В июне 1962 года произошло событие, слух о котором обошел страну и затем, благодаря зарубежным радиостанциям, весь мир: на улицах донского города Новочеркасска была расстреляна демонстрация рабочих. Но официальных сообщений в СССР так и не последовало.
С тех пор прошло 50 лет – половина столетия. Многих участников и очевидцев событий уже нет, но тем ценнее оставленные ими свидетельства, подборка которых воспроизводится на страницах «Ковчега».
СТАНИСЛАВ ПОДОЛЬСКИЙ
Я был очевидцем трагедии
Второго июня я проснулся часов в семь и, выглянув в окно пятого этажа общежития, увидел на спуске к Хотунку (район Новочеркасска с товарной станцией) цепь солдат. Снизу, от моста через речку Тузлов, поднималась густая толпа, даже колонна людей. Солдаты вынуждены были расступиться, так как люди шли буквально на таран, взявшись за руки...
Тогда, в 1962 году, я был студентом Новочеркасского политехнического института, обитал в общежитии, учился средне, кое-как существовал – перебивался с хлеба на квас. В мае мне исполнилось двадцать два года.
Согласно народной историографии, это было время «закручивания гаек». Подопустевшие было лагеря вновь наполнялись заключенными. Период относительной гласности миновал. Завершилась очередная перестройка органов управления. В небе давно уже пикал первый советский спутник, гремело повсюду имя первого космонавта Юрия Гагарина. На высшем уровне, следовательно, всё было в порядке. Внизу же... Поля залила кукуруза. Отношения с Китаем накалились. В центре и на местах боролись с абстракционизмом, другими словами, с работниками культуры: поэтов, художников, музыкантов – всех поучал, журил и наставлял политик, где при помощи кулака, где – бульдозера, где – подачками, как водится. Коммунизм был «не за горами».
Назревало и разразилось повышение цен на мясо-молочные продукты. Студентов это не слишком волновало: в магазинах Новочеркасска все равно никаких таких продуктов давно уже не было. Выручали молодость и родительские дотации, которые традиционно шли в общий котел.
Другое дело – трудящиеся городских предприятий, в том числе рабочие. В городе, особенно в заречной его части, много заводов: крупнейший электровозостроительный – НЭВЗ, электродный, химический, машиностроительный – многотысячные рабочие коллективы, чьими руками создается всё в стране, как любили повторять в прессе. Однако эти созидатели оказались самым бесправным и пренебрегае-мым слоем населения. Жилье строилось черепашьими темпами, даже то, которому люди присвоили меткое название «хрущобы». Снабжение из рук вон плохое. В городе забыли, что такое белый хлеб, фигурировал так называемый обойно-обдирный. Мяса, колбасных изделий почти не видели. За молоком стояли длиннющие очереди.
Весна 1962-го выдалась необычайно жаркой, тревожной. Надвигалось огненное лето. Тревога, ожидание каких-то значительных событий были буквально разлиты в воздухе. Я стал вести дневник, смутно чувствуя значительность времени...
Существует мнение, что старый, сталинский еще аппарат руководства намеренно усиливал неразбериху и трудности, стремясь дискредитировать политику Н. С. Хрущева. Прослеживая ход событий в Новочеркасске того периода, можно получить явственное тому подтверждение, если только не принять догадку, что административно-авторитарная система стихийно создавала аварийные, даже катастрофические ситуации.
Действительно, незадолго до известных теперь событий в условиях острейших продовольственных трудностей и запущенности социально-бытовых вопросов на гигантском НЭВЗе прежнего, всеми уважаемого директора переводят куда-то «наверх». Появляется новый директор, чужой для коллектива человек, не владеющий всеми нитями заводского организма, но заинтересованный в немедленных «показателях», «знаменующих» его приход. Отсюда, может быть, необоснованное технически решение срезать расценки дважды, более чем на тридцать процентов. Профсоюзная и партийная организации не стали, как известно теперь, на сторону рабочих.
Итак, более всего волновался сталелитейный цех НЭВЗа. Условия работы здесь были поистине адские: жара, загазованность, совершенно неудовлетворительная вентиляция. Человек в литейке должен хотя бы полноценно питаться. Возник стихийный митинг. Рабочие недоумевали: что делать, как жить дальше? Среди них появился директор завода Курочкин. Одна женщина, стерженщица, спросила директора, как ей быть: у нее двое детей, мужа нет, расценки срезали, да и на этот заработок мяса не купишь. Директор грубо при всех ответил ей, что-де, если нет мяса, покупай пирожки с ливером. Возмущенный рабочий, по словам очевидца, ударил хама-директора, и тот поспешил скрыться в заводоуправлении. Когда рабочие попытались войти туда, чтобы поговорить с администрацией, двери оказались заперты. Администрация покидала здание с другой стороны, через окна. Так разгорелась стихийная забастовка.
Как видим, в том-то и беда, что не оказалось руководителей, которые захотели бы говорить с рабочими, решать их больные проблемы. Зато вскоре же на заводе появились грузовики с милицией, которые были чуть ли не на руках вынесены рабочими обратно за ворота. Появились и армейские подразделения. Однако рабочие, особенно женщины, сообщили солдатам, в чем дело. К тому же командир прибывшего подразделения оказался разумным человеком и увез солдат с территории завода, обмолвившись, что здесь армии делать нечего. Точно так же, впрочем, поступил и генерал Шапошников, предотвратив страшное кровопролитие.
Забастовщики решили идти в горком партии, чтобы предъявить свои требования и, может быть, найти защиту от самоуправства администрации. Двенадцать километров до города шли долго: на пути возникали то бронетранспортеры, то цепи солдат. Но обида и возмущение не позволяли отступать.
Одновременно группы рабочих направились на другие заводы и в студенческие общежития за поддержкой. Однако в общежития их не пустили вовремя мобилизованные группы бригадмильцев. В течение дня 2 июня студентов постарались не выпускать из общежитий, время от времени проверяли присутствие в комнатах жильцов...
Увидев движущуюся колонну людей, я сразу же вспомнил недавний рассказ очевидцев о забастовке, о том, что бастующие остановили несколько пассажирских поездов с целью сообщить стране о событиях: все ведь прекрасно знали обычай «гробового молчания» наших средств массовой информации, прозванных в те времена в народе «средствами массовой дезинформации». Захотелось поговорить с рабочими, выяснить правду: что их заставило пойти на столь необычную у нас в стране меру – забастовку. Ведь у нас не признавалась законность этого единственно эффективного средства борьбы с «глуховатым» к нуждам людей управленческим аппаратом. В то же время в печати чуть ли не ежедневно звучало одобрение в адрес зарубежных забастовщиков. А ведь там тоже страдали и «смежники», и просто население. Однако всем ясна неизбежность положения, когда рабочие отказываются отдавать единственное свое достояние – рабочую силу, опыт, квалификацию – за бесценок, напоминая тем самым администрации, где находится источник жизни и кто подлинный хозяин в стране, а кто слуга, хоть и заевшийся.
Добрались мы с товарищем на площадь перед горкомом часам к десяти. К тому времени многие из пришедших сюда с колонной уже разошлись. Дело в том, что работники горкома партии не стали разговаривать с людьми, попросту сбежали. Выступил с балкона горкома только помощник прокурора города, как он представился. Заявил, что действия рабочих незаконны, и призвал их разойтись. Был он при этом явно испуган, тут же ушел. Никто его не задерживал.
В толпе у горкома появилось много просто любопытствующих, женщин, подростков. Тем временем с балкона выступали люди, высказывали свое мнение о событиях. Выделились, как и следовало ожидать, «активисты», призывавшие рабочих как-то оформить свои требования, передать их куда-то «наверх».
Исхудалая женщина в рабочем комбинезоне зачитала бумагу, найденную на столе исчезнувшего горкомовца, из которой следовало, что «трудящиеся Новочеркасска приветствуют повышение цен на мясо-молочные продукты и обязуются трудовыми успехами...» Сообщение вызвало дружный смех. Я видел вокруг себя живые, возбужденные лица, какие не увидишь на «организованной» демонстрации. Были возмущение, ирония, запальчивость, насмешка – не было рабского равнодушия или страха. Какие-то юные женщины в замасленных спецовках подбадривали мужчин, призывали держаться, добиваться справедливости. Не было здесь ни зверства, ни хулиганства. А ведь потом на собрании актива города, на митинге в политехническом институте, на процессах, где судили этих же пострадавших людей и где не был привлечен к ответственности ни один из санкционировавших расстрел, велась речь о «тысячных толпах хулиганов».
К одиннадцати часам запал митинга как бы пригас: люди пришли, достигли горкома, никого здесь не нашли и теперь не знали, что делать. Стали постепенно расходиться. На площади было, на мой взгляд, человек шестьсот, ну уж не больше тысячи. Никакой необходимости в применении оружия не было. В это время появились солдаты. Они расположились цепью между фасадом здания и толпой, вошли в здание горкома. На балконе появилось несколько офицеров в полевой форме с красными, загорелыми лицами: видно, с учений, сообразили мы с приятелем. Был там и солдат с рацией за спиной и с наушниками. В боковом проулке виднелась мощная полевая радиостанция. Было ясно: военные держат связь с командованием, возможно, и с самим «верхом».
Я интуитивно забеспокоился, предложил другу уйти с площади от греха подальше. Он предложил послушать, что скажет полковник (я не уверен, что это был именно полковник: из-за неважного зрения). Тогда я потянул его отойти хотя бы из первого ряда в глубину толпы, что мы и сделали. В это время полковник наклонился с балкона, опираясь на перила. Лицо его сильно побагровело. Он что-то крикнул вниз цепи солдат.
Заработали автоматы. Фасад здания заволокло белым пороховым дымом. Били пока что вверх. Толпа шарахнулась и замерла. Кто-то закричал: «Бежим!». Раздались голоса: «Не бойтесь! Они холостыми! Они не посмеют!».
В этот миг с правого фланга цепи ударил характерный звук боевых выстрелов; злобная с оттяжкой очередь. Толпа ахнула – бросилась бежать. За спиной толпы оказалась метровая изгородь сквера у памятника Ленину. В условиях бегства это оказалось серьезной преградой. Люди падали, топтали упавших. Стрельба продолжалась. Мы с приятелем, конечно, потеряли друг друга. Вокруг, пригибаясь, бежали люди, многие были окровавлены. На цветочной грядке лежала женщина в праздничном платье, оторванная рука ее валялась невдалеке. За памятником пряталось несколько подростков (надо сказать, в толпе было много подростков и просто зевак, гулявших в парке: был выходной).
Страха у меня почему-то не было: только недоумение и возмущение происшедшим. В один миг проявился характер правящего клана: аппарат, назначенцы, чуждые народу.
Оглянулся на площадь: на жгуче-белом асфальте лежали темные тела – картинка из учебника истории «Кровавое воскресенье». Врезалось в память: черно-вишневые лужи на раскаленном асфальте пучились, как бы кипели. Стало ослепительно понятным многое из прошлого нашей страны – связались времена.
Помог подняться раненому мужчине и поспешил с ним в боковую улицу, чтобы выйти из сектора обстрела. Предложил отвести его в госпиталь. Раненый испуганно возразил: «Там меня засудят! Достреляют! Веди домой, у меня жёнка медик!». Все-таки он лучше меня знал действительность.
Отвел его домой. Вернулся в общежитие. В вестибюле толпились недоумевающие, напуганные слухами о расстреле студенты. Перед ними разглагольствовал преподаватель с кафедры политэкономии. Он говорил о «тысячных толпах хулиганов».
– Разбиты все витрины на Московской (центральная улица). Разве можно бить стекла? – возмущался он.
– А людей убивать можно?! – сорвался я.
Все оглянулись на меня. Возникла «немая сцена». Я понял, что выгляжу страшновато: рубашка в крови – того раненого, которому я помог, на лбу глубокая царапина неизвестного происхождения, отчего вся щека в крови. Я поспешил в комнату, сменил рубаху, умылся.
Приятель был уже дома. Проверка, проведенная дежурными по общежитию через десять минут, прошла благополучно: все были на месте. Немедленно после нее мы поспешили в город: в такие минуты нельзя отсиживаться. Необходимо всё видеть лично: творилась история без прикрас и фальсификации. В такие дни взрослеешь больше, чем за иные десятилетия.
Весть о расстреле облетела немедленно всех, вызвала, видимо, неожиданную реакцию (впрочем, как знать, не было ли и это рассчитано организаторами избиения?): остановилось большинство заводов, улицы переполнились народом. Отовсюду подъезжали машины с рабочими. На Московской высаживались, молча шли к площади перед горкомом – плотной неудержимой колонной во всю ширину проспекта. Подобной демонстрации я еще не видел: стремительность, стихийная организованность, решительная целеустремленность. Остановить эту демонстрацию было невозможно. Хотя на крышах домов виднелись вооруженные солдаты.
На площади у горкома было море людское: тысяч десять, двадцать? Посреди толпы стояли два танка. Люди не давали танкам уйти. Митинг скандировал: «Хру-ще-ва! Хру-ще-ва! – и еще: – Пусть смотрит! Пусть смот-рит!».
Этот второй митинг, о котором долгое время вообще не упоминалось, был куда более массовым и целеустремленным и явился реакцией на расстрел.
Находившиеся в городе Микоян и Козлов не рискнули появиться перед людьми даже в присутствии танков. Микоян сказал несколько невыразительных слов по радио. Призвал людей разойтись по рабочим местам, пробормотал что-то о «трагическом инциденте». Но не сказал ни слова, оценивающего события, не пообещал даже разобраться, не ответил на требования рабочих установить справедливые и обоснованные расценки.
Митинг окружили войска. Был объявлен комендантский час. Людям объявили, что всех выпустят, кто уйдет до 10 часов вечера. К 11–12 часам ночи митинг растаял.
Через два-три дня о событиях 2 июня уже не упоминалось нигде официально. Только патрули ночью дежурили.
Патрулировали город солдаты, – судя по всему, жители Средней Азии. Я слышал, как офицер сообщал солдатам патруля, что здесь бунтуют уголовные элементы и надо быть осторожными, так как в солдат стреляют из-за угла, – прямая ложь.
Состоялся городской партактив, где осудили действия рабочих. Тем, кто пытался рассказать об увиденном, не давали говорить.
В политехническом институте было проведено собрание студентов (которое назвали митингом) с участием Ильичева, секретаря ЦК КПСС, и Павлова, первого секретаря ЦК ВЛКСМ. Ильичев вызвал смех и возмущение студентов, сообщив, что «автомат выпал из рук солдата и, ударившись о землю, сам застрочил». Павлов выступил куда более нахраписто. Он провел параллель между событиями в Венгрии и забастовкой в Новочеркасске, квалифицировал выступление рабочих чуть ли не как контрреволюционный мятеж. Живописал «татуированных уголовников, которые, взобравшись на башни наших танков, распивали бутылки "Московской" и, разбив опустошенные бутылки о броню, выкрикивали глумливые лозунги антисоветского содержания». Распалив студенческую аудиторию подобными описаниями, этот ничего не видевший на самом деле демагог добился от митинга одобрения расстрела:
– Так надо было в них стрелять? – возопил он.
– Надо! – гаркнул ошарашенный зал.
Добившись необходимой ему реакции зала, Павлов мгновенно успокоился, пробормотав: «Я знал, я был уверен, что здесь настоящая, наша молодежь». И достал сигарету. Мгновенно к нему потянулся с зажженной спичкой, ласково улыбаясь, крошечный ректор политехнического Авилов-Карнаухов.
В ходе этого собрания некоторые студенты пытались высказать свое истинное отношение к событиям, но им препятствовали истерично-подобострастные крикуны, которых всегда вдоволь на всяком собрании. Один человек заявил, что всё сказанное со сцены о забастовке и демонстрации – ложь. Из президиума потребовали, чтобы он назвал себя. Человек сообщил свою фамилию и то, что он шахтер из города Шахты.
– Как вы попали сюда, на студенческий митинг? – последовал вопрос.
– Я студент-заочник. У меня сессия. Поэтому я оказался здесь и был свидетелем событий.
– Это провокация! – взвизгнул услужливый холуй из первого ряда.
– Это провокатор, – величественно подтвердили в президиуме митинга. – Выведите его!
Дежурные бригадмильцы выпроводили человека. Ужасно, что студенческая аудитория не воспротивилась бесчестному ходу руководства.
Город притих. Событий как бы и не было. Невесть откуда на прилавках появились продукты. Сдвинулось с мертвой точки строительство жилья: быстро вырос поселок Октябрьский в Заводском районе.
Отчаянный шаг рабочих не прошел всё же бесследно. Однако цена перемен оказалась несоразмерной.
В Новочеркасске и ряде городов Юга прошли судебные процессы: преследовались участники новочеркасских событий, которых удалось заснять, выявить. Конечно, для расправы подбирались люди, как-то уже скомпрометированные: необходимо было подтвердить версию бунта уголовников, «тысячных банд хулиганов». Ответственные лица привычно обеляли себя. Обвиняемых было столько, что пришлось привлечь адвокатов из различных городов. Я слышал, как один из привлеченных к процессу юристов сетовал: «Зачем мне этот процесс? Дело безнадежное. Гонорара никакого: ведь они – нищие!».
Как любое необычное, трагическое событие, новочеркасская трагедия выявила не только черные, страшные стороны нашей действительности, но и дала примеры благородства, бескорыстия, человечности. Не говоря уж о твердости и гражданском мужестве генерал-лейтенанта М. К. Шапошникова.
Мне рассказывала студентка НПИ, комсомолка-активистка, добрый, искренний человек. Случайно она оказалась в горкоме во время митинга и последующих событий. Не совсем случайно, конечно. Она бросилась спасать горкомовское имущество от возможных попыток воровства «под шумок», собрала с помощью подростков ковры в одну комнату, стерегла их. Кроме того, звонила из горкома в прокуратуру города, в горком ВЛКСМ, чтобы оттуда пришли поговорить с людьми, успокоить их, – увы, тщетно. Затем появились военные. Снаружи послышалась массированная стрельба. Находившийся в комнате с ней молоденький лейтенант пошел выяснить, что происходит. Вернулся смертельно бледный. Сказал: «Там убитые». Она бросилась из комнаты – и услышала за собой одиночный выстрел.
Не знаю, в какой мере рассказ точен. Но у меня нет оснований сомневаться в правдивости студентки. Я слышал от многих людей об этом или подобном событии. Всем, видимо, хотелось верить, что в армии есть люди совестливые, имеющие сердце, чувствующие личную ответственность за происходящее.
Девушка пыталась сообщить об увиденном на активе города. Говорить спокойно не могла: душили рыдания. Слезы и волнение немедленно обернули против нее: «Да выведите эту истеричку!» – закричали напуганные городские «активисты».
Июньские события в Новочеркасске, как бы о них ни умалчивали на протяжении десятков лет, оказали воздействие на судьбу нашей страны и судьбы многих людей. В народе зрело сознание жизненной необходимости перемен, стремление к гласности, демократизации нашего общества…
ВИТАЛИЙ ВАСИЛЕНКО
Расстрел демонстрации
Проснулся часов в девять утра 2 июня 1962 года. Тридцать с лишним лет спустя я писал в своем «Реквиеме»:
День светился. Диплом я чертил в саду
в девятнадцать неполных лет.
В километре костры разводили в аду –
здесь была тишина и свет.
Тишину рассек автоматный треск.
Я не знал, что в центре стрелковый тир,
и какой-то холод мне в душу влез
и дыхание перехватил.
Слышал я, что заводы внизу бузят,
но до них километров, наверно, шесть.
Страх во мне вырастал, волосат, пузат.
Изнутри пробивалась шерсть.
Стрельба длилась недолго, вероятно, секунд тридцать, не более. На часах, которые лежали на столе, было 12 часов 30 или 31 минута. Стрелял не один автомат, и не залп слышал я. Но стреляли дружно, почти одновременно начав и закончив. Пёс Сокол «помогал» мне чертить листы дипломного проекта и сидел у моих ног без цепи, поглядывая на меня огромными карими умными преданными глазами, слегка подергивая при этом бровями. Я машинально разговаривал, типа «хорошая собака», отчего он улыбался, бил о землю хвостом и подпрыгивал, чтобы чмокнуть меня в щеку. Сокол тоже насторожился, повернул голову туда, откуда только что раздалась стрельба.
Я от неожиданности выронил карандаш, во мне всё похолодело, к горлу подступил сухой комок, я онемел. Больше не стреляли, но мне послышались очень отдаленные крики и какой-то шумовой фон из множества слитных голосов. И буквально через десять минут я услышал приближающийся рев танковых двигателей и, выскочив за ворота, увидел, как с той стороны улицы, где располагалась танковая дивизия, движется танковая колонна, и первый танк уже нырнул в балку, а через три минуты вынырнул и на полной скорости промчался мимо меня к проспекту Подтёлкова, ныне Платова, за ним другой, третий, четвертый, и пятый, и десятый… На перекрестке они разворачивались и устремлялись по проспекту к центру города. Я понял, что случилось что-то трагическое. Тут из-за ближайшего угла примчались соседские мальчишки, испачканные, перепуганные, бледные.
– Вы откуда?
– Из центра. Там стреляли. Много убитых и раненых!
– Как?!
– Солдаты у горсовета стреляли в демонстрантов.
Я в ужасе захлопнул калитку, побежал во двор, к чертежу, но никакое черчение не получалось: тряслись руки. В глазах проносились страшные картины. Где отец? Где мама? Где сестра? Кто стрелял? В кого?..
Сначала пришла сестра. Она ничего толком не могла рассказать, у нее зуб на зуб не попадал от пережитого ужаса. Школа находилась по маршруту следования демонстрантов, говорят, там произошли первые кровавые схватки с милицией. И стрельбу она слышала отчетливей, потому что от школы место действия находилось в несколько раз ближе, да и пули летели в их сторону.
Через пару часов после сестры появилась мама. Первым делом она запретила нам куда бы то ни было выходить из дома. Рассказала, что в городе полно военных, повсюду патрули на машинах и мотоциклах, все вооружены до зубов. Отец неизвестно где, неизвестно, что с ним. Там, говорят, были жертвы с обеих сторон. Не ходят поезда. Разобраны пути.
Мы сели обедать, но не могли проглотить ни крошки, только пили и пили воду. Часа в четыре прибежали соседи, стали рассказывать подробности, что множество убитых, море крови, что раненые сами бежали в больницы и госпитали, что демонстранты решили не сдаваться и вечером или завтра ожидаются новые выступления.
Когда начало темнеть, по городскому радио выступил Микоян. Он говорил с акцентом примерно следующее: «Граждане Новочеркасска! Сегодня в городе произошли трагические события. Есть человеческие жертвы. Мы обязательно разберемся и накажем всех виновных! И с теми, кто вызвал эту трагедию и кто руководил выступлениями и демонстрацией. Я прошу вас не усугублять ситуацию, не провоцировать военных, которые выполняют приказ. Никакое государство не может терпеть подобные беспорядки. Те, кто сейчас пытается митинговать в центре города, я вас прошу, разойдитесь. Я от имени Политбюро ЦК КПСС твердо обещаю, что все виновные в сегодняшних трагических событиях, все зачинщики будут выявлены и справедливо наказаны». Но, вероятно, народ не внял просьбам Анастаса Ивановича, потому что вскоре из центра донесся мощный звук одиночного выстрела танковой пушки. Оттуда же слышался гул множества голосов. Когда стемнело, в центре для разгона демонстрантов стали стрелять из автоматов в воздух и над нашими головами проносились трассирующие пули в сторону косогора, где были дачи. Говорят, что и там кого-то убило и ранило этими пулями.
Ночью снова раздавались автоматные очереди откуда-то из центра. В тот же вечер по радио объявили о введении комендантского часа, по всем правилам военного времени. Отец опять не ночевал дома. Мы закрылись на все замки и засовы, даже Сокола пустили в дом и легли часов в двенадцать ночи, не раньше, пережив, наверное, самый страшный день в своей жизни. У меня просто не укладывалось в голове, как после разоблачений злодеяний Сталина и Берии, на первом году выполнения программы строителей коммунизма, могли произойти такие страшные кровавые события.
На другой день часов в десять утра я пришел в техникум. Директор попросил всех собраться на линейку и, выступив перед нами, сказал, что в городе банды хулиганов спровоцировали ответные действия солдат, которые с оружием в руках защитили советскую власть от врагов государства и социализма. Они хотели сорвать построение коммунизма, выполнение программы партии, ввергнуть страну в пучину террора и гражданской войны. Но у них не вышло и никогда не выйдет! В городе создаются народные дружины, наш техникум не останется в стороне. Ваши классные руководители составят списки дружинников, и вы будете дежурить по городу, помогая милиции и патрулям в наведении порядка и в задержании зачинщиков и провокаторов. Никто не уйдет от суда и заслуженного наказания!
В результате мне выпало дежурить третьего июня и еще пять раз с интервалом четыре-пять дней до конца месяца, с 19 до 23 часов. Первое же дежурство с красными повязками, впятером, во главе с милиционером, когда мы ходили по центральным улицам города, вызвало у меня удивление: сколько солдат находилось в городе! Они патрулировали по трое с автоматами наперевес, ездили в открытых джипах с автоматами в руках, на мотоциклах с пулеметами в люльке. Попадались и бронетранспортеры. Я не заметил, чтобы преобладали нерусские. Обычная многонациональная советская армия, только лица солдат суровые, решительные, без тени радушия. Видимо, отцы-командиры им хорошо «растолковали», не хуже нашего директора, что здесь произошло и что они должны защитить. Вот они и защищали.
В этот вечер мы никого не задержали.
Из романтического мира юности мы за один день перешли в жестокий взрослый мир, где еще тлели красные головни гражданской войны. Мою веру в гуманизм вытеснила тупая ноющая боль где-то в районе затылка. Способность тонко чувствовать резко притупилась, как при сотрясении мозга или контузии. Вольно или невольно я представлял себя на месте расстреливаемых, и утешало то, что я не на месте стрелявших в людей. И я уже не мог больше верить в партию, в коммунизм, в программу КПСС. Во мне появилась пустота веры, которая стала заполняться только тридцать с лишним лет спустя верой в Бога после ряда других очень серьезных душевных и духовных потрясений.
В эти же дни в Новочеркасск приехали из Москвы Козлов, Павлов, руководители КПСС, КГБ, комсомола. На митинге в Крытом дворе НПИ, куда я с великим трудом прорвался, эти деятели, а за ними и науськанные студенты клеймили позором покусившихся на советскую власть и обещали каленым железом выжигать всех, кто будет пытаться организовывать подобные провокации, в том числе в студенческой среде. Ни слова соболезнования погибшим и раненым, ни слова о подлинных причинах трагедии, о том, что толкнуло, а это, безусловно, было отчаяние, многотысячную демонстрацию на выражение протеста. Жителей города регулярно информировали о задержании зачинщиков беспорядков, а через неделю начались заседания военного трибунала, который быстро «доказал» вину задержанных. Главных «зачинщиков» приговорили к расстрелу и незамедлительно привели приговор в исполнение и очень многих осудили на разные сроки заключения.
НИНА ОВСЯННИКОВА
Прозвучала команда…
Второго июня около одиннадцати утра я пошла в обувной магазин. На углу улиц Просвещения и Московской услышала гул, оглянулась на дом со шпилем и увидела огромную толпу. Впереди – дети в пионерской форме, много транспарантов, знамен, портретов.
Первая мысль – что за праздник сегодня?
Ничего не понимая, поспешила в магазины, но там был переполох: срочно снимали портреты Хрущева, лозунги – боялись погромов, продавцы выгоняли покупателей, запирали двери.
Толпа захлестнула меня, и я оказалась в сквере между памятником Ленину и зданием горкома и горисполкома. Было много детей, их теснили, и некоторые из них полезли на деревья. Около двенадцати часов дня из здания на балкон второго этажа трое мужчин вытащили упирающегося человека. Толпа гудела. Раздавались крики: «Расскажи всё народу!». Человек начал: «Товарищи!..» – но продолжить ему не дали, на балкон полетели камни.
С огромными усилиями я выбралась из толпы, встала у столба, рядом с металлической оградой, напротив парикмахерской. В это время с двух сторон сквера подъехали бронетранспортеры с солдатами. Они вскинули оружие. Мелькнула мысль: «Будут стрелять в воздух». Но прозвучала команда, и солдаты стали стрелять в людей.
От ужаса я не могла двинуться с места, но когда вокруг меня засвистели пули, я, собрав силы, побежала по улице Подтёлкова в сторону рынка, а потом в 5-е общежитие НПИ.
Вечером того же дня, около 21 часа, с опергруппой НПИ снова побывала в том сквере. Видела, как грузили убитых в кузов грузовика.
БОРИС СТЕПАНОВ
Пропуск проверяли трижды
В пятницу, 1 июня, как сейчас помню, был я с женой на даче – подвязывали виноград. Приехали соседи – Копылов с женой. Копылова говорит:
– Вы давно здесь? А вы знаете, что в городе творится? Я только что с завода. Там такая демонстрация!.. Рабочий класс бастует. Остановили производство... Остановили поезда...
– Да в чем дело?
– Трудовые расценки снизили, а цены, как сами знаете, на главные продукты: мясо, масло и молоко – подняли. Ну, рабочие и зашумели.
Домой мы попали часов в девять вечера. Была тишина. Ничего вроде бы страшного не происходило. Потом позвонили мне с работы: «Все коммунисты в институт!». (Я тогда был старшим преподавателем НПИ и членом партбюро электромеханического факультета.) Я пошел. Дежурил всю ночь. Все ворота и калитки закрыли. Все двери заперли. Поставили охрану. Не заметил, как наступило и прошло утро....
Днем 2 июня меня и А. Н. Комова (тогда он был ассистентом нашей кафедры) вызвал к себе ректор института Б. Н. Авилов-Карнаухов и поручил нам тотчас отправиться в 4-е студенческое мужское общежитие (угол Советской и Декабристов) и постараться сделать так, чтобы ребята не волновались, не шумели, не пытались примкнуть к демонстрантам.
Как развивалась трагедия, я не видел. Но грохот взрывов, автоматные очереди и отдельные выстрелы были хорошо слышны.
Когда мы с Комовым вышли на Московскую, было уже часа два-три. Глянули – страшный суд! Весь асфальт изуродован... Витрины все выбиты... Тротуары густо усыпаны стеклом... Людей мало... Все с перепуганными лицами, бледные...
Так дошли мы до сквера. Там, возле здания горкома КПСС (где-то справа), был установлен громкоговоритель. А внизу толпились люди – человек 200–300. Всё больше народ рабочий. Из громкоговорителя неслись призывы: «Товарищи, прекратите демонстрацию! Успокойтесь! Мы во всем разберемся...» (Это из-за толстых стен здания к новочеркассцам обращались члены экстренно прибывшей из Москвы правительственной комиссии во главе с Микояном.) Толпа на эти призывы отвечала криками: «Давай, иди сюда, к нам!.. Ишь, в бронь забрался!.. Что там де-лать?! Сюда иди!..». В самом здании горкома и горисполкома, как говорили, уже никого не было: все руководство убежало через задние двери и далее через парк... На скамейках, на дорожках сквера, у памятника Ленину были видны лужи крови. В этой крови валялись чьи-то соломенные шляпы, какие-то другие предметы... На самой же площади кровь была уже смыта, но лужи были красные. Мы не стали задерживаться и поспешили в общежитие.
Пришли. Ребята, конечно, предельно взволнованы: «Как же это так! Вы подумайте: около памятника Ленину расстреливали людей! Как же это связать с тем, что мы учили в школе, что нам втолковывают в институте! Это же Девятое января тысяча девятьсот пятого года!».
Мы, как могли, стали их уговаривать, успокаивать. «Ну, мало ли что бывает в жизни... Давайте не будем сгоряча дебатировать... Приехала правительственная комиссия... Вероятно, во всем разберется...»
Часа два провели мы со студентами. Слышим – на площади уже тише стало. Ребята пообещали никуда не выходить. Мы положились на их комсомольское слово и отправились назад.
Наступал комендантский час. Последние прохожие спешили укрыться за стенами своих домов. По улице Московской ходили танки. Вернувшись в институт (было уже часов шесть-семь вечера), мы доложили ректору обстановку. «Ну что ж, хорошо. Подежурьте еще одну ночь...»
В те же дни некоторые из новочеркассцев имели случай познакомиться с самим Микояном. Он, видимо, желая получить информацию из первых рук, лично посетил некоторые дворы и дома. Заходил и в наш двор, расспрашивал о жизни, интересовался, кто чем недоволен. О забастовках же, о демонстрации, о расстреле ее, как помнится, речи не было. Спрашивал только о быте, о нуждах. А нужда в продуктах питания, надо признаться, была тогда в городе весьма и весьма острая. Вот лишь один штрих. Вскоре (когда волнения более или менее улеглись) меня вызвали в горком КПСС и поручили провести работу по распределению и отовариванию продуктовых талонов среди сотрудников НПИ. Талоны были одноразовые. Что же давали? По полкило макарон и гороха на человека. Если вспомнить, как всего два года назад на прилавках гастрономов лежало и стояло всё, что угодно скромной русской душе, и люди успели уже привыкнуть к тому, что ежегодно 10 марта по всей стране происходило снижение цен (как правило, на 10–20 %), то наступившее вдруг без видимых причин резкое ухудшение снабжения не могло не поразить всех и не вызвать самых неприятных эмоций. Но вернусь назад.
Прошло сколько-то дней. Получаю пригласительный билет в суд. Судят «зачинщиков». Суд «открытый» и назначен в концертном зале.
Прихожу. При входе предъявляю свой билет и документы. Дальше еще раз. И еще раз... Тройной контроль!
Зал полон. Здесь не менее 400 человек. Все многократно проверены. Все (есть уверенность) будут молчать.
Весь суд длился не более пяти часов. Внешне все было как обычно: судья, два заседателя, обвинитель, защитники, свидетели... Но по существу (это я очень быстро понял) всё было заранее предрешено. Разыгрывалась комедия.
Подсудимых было, если мне не изменяет память, человек десять-одиннадцать. Сидели они за деревянной оградой. Молчаливые, сосредоточенно-спокойные. Многие из них были на своих предприятиях активистами: комсомольцы, коммунисты, один был даже секретарем комсомольской организации... Были прочитаны их производственные характеристики – в большинстве своем прекрасные. Было ясно, что перед нами не проходимцы, не хулиганы, не бандиты, как их называли... Но нашего мнения не спрашивали. Ребят обвинили в попытке захватить в городе власть: захватить радиоузел, банк, горком и горисполком, поднять всеобщее восстание... Иными словами, попытка рабочих людей вступить в контакт со «слугами народа» и обратить их внимание на их кричащие нужды было расценено как антигосударственное преступление без смягчающих вину обстоятельств. Семь (или восемь?) человек были приговорены к расстрелу. Остальные – к разным срокам заключения. Впечатление от увиденного и услышанного – самое тягостное.
Народ был еще раз потрясен и возмущен. Хватались буквально за головы. Но возмущение это уже не было открытым. Все понимали: громко возмущаться – это значит подвергнуть себя и семью жестоким репрессиям.
Наибольшее недоумение и гнев рождала мысль: как же так, если существовали зачинщики, если захват власти готовился долго и открыто, если выявить этих зачинщиков не стоило никакого труда, то, вероятно, можно же было принять своевременные антимеры, не довести дело до крови... Этот вопрос возник даже на суде. Но ответа, разумеется, на него не последовало. И вынесенные приговоры – это были не просто приговоры, но и информация к размышлениям, понятные всем своеобразные инструкции: как нужно понимать и как нужно толковать все происшедшее. И думаю, если поднять архивные документы, то там наверняка обнаружатся фразы типа: «Трудящиеся Новочеркасска крепко осудили эти поступки...» Хотя на самом деле трудящиеся крепко осудили тех, кто организовал это чудовищное судилище.
ПЕТР СИУДА
Что же тогда происходило?
С января 1962 года на электровозостроительном заводе в который раз проводилось снижение расценок оплаты труда. Последними цехами, где снизили расценки в мае, были сталелитейный и кузнечный. К этому времени рабочие других цехов уже кое-как привыкли к очередному ущемлению их интересов. Для рабочих же названных цехов эта операция еще оставалась чувствительно болезненной.
Но были и другие веские причины для недовольства. В городе и на заводе практически не решалась жилищная проблема. Строительство велось в слишком малых объемах. Плата за квартиру в частном секторе составляла 35–50 рублей в месяц, то есть 20–30 процентов месячной зарплаты рабочего. В магазинах практически отсутствовали мясные продукты, а на рынке цены на них были чрезмерно высокими. Помнится, по выходным приходилось ездить за продуктами в Ростов, Шахты, другие города.
Утром 1 июня 1962 года по радио было объявлено о резком (до 35 процентов) «временном» повышении цен на мясо, молоко, яйца и продукты их содержащие. Это был неожиданный и сильнейший удар по социальному положению трудящихся. Повышение государственных цен неизбежно влекло за собой вздорожание продуктов питания на рынке.
В то утро по дороге на работу и в цехах все обсуждали неприятную новость, возмущались. В стальцехе рабочие собирались кучками, обсуждали не только повышение цен, но и совсем недавнее снижение расценок. Людей лихорадило, но никто не говорил о протестах, о выступлениях, о забастовке. Не было организации у рабочих, не было лидеров у трудящихся. Нельзя забывать, что общество, перенесшее все тяготы военного и послевоенного периода, переживало этап бурного переосмысления истории сталинского правления.
Вероятно, о недовольстве рабочих в стальцехе стало известно руководству завода. В цех пришел директор Курочкин с представителем парткома. Разговор с рабочими они повели высокомерно, по-барски. В этот момент к группе рабочих, окружавших директора, подошла женщина с пирожками в руках. Увидев пирожки, Курочкин решил поостроумничать и, обращаясь к рабочим, произнес: «Не хватает денег на мясо и колбасу, ешьте пирожки с ливером». Среди окружавших директора были рабочие В. К. Власенко и В. И. Черных, которые и рассказали о происходившем.
Реплика директора завода Курочкина стала, на мой взгляд, той последней искрой, которая повлекла за собой трагедию в Новочеркасске.
Рабочие возмутились хамством директора и с возгласами: «Да они еще, сволочи, издеваются над нами!» – разделились на группы. Одна из групп, в которой были токарь В. Власенко и слесарь В Черных, пошла к компрессорной завода и включила заводской гудок, чему пытался воспрепятствовать мастер А. Афонин. Другая группа отправилась по цехам завода с призывом прекращать работу и объявить забастовку. Необходимо подчеркнуть, что ни на начальном этапе возникновения забастовки, ни на протяжении всех дальнейших событий 1–3 июня не было никаких групп или органов, которые взяли бы на себя обязанности возглавить проведение организованных выступлений рабочих. Всё происходило стихийно. Инициатива кипела, бурлила и появлялась снизу, в массе трудящихся. К событиям не был причастен кто-либо со стороны.
Все обстоятельства сложились так, что рабочих не было нужды агитировать на забастовку. Достаточно было появиться группе призывающих к ней, как работа моментально останавливалась. Масса забастовщиков росла как снежная лавина. Рабочие вышли на территорию завода, затем на площадь возле заводоуправления.
Группа рабочих сняла звено штакетника, огораживающего скверик, и перегородила им проходивший мимо завода железнодорожный путь, повесив на штакетник красные тряпки. Так был остановлен пассажирский поезд «Саратов – Ростов», и прекратилось движение поездов на этом участке. Остановкой движения рабочие стремились сообщить о своей забастовке по линии железной дороги.
По инициативе слесаря В. Черных, его товарищ, цеховой художник В. Коротеев, написал плакаты: «Дайте мясо, масло!», «Нам нужны квартиры!», которые они вынесли с завода и укрепили на одной из опор электрифицируемой в ту пору железной дороги. На тепловозе пассажирского поезда кто-то написал: «Хрущева на мясо!». Последний лозунг появился и в других местах. Дополнительно к заводскому гудку тревожные сигналы стал подавать с тепловоза В. Марченко. К заводу стали стекаться рабочие второй и третьей смен – жители рабочих поселков.
Первые попытки по пресечению забастовки были предприняты силами дружинников из числа ИТР, которые пытались пропустить пассажирский поезд и этим открыть движение по железной дороге, но они оказались бессильны и были вынуждены снять повязки.
С забастовщиками официально никто в переговоры не вступал. По своей инициативе перед рабочими пытался выступить главный инженер завода С. Н. Елкин, который никаких обещаний и заверений не давал, а лишь уговаривал прекратить волнения и приступить к работе. Возмущенные рабочие затянули его насильно в кузов грузовой машины и пытались требовать от него конкретного решения вопросов. Вопросы задавал ему и я, что после было вменено мне в вину. Тем не менее, я и мои товарищи всегда высоко ценили проявленную Елкиным гражданственность и смелость. Как его, так и забастовщиков бедой было отсутствие у главного инженера полномочий на переговоры и конкретное решение вопросов.
Примерно в полдень в массе забастовщиков пронеслось: «Милиция приехала!». Вся людская масса ринулась вперед. Я оказался среди первых. Когда поднялся на полотно железной дороги, оглянулся по сторонам. Надо было видеть внушительность картины. Метров на 350–400 на полотно выкатилась грозная толпа плотной людской массы. А метрах в 200–250 по другую сторону железной дороги в районе, где ныне стоят дома №№ 2 и 4 ул. Привокзальной, выстраивались в две шеренги более сотни милиционеров. Доставившие их машины разворачивались на футбольном поле. При виде накатывающейся грозной людской волны милицейские шеренги моментально рассыпались. Милиционеры резво кинулись вдогонку за разворачивающимися машинами, на ходу беспорядочно лезли в кузова. Не успели убежать лишь два милиционера, у которых то ли от страха, то ли от бега подкашивались ноги. Этих двоих окружили рабочие и проводили их до домов ул. Гвардейской, предотвратив, возможно, их избиение некоторыми наиболее агрессивными экстремистами, которые неизбежно имеются во всякой охваченной волнениями массе людей. Их проводили с наказом, чтобы милиция не лезла к забастовщикам. Свидетелем этому эпизоду был и я. Поэтому не могу согласиться с теми, кто писал, будто насколько милиционеров получили ранения. Эти ранения они могли получить не от забастовщиков, а во время беспорядочного заскакивания на ходу в кузова машин.
В тот же день позже стало известно, что милицию переодели в цивильное платье и направили в массу забастовщиков. К этому периоду относится массовое фотографирование участников забастовки, которое осуществлялось разными способами. Съемку проводили из «Волги», которую забастовщики отметили и кинулись вдогонку. Машину задержали в районе нынешней автобусной остановки «Соцгород». Ее перевернули, а затем поставили на колеса. Водителя наградили несколькими тумаками и отпустили с машиной. Довольно долго киносъемка осуществлялась с пожарной вышки завода. Позже, на следствии, мне приходилось видеть буквально ворохи фотоснимков.
Предпринимались попытки спровоцировать забастовщиков. Хорошо помнится, что 1 июня погода выдалась безветренная, душная, жаркая. Источников воды вблизи призаводской площади не было. Одолевала мучительная жажда. Но никто не покидал площадь. И вот в этот момент к забитой народом площади прибыла машина, доверху груженная ящиками с ситро. Соблазн для всех был громаден. Раздались призывы разобрать ситро, но возобладал здравый смысл, хладнокровие. Было полностью парализовано движение на железной дороге, но машину с ситро пропустили на поселок Молодежный через всю многотысячную, одолеваемую жаждой массу людей.
К концу рабочего дня на площадь около заводоуправления прибыли первые отряды воинских подразделений Новочеркасского гарнизона. Они были без оружия. Приблизившись к массе людей, солдатские колонны моментально поглощались ею. Забастовщики и солдаты братались. Офицерам с трудом удавалось извлекать солдат, собирать их и уводить от забастовщиков. Через некоторое время с балкона строившегося крыла заводоуправления пытался выступить первый секретарь обкома партии Басов. Ничего вразумительного, конкретного он не сказал. То, что он не к людям пошел, а говорил с балкона, окружив себя чиновниками, возмутило забастовщиков, и в сторону Басова полетели камни, палки, бутылки. Басов сбежал и больше не появлялся. С забастовщиками явно никто не хотел говорить на равных, по-деловому, что, безусловно, раздражало, накаляло обстановку.
На площади возник стихийный митинг, трибуной которого служил козырек пешеходного тоннеля. На митинге раздавались призывы послать делегатов рабочих в другие города, на другие предприятия, захватить в городе почту и телеграф, чтобы отправить в другие города призывы о поддержке забастовки электровозостроите-лей. Тогда же прозвучали первые сообщения, что дороги к городу блокированы милицией и войсками.
Поначалу я не намерен был выступать на митинге. Но меня беспокоили призывы к захвату госучреждений. Я хорошо помнил рассказы участников событий в Венгрии и Грузии, с которыми встречался в армии и после демобилизации. Попытка захвата госучреждений в городе была чревата слишком тяжкими последствиями. Позже эти призывы были охарактеризованы следствием и судами как требования захвата власти в городе. Я выступил на митинге с призывами продолжить забастовку, соблюдать выдержку, твердость, организованность. Я предлагал на следующее утро идти всем в город демонстрацией, выработать общие требования и предъявить их властям. Призывы к захвату госучреждений не прошли, были отвергнуты, но позже они были использованы следствием и судами для огульного обвинения участников волнений. Решено было на следующее утро идти в город демонстрацией. Уже это свидетельствует, что волнения в городе не сопровождались экстремизмом, насилием по отношению к представителям власти. Позже и следствие, и суды (а они-то уж старались) не могли обнаружить фактов экстремизма. Кроме двух незначительных случаев. Первый случай описан мною выше (когда главного инженера С. Н. Елкина силой затащили в кузов грузовой автомашины). Второй случай связан с коммунистом Брагинским, который от своих же подчиненных получил несколько затрещин, не повлекших за собой ни травм, ни нужды обращаться за помощью к медицине.
Должен сказать, что в моем распоряжении находятся копии двух приговоров. Приговор одного судебного процесса, по которому проходил в числе осужденных и я, отражает как раз вот эти два случая «избиений» 1 июня. Второй – самый жестокий расстрельный приговор по процессу, который проводил Верховный Суд РСФСР. Ни следствие, ни суд в этих приговорах так и не смогли выявить фактов экстремизма.
Вечером к площади возле заводоуправления стали прибывать бронетранспортеры с офицерами. Люди, окружившие бронетранспортеры, стали сильно их раскачивать, требуя, чтобы военные не вмешивались в конфликт. Бронетранспортеры развернулись и уехали.
Возбуждение забастовщиков не только не утихло, но и возросло. Уже поздно вечером рабочие сняли с фасада заводоуправления портрет Хрущева, прошлись по зданию и собрали все его портреты. Свалили их на площади в кучу и устроили большой чадный костер.
Примерно в это время группа рабочих во главе с прекраснейшим молодым парнем Сергеем Сотниковым, с которым я встречался и позже, на следствии, отправилась к газораспределительной станции с целью перекрыть подачу газа на промышленные предприятия района города.
На площади возле завода масса народа к ночи стала редеть. В пятом часу утра я был разбужен двумя сильными взрывами. Раздетый выскочил из времянки, где жил с женой. На улицу из всех дворов вышли жители. Выяснилось, что танк сбил две опоры электропередачи высокого напряжения, провода сконтактировали и электро-разряды были теми взрывами, которые подняли людей с постелей. Я отправился к заводу. Метров за 400–500 от железной дороги начали собираться маленькими кучками по 5–15 человек жители поселка. Я подошел к группе людей, выдвинувшейся на самое близкое расстояние к полотну железной дороги. Все мы наблюдали, что железная дорога вдоль завода и завод оцеплены солдатами, вооруженными автоматами. Возле завода и около станции Локомотивстрой стояли танки.
Люди говорили, что в 12-м часу ночи в поселок, на завод, в город введены воинские подразделения, танки. Рассказывали, что ночью жители пытались устраивать перед танками баррикады, которые те легко преодолевали. Тогда рабочие стали запрыгивать на танки на ходу и своей одеждой закрывать смотровые щели танков, «ослеплять» их. Один такой ослепленный танк влетел в котлован, вырытый под опору железнодорожной электролинии. Именно таким образом ослепленный танк сбил две электроопоры.
К нашей группе направился офицер с солдатом, вооруженным автоматом. Группа быстро растаяла, в ней осталось 5–7 человек. С подошедшим офицером завязался резкий разговор. Он потребовал, чтобы мы шли к заводу. Мы отказались, говоря, что пусть работает армия, которая захватила завод. В перепалке не заметили, как сзади нас оказались еще два солдата с автоматами. Таким образом, мы оказались арестованными. Нас доставили в заводоуправление. Кругом было полно солдат кавказских национальностей, офицеров, гражданских, кагэбэшников. Сотрудники КГБ встретили меня со злорадством, сообщив, что давно меня ожидают и «рады» встрече. На легковой машине в сопровождении трех человек, кроме шофера, меня быстро доставили в ГОВД, где уже напряженно действовал большой штаб по подавлению волнений. По дороге в машине сопровождающие махали передо мною кулаками, угрожали, оскорбляли.
В ГОВД доставлялись всё новые и новые арестованные. Меня отвели в кабинет, где сидело несколько человек, явно высокопоставленных чиновников. Был проведен беглый допрос. От меня требовали обещания, что я не буду принимать участия в «массовых беспорядках». Я ответил, что буду делать то, что будет делать большинство рабочих. Мне предложили подумать и отправили за дверь кабинета. Я слышал, как за дверью возрастали нервозность, напряжение. Непрерывно названивали телефоны, звучали требования не допускать скопления народа. Я понял, что допустил ошибку и попал, как кур в ощип. Попросил приема и стал заверять, что подумал и не буду принимать участия в беспорядках. Но по молодости не смог сдержать ехидной улыбки и этим выдал себя, свои намерения. Меня отправили в камеру, а минут через 15–20 нас, человек пять, посадили в «черный ворон» и отправили в Батайск, за 52 километра от Новочеркасска.
С этого момента мое участие в новочеркасской трагедии закончилось. Я долгие месяцы и годы был в камерах следственного изолятора КГБ, Новочеркасской тюрьме, в концлагере с активными участниками последующих событий в Новочеркасске. Я стремился восстановить по крупицам ход событий. Проверял и перепроверял, сопоставлял каждый факт, мельчайшие подробности...
Версия для исследователя
Хочу изложить некоторые мысли, которые не отражены ни в моих воспоминаниях, ни в других материалах, но которые меня все-таки мучают.
Почему не были применены против новочеркассцев пожарные машины, если даже отсутствовали водометы? По некоторым сведениям, пожарные машины стояли недалеко от центральной площади К. Маркса, на которой и вокруг которой происходили все события 2 июня. Эти машины очень быстро были приведены в действие для смывания крови с площади после расстрела. Допустимо предположить, что машины не были применены из-за их малой эффективности. Свинец применили, а воду нет.
Так и осталась не совсем понятной система огня из автоматов. Чтобы как-то представить ситуацию, необходимо знать центр города, площадь К. Маркса. С одной стороны площади расположено здание бывшего атаманского дворца, тогда здание горкома КПСС и горисполкома; с тыльной стороны его находится городской парк. Площадь имеет форму прямоугольника, по противоположным сторонам которого стоят здания дореволюционной постройки, все, как и дворец атамана, двухэтажные, но высокие. Практически всю площадь занимает сквер, обрамленный со всех сторон проезжими дорогами. На противоположной от горкома стороне сквера стоит высокий большой памятник Ленину, окруженный братскими могилами погибших в гражданскую и Отечественную войны. Лицом памятник обращен к перекрестку двух улиц – началу центрального проспекта им. Ленина и улицы Подтёлкова. Таким образом, фасад здания ГК КПСС и горисполкома обращен к скверу, затем к тыльной стороне памятника Ленину, затем к прямому широкому проспекту им. Ленина, начало которого отделено от сквера и пл. К. Маркса улицей Подтёлкова. В одном здании на углу пр. Ленина и ул. Подтёлкова располагался магазин. В другом здании, фасадом к площади, тоже угловом, располагалась парикмахерская. Очевидно, как магазин, так и парикмахерскую от цепи солдат, открывших возле горкома огонь по демонстрантам, разделяли тысячи людей, памятник, деревья и пр. Каким образом оказались убитыми в магазине ребенок на руках матери и парикмахерша на своем рабочем месте?
Мне приходилось слышать, будто бы неизвестные стреляли в толпе в затылки своим жертвам. Это явная ложь! Во-первых, трудно поверить в геройство тех, кто во время огня по толпе сохранял бы хладнокровие и делал бы свое черное дело. Во-вторых, среди солдат и офицеров (кроме самоубийц) пострадавших не было. В-третьих, известно, что буквально накануне открытия огня через мегафон офицер давал команду: «Всем военнослужащим покинуть толпу, выйти из толпы». В-четвертых, даже столь кровожадным убийцам, которые якобы стреляли внутри толпы по демонстрантам, зачем стрелять в ребенка на руках матери и в парикмахершу на рабочем месте? В-пятых, неужели имевшие пистолеты и стрелявшие внутри толпы были столь сами застрахованы от пуль и автоматов, что ни один из них не пострадал? А если пострадал, то почему бы властям не использовать тогда для провокации факт вооруженности части демонстрантов? Ведь очень удобно и «убедительно» было бы! Но с какой целью появилась эта ложь? Откуда, от кого она исходит?
Известно, что когда был открыт огонь, с деревьев сквера на площади попадали перепуганные, раненые и убитые дети. Предположим, что огонь был открыт над головами людей. Но ведь стреляющий в воздух, тем более в городе, инстинктивно направляет огонь под большим углом вверх. Смертоносные очереди прошлись по деревьям не выше трех – трех с половиной метров от земли. Неужели солдаты не видели перед собой деревьев с детьми?
Многие годы мне приходилось слышать о том, что огонь велся сверху. Я верил и не верил, но позднее стала поступать дополнительная информация.
Например, старшина милиции хвастался по пьянке, что он провел в здание горкома с тыльной стороны группу офицеров внутренних войск, вооруженных автоматами.
Очевидцы рассказывают, что раненые и убитые оказались в массе людей не фронтально относительно цепи солдат возле ГК КПСС и горисполкома, а по всей площади сквера, пл. Маркса и перекрестка. На постаменте памятника Ленину и сейчас можно найти заделанные трудноразличимые отметины пуль снизу-доверху. Но между памятником и цепью солдат была масса людей!
Очень важную информацию дал бывший студент. Кинотеатр «Победа» был расположен на проспекте Ленина в 350–400 метрах от ГК КПСС и горисполкома. Как могло случиться, что, находясь за толпой, студент слышал свист пуль и наблюдал, как они впивались в асфальт? Следовательно, опять-таки – огонь велся сверху вниз?
Итак, имеется заслуживающая внимания информация о том, что наиболее поражающий прицельный огонь именно на уничтожение с наибольшим количеством жертв велся с чердака ГК КПСС, возможно, и с других зданий. Здесь возникает вопрос: кто и зачем заранее задумал преступную акцию по кровавой расправе над забастовщиками и демонстрантами, с какой окончательной целью? Если учесть, что иных попыток и средств по успокоению волнений не предпринималось, то возникает версия о запланированности ее на самом высоком уровне. Тогда исключено, что о расстреле не были заранее информированы Микоян и Козлов. Тому подтверждением может быть и факт преследований первого заместителя командующего Северо-Кавказским военным округом генерал-лейтенанта Шапошникова, который был изгнан из армии, исключен из партии. Этот генерал резко протестовал против кровавого подавления волнений, а затем случившееся пытался предать гласности.
Известно, что раны носили такой характер, который дает основание предполагать о применении разрывных пуль. Кто и зачем это делал?
Остаются неизвестным число погибших, раненых, их имена, места захоронений. Не ради праздного любопытства, а для осознания масштабов трагедии с целью недопущения подобного впредь необходимо добиться, чтобы о новочеркасской трагедии была сказана исчерпывающая правда.
Новочеркасскую трагедию необходимо рассматривать не только как исторический факт, но и в ретроспективе происходящих тогда в обществе процессов. Необходимо обратить внимание, что «дворцовый переворот» стал возможен только после того, как политика Хрущева обанкротилась и он утратил «вексель доверия» народа. Новочеркасской трагедии предшествовали саботаж, компрометация и провоцирование оздоровительного процесса при Хрущеве. Не были ли новочеркасские события запланированной провокацией, предвестницей «дворцового переворота»?..
ГЕННАДИЙ СЕНЧЕНКО
Невообразимое
В 1962 году мне было 18 лет. В то время я работал в художественной мастерской, которая находилась на ул. Московской, рядом с техникумом советской торговли. Второго июня, не помню в каком часу, мы услышали на улице шум. Выйдя посмотреть в чем дело, увидели большую колонну людей. Люди несли флаги, транспаранты, портреты Ленина. Впереди колонны шли дети с флажками, было много женщин. Когда мы поинтересовались, куда они идут, то нам ответили, что идут к горкому партии на митинг. Я и несколько моих товарищей по работе тоже пошли посмотреть и послушать.
Подойдя к горкому партии, мы увидели в окнах и на балконе солдат с автоматами. Но когда вся площадь и прилегающий к ней сквер заполнились народом, солдат ни в окнах, ни на балконе уже не было. Не знаю, покинули ли они здание или нет, но, по крайней мере, через центральный вход они не выходили. У центрального входа в горком партии стоял офицер, в каком он был звании, мне не было видно.
На балконе были установлены громкоговорители и микрофон. Время шло, но к микрофону никто не подходил. Тогда те, кто близко стояли к входу в горком, начали о чем-то говорить с офицером. Через некоторое время дверь открылась и люди стали входить в здание. Балкон заполнился людьми. К микрофону подходили желающие и произносили речи. Высказывали недовольство повышением цен на мясо, молоко и масло, понижением на заводе расценок. Возмущались словами директора электровозостроительного завода, который на вопрос рабочих, как им дальше жить, якобы ответил: перебьетесь на ливерных пирожках. Почти все выступающие призывали к одному – не выходить на работу, пока не понизят цены на мясо, молоко, масло и не повысят расценки на заводе.
Мы с товарищем стояли под самым балконом на солнце. Было очень тесно и жарко. С большим трудом мы протиснулись к скверу в тень под деревья. Через некоторое время к площади слева и справа стали подъезжать танки, на которых сидели солдаты с автоматами. Люди спрашивали, зачем они приехали, на что те отвечали, что выполняют приказ. Автоматчики появились и на крышах близлежащих домов. У здания горкома комсомола остановилась большая крытая военная машина с громкоговорителями, через которые людей призывали разойтись.
Со стороны горотдела милиции послышалось несколько беспорядочных выстрелов. Минуты через три и на площади началась стрельба: солдаты стреляли из автоматов в воздух. По громкоговорителям еще раз призвали людей разойтись. Но никто не расходился. И вот тут снова прогремели выстрелы. Уже не в воздух: площадь наполнилась истошными криками. Мальчишки, до этого залезшие на деревья, стали с них падать. Помню, вместе с ними с дерева упал взрослый мужчина, он ужасно кричал и корчился. Рубашка на животе была вся в крови. Ажурная ограда сквера под напором людей повалилась. Люди разбегались, топтали друг друга. Я тоже побежал. Добежав до памятника Ленину, спрятался за его пьедесталом до тех пор, пока не прекратилась стрельба и пока не опустела площадь Ленина.
Не помню, через сколько времени на площадь со стороны горкома партии выехала грузовая машина. Шофер, видимо, не местный, став на подножку, кричал, чтобы ему показали, где находится больница. Я жил рядом с хирургической больницей и вызвался показать ему дорогу. Подбежав к машине и открыв дверцу кабины, я увидел на сиденье рядом с шофером молодую девушку. На ноге выше колена у нее была рана. На сидении и на полу кабины – много крови. Я стал на подножку, и мы поехали. В кузове лежали люди, некоторые друг на друге, слышались стоны. Когда мы подъехали к больнице, обычно запертые ее ворота были открыты. Я соскочил с подножки и, стоя у своего дома, наблюдал за машинами, которые заезжали во двор больницы. Помню даже мотороллер с кузовом, в котором тоже лежали люди. Вскоре ко мне пришел мой товарищ, с которым мы вместе были на площади, но во время стрельбы потерялись. Он, так же как и я, был цел и невредим. Мы пошли на ул. Московскую посмотреть, что же там сейчас. Банк и милиция были оцеплены курсантами милиции и солдатами. Везде стояли небольшие бронированные военные машины. Площадь Ленина, сквер и площадь у горкома партии тоже были оцеплены. У горкома партии стояли пожарные машины и пожарники из шлангов мыли площадь.
ЭММА МОРГУНОВА
Никогда не забуду
Второго июня я была на работе (работала я тогда в аэросъемке, за квартал от центра). Где-то часов в одиннадцать приходят женщины из магазина и говорят, что по улице Московской идет демонстрация. Все сотрудники аэросъемки высыпали на улицу. Не прошло и часа, как мы услышали хлопки – выстрелы. Я по улице Красноармейской побежала в центр. У больницы увидела мотороллер с неработающим мотором, который толкали трое мужчин. На мотороллере сидела молодая женщина с развороченным коленом. Стреляли, видно, разрывными пулями. Женщина не кричала и не стонала. Она сидела молча с широко открытыми глазами.
Народу везде было очень много. Запружены улицы Московская и Красноармейская (на других я не была). На улице Жданова у первой школы и банка стояло много открытых машин с солдатами, вооруженными автоматами.
Дошла до площади. Там стоял танк. В сквере у исполкома лежали убитые. Народу – как пчел в улье. По улице Московской бегали люди с фотоаппаратами, фотографировали всех подряд.
На площади появился автобус, и в него погрузили убитых. Я не могла понять, как их там кладут? Там же сиденья, места нет...
Состояние после увиденного в мирное время было ошеломляющее. Вот старуха-мать упала на своего сына, не хотела его отдавать, истерически кричала. Он был крепкий, молодой и почему-то в одной туфле, а вторая нога – босая. Куда их увезли, никто не знал и не знает. Родственникам тела не выдали.
Милиция и КГБ работали вовсю. Разгоняли людей, собиравшихся в группы: «Больше двух не собираться!».
С утра 3-го числа я пошла в город. Людей много, но ходили все по одному-двое.
...Ввели комендантский час. Вечером на улице забирали в комендатуру. А жизнь шла своим чередом. Третьего, в воскресенье, я пошла на танцы (мы всегда в воскресенье ходили на танцы). Автобусов не было, до дома далеко, и меня с парнем догнал патруль на бронетранспортере. Людей в бронетранспортере было уже много. И нам приказали лезть туда же. Но мой дом был уже близко, и меня «простили», а парня забрали в комендатуру и продержали до полудня 4-го июня. Но, по его рассказу, выпускали не всех.
НИКОЛАЙ ВАЖИНСКИЙ
Когда солдаты плачут
В тот драматичный год работал слесарем в учебно-экспериментальных мастерских НПИ и учился на вечернем факультете.
Было часов 11 утра, когда я, сунув зачетку в карман, выскочил на улицу. Побежал по ул. Просвещения и быстро достиг Пушкинской. Дальше по прямой пути не было: машины, машины и большая толпа народу. Я повернул направо. Навстречу мне какой-то парень. Держит на весу обернутую окровавленным платком руку. Я к нему: «Ну, что там?! Что происходит?! Где?!». Он только махнул здоровой рукой и потрусил дальше. А у меня интерес еще больше разгорелся, и я бросился вниз по Пушкинской, повернул на Красноармейскую и через несколько минут был уже на углу Московской. Тут, вижу, в ворота поликлиники, почти не тормозя, влетает машина скорой помощи. За ней другая. А впереди густая-густая толпа. И над ней дым какой-то. И несмолкаемый зловещий гул.
...Помню медленно ползущий посередине улицы танк. Толпа расступается перед ним и тут же вновь смыкается. А на его броне полно молодежи. И он, как бы желая стряхнуть с себя непрошеных седоков, вдруг резко повернется вокруг оси и дальше ползет. И от двигателя клубы черного дыма. И все вокруг окутано сизой ядовитой дымкой. И уже, чувствую, никуда мне из этой гари, из этой толпы не выбраться.
Так, не властный более над собой, очутился я возле здания 1-й школы. Потом – возле здания МВД и КГБ. Здесь – в центре улицы, в людской гуще – стояли три БТРа; КГБ и банк охраняли невооруженные солдаты. Они стояли плотным рядом по краю тротуара, сцепившись локтями. И какая-то женщина – расхристанная, разгоряченная – одному из них (чуть ли не хватая его за грудки) что-то бурно доказывала или в чем-то обвиняла. А солдат... Солдат смотрел на нее, молчал, и по его щекам катились обильные слезы. Этой сцены мне не забыть никогда.
АЛЕКСАНДР КОСОНОЖКИН
Свидетельствуют раны
Родился я в августе 1948 года, и, следовательно, в печальном 1962 году мне исполнилось 14 лет. Второго июня мама направила меня с небольшим хозяйственным поручением в центральную часть города. Улица Московская оказалась запружена толпой встревоженных людей. В районе горотдела милиции и банка вдруг раздались выстрелы. Я тогда еще не совсем хорошо понимал, что же происходит. Подхваченный массой людей и подстрекаемый мальчишеским любопытством, я направился в сторону сквера им. Ленина и на площадь Маркса перед зданием горкома партии. Здесь также теснилась огромная толпа людей, которые требовали выхода работников горкома для переговоров с рабочими. Спустя мгновение из окон второго этажа вниз полетели стулья, какие-то бумаги, портрет Хрущева и канцелярская утварь. Вероятно, это было делом рук людей, пробравшихся туда чуть раньше.
Послышался рокот. Слева, около бывших касс кинотеатра «Ударник», остановились две военные машины с вооруженными солдатами, которые быстро отделили двойной шеренгой напиравшую толпу от здания горкома. Мне, мальчишке, удалось пробиться в первые ряды демонстрантов. Солдаты с автоматами находились от меня в двух-трех шагах. Появился офицер с мегафоном (как потом я узнал – майор) и начал призывать людей к порядку. Однако толпа продолжала напирать. Солдаты отмахивались автоматами, затем сделали короткий предупредительный залп вверх. Напиравшие опешили. Но из толпы раздался возглас: «Они по людям стрелять не будут!». Кое-кто вновь осмелел и попытался даже овладеть оружием солдат. И вот тогда военные дали очередь прямо перед собой, в толпу. Был ли им отдан такой приказ – утверждать не могу, так как разобраться в шуме и гвалте было невозможно. Произошло это примерно в 11 часов дня.
...Люди бросились в направлении сквера им. Ленина. Испуганный, я тоже побежал за ними. Протиснуться сквозь спрессованные спины убегавших было невозможно, а сзади работали автоматы... И тут я почувствовал сначала один, потом другой жгучий удар в правую ногу и упал. Из рваных ран хлестала кровь. С трудом я дополз до небольшого фонтана в центре сквера и спрятался за него. На площади у здания горкома продолжали цепью стоять автоматчики. Вокруг них валялись пустые гильзы. Солдаты уже не стреляли. Да и в кого? Все вмиг разбежались. Только около пятидесяти человек осталось лежать в кровавых лужах... Мертвые. Воцарилась тягостная, жутковатая тишина, но длилась она недолго. Потихоньку новые люди стали заполнять сквер. Молодая женщина, глядя в мою сторону, сказала своим спутникам:
– Посмотрите, вон там убитый мальчик...
– Тетенька, я не убит, я еще живой, – теряя кровь и силы, прошептал я.
Потом мне рассказали, что кто-то остановил рейсовый автобус, в него погрузили меня и еще некоторых раненых и повезли в хирургическую больницу на ул. Красноармейской. Говорили также, что раненых увозили в разные больницы, даже в поселок Аютинский рядом с городом Шахты.
Первичную операцию мне сделала Лилиана Прокофьевна Найда. А спустя 27 лет в поликлинике № 3 (на Черемушках) меня узнала медсестра, которая тогда ассистировала хирургу. Невероятно, но факт!
В больнице я пролежал два месяца. Там меня регулярно навещала учительница Клавдия Семеновна Осинова, классный руководитель, преподаватель химии школы № 12.
Приходили посетители и другого рода. Вспоминаю «дяденьку», который допытывался, кто я такой, зачем и кто послал меня в центр города.
Через пару месяцев меня выписали из больницы с диагнозом: травма правой ноги. Запретили и думать об огнестрельном ранении. И только в феврале 1988 года, то есть спустя 26 лет, одна из врачебных комиссий, наконец, отважилась записать в истории моей болезни: «В 1962 году получил огнестрельное ранение правой ноги с повреждением ахиллова сухожилия. Произведена пластическая операция...» Храню эту бумагу как единственный документ о моей причастности к событиям 1962 года в Новочеркасске.
...Вскоре после этого меня призвали в армию. Я сказал тогда военкому Новочеркасска тов. Фриже о моей инвалидности. Он недовольно ответил:
– Забудь об этом... Ты лазал по чужим садам, и тебя подстрелили, понял? Пойдешь служить в стройбат!
Пришлось идти.
Малоприятные истории сопровождали меня и позже. Но это уже тема иных рассказов. А что касается других раненых 1962 года, моих знакомых, то я иногда встречаю их в городе. А вот где зарыты трупы убитых, мне, увы, неизвестно.
ТАМАРА СТОЯНОВА
За раненых боролись до конца
Раненых привозили в первую больницу (ул. Красноармейская) на машинах и скорой помощи. Их сразу сортировали по степени тяжести ранения. В больнице были освобождены для них первый и третий этажи. Легко раненных после оказания медицинской помощи отправляли в поликлиники. Остальные требовали неотложной помощи: обработки ран, операций. В работе задействован был весь персонал. Иногда не хватало врачебных рук.
Ранения, по моему мнению, были нанесены разрывными пулями, осколки которых находились в брюшной полости, в мягких тканях, конечностях. Я сообщила об этом главному врачу больницы.
Сколько было раненых, не знаю, однако в течение первых трех дней врачи и медсестры не выходили из больницы. Помимо этого, 2 и 3 июня в приемном покое был организован пункт оказания первой помощи, через который прошла масса новочеркассцев с различными легкими травмами.
В больнице находился взвод солдат для охраны, милиция. Умерших сразу увозили. Куда – не знаю.
За раненых медперсонал боролся до конца. Лежали они по два, три и более месяцев. Выписывали их по мере выздоровления. Думаю, что мы, медики, как никто другой знаем, какой крови стоила новочеркассцам эта забастовка, какой жестокой была расправа с людьми.
