Кто-то из них тогда был ещё ребёнком или молодым человеком. А у кого-то срабатывал синдром страха из-за боязни повторить судьбу раскулаченной семьи.
По прошествии многих десятков лет старики по-прежнему боялись быть откровенными в своих воспоминаниях. Атмосфера извечного страха, жизни под прессом не могла не сказаться на психологии крестьян. Да и не так уж было просто «разговорить» старых людей.
Не всегда они соглашались вот так, с налёту, рассказывать. Их сначала «разговоришь» с чашкой чая, а иногда и под небольшую рюмочку. Сведения, которые поведали крестьяне, старики и старушки, взбудораживали моё сознание. Про себя решил найти их рассказам документальное подтверждение.
С рекомендательным письмом от общества «Мемориал» обратился в Государственный архив Пензенской области, где впервые увидел некогда секретные «расстрельные» и прочие «дела» под зорким присмотром работника архива, стоящего рядом.
При этом осознавал, что прикоснулся к одной из самых трагических страниц в истории России XX в. – массовому раскулачиваниюе. 1931 г. перечеркнул судьбы истинных хозяев земли.
Каждое из «дел» в шесть или десять скудных страниц ассоциировалось с тем, что я держу в руках прах предков. Всё, что осталось от деда, – мелькнувший на последней странице прощальный росчерк невысказанного пера: «К сему, – Мальков» под обвинительным заключением, строго прихлопнутым руками архивного работника.
Чтобы ознакомиться с затребованной страницей, работник архива брал телефонную трубку и увязывал неизвестно с кем вопрос: разрешить или нет? Из дозволенных страниц я узнал, что семья была социально опасной по классовому признаку и выслана на спецпоселение.
Чудовищный монстр под названием НКВД-ОГПУ пока ещё жив. Он лишь на время спрятал своё жало на волне политической активности. По крайней мере, у меня сложилось именно такое впечатление.
В истории России XX в., в судьбах всех её народов особое место занимает коллективизация крестьянских хозяйств – трагический переворот в жизни основной массы населения, коренным образом изменивший его социальное положение, условия труда и быта. В историческую драму сплошной коллективизации уходят своими корнями проблемы и трудности современного сельского хозяйства.
Липяги. Накануне коллективизации в 1930 г. население села составляло 1444 человека. Сегодня это малолюдная деревенька, где доживают свой век чуть больше полусотни жителей.
Ветер перемен советского периода опустошил многочисленное село, оставил на память потомкам десяток-другой полупустых домов. Остов старинной мельницы, вековые деревья и сейчас стоят, как обелиски, как напоминание, что здесь веками жили и трудились наши деды и прадеды… Горько осознавать это.
Люди оставили землю предков. Уезжали не «за туманом и запахом тайги». Заросли окрест бурьяном бывшие колхозно-совхозные земли. Беспризорная благодатная почва в изнеможении ждёт семян от истинных хозяев, чтобы дать жизнь благородным всходам.
Минувший век показал тревожные «окаянные» дни: когда политические жернова коллективизации жестоко переломали и вытравили крестьянство, его традиции, нарушили вековой уклад деревенской жизни.
Печально, что только в дни поминовения родителей на Пасху и на Троицу сельские улицы оживают, оглашаются рёвом машин и людским гомоном. К погосту собираются бывшие жители села со всех городов и весей – не только чтобы помянуть усопших, но и просто повидаться друг с другом, вспомнить былое.
Погрузившись в воспоминания и размышления, не заметил, как ноги вынесли меня к сельскому погосту. Освещённые солнцем и казавшиеся празднично зелёными берёзки на фоне коряво-серой истлевшей изгороди с иконкой Николая Угодника над главными воротами
Тропинка, вытянувшаяся неровной линией к погосту, среди зарослей высокого разнотравья – позволяла видеть с одной стороны встающие убогие крыши изб на фоне горизонта, с другой высокое небо с редкими, сверкающими облаками. Всё вокруг казалось таким знакомым и родным и в чём-то другим, переменившимся.
Перемены, конечно, были, но не они сейчас будоражили чувства; просто, как всегда в этот день, душу пленило особое настроение, поднималась из глубины души какая-то неведомая тоска, неосознанное желание понять главное в жизни.
Народ прибывал. К погосту съехалось уже несколько разнообразных легковушек от «горбатого» «Запорожца», до мощных импортных джипов с номерами из других регионов. Но не их комфорт, напичканный заморскими компьютерами, автоматическими навигаторами очаровал меня. Я замер от того, что как наяву увидел себя мальчишкой из детства. И в этот момент меня так сковало, что я не мог пошелохнуться. Да, признаться, мне и самому не хотелось, чтобы это давно не испытываемое чувство далёкого детства оставило меня.
Утихают страсти, облагораживается душа, когда сквозь кисею времени память воскрешает близких сердцу людей. Низко раскланялся дорогим холмикам: «Царство вам Небесное!».
Молча прошёл в уголок погоста, где на небольшом клочке земли, обнесённом железной оградой, покоились мои родители. Окинул взглядом ограду, железную вязь, выкрашенную в тёмный, спокойный тон. Ветер ласково шелестел ветками берёз, что росли рядом с оградками. Как никогда остро увидел перемещающуюся солнечную листву, оттеняемую синей бесконечностью неба. Воздух шевелил эти первородно-свежие, будто масляные листья. Всё ещё не обретшие летней грубости и пепельно-бледной изнанки, они лоснились и на глазах напрягались клейким соком.
Так много их было вокруг могил и крестов; отворив дверцу, стараясь ступать помягче, вошёл в ограду. На могиле земля в одном из углов, в головах, слегка просела, я взял лопату, тут же подправил могилу. Карточка матери на фарфоре сильно поблёкла, но черты лица хорошо различались. Рукавом пиджака я тщательно протёр гладкую поверхность фотографии и долго, с какой-то полнившейся в душе тишиной всматривался в знакомое лицо, узнавая и не узнавая его. Положил под портреты родителей букет полевых незабудок и красные наливные яблоки.
Когда возвращался по родной улице, казалось, что меня жутко пронизывают насквозь своими перламутровыми от дождя и солнца взорами беспросветные безжизненные глазницы опустевших изб. И каждый раз в беспрестанном моём расставании с малой родиной я чувствую беспокойство запрятанных слёз.
Словно морщинистыми лбами стариков и старух село напрягает память и вспоминает не только безвинно канувших в лета жителей, но и тех, кто вынужденно оставил малую родину. Оно испытывает угрызения совести, но больше терзается от того, что не знает своей вины, и подозревает, что вины этой-то вовсе нет, тем не менее, чувствует себя виноватым, как здоровый человек перед калекой.
В былые времена прилёт скворцов сопровождался полнокровным обрядом. Мы совсем малышами залезали на крыши сараев, дворов и с силуэтами испечённых птичек пели зазывные песенки для жаворонков – вестников весны, благословляя хороший урожай, вселяли в себя уверенность и предчувствие тепла с красотой весеннего цветения.
А теперь скворцы, словно обидевшись на людей, всё реже и реже селятся в старых скворечнях, предпочитая искать гнёзда в рощах и перелесках. Совсем не видно суеты ребятишек с новыми скворечниками, чтобы приладить их ближе к дому.
Весной, морозным ранним утром, только грачи копошатся в прошлогодних гнёздах на старых корявых берёзах, разлаписто вскинувших свои артритные щупальца в небо, словно пытаясь взгромоздиться на облака. Они не спеша оглядывают порушенные тяжестью зимнего снега жилища, словно оценивая, во что им обойдётся ремонт родительских гнёзд: «А может, поступить с ними по-людски? Бросить, и вся недолга». Но инстинкт жёстко держит их у гнёзд. Где-то ветку выдернут, где-то поправят сучок. Не сразу весна развернёт свои скатанные знамёна во всю ширь горизонта, но гнёзда должны быть готовы к исполнению своих предназначений.
Уже нет среди людей того весеннего ажиотажа в ожидании полевых работ – всё продано, пропито и разворовано. Утешить душеньку нечем – она загублена. Россия раскорячена наподобие пьяной бабы, её уже ничем не поднять, раскорячена самими же россиянами.
Но как всё это объяснить невинным птицам? Они же по-прежнему считают Россию своей прекрасной Родиной и не собираются ни торговать ей, ни покидать её. Для них она – единственное место, где можно вскормить птенцов и порадоваться смыслу непритязательной птичьей жизни. Для них она – всё
С чего начинается Родина? Для меня ответ на этот вопрос рождается в те минуты, когда склоняюсь над родником, перед которым коленопреклонённо стояли прадед, дед, отец. Волнуется, учащённо стучит сердце, становятся чище помыслы.
Моё родовое древо не одно столетие врастало корнями в благодатную липяговскую землю. Врастало, чтобы стать моей памятью, гордостью и любовью.
Благодарно склоняю голову перед Судьбой, которая позволила стать продолжением рода – тоненькой веточкой Липягов, самого красивого и самого дорогого уголка на свете. На этой священной земле – моё сердце, мой долг, моя совесть…. И моя боль.
Дошёл до церкви. Перекрестился. Рядом грустит о былом родительский дом.
Смотрю – двор изменился. Притих. Съежился. Живой организм стал восковой декорацией. Застывшая, растерянная улыбка двора пугала…
Здесь ветер не играл золотой соломой, куры не разгребали прошлогоднюю траву и тёплый изогнутый воздух вокруг них не дрожал. Почерневшей от времени фасад представлялся живым: точно старое лицо, глядит он печальными впадинами глаз. А так хотелось, чтобы из трубы сочился дымок с запахом домашнего уюта, тепла, чтобы светился призывный свет из небольшого оконца. Здесь я родился, крестился. Здесь прошло детство. Здесь мама благословляла, встречала, всё прощала и провожала, осеняя вслед меня крестным знамением. Отсюда я проводил её в последний путь. Сердце пульсирует.
Дом милой родины моей,
Прощай! Прости мои измены.
Здесь перед святостью твоей
Я припадаю на колени.
Навстречу, будто жалеючи меня, заливаясь лаем и виляя хвостом, подбежал старый мохнатый соседский пёс. Несомненно, он вспомнил меня.
Храня в душе ласку и внимание четвероногого сельчанина, я снова брёл к станции моего детства.
