МАРИЯ МАНАКОВА
ЕСЛИ ПОМНИШЬ...
Стихи
* * *
Если помнишь, мы были детьми и смеялись беспечно
в ритме терпкого лета с простыми степными манерами…
Если помнишь, ничто под Луной бледнолицей не вечно,
равно как и под солнцами, звёздами, марсами или венерами…
Полнолуние в южные окна, как в душу без спроса,
если помнишь, мы были, как древние карты, наивными…
Жизнь почти беспосадочный долгий полёт альбатроса
не по компасам, атласам лоций, а так – по наитию…
По наитию – в деторожденье, в любовь, будто в кому…
Если помнишь, однажды случится усталость до чёртиков,
не обидно, не больно, не страшно порвать по живому
шёлк свинцового неба, что ветками резко почёркано.
Разрывать на кусочки беспомощный голос портретов
прямо в форточку, в пыль, тротуар или в автомобили…
Если помнишь, мы были детьми и любовью согреты,
если помнишь, мы не были, не жили, помнишь – мы были…
Аритмия
Четыре ноля на табло электронном. Полночь
вползает медленно в комнат грудную клетку,
там в подреберье, у подоконника слева – помнишь? –
жизнь – аритмия прошедших лет, – как игра в рулетку…
Не ставь на красное и на то, что грачей чернее,
не делай ставок, но ставки сделаны – отыграть бы
один-единственный не случившийся вечер с нею –
со мною то есть – на старом фото не нашей свадьбы…
Не ставь на чёрное – утро близится. Плед на плечи,
чай с шоколадкой – и будет рад вкусовой рецептор…
Жизнь-аритмию сердечный доктор, увы, не лечит,
не знает он от неровной судьбы рецептов –
грудная клетка намного больше остывших комнат…
Часы с кукушкой давно не в моде, но каждый день я
на время ставлю, оно сквозь пальцы сочится в коме,
не делай ставок, когда не слышно сердцебиенья…
Всё равно не зима…
В поисковой строке переписан вопрос многократно,
и ещё многократней искомый ответ не найден…
Тает в тёплых руках драгоценность в ноль целых карата,
тут же падает с неба другая – лишь руки подставить надо…
МАНАКОВА Мария Васильевна – автор поэтических книг. Член Союза российских писателей. Лауреат премии «Ковчега». Предыдущая публикация в № XXIX (4/2010). Живёт в Ростове-на-Дону.
© Манакова М. В., 2013
Эта тоже растает в руках, на щеке или в марте,
что по сути для жизни кристалла не важно вовсе.
Пусть ноябрь поёт по сто восемь мороза мантры,
всё равно – не зима даже с белым налётом осень,
всё равно – не зима, даже если снаружи – минус,
даже если удастся весь мир охладить фреоном,
даже если стократ перепишет законы Минос, –
шестигранный кристалл будет жить по своим законам…
Я – морозная точка зимы – рождена в июле,
от ночных ноябрей горю. Сады облетели,
мне снежинку в ладоней тепло приручать швырнули,
но огонь для неё, – даже если любовь, – смертелен.
Было холодно
Было холодно. Мы возвращались домой…
Мы забыли ключи и этаж, потому что снаружи
бесполезно терзать домофон. Оказалось – седьмой,
оказалось, зима не приходит без снежных оружий.
Мы давно не играли в снежки, мы играли в слова,
но не те, от которых к утру потеплеет пространство,
потому до сих пор дико ухает ночи сова,
потому и зима выходить не желает из транса.
Было холодно. Мы возвращались домой.
Оказалось – дома у нас в разных системах отсчёта,
оказалось – зима, и этаж, как и прежде, – седьмой,
твой – от неба, а мой – от земли, или от поворота,
или наоборот… Я считать разучилась. Смотри:
по наружной шкале не узнать ни этаж, ни погоду,
потому бесполезно терзать домофон изнутри,–
не откроет зима, не отпустит домой, на свободу.
Вопреки смыслу
Взглядом скользя по спиралям смысла,
не расшифруешь загадки зёрен…
Ночью сгустившийся цвет кумыса
смыслу назло оказался чёрен
от цвета земли и щитов ордынских,
чёрен от поднятой ратью пыли…
В горло кувшина отрезком дымным
чёрные туч табуны заплыли,
и, вопреки уговорам смысла,
белой как снег оказалась пашня
там, где на ней прорастали числа
ранних седин от потерь вчерашних…
Я хотела вернуться в себя...
Я хотела себе написать на безлюдье дождя,
на папирусах снов и на свитках своей немоты,
я хотела вернуться в себя и, с ума не сойдя,
оставаться в себе до скончания века… Пусты
и беззвучны, безропотны жизни, мелькнувшие вне
неосознанной истины неба и моря внутри, –
всё вокруг – океан. Выплывает на красном коне
алый всадник, проснувшийся в солнечной чакре зари…
Центробежная сила толкала меня из судьбы,
нефрактальный закон разорвал синусоиды волн,
образуя шторма, покоряясь закону борьбы,
все ковчеги круша и не тронув спасительный чёлн.
Я хотела вернуться в себя…
* * *
…мальчики к войне а девочки всегда к чужому дому…
Александр Месропян
К чужому дому – я, к чужому городу
привыкну, приживусь, не прижилась…
Чужое проще привыкает смолоду,
хотя – смотря какая ляжет масть.
Кроссворды улиц поддавались нехотя,
в дому чужом не теплился очаг,
ни ко двору, ни к сердцу окна – вехами,
и город на опущенных плечах,
и дочь моя – одна к чужому городу,
к другим словам привыкнет привыкать,
к другой реке, где отразясь не от роду,
родному отыскать бы двойника,
построить свой… Ворвётся в окна южные,
взрывая память, дерзкая луна,
охрипшая и севером застужена,
и югом по краям опалена…
Куда идти, смотреть в какую сторону
мой бывший город помнит не вполне.
…и дочь моя – пускай к другому городу,
вот только бы мальчишки – не к войне…
Только до зоны вылета...
Нет такого места «далеко».
Ричард Бах
Провожаю только до зоны вылета,
на ладони тёплой – взлётная полоса
в русло линии жизни Волгой вылита,
а над линией сердца – лёту всего полтора часа…
На ладони правой – карта города старого,
купола, купола – да с восьми сторон…
Под покровом крыльев – ночное зарево,
рёв моторов и медно-густой колокольный звон.
Приземлились… Спасибо, Господи…
Всех твоих жизней линии
чертит ветер на серой посадочной полосе.
Не сжимай ладони – тени деревьев длинные
разветвляются нервной системой и вдоль шоссе…
Далеко – это где-то снаружи души и здания,
а внутри – всё сейчас и здесь, и подать рукой.
На холодный моих ладонях – зал ожидания,
«далеко» – это место, которое… далеко.
Другое
Ночное небо сквозь переплёты оконной рамы
струится в комнату и растекается по подушке,
течёт сквозь веки туда, где ветры шлифуют храмы,
гоняют волны и превращают в песок ракушки.
Смешавшись с небом, другое время пропустят веки, –
его ловушками циферблатов не ограничить;
там нерезонны системы чисел, любые вехи
там отменяет полёт валькирий и гомон птичий…
За дверью город глотает воздух пока – без смога,
а там, за веками, город можно из мыслей строить.
К нему, не к Риму, струится небо, ведут дороги,
и жизнь не кажется в нём театром с плохой игрою.
И можно выбрать по предпочтенью снегов кристаллы
или цветенье японских сакур, степных акаций…
Построив город, не ощутишь там себя усталой,
а смерть окажется самой смелой из провокаций.
* * *
Как рожденному степью прижиться в бетонном и тесном,
если помнишь чабрец и серебряность горькой полыни,
там, где зреет пространство, и время подходит, как тесто,
и, однажды прозрев, разглядит и водою нахлынет?..
Замки, даже из камня, увы, на поверку непрочны –
ни врачи и ни стены не лечат, и звуки – враги нам…
Я еще не успела создать голубиную почту, –
в ней всегда соответствуют наши пароли логинам…
Я уже не смогу без электро-, без нано- и душа,
я в плену мониторов и в цепких руках технологий,
но однажды сбегу… через степь… и построю воздушный
на зернистом песочке, и рухну на берег пологий,
и усну, и проснусь, и – туда, сквозь прозрачное, выше
облаков, самолетов, где нет городов и полиций;
где проходят сквозь стены и где пролетают сквозь крыши –
постепенно опять научусь говорить и молиться.
Если это потеря…
Если это потеря – отпраздную новый удар, –
в первородном грехе ты меня заподозрил не зря…
Переплавленных слов раскалив магматический шар,
в безысходную боль влить живительный свет янтаря.
Пустотой задохнётся судьба у нескошенных нив –
сеять зубы дракона, распахивать поле клинком –
и мечи, и орала на белый платок заменив,
не жалеть, ни судить, не болеть и не петь ни о ком…
Или не о ком? Или – пускай… Уходя – уходи!
Оттрепещет бесследно наш каждый рассвет на ветру…
И глухие снега, и смертельно больные дожди –
пережившим потери еще пережить бы жару…
Море
Скрипит песок, горячей сверхновой,
стекает небо, белей извёстки,
баклан клаксонит… Рождая слово,
страдает море от вечной вёрстки
волнистых строчек в рябом формате
с горячим нравом от Фаренгейта…
Стреножен ветер… Волна в откате
сгоняет гальку этапом в гетто…
Поникший парус обласкан бризом, –
он утром был молодым и смелым…
Не подчиняясь пустым капризам,
я грею море безумным телом.
Октябрьское
Смотреть в окно, за горизонт, на октября приметы,
на бездыханный ветер, едва трепещущий в одиночку
в десятом месяце от траектории рыжей кометы,
что апокалипсис может выписать жёлтым пунктиром в строчку, –
ей так хотелось стать «Хаббла» фотомоделью первой,
а тут – октябрь и рваные платья из листьев старых…
Он ей, красавице, даже в золоте – не соперник,
бродяга странный, что любит астры, вино и пение под гитару.
Бродяжьи гены до срока дремлют в сознанье каждом.
Смотреть в глаза заходящему у горизонта низко…
Кометой, птицей, листвой бесплотной взлететь над жаждой,
как ни крути, здесь у каждого – только временная прописка…
Ноябрьское
На пороге – сухая листва. Наклоняется ось,
как Пизанская башня, земные сместив полюса,
синусоиды кардиограмм разбегаются. Осень,
мирный воин, не спит, и пора опускать паруса,
и охапками грусти пора конопатить окно,
чтобы ветер оттуда внутри не устроил сквозняк,
и штриховкой косой ноября золотое сукно
расшивать паутинкой пора, и разгадывать знак
Скорпиона во Льве, возвратившего стрелы Стрельцу…
С ноябрём не закончится солнечно-пасмурный грог,
Наклоняется ось, осень, движется время к концу
ожидания снега, что белым покроет порог.
3D-пейзаж
Не кричи, я не расслышу меры, –
перемеривает море ракушки,
перекатывает в шёпот гальку,
перечерчивает знаки с утра,
будто клинописью глину – шумеры;
перекрашивает волны с верхушки,
перемешивая синее с главным,
перекраивая планы на вчера…
Перечитывает бухту за бухтой, –
в них навечно зашифровано слово;
пересоленные слушает ноты,
что звучат у нулевой широты,
где потомков отдалённых забуду, –
их родство с морской стихией условно…
Не кричи – не слышишь моря давно ты,
перешагивая через холсты,
что, возможно, написал Айвазовский,
а, возможно, – волновая природа
моря, света и души непокорной,
различаясь лишь длиною волны…
Пересказывая Каспий с Азовским,
пересматривая Балтику с Чёрным,
перекрещивает мысли народов
и эпоху без единой войны…
Я – рисунок наскальный
Я – рисунок наскальный, иногда оживающий,
ты – тесак или скальпель, – не познавший слова ещё,
мне пока не родня, – верных слов не сказал ты,
просто день ото дня вырезал на базальте
плеч покорность и губ профиль левый и правый ты…
Бесполезен и груб почерк неправоты, –
иероглиф души не читается в каменном,
в поднебесной тиши сотворён не руками он.
Ты подумал о том, что к тебе приближалась я, –
то наскальный фантом просто снится безжалостно.
Через тридцать лет…
Через тридцать лет – это время или недосягаемо?
Тридцать зим спустя – это другая жизнь,
это минус из суммы двух неслагаемых
и мука из размолотой кислой ржи…
Три десятка осеней, как в кино – это другое пространство
и другая страна, скажем, – Россия или Германия…
Прихожу иногда во сне – это, как минимум, странно –
сниться через столько лет, но это – моя мания.
Тридцать, три или триста – какая теперь разница, –
и то и другое – где-то вне измерения…
За стеклом – желтоватый диск щурится или дразнится:
«Ну что, подруга, набралась, наконец, смирения?»
– Набралась, да, видимо, недостаточно,
раз еще продолжаю кому-то сниться –
крылья в стороны, досчитаю до ста ещё –
и лечу, а к утру – боль в плечах, под лопатками и в пояснице.
Пустяки – пройдет! Через вечность, глядишь, прилечу опять,
а пока гуляйте по Мюнхену или Кобургу…
а под утро, в четыре, безумно хочется спать,
спать… за город, где кислая зреет рожь, далеко бегу;
тридцать вёсен без нас – это все-таки много или недосягаемо?
